Книга: CITY
Назад: 35
На главную: Предисловие

Эпилог

— Нет, это совсем другая история.
— Ты считаешь, что это — вопрос опыта или… мудрости, если мы будем придерживаться такого определения?
— Мудрости?… Не знаю… думаю, скорее… скажем, так: боль можно чувствовать по-разному.
— В каком смысле?
— Я хотел сказать… в молодости боль поражает тебя, будто выстрел… это конец, кажется тебе, это конец… боль — как выстрел, ты взлетаешь в воздух, она — как взрыв… кажется, что нет средства против нее, это непоправимо, это навсегда… дело в том, что она тебя не ждет, вот что главное, в молодости боль тебя не ждет, а подкарауливает, заставляет остолбенеть, остолбенеть… Понимаешь?
— Да.
— В старости… ну да, в старости… больше нет той остолбенелости, боли не удается застать тебя врасплох… ты ощущаешь ее, конечно да, но это — лишь усталость прибавляется к усталости, больше нет взрыва, понимаешь?… Несколько лишних килограммов на плечах… как если ты идешь, а на башмаки налипает глина, и они все тяжелеют. Ты не взлетаешь в воздух, как в молодости, такого больше нет. Поэтому боксом можно заниматься всю жизнь. Если желаешь. Тебе больше не больно. По-моему, с какого-то момента тебе больше не больно. Однажды ты устаешь сильнее обычного и уходишь. Вот и все.
— Ты бросил бокс из-за усталости?
— Я верил, что устал. Вот и все.
— Устал от ударов?
— Нет… удары меня еще притягивали, нравилось наносить их и получать тоже, боксировать, одним словом… я не очень-то любил проигрывать, так, но я мог бы продолжать, продолжать побеждать по-прежнему… даже не знаю… в один момент я понял, что не желаю больше оставаться под… под взглядом толпы, и нет спасения, все смотрят на тебя, видно даже, если ты наложишь в штаны, видно все, ничего не скроешь, и я устал от этого… внезапно ко мне пришло зверское желание оказаться там, где меня никто не сможет увидеть. Я сделал свой выбор. Вот и все.
— Но ты ушел с шумом, в разгар борьбы за Кубок мира…
— Да, четвертая встреча с Батлером…
— Незабываемое впечатление, облетевшие мир снимки: ты внезапно прекращаешь бой и уходишь…
— Ненавижу эти снимки, я на них выгляжу дураком, или жалким трусом, а было иначе… ты не выбираешь тот миг, когда с тобой случается что-то важное, со мной это случилось там, в разгар боя, мне вдруг все стало ослепительно ясно… стало понятно, что надо тут же взять и уйти, и отыскать место, где не будет взглядов, неважно, в разгар боя или нет, совершенно неважно…
— …бой о котором говорили уже не один месяц…
— …да…
— …чемпионат мира…
— Все так, но… о'кей, чемпионат мира, что я могу сказать… я знал, что это чемпионат мира, я не такой кретин… Чемпионат мира засел у меня в голове с первого дня, когда я вышел на ринг… Смешно сказать, но бокс меня волновал не сильно, оказаться там, на самом верху — вот что волновало. Стать чемпионом мира. Потом все изменилось, но вначале… Боже, сколько честолюбия, подростком о чем только не мечтаешь… и крепко веришь в себя, люди часто тебя терпеть не могут, ты для них слишком самоуверен, или просто дурак с непомерными амбициями, и это все правда, но внутри… ей-богу, внутри тебя живет сила, прекрасная сила, жизнь в чистом виде… не как у тех, что уходят с головой в расчеты и прячут свои надежды под матрац, я знаю людей и легко вычисляю тех, которые маскируются, чтобы дойти до последнего раунда, пусть даже ценой нечестного приема… да, я был невыносим, но… Мондини ненавидел меня за это, всегда ненавидел… но… в те годы я научился оставаться в живых. А потом это становится болезнью, и она тебя не отпускает.
— А Мондини, что он значил для тебя?
— Не самая приятная тема.
— Ты скажешь о нем что-нибудь, Ларри?
— Не знаю. Это плохо обернулось, и, похоже, не могло обернуться иначе.
— Вы расстались после боя с Поредой.
— Ты помнишь тот бой, Дэн?
— Конечно.
— О'кей, тогда я кое-что тебе скажу. Перед четвертым раундом, вспоминаешь?
— Последним раундом…
— Да, перед последним, в углу ринга, в перерыве, Мондини уже не было со мной.
— Он не пошел в угол?
— Нет, не то, он был там и делал все необходимое, вода, соли и вся эта муть… но уже не было Мондини, не было моего Учителя, он бросил меня, улавливаешь?
— Пореда часто повторял, что Мондини дал ему денег, чтобы тот победил.
— Выкинь из головы все, что говорит Пореда.
— Однако он…
— Пореда болтает вздор.
— Но провели расследование…
— Вздор. Я поднялся с табуретки, и все, он ничего больше не способен сказать.
— Это был один из самых напряженных раундов, когда-либо мной виденных.
— Не знаю, я почти не помню, в тот момент это был уже не бокс, только жестокость и ненависть, и меня тоже не было, только тот, кто дрался на моем месте…
— Мондини прекратил бой за двадцать две секунды до конца раунда.
— Он не должен был так поступать.
— Потом он говорил, что не хотел видеть противника, разбитого на мелкие кусочки.
— Чушь собачья. Слушай меня хорошенько, я мог продолжать, и мог бы продолжать всю неделю, я был молод, а Пореда стар, и запомни как следует, я, наверно, забыл все, что происходило тогда, но одно я не забыл — лицо Пореды, лицо человека, у которого болит все, вплоть до дыры в жопе, он знал, что умрет прежде меня, святая правда, когда я увидел, как рефери прерывает бой и полотенце падает на ковер, мне казалось, это полотенце из угла Пореды, клянусь, наконец-то я понял его, так я подумал, и, кажется, вскинул руки кверху, в уверенности, что победил. Но на самом деле полотенце было моим. Полная чепуха.
— У Пореды тяжелый удар, и Мондини это знал.
— Мондини не должен был бросать полотенце.
— Зачем он сделал это?
— Спроси у него, Дэн.
— Он неизменно утверждал: чтобы спасти тебя.
— От чего?
— Он говорил, что…
— Спасти от чего?
— Он говорил…
— Давай сменим тему, ладно?
— …
— Ей-богу, столько лет прошло, а у меня все еще колотится сердце, когда прокручиваю в уме это… мне очень жаль, Дэн, но давай вырежем этот кусок, согласен?
— Нет проблем, не волнуйся… можно смонтировать интервью как угодно.
— …эта история, да… не знаю, я ничего не понял, то есть понял, но затем… нет, чушь собачья.
— Потом ты перешел в клан братьев Баттиста.
— Надо было куда-то идти, а у них были средства довести меня до первенства мира…
— Об этом клане ходило много слухов, будто бы…
— Знаешь историю о Мондини? Я расскажу тебе историю о Мондини, никому не говорил о ней, но тебе, для передачи, расскажу… да, четыре года спустя после того боя… мы не виделись, не звонили друг другу, вообще ничего… я оставался с братьями Баттиста, так? Это было, когда я готовился драться с Миллером, победитель должен был бороться с Батлером за Кубок мира, именно тогда… однажды мне дали в руки журнал с интервью Мондини. Не первое, я читал кое-какие до того, и все время он ухитрялся сказать какую-нибудь гадость про меня, одна реплика, иногда два-три слова; по-моему, он каждый раз стремился меня задеть. Ну вот, я принялся читать, журналист спрашивал у Мондини, какие шансы у меня против Миллера. И тот ответил: Конечно, если он с братьями Баттиста, то шансы есть. Журналист попросил повторить, так как плохо понимал. И Мондини сказал: Лоуэр — мыльный пузырь, в молодости он неплохо боксировал, но деньги ослепили его, теперь он — игрушка в руках братьев Баттиста, они творят из него что хотят, захотят — и доведут до первенства мира. Потом вся эта чушь насчет моей машины, насчет женщин, за которыми я бегаю… он не знал ничего обо мне, мы не виделись много лет, и он не знал ничего о женщинах, за которыми я бегал… хрен с ним, все равно он оставался моим Учителем, он знал, что я — великий боксер, знал, из какого теста я сделан, и не мог все забыть из-за одного журнального фото или вздора, где-то вычитанного, он наблюдал за моими встречами, он знал, что я могу обойтись без всех Баттист на свете, он разбирался в боксе, и я тоже, просто его распирало от злопамятства. Тогда я совершил страшную глупость, я пошел к его рингу, я приблизился к нему и прежде, чем успели меня остановить, сказал: Мондини, иди ты в жопу, — и начал избивать его, это было ужасно, но в общем-то он тоже боксер, он мог защищаться, что он и сделал, но я бил его, без перчаток, пока он не упал на пол, и я повторил: Иди ты в жопу, — и это последнее воспоминание о нем: Мондини лежит на ковре, подносит ладонь к лицу и разглядывает ее, всю в крови, и это последний раз, когда я видел его. С тех пор я лишь читал его интервью и больше не хочу ничего о нем знать. Ужасно, не правда ли?
— Ты больше не разговаривал с ним?
— Какого хрена. Он был моим Учителем. У тебя был Учитель, Дэн?
— У меня?
— Да.
— Наверно… наверно, да…
— Трудно быть Учителем, мало кому удается, так?
— Наверно.
— Трудно быть Учителем.
— …
— А были другие? Я имею в виду, другие учителя.
— Нет. После Мондини ни одного. Там, в этой дыре, у братьев Баттиста, тренеры были для меня кем-то вроде сантехников или страховых агентов. Я дрался в одиночестве все эти годы. В одиночестве.
— И тебя ничему новому не научили?
— Варить спагетти как полагается. И только.
— А встреча с Миллером?
— С Миллером?
— Да.
— Миллер был жадным к славе. Он бы понравился Мондини. Родом из бог знает какого захолустья. Достаточно было один раз показать ему дорогу, и после этого ничто его не страшило. Чушь собачья. Все в испуге.
— Все?
— Ну да, все…
— И ты?
— Я… странная вещь… вначале я и вправду не пугался, но потом все изменилось… хочу сказать кое-что, ты меня поймешь… перед каждым поединком… ты выходишь на ринг, так?… И в эти мгновения, до того, как окажешься перед противником, ты подпрыгиваешь, наносишь несколько ударов в пустоту… как раз перед встречей, так?… Ну вот, заметь, что многие Учителя в этот момент встают перед своими учениками, закрывая от них противника, не давая видеть его, понимаешь? Они встают и глядят прямо в глаза своим парням, и рычат им в лицо, что они не должны смотреть на противника, ни в коем случае не должны, не должны иметь время на размышления, — а иначе почувствуют страх, понимаешь? Ну вот, Мондини поступал как раз наоборот. Он вставал сбоку от тебя и созерцал противника, словно вид с балкона его дома. Ангельским взором. Распинался, отпускал шуточки. Вот, например, Собило… Собило брился наголо, череп покрывала татуировка… Мондини постоянно твердил: Смотри-ка, Ларри, да ему наклали на черепушку? — а я отвечал: Это татуировка, Учитель, — а он: Да неужели? — и принимался искать свои очки, не находил их, и… брр, до чего же непросто жить вот так, со страхом внутри. Потом все изменилось. Пришли другие бойцы, они по-настоящему внушали страх… Миллер уничтожил двоих таких, то есть когда я их повстречал, было тяжко смотреть, от людей осталась одна оболочка… тяжелый бокс, как мне всегда говорил Мондини, совсем другие приемы, необычные, можно умереть от удара… необычные… умереть… знаешь, что как-то раз мне сказал Пирсон, старик Пирсон? помнишь, чемпион в среднем весе…
— Билл Пирсон?
— Он самый. Он сказал дельную вещь. Что надо бояться противника: тогда нет больше времени бояться смерти. Так он сказал.
— Отлично.
— Да, отлично. И он был прав. В какой-то момент я научился бояться противника. Голова занята только этим. Лучшая часть тебя отбрасывается вон. Хорошая система.
— Бой с Миллером — это было очень страшно?
— Ну да, само собой, он… производил впечатление… он был лучше, чем казался, но… я вспоминаю странное чувство, когда я два-три раза валялся в углу, меня это поражало, в бою с ним этого быть не могло, но вот я сбит с ног и лежу… всего два или три раза, но я помню все до мелочей, мгновенно ощущаешь себя… конченым, разбитым. Если мне не удастся, думаешь ты какой-то частью мозга, то шкура твоя пропала… речь уже не о победе или поражении, главное — спасти шкуру… и вот в один прекрасный день тебе вдруг приходит на ум идея, как можно ускользнуть, слово даю, ты превращаешься в угря, клянусь…
— Но все-таки он сломился первым…
— Он был могучим, но медлительным. А в боксе нельзя позволять себе медлить. Он держался молодцом вплоть до четвертого, пятого раунда… потом ноги его как будто отяжелели, он едва двигался… против него надо было выстоять первые несколько раундов, затем становилось легко… если правильно так говорить — легко…
— Он выходил на ковер четырежды, пока рефери не остановил его.
— Да, мужества ему было не занимать, и гордости тоже… может быть, все из-за этой жадности к славе, да-да, из-за жадности к славе… впрочем, он был неплохим парнем… настоящий образец боксера, как его себе представляют, во всем и во всех случаях, нетерпеливый, буйный, злобный и… ребячливый, немного ребячливый… однажды, несколько лет назад, я зашел в бар и увидел его за стойкой со стаканом в руке, одетым с иголочки: серебристый пиджак, голубой галстук, что-то вроде того, просто помереть со смеху, но он считал себя очень элегантным… предложил выпить и начал бесконечные разговоры, о том, что собирается завязать с боксом, что ему предложили теплое местечко в Рено, в одном борделе… он был еще в форме, говорил неторопливо… знаешь, слегка растягивая слова… ну вот… в общем, по виду вполне в форме, жаловался, что беспокоит только левая рука, у него левая рука ломалась, стоило только повернуть дверную ручку, и я сказал ему: да плюнь ты на все это, достаточно правой… я всегда помнил о его правой, я вспоминал о ней каждый день, вставая с постели… он был доволен, смеялся, пил и смеялся. в какой-то момент он сообщил мне то, что врезалось в память, что он перед встречей должен прикоснуться рукой к голове ребенка, так, что-то вроде ласки, к голове ребенка, и это приносит ему удачу… и еще сказал, что в тот день, перед встречей со мной, он вышел из раздевалки, как обычно, и зашагал к рингу, рассекая толпу, и постоянно оглядывался вокруг, но не видел ни одного ребенка, и когда вошел на ринг, все аплодировали, кричали, но он думал об одном: нет ребенка, чтобы прикоснуться к его голове, и уже там, на ринге, в последние секунды перед ударом гонга, все еще искал ребенка в первом ряду. Но там сидели только взрослые. И старики. Никуда не годится, если ищешь ребенка и не находишь. Именно так он сказал. Никуда не годится, если ищешь ребенка и не находишь.
— Впоследствии он вернулся на ринг: десять встреч с Брэдфордом, грустное зрелище…
— Вы, зрители, называете это грустным зрелищем… но оно не грустное, совсем не грустное… все не так, слышишь, Дэн?… Не грустное, прекрасное… даже если бой выглядит жалко, ты видел боксеров чуть стройнее и чуть быстрее, и говоришь: как грустно… но подумай… они всего лишь хотят украсть у судьбы капельку счастья… они имеют на это право, как влюбленные, живущие вместе десятки лет, тридцать лет они живут и спят вместе, и по вечерам, в постели… представь, они тушат свет, не раздеваются до конца, но по вечерам хоть сколько-то времени занимаются любовью… это грустно, по-твоему?… Только потому, что они состарились и… мне кажется прекрасным любой бокс, всегда прекрасным, я наблюдал за той встречей… Боже, Миллер разжирел… но я подумал: о'кей, валяйте, ребята, вы настоящие бойцы, стыдиться тут нечего… если вы хотите драться, то поступаете правильно… надеюсь, им хорошо заплатили, они заслужили это…
— Но сам ты не вернулся на ринг.
— Нет. — А хотелось?
— Бог ты мой, по большому счету никогда… но все же… нет, всерьез я не помышлял о возвращении.
— После победы над Миллером… пять лет в большом боксе, абсолютный рекорд — тридцать пять побед и одно поражение… ты стал официальным соперником Батлера в борьбе за титул чемпиона мира. Что ты вспоминаешь о той встрече?
— Хорошее было время: ел от пуза, дни летели быстро. Знаешь, кто это сказал? Дринк, помощник Мондини… он занимался боксом два года, только два, в молодости, но для него это навсегда осталось раем… наверное, его каждый раз побивали, но молодость и… и не знаю что еще, в общем, те два года, пожалуй, были единственными в его жизни достойными упоминания, так что если Эйи Дринка спрашивали, как это было, он отвечал: Хорошее было время: ел от пуза, дни летели быстро. Такой вот тип, Дринк.
— Ты всегда признавался, что восхищаешься Батлером. До того, как вы впервые встретились в Цинциннати, он внушал тебе страх?
— Батлер был умен. Особый вид боксера. Он казался созданным скорее для… бильярда, чего-нибудь такого… что требует крепких нервов, точности, спокойствия… но не натиска… знаешь, что сказал Мондини, наблюдая за его боями? Мондини сказал: Учись, он сочиняет письмо в голове, а с помощью кулаков только отправляет его. Я смотрел и учился. Помню, многие в то время называли его манеру скучной, говорили, что с ним бокс сделался скучным, будто смотришь, как человек читает книгу. Но на самом деле он давал урок, каждый раз на ринге он давал урок. Единственный, кто был сильнее меня.
— В Цинциннати, в тот день, ты отнял у него чемпионский венок, отправив на ковер за тридцать две секунды до конца матча.
— Лучший из раундов в моей жизни. Зрители не дышали. Фантастика.
— Батлер утверждал, что в какие-то мгновения он предпочел бы сидеть среди публики и наслаждаться зрелищем.
— Он был аристократом, настоящим аристократом. Как-то в Мэдисоне, перед боем Кестнер — Авориас, встретились я, он, еще несколько бывших чемпионов, обыкновенный выход на ринг бывших чемпионов перед боем, все аплодируют, так? Ну вот, он продолжался и никак не мог закончиться, экс-чемпионы все идут и идут, и Батлер, стоявший рядом со мной, повернулся ко мне и шепнул: Знаешь, что приводит в ужас всех боксеров? Я ответил: Нет, не знаю… Шутит, подумал я, и ответил: Не знаю… Но все оказалось серьезнее. Это когда нет денег на твои похороны, объяснил он. Никакой насмешки, он говорил всерьез. Когда нет денег на твои похороны. Потом он отвернулся и замолчал. Может показаться глупым, но я возвращался к этой мысли, и поверишь, что это правда? Если взять всех боксеров, с которыми я говорил, рано или поздно заходила речь о похоронах, о месте погребения, и прочая хрень в таком роде, но все так, как сказал Батлер и… и это заставило меня задуматься, потому что… например, я, мне бы и в голову ничего подобного не пришло, по-моему, я в жизни не задумывался о том, как меня будут хоронить, такие вещи мне на ум не приходят… понимаешь?… Нет, не понимаешь… короче говоря, это не мой мир… ринг и все прочее, это как бы не мой мир… пожалуй, Мондини всегда имел в виду, что бокс и все с ним связанное — не мой мир, и неважно, есть у меня талант или нет, это не мой мир, и баста… думаю, поэтому-то он никогда не верил, не верил в меня, не верил по-настоящему, в конце концов, именно поэтому, это не мое дело, так он полагал, и не желал менять своего мнения по поводу меня, и… никогда… вот так.
— Восемь месяцев спустя после встречи в Цинциннати ты согласился на ответную встречу с Батлером. Мы подходим к периоду неудач в твоей карьере…
— Да.
— Многие утверждают, что ты не подготовился как следует, некоторые упоминают даже о тайном сговоре: братья Баттиста по их словам, держали в уме третью встречу и гору денег… и тебя вынудили уступить.
— Не знаю… все выглядело очень странно… они от меня ничего не требовали, клянусь… Баттиста ничего не говорили мне, и все же… не знаю, словно все только и ждали решающего поединка, который наконец определит сильнейшего… по-моему, даже я в каком-то смысле хотел этого, не столько из-за денег, деньги значения не имели, сколько… из-за того, что я считал это справедливым, считал законным. Так что мы вышли на ринг непонятно из-за чего… наверно, из-за желания драться… дать представление… и слушай, если бы он испугался или хоть на мгновение подумал: я могу проиграть… то все, он пропал бы, с ним было бы покончено раз навсегда, с ним… ну, а я никогда бы не уступил… но только… он оказался там с одной лишь мыслью, вбитой в голову как молотком, одной простой мыслью: выкинуть меня оттуда к черту. И ему удалось. Он понимал все на секунду раньше меня, знал, что я буду делать, куда двинусь, словно он направлял мои кулаки за мгновение до того, как я это успевал. И затем ударял сам. В какой-то момент я понял, что погиб, и тогда поклялся себе, что останусь на ногах до конца, я поклялся, сидя там, в углу, пока Баттиста порол какую-то чушь, я не слушал и говорил себе: А иди ты в жопу, Ларри, ты должен уйти отсюда на своих ногах, пусть даже это будет последним, что ты сделаешь в жизни. Потом зазвучал гонг, оставалось еще четыре раунда, но я решил извлечь сердце из пяток и начать плясать так, как Батлеру и присниться не могло. Об ударах я и не думал, только о том, чтобы кружить вокруг Батлера. Я был на это способен, в четвертом раунде я был на это способен. Я принялся плясать и посылать Батлера куда подальше. Он был сбит с толку на минуту, чуть больше, чем на минуту. Потом улыбнулся и тряхнул головой. Перешел в центр ринга и дал мне исполнить мой номер. Иногда он делал выпад-другой, но в действительности ждал, и все. Когда он нанес свой джэб, я не заметил, как он приблизился ко мне, почувствовал лишь, что ноги из-под меня уходят, а без ног не очень-то здорово плясать…
— Тебе известно, что многие говорят о воображаемом ударе, будто бы ты упал сам?
— Люди видят то, что им хочется видеть. В тот момент они верили, что я просто сдал встречу, вот так… но это был подлинный удар, говорю тебе…
— Ты сдавал когда-нибудь встречи, Ларри?
— Дэн, что за вопросы?… Мы на радио… таких вопросов не задают…
— Я спрашиваю только, доводилось ли тебе сдавать встречу… столько лет уже прошло…
— Нет, все-таки… что за вопросы… почему я должен был сдавать встречи… кому какое дело…
— О'кей, я ничего не сказал.
— Ты знаешь, как все происходит, нет?… Как ты можешь…
— О'кей, послушай: итак, ты ушел из бокса и… начинается новая жизнь… интересно, тебе не хватает ринга, зрителей, газетных статей или, может быть, тренировок, всего этого мира?
— Не хватает?… Бог ты мой, не так-то легко сказать, это другое, все давно уже в прошлом… не каждый день вспоминаешь об этом… не хватает… да, чего-то не хватает, тебе чего-то не хватает… было лучше некуда, знаешь, правда, в боксе ты переживаешь неповторимое, нигде такого больше нет… в общем, и правда, особенная жизнь, я не раз… мне случалось быть счастливым, бокс приносил мне много счастья, хотя зачастую странного счастья… трудно объяснить, но… как бы сказать… это… это делало тебя счастливым человеком, то есть вот что… однажды, помню, в Сан-Себастьяне, пришлось с кем-то там драться, ну вот, и возникли сложности с весом, мне время от времени приходилось сбрасывать вес, Мондини разбудил меня в пять утра, еще не рассвело… заставил меня надеть специальный тяжелый комбинезон, а сверху халат с капюшоном… идея была такая: попрыгать через веревочку часок-другой и пропотеть, как лошадь… в общем, единственный способ сбросить вес за короткое время… только… была одна сложность… мы жили в гостинице, и Мондини не захотел, чтобы я прыгал через веревку в номере, иначе мы бы всех перебудили, и мы пошли вниз, поискать подходящее место, но во всей гостинице не было ни одного… мы наудачу открыли какую-то дверь и очутились в громадном зале, знаешь, где отмечают свадьбы, с бесконечным столом, с маленькой ямой для оркестра, отличный вид на город. Помню, стулья лежали на столе, кверху ножками, и еще были ударные, в оркестровой яме, представляешь? прикрытые накидкой, розовой такой накидкой. Мондини потушил свет и приказал: Прыгай, пока не станешь различать цвета машин снаружи. И ушел. А я остался, весь закутанный, с капюшоном на голове, и стал прыгать, один, в темноте, а вокруг меня — спящий город, и я один, только движения веревки и стук моих ног о деревянный пол, и все, и капюшон на голове, глаза смотрят прямо вперед и… и внутри меня тепло, а потом рассвет понемногу занимается за окнами, но медленно, осторожно, ей-богу, именно так… не знаю, но это было прекрасно, я прыгал, помню, мысли несутся в такт движениям веревки, мысли о том, что я непобедимый, что я в безопасности, в точности так, что я в безопасности, пока прыгаю… в безопасности… в безопасности…
— …
— Я думаю, это и значит — быть счастливым.
— Ага.
— Ага.
— …
— …
— Как твоя жизнь, Ларри?
— Жизнь?
— То есть как дела?
— Это очень личный вопрос, Дэн, таких не задают на радио.
— Нет, честное слово, мне просто интересно, мне хочется знать, как у тебя идут дела.
— О'кей, но тогда останови запись, слушатели тут ни при чем…
— Может быть, им тоже хочется знать…
— Давай без глупостей, выключи эту штуку…
— О'кей, о'кей…
— Потом врубишь снова, ладно?
— О'кей, как скажешь…
Щелк.
Гульд выключил свет в ванной. Поднял взгляд на часы. Без трех минут семь. Открыл шкафчик, снял белую рубашку, повесил ее на пластмассовый крючок. Взял со стола картонку с надписью «Спасибо» и положил выше, на полку. Затем посмотрел на банку с мелочью. Он давно придумал способ выяснить, сколько осталось денег, прежде чем пересчитать их. Учитывались различные переменные, как, например: погода, день недели, процент детей, сходивших в сортир. Так что Гульд принялся вычислять и в конце концов получил искомое число. После чего он вывалил содержимое вазы на стол и начал считать. Обычно ошибка не превышала восемнадцати процентов. В этот день результат оказался довольно близок к точной цифре. Всего на семь процентов больше. Заметное улучшение. Гульд собрал монеты и опустил в нейлоновый пакетик. Свернул его и положил в портфель. Огляделся вокруг: всё ли на своем месте. Достал из шкафа пальто и надел. В шкафу были, кроме того, ботинки на резиновой подошве, географический атлас и кое-что еще. А на дверце висели три снимка. Уолт Дисней и Ева Браун. И рядом — третий.
Гульд закрыл шкаф. Поставил на место стул, задвинув его под стол. Взял портфель. Направился к двери. Обернулся. Еще раз огляделся и погасил свет. Вышел из квартиры, закрыл за собой дверь, спустился по лестнице. Супермаркет внизу тоже закрывался. Полупустые полки, продавцы толкают вереницы тележек. Гульд пошел в комнату охранников — отдать ключи Барту.
— Все нормально, Гульд?
— Слава богу.
— Ты в порядке?
— До завтра.
Гульд вышел из супермаркета. Стемнело, дул ледяной ветер. Но воздух был мягким, бархатным. Гульд поднял воротник и пересек улицу. Дизель и Пумеранг уже ждали его, прислонясь к мусорному баку.
— Много дерьма?
— Хоть завались.
— Сейчас самое время, зимой срать одно удовольствие.
У всех троих руки были засунуты в карманы. Перчаток они терпеть не могли. Если подумать, то сколько отличных вещей можно сделать с помощью рук, — но ни одной, когда ты в перчатках.
— Пошли?
— Пошли.
Назад: 35
На главную: Предисловие