Книга: CITY
Назад: 16
Дальше: 18

17

В сентябре 1988 года, через восемь месяцев после кончины Мами Джейн, в CRB решили приостановить выпуск приключений Баллона Мака, супергероя-дантиста. Продажи падали с пугающим постоянством, и даже появление нового персонажа — некоей особи, выставлявшей напоказ свои сиськи, не помогло делу. В последнем выпуске Баллон Мак отправился на далекую планету, пообещав самому себе и читателям, что настанет «сияющий день, начало лучших времен». «Аминь», — удовлетворенно прокомментировал Франц Форте, финансовый директор CRB. Дизель и Пумеранг купили сто одиннадцать экземпляров последнего выпуска. Методично, невзирая на сомнительное качество бумаги, они месяцами — как только возникала необходимость — подтирали свои зады этими страницами. Затем тщательно складывали страницу вчетверо и посылали Францу Форте. Финансовое управление. CRB. Учитывая, что они использовали конверты отелей, официальных учреждений, спортивных клубов, секретарша Франца Форте не могла вычислить их, прежде чем конверты не ложились на стол финансового директора. Тот вскрывал теперь ежедневную корреспонденцию с известным подозрением.
Гульду исполнилось четырнадцать. Шатци заказала для всех обед в китайском ресторане. Рядом с ними сидела небольшая семейка; отец, мать, маленькая дочь. Ее звали Мелания. Сидя напротив, отец учил ее пользоваться палочками для еды. И чуть гундосил.
— Возьми палочку своими пальчиками… вот так… сначала одну, золото мое, держи крепко, видишь? Надо сжать ее между большим и средним пальцами, нет, не так, смотри… Мелания, смотри, как делает папа, ты должна держать вот так, да-да, молодец, теперь сожми немного, нет, не так сильно, держи ее свободно… Мелания, смотри, как делает папа, между большим и средним пальцами, видишь, вот так, нет, где у нас большой палец, Мелания? Вот большой, золото мое…
— Может, оставишь ее в покое? — вмешалась жена. Они произнесла это, не поднимая глаз от тарелки с супом из абалона и зерен сои. У нее были крашеные красные волосы и желтая блузка с подплечниками. Муж продолжал как ни в чем ни бывало:
— Мелания, смотри на меня, смотри, как делает папа, сядь как следует, возьми палочку, давай, вот так… видишь, все просто, в Китае миллионы детей, они ведь не устраивают каждый раз ничего такого, правда?… Теперь возьми вторую палочку, МЕЛАНИЯ, сядь прямо, давай, смотри, как делает папа, одна палочка, потом вторая, дай сюда свою ручку, ну-ну…
— Оставь ее в покое.
— Я учу ее обращаться…
— Ты не видишь, что она хочет есть?
— Она поест, когда научится.
— Когда она научится, все остынет.
— ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ЕЕ ОТЕЦ, И Я МОГУ…
— Не ори.
— Я ее отец, и я имею полное право учить ее чему угодно, тем более что ее мать, видимо, нашла себе занятие поинтереснее, чем воспитывать свою единственную дочь, которая…
— Мелания, возьми вилку и ешь.
— НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, Мелания, золото мое, слушайся папу, сейчас мы покажем маме, что можем есть палочками, как маленькая, хорошенькая китайская девочка…
Мелания расплакалась.
— Ты довел ее до слез.
— Я НЕ ДОВОДИЛ ЕЕ ДО СЛЕЗ.
— Что с ней тогда?
— Мелания, не надо плакать, ты уже большая и не должна плакать, возьми палочку, давай, дай сюда свою ручку, ДАЙ МНЕ РУКУ, вот так, молодец, свободно, держи руку свободно, Мелания, все смотрят на нас, перестань плакать и возьми эту долбаную палочку…
— Не ругайся.
— Я НЕ РУГАЮСЬ.
Мелания заплакала сильнее.
— МЕЛАНИЯ, перестань, а то получишь, папа терпеливый, но не выводи его из себя, МЕЛАНИЯ, ВОЗЬМИ ПАЛОЧКУ, А НЕ ТО МЫ ВСТАНЕМ И НЕМЕДЛЕННО ПОЙДЕМ ДОМОЙ, ты знаешь, что я не шучу, давай, сначала одна палочка, потом вторая, смелей, между большим и указательным пальцами, не указательным, а СРЕДНИМ, теперь сжимай, вот так, молодец, видишь, у тебя все получается, теперь берем вторую, вторую палочку, золото мое, ДА НЕ ТОЙ РУКОЙ, ДРЯНЬ… берешь ДРУГОЙ РУКОЙ и перекладываешь в ЭТУ РУКУ, понятно? Совсем нетрудно, и прекрати рыдать, рыдать не с чего. Ты хочешь стать взрослой или нет? Или ты хочешь навсегда остаться маленькой дурочкой и…
Тут Дизель встал с места. Ему всегда было непросто сделать это, но все же он встал. Он приблизился к столу небольшой семейки, взял у девочки в руку обе палочки и, сжав кулак, раскрошил их прямо над глянцевой отцовской уткой.
Мелания перестала плакать. Ресторан погрузился в картофельно-соевое молчание. Дизель говорил негромко, но его было слышно даже на кухне. Он ограничился тем, что задал вопрос.
— Зачем вы делаете детей? — спросил он. — Зачем?
Отец пребывал в неподвижности и глядел прямо перед собой, не смея отвести взор. Ложка жены застыла на полпути между ртом и тарелкой. Взгляд ее, устремленный на Дизеля, был исполнен трагического замешательства. Можно было подумать, что она — участница телевикторины, которая вообще-то знает ответ, но не может припомнить.
Дизель склонился над девочкой. Посмотрел ей в глаза.
— Маленькая, хорошенькая китайская девочка.
Сказал он.
— Ешь вилкой, а не то я убью тебя.
После чего повернулся и сел за свой столик.
— Дай-ка мне кантонского риса, — не сказал Пумеранг.
То был замечательный в своем роде день рождения.
В феврале 1989 года группа исследователей Ванкуверского университета опубликовала в солидном журнале «Сайенс энд Прогресс» статью на девяноста двух страницах, где предлагалась новая теория соединительной динамики псевдочастиц. Авторы — шестнадцать ученых из шестнадцати стран — утверждали перед телекамерами всего мира, что в науке наступает новая эра, и заявили, что их открытия позволят в течение десяти ближайших лет производить энергию с минимальными затратами и почти без вреда для окружающей среды. Однако три месяца спустя в статье на двух с половиной страницах, появившейся в «Нэшнл Сайентифик Буллетин», было продемонстрировано, что математическая модель, использованная ванкуверскими учеными, после тщательной проверки оказалась внутренне противоречивой и, по существу, неприменимой. «Все это выглядит немного по-детски», — так, если быть точным, говорилось в статье. Один из двух ее авторов звался Мондриан Килрой. Вторым был Гульд.
Не то чтобы эти двое постоянно работали вместе. Скорее случайность. Все началось в столовой. Они сели друг против друга, за одним столиком, и в какой-то момент профессор Мондриан Килрой, выплюнув свое пюре, возмутился:
— Что такое? Они делают его в Ванкувере или где?
Гульд прочел девяносто две страницы в «Сайенс энд Прогресс». Пюре казалось ему неплохим, но он знал, что в статье не сходятся концы с концами. Он отдал профессору Мондриану Килрою свою порцию шпината и сказал, что, по его мнению, ошибка содержится на двенадцатой странице. Профессор улыбнулся. Он отодвинул в сторону шпинат и принялся покрывать вычислениями бумажную салфетку, на которую перед этим выплюнул пюре. Завершение статьи потребовало двенадцати дней. На тринадцатый они красиво перепечатали ее и отправили в «Буллетин». Мондриан Килрой хотел озаглавить статью «Возражения против ванкуверского пюре». Гульд убедил его, что название должно выглядеть более безобидно. Когда средства массовой информации обнаружили, что одному из авторов всего четырнадцать лет, то встали на уши. Гульд с профессором вынуждены были созвать пресс-конференцию, куда прибыли 134 журналиста со всего мира.
— Слишком много, — заметил профессор Мондриан Килрой.
— Слишком много, — согласился Гульд.
Они обменялись мнениями, стоя в коридоре и ожидая журналистов. Потом повернулись, вышли через кухню и отправились удить рыбу на озеро Абалема. Ректор счел их поведение недопустимым и временно отстранил обоих.
— От чего именно? — вопрошал профессор Мондриан Килрой. От чего именно, никто не знал. Временное отстранение было временно приостановлено.
Примерно в это время Шатци вспомнила, что они хотели купить прицеп, а значит, не помешало бы иметь автомобиль. И правда, — откликнулся Гульд, с изумлением обнаружив, что раньше они об этом как-то не подумали. По словам Шатци, надо было обсудить вопрос с отцом. Должна же у него где-то быть машина. Он мужчина. У мужчин обязательно где-то есть машина. И правда, — откликнулся Гульд. Затем прибавил, что о прицепе все-таки лучше не упоминать. «Можешь на меня положиться», — заверила его Шатци.
— Алло?
— Шатци?
— Это я.
— Все в порядке?
— Да. Только одна небольшая проблема.
— Какая проблема?
— Нам нужна ваша машина.
— Моя машина?
— Да.
— О какой машине вы говорите?
— О вашей.
— Вы хотите сказать, что у меня есть машина?
— Мне это казалось весьма вероятным.
— Боюсь, вы ошибаетесь.
— Очень странно.
— Как, вам никогда не случалось ошибаться?
— Я не это имела в виду.
— А что?
— Вы мужчина и у вас нет машины, вот что я имела в виду. Странно, не правда ли?
— Не уверен.
— Очень странно, уж вы мне поверьте.
— А бронетранспортер устроит? Этого добра у меня навалом.
Шатци представила на секунду прицеп, влекомый бронетранспортером.
— Нет, боюсь, это не решит проблемы.
— Я пошутил.
— А-а.
— Шатци?
— Да?
— Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, в чем проблема?
Шатци тут же подумала о Берде, старом бандите. Удивительная все-таки штука — мозг. Работает когда вздумается.
— В чем проблема, Шатци?
Может, это усталость? Будто свалилась на плечи. Та же мелодия, под которую танцевал Берд. Старый бандит.
— Шатци, я вас спрашиваю, в чем проблема, вам трудно ответить?
Берд.
«Дороги на его лице, на которых прошло бессчетное множество перестрелок, — так говорила Шатци. — Глубоко запавшие глаза, оливковые руки, быстрые руки, похожие на ветви деревьев зимой».
Как же они устали. По утрам зачесывать назад седые, теперь уже прозрачные волосы гребнем, смоченным в воде. Прокуренный голос тихо говорит: «Ну и ветер сегодня».
Для бандита нет ничего хуже, чем не умирать.
Оглянуться вокруг. Каждое незнакомое лицо может принадлежать тому кретину, который застрелит Клэя «Берда» Пуллера. Если хочешь знать, как человек становится мифом, то слушай: это когда ты все время дерешься спиной к противнику. Пока ты дерешься лицом к лицу, ты простой бандит. Слава — это длинный след дерьма у тебя за спиной. «Шевелись, мудила», — говорит он, даже не обернувшись. На нем была черная шляпа, в кармане — безделушка: напоминание о давней ненависти, обещание скорого возмездия. Слишком поздно, мудила.
Дороги на моем лице, признак старости, ночью я писаюсь, и эта дрянная опоясывающая боль, будто раскаленный камень между животом и задницей, день настает бесконечно долго, и когда настает — это пустыня из выпотрошенных мгновений, которую нужно пересечь, как я здесь оказался? Как?
Как он стрелял, Берд. Обе кобуры его были повернуты необычным образом, рукоятью пистолета вперед. Он разнимал скрещенные руки, правый пистолет в левой руке, и наоборот. И когда он шел тебе навстречу, пальцы его касались рукоятей, он казался приговоренным к смерти, узником, шагающим к виселице, с руками, скрещенными на груди. Миг спустя это был ястреб, расправляющий крылья, резкий свист, симметричный полет двух пуль. Берд.
Что там ползет сквозь туман моей катаракты, заставляет меня считать часы — меня, всегда знавшего только мгновения, единственное время, которое я признавал. Сужение зрачка, внезапно побелевшие суставы пальцев, обхвативших стакан, шпора, что вонзается в бок лошади. Тень тени на синей стене. Я прожил не одну вечность, там, где другие видели лишь мгновения. Для них — вспышка молнии, для меня — карта мира, для них — звезда, для меня — небеса. Я мог все обдумать, когда они не успевали даже припомнить. Нет другого способа, учили меня, встретить смерть, когда она придет. Что там ползет сквозь туман моей катаракты, заставляет меня заглядывать в чужие карты, вымаливать шуточки с моего всегдашнего места, здесь, во втором ряду, по вечерам кидать камни в собак, носить в кармане старческие деньги, негодные для шлюх, что ж, их заберет марьячи (вид мексиканской народной музыки, а также исполнитель этой музыки), твоя песня грустна и длинна, парень, сладко звучит твоя гитара, томно звучит твой голос, этой ночью я буду плясать до самого рассвета.
Говорили, что Берд всегда таскал с собой словарь. Французский. Он выучил все слова в алфавитном порядке. Он был так стар, что начал по новой и сейчас, уже во второй раз, учил букву G. Никто не знал, зачем все это. Но рассказывают: однажды, в Тэнделтауне, он подошел к женщине, замечательной женщине, высокой, с зелеными глазами. Непонятно, что довело ее до этого. Он подошел и сказал: Enchante [Очень приятно — фр.].
Клэй «Берд» Пуллер. Он умрет прекрасной смертью, уверяла Шатци. Я обещала ему, что он умрет прекрасной смертью.
— Шатци?
— Да, я слушаю.
— Вы слышите меня?
— Отлично слышу.
— Связь прервалась.
— Бывает.
— Эти телефоны — настоящий кошмар.
— Ага.
— Я думаю, легче послать бомбардировщик и поймать в прицел голову моего сына, чем говорить с ним по телефону.
— Надеюсь, вы так не поступите.
— Что-что?
— Нет, так, я пошутила.
— Гульд рядом?
— Да.
— Дайте ему трубку, пожалуйста.
— Да.
— Всего вам доброго.
— И вам также.
Гульд был в пижаме, хотя часы показывали четверть восьмого. Он подхватил грипп, который газеты называли «русским». Это был коварный зверь. Хуже всего то, что, кроме температуры, он опустошал тебя изнутри. Часы, брошенные коту под хвост. Благодаря ему карьера Ларри Гормана испытала неожиданный и, как будет видно дальше, решающий взлет. За несколько дней он отправил на ковер Парка Портера, Билла Ормессона, Фрэнка Тарантини и Моргана «Киллера» Блюмена. Грей ла Банка прекратил борьбу, получив ранение в третьем раунде. Пэт МакГрилли ушел сам, пошатываясь, низко опустив голову. Теперь Ларри Горман был рекордсменом, что не могло пройти незамеченным: двадцать один бой, двадцать одна победа до истечения трех раундов. В газетах поговаривали о борьбе за Кубок мира.
ДИЗЕЛЬ. — Мондини, ему все рассказал Дринк, его помощник. Он рассказал о газетной шумихе по поводу Ларри. Принес вырезки, которые сделал для него племянник Мондини надел очки и принялся читать. Он испытал странное чувство. Никогда еще имя его ученика не стояло рядом с именами настоящих чемпионов. Все равно что купить «Плейбой» и увидеть там свою жену. Некоторые газеты высокомерно замечали, что из двадцати одного боя только два были против настоящих боксеров. В одной из них утверждалось, что все подстроено, что отец Ларри, богатый адвокат, потратил уйму денег, чтобы его сын добился всего этого, хотя и не говорилось, как именно он потратил деньги. Статья была ловко написана, так, что не удержишься от смеха. Из-за этой истории с отцом-адвокатом Ларри прозвали Ларри «Лоуэр» Горман (Дословно: Ларри «Законник» Гордон, от англ. law — закон). Мондини это позабавило. Но кроме той газеты остальные отнеслись к происшествию очень серьезно. «Боксинг» поставил Ларри на седьмое место в мировой классификации. А в «Бокс ринг» промелькнула короткая заметка, где Ларри величался «наследником чемпионского венка». Мондини обнаружил, что на его глаза наворачиваются слезы.
— Эй, Ларри! Ларри!… Два слова для радио…
— Я не дерусь сегодня, Дэн.
— Только два слова.
— Я пришел посмотреть на классный бой, вот и все, сегодня я хорошо проведу время, но как зритель.
— Что ты можешь сказать по поводу статей, которые появились в…
— Мне нравится это прозвище.
— Что ты имеешь в виду?
— Лоуэр. Мне нравится. Думаю, что возьму его себе.
— Мы напоминаем слушателям, что в еженедельнике появилась довольно жесткая статья про Ларри, автор которой…
— Ларри «Лоуэр» Горман. Звучит неплохо, разве нет? Думаю, что возьму его себе, в следующий раз будь так любезен, Дэн…
— Что, Ларри?
— Называй меня «Лоуэр» в своих репортажах. Мне будет приятно.
— Как скажешь, Ларри.
— Ларри Лоуэр.
— Хорошо, Ларри Лоуэр.
— Дэн, у тебя жирное пятно на куртке.
— Что?
— Пятно на куртке… вон там… что-то жирное.
ПУМЕРАНГ: Мондини закончил чтение и понял, что дела плохи. Насколько он мог видеть, дела были плохи. Бокс — особенный мир, кого там только не было, от тех, кто усердно молотил грушу, до тех, кто зарабатывал боксом на жизнь, стараясь не окончить ее на ринге. Были боксеры честные и нет, но это все же был настоящий мир, и этот мир приходился ему по душе. Бокс. Тот бокс, который он знал. Такой бокс приходился ему по душе. Но награды, борьба за Кубок мира, чемпионский титул — другое дело. Слишком много денег там крутилось, слишком много непонятных людей, слишком все на виду. И тяжелые удары, не такие, как везде. Лучше держаться от этого подальше — так считал он.
Он понял, что события ускоряют свой ход, когда в тренировочный зал вошел тип в темных очках, с искусственными зубами. Он был из бандитов борделя, из тех, кто готовит важные встречи. Мондини вспомнил, что он тоже боксер, что когда-то они едва не встретились на ринге, но бой почему-то не состоялся. Тип ему не понравился. Такие выдерживают два раунда, не больше, а потом задают вопрос: какого хрена я здесь, если в кино за углом крутят потрясный фильм? Обреченные проигрывать. Он потолстел с тех пор и слегка прихрамывал. По его словам, он пришел «поздороваться». Они поболтали о том о сем. Вдвоем. Ларри не было.
ДИЗЕЛЬ: Ларри тренировался и ни слова не говорил о мировом чемпионате. Мондини исходил слюнями, а Ларри держался молодцом. Он как бы замкнулся в скорлупе, и никто не мог ее пробить. Мондини видел такое у чемпионов: смесь бесспорной силы и непреодолимого одиночества. Что предохраняло их от поражений и от счастья тоже. Так они теряли свою жизнь, ни разу не проиграв. Однажды Ларри появился на тренировке с девушкой, небольшого роста худой брюнеткой. Ее звали Джоди. Свитерок в обтяжку, обуви не видно из-за множества шнурков. Мондини она показалась просто красавицей и где-то даже приятной. Она уселась в углу и следила за тем, как тренируется Ларри, не говоря ни слова. Еще до конца тренировки она встала и вышла. В другой раз Ларри боксировал с парнем моложе себя, отважным, но совсем еще желторотым, и в какой-то момент начал бить его, пожалуй, слишком сильно. Мондини не стал ждать, пока хронометр отсчитает три минуты. Прислонившись к канатам, он сказал: хватит. Но Ларри не остановился. Он бил с необычайной злостью. И довел дело до конца. Мондини не сказал ничего. Дал Ларри уйти с ринга. Он видел, как Дринк вытирал Ларри спину, как снимал с него перчатки: с почтением. Он видел, как Ларри прошел мимо зеркала, прежде чем направиться в раздевалку, и задержался перед ним на мгновение. Тогда, бог знает почему, он вспомнил молчаливую девушку и кучу других вещей в придачу. Он выругался вполголоса и понял: время настало. Он подождал, пока Ларри не вышел в своем кашемировом плаще, невозможно элегантный. Остановил часы. Потом сказал:
— Ларри, я отвезу тебя домой, о'кей?
ПУМЕРАНГ: Они проехали через весь город, не издав ни звука. Мондини гнал свой старый седан на предельной скорости. На остановках у светофоров машина напоминала скороварку, где вот уже третий час готовится суп. Наконец Мондини затормозил и приглушил двигатель. Богатый район. Свет из окон первого этажа падает на английские газоны.
— Ты доверяешь мне, Ларри?
— Да.
— Тогда я тебе объясню.
— Давай.
— Ты провел двадцать одну встречу, Ларри. Шестнадцать из них я бы тоже выиграл. Остальные пять — это настоящие бои. Собило, Паркер, Морган Блюмен… они отшибут охоту драться у кого угодно. С тобой они даже не выстояли до конца. У тебя своя манера боксировать, которую они и представить себе не могли. Временами, когда ты там, на ринге, я наблюдаю за твоими противниками. Смешно, до чего они кажутся… хм… древними. Будто вышли из черно-белого фильма. Я не знаю, где ты набрался этого, но это так. Такого бокса не существовало бы без тебя. Ты веришь мне?
— Да.
— А теперь слушай внимательно. Ты должен понять две вещи.
— О'кей.
— Первое: ты не получал за всю жизнь настоящего удара.
— Как это?
— Все они только дотягивались до тебя, Ларри. Есть три, четыре человека в мире, которые способны на большее: бить. Вот у них настоящие удары. Ты даже вообразить не можешь, что это такое. Удары, которые превратят этот седан в фургончик. Сочетание всего необходимого: силы, скорости, точности, злости. Просто шедевры. Надо бы водить школьников смотреть эти удары, как смотрят картины в музее. Хорошо видеть их по телевизору, с кружкой пива в руках. Но если ты на ринге, Ларри, к черту шутки, остается страх. Страх в чистом виде. И ужас. От таких ударов умирают. Или остаются идиотами до конца своих дней.
Ларри не шелохнулся. Он смотрел перед собой, через стекло машины. Он спросил только:
— А второе?
Мондини помолчал немного. Потом повернул к Ларри зеркало заднего вида. Что означало: чемпионы мира выглядят по-другому. Но он не мог подыскать нужных слов. Он хотел сказать, что рисковать жизнью на ринге — значит превратить свое будущее в черную дыру, а иначе ты самовлюбленный мошенник, и все. Может быть, он хотел сказать еще кое-что насчет молчаливой девушки. Но не знал в точности что.
Ларри смотрел на свое отражение в зеркале.
Перед ним было лицо адвоката. Чемпиона мира по боксу.
Мондини нашел нужную фразу. Ничего сверхъестественного, но она выражала главное.
— Знаешь, как вычислить великого боксера? Он знает, когда остановиться. Поверь мне, Ларри: этот день для тебя настал.
Ларри повернулся к Учителю:
— Я должен остановиться?
— Да.
— Итак, я должен остановиться?
— Да.
— Вы хотите сказать, что Ларри «Лоуэр» Горман должен остановиться?
— Ты, Ларри, ты должен остановиться.
— Я?
ДИЗЕЛЬ: Да, богатые ни хрена не знают насчет остальных людей, само собой, но никто не хочет понять: остальные тоже не знают ни капельки о богатых, и нет даже способа понять это, надо через это пройти, надо быть богатым в возрасте шести лет, в животе матери, в проекте твоих родителей, тоже богатых. Может быть, тогда. Иначе — дурацкие домыслы. Что, например, по-твоему, важно для них? Что имеет цену? Что их пугает? Ты можешь говорить за себя. Но за них? Это другая экосистема. Скажем, рыбы. Они сдохнут там, где ты дышишь свободно. Глоток воздуха — и кончено, глоток воздуха, который для тебя — глоток жизни. Они сдохнут от этого. Ларри был рыбой. Его окружало море, у него были почти невидимые жабры, он жил так, как ты представить себе не в состоянии, если будешь отсюда, с берега, смотреть на море.
ПУМЕРАНГ: Ларри не очень-то размышлял об этом. Он повернул обратно зеркало заднего вида, посмотрел Мондини прямо в глаза и сказал:
— Я хочу забраться наверх, Учитель. Я хочу выяснить, что видно сверху.
Мондини покачал головой:
— Не так уж много, если ты лежишь, уткнувшись лицом в ковер.
Он сказал так не из желания принести несчастье, а просто желал что-то сказать, чтобы разговор не сделался слишком серьезным. Но для Ларри все было всерьез. Он издевался над чем угодно, но сейчас был дьявольски серьезен.
— Я хочу попытаться, Учитель. Вы приведете меня наверх?
Мондини не считал, что должен отвечать на такие вопросы. Он считал, что должен убедить парня навсегда уйти с ринга.
— Пожалуйста, скажите, вы приведете меня наверх?
Мондини не был готов отвечать.
— Да или нет, Учитель?
Зимой 1989 года держалась необычайно низкая температура, и чемпионат по футболу, проходивший прямо за домом Гульда, часто прерывался из-за того, что поле не годилось для игры. Иногда, чтобы совсем уж не сорвать график, встречи проходили в предельно тяжелых условиях. Однажды Гульд, Пумеранг и Дизель видели матч на снегу. Мяч отскакивал как надо, для судьи все шло по правилам. У одной из команд форма была красной. У другой — в лилово-белую клетку. Некоторые играли в перчатках, а один из вратарей надел шапку, которая прикрывала уши и завязывалась под подбородком. Так он напоминал полярника, сошедшего с палубы исследовательского судна. На середине второго тайма Гульд вышел из дома и достиг знакомого места за правыми воротами. Профессора Тальтомара не было. Впервые. Гульд подождал немного и вернулся домой. Матч окончился в пользу красных, забивших победный гол на двенадцатой минуте второго тайма.
Профессор так и не появился, и Гульд принялся его разыскивать. Наконец он нашел профессора в доме престарелых: воспаление легких, но на самом деле, возможно, и рак, никто не знал в точности. Профессор лежал в постели. Он как будто уменьшился в размерах. Во рту — погасшая сигарета без фильтра. Гульд подошел к стулу и сел. Глаза профессора Тальтомара были закрыты — может быть, он спал. Некоторое время Гульд хранил молчание. Затем произнес:
— Ноль-ноль, две минуты до конца встречи. Центральный нападающий падает, судья назначает пенальти. Капитан, протестуя, орет как сумасшедший. Судья вспыхивает от ярости, достает пистолет и стреляет в упор. Осечка. Капитан бросается на судью, оба падают на землю. К ним сбегаются игроки. Судья встает.
Профессор Тальтомар не шевельнулся. Он не шевелился еще какое-то время. Потом медленно выплюнул сигарету, стряхнул воображаемый пепел и тихо пробормотал:
— Капитан получает красную карточку. Пробивается пенальти. Матч продолжается установленное время, назначается дополнительное время ввиду произошедшей драки. Дисквалификация судьи согласно статье 28 Кодекса судейских ассоциаций, которая гласит: придурок не может быть судьей.
Здесь профессор закашлялся и сунул в рот сигарету.
Гульд почувствовал внутри себя теплую волну.
Он еще посидел немного в молчании.
Когда он поднялся, то сказал:
— Спасибо, профессор.
Профессор Тальтомар даже не открыл глаза.
— Будь здоров, сынок.
Примерно в это же время Шатци договорилась о покупке подержанного прицепа-дачи, модель «Пагоде» 1971 года выпуска. Внутри — сплошное дерево. Снаружи прицеп был желтым.
— Как вам взбрело в голову выбрать желтый?
— Должен заметить, что покупаете прицеп вы, а не я.
— Понятно, но вы купили его двадцать лет назад. Не хотите же вы сказать, что другого цвета не было?
— Если вам не нравится желтый цвет, можете перекрасить.
— Мне нравится желтый цвет.
— Вам нравится?
— Лично мне — да. Но в общем-то надо быть умственно неполноценным, чтобы купить желтый прицеп, как вы считаете?
Профессор Бандини опустил голову. Всегда помнить, сказал он себе, с этой девушкой — терпение и еще раз терпение. Спокойствие. Иначе он никогда не избавится от желтого прицепа. Он пытался сплавить его уже не один месяц. Не так много на свете людей, предел мечтаний которых — прицеп «Пагоде» 1971 года выпуска. Желтый. Он рассовал объявления повсюду, включая и газетку университета, где преподавал. Это был университет Гульда. Гульд вырезал объявление и наклеил его на холодильник рядом с другими. В конце концов, выбор оставался за Шатци. Она предпочитала католиков, а также интеллектуалов: тех, кому неловко говорить о деньгах. Профессор Бандини был интеллектуалом-католиком.
Однажды он читал свой курс перед сотней студентов, в аудитории номер 11. Открылась дверь, и вошла эта девушка.
— Профессор Майкл Бандини?
— Да, а что?
Шатци помахала вырезанным из газеты объявлением:
— Это вы продаете подержанный прицеп-дачу, модель «Пагоде» семьдесят первого года выпуска, в хорошем состоянии, цена подлежит обсуждению, обмен исключен?
Не очень понимая почему, профессор Бандини смутился, как если бы ему принесли зонтик, забытый в зале для порнофильмов.
— Да, это я.
— Можно его посмотреть? То есть прицеп, можно посмотреть прицеп?
— Я читаю лекцию.
Кажется, только тогда Шатци обратила внимание на студентов, заполнявших аудиторию.
— О-о.
— Вам нетрудно подойти позже?
— Конечно, извините, я могу чуть-чуть подождать, можно, я присяду здесь, вы не против? Вдруг я узнаю что-то для меня нужное.
— Пожалуйста.
— Спасибо.
В мире полно ненормальных, сказал себе профессор Бандини. Потом возобновил лекцию с того места, на котором его прервали.
Обычно, утверждал он, порч, или веранда, расположен вдоль фасада дома. Он состоит из навеса различной ширины — но редко больше четырех метров — и поддерживается рядом опор, прикрывая сверху террасу, которая приподнимается над землей на высоту от двадцати до ста пятидесяти сантиметров. Картину дополняют водосток и ступеньки для подъема на террасу. С чисто архитектурной точки зрения, порч представляет собой довольно незначительное развитие классической идеи фасада, соединяющей в себе бедность мелкого собственника и его стремление к убогой роскоши. С точки зрения психологической или даже нравственной, речь, напротив, идет о феномене, который ставит меня в тупик и который, после тщательного размышления, выглядит трогательным и отталкивающим одновременно, но в любом случае эпифаническим. От греческого epiphaneia, откровение.
Шатци согласилась легким кивком головы. И действительно, на Дальнем Западе почти у всех была веранда перед домом.
Анормальность порча — продолжал профессор Бандини — разумеется, в том, что он расположен как бы внутри дома, но в то же время и снаружи. В некотором роде это удлиненный порог: уже не часть дома, но еще не угрожающий внешний мир. Это нейтральная зона, где идея защищенного места — каждый дом призван быть свидетельством и воплощением этой идеи — выходит за пределы собственного определения и предлагает себя вновь и вновь, почти беззащитная, словно посмертный отпор натиску открытого пространства. В этом смысле порч — по преимуществу царство слабости, мир в состоянии равновесия, идея в изгнании. Не исключено, что эта самая слабость и составляет его очарование: человек склонен привязываться к местам, как бы напоминающим о его собственной хрупкости, о том, что он — существо обнаженное и пограничное.
В частных беседах профессор Бандини подводил итог своим рассуждениям фразой, которую считал неосторожным произносить публично, но представлявшей, по его мнению, счастливый синтез всех его размышлений. «Люди владеют домами; но они суть веранды». Он попробовал однажды сообщить об этом жене, но та хохотала, пока ей не стало плохо. Результат: жена бросила профессора ради переводчицы на двадцать два года старше ее самой.
Все же любопытно — излагал далее профессор Бандини, — что определение «царства слабости» исчезает, как только порч перестает быть неодушевленным архитектурным объектом и в нем поселяются люди. На веранде среднестатистический человек живет спиной к дому, в сидячем положении, и более того — сидя на кресле, снабженном специальным механизмом, чтобы качаться. В известных случаях, с ослепительной точностью дополняя картину, человек держит на коленях заряженное ружье. И всегда смотрит прямо перед собой. А теперь возвратимся к ощущению хрупкости, которое оставляет порч как чистый архитектурный объект: стоит лишь обогатить его присутствием человека — он сидит спиной к дому и качается в кресле с заряженным ружьем на коленях, — хрупкость явно уступает место силе, надежности, решительности. Можно даже утверждать, что порч перестает быть мимолетным эхом дома, к которому приставлен, и становится отчетливым выражением того, что дом едва лишь очерчивает: защищенное место, решение теоремы, которую дом всего лишь формулирует.
Шатци особенно понравились слова про заряженное ружье.
В конечном счете — развивал свою мысль профессор Бандини — этот человек вместе с порчем образуют светскую, но притом священную, икону, прославляющую право человеческой особи обладать своим собственным местом, право, недоступное тому, кто просто существует. Более того: эта икона прославляет претензию человеческой особи на то, чтобы иметь возможность защищать это место оружием методичной слабости (кресло-качалка) или материально подкрепленной смелости (заряженное ружье). Вся человеческая судьба заключена в этом образе. Поскольку именно так выглядит положение, предназначенное человеку: быть лицом к миру, имея за спиной самого себя.
Профессор Бандини не только провозглашал это на лекциях, но и верил в это — он попросту считал, что все так и происходит, он считал так даже в ванной комнате. Он и вправду полагал, что человек находится на веранде собственной жизни (а значит, изгнан из самого себя) и что это — единственно доступный ему способ защищать свою жизнь от мира, поскольку стоит ему вернуться в себя (то есть стать самим собой), как дом станет ненадежным убежищем посреди моря пустоты и будет качаться на волне Открытого Пространства, убежище превратится в гибельную ловушку, вот почему человек так стремится выйти на веранду (и значит, из самого себя), расположившись в том самом месте, где сумеет остановить нашествие мира, спасти по крайней мере идею собственного дома — хотя бы тем, что примирится с его непригодностью для жилья. Мы владеем домами, но мы суть веранды, полагал он. Он смотрел на людей и видел в их трогательной лжи поскрипывание кресла-качалки на пыльных досках порча; а вспышки надменности и утомительного самоутверждения, скреплявшие печатью указ о вечном изгнании — его и всех остальных, — были не чем иным, как забавными заряженными ружьями. Грустная история, если вдуматься, но и трогательная, потому что профессор Бандини все-таки был способен испытывать теплые чувства к себе и к другим, а также сочувствие к окружавшим его верандам
было что— то бесконечно достойное в этом вечном колебании на пороге дома, на шаг впереди себя самого
ночи, когда поднимается яростный ветер истины, и наутро тебе остается лишь чинить навес своей лжи, с несокрушимым терпением, но когда вернется моя любовь, все опять встанет на свои места, мы будем вдвоем смотреть на закат и пить подкрашенную воду или если кто-то, не выдержав, просил тебя сесть перед ним и открыть душу, ничего — совсем ничего — не утаивая, ты понимал тогда, что вы сидите на веранде, но он не затащит тебя в дом, он не входил туда сам уже много лет, и, как ни странно, вот почему он сидел перед тобой и, не выдержав, этими вечерами, когда воздух холоден, а мир словно куда-то удалился, ты вдруг кажешься себе смешным, там, на веранде, в ожидании несуществующего врага, тебя сжигают усталость и унижение — быть таким нелепым, и наконец ты встаешь и заходишь в дом, после стольких лет лжи и притворства, ты заходишь в дом, зная, что, наверное, ты потеряешься внутри, как если бы то был чужой дом, но это был и есть твой дом, ты открываешь дверь и заходишь, непонятное блаженство, о котором ты позабыл, твой собственный дом, Боже, как это прекрасно, этот приют, это тепло, мир, я сам, наконец; никогда больше я не покину дома, я ставлю ружье в угол, я вновь узнаю очертания предметов, контуры пространства, вновь привыкаю к позабытой географии истины, я вновь научусь двигаться, ничего не ломая, если кто-нибудь постучит в дверь, я открою, а летом распахну настежь окна, я буду в этом доме, пока буду оставаться в живых, НО
НО если ты подождешь, если оглядишь дом снаружи, это может длиться один час или целый день, НО в конце концов ты увидишь, как откроется дверь, не понимая и не умея понять, что там происходит внутри, ты увидишь, как откроется дверь и выйдет тот человек, гонимый наружу тем, о чем ты никогда не узнаешь, НО это как-то связано с головокружительным страхом, или бессилием, или приговором, таким безжалостным, чтобы гонит его наружу, на веранду, с ружьем в руке, я обожаю
я обожаю эти мгновения — говорил профессор Бандини — те самые, когда человек делает еще один шаг, с ружьем в руке, глядит на мир перед собой, вдыхает колющий воздух, поднимает воротник куртки, и вот — чудо из чудес — садится в свое кресло, откинувшись на спинку, и начинает качаться, медленное сонное качание, успокоительные движения лжи, возвращается ясное спокойствие, мир для трусливых душ, единственный дарованный нам, люди проходят со словами: «Привет, Джек, где ты был?» — «Нет-нет, все в порядке, я теперь здесь»; Джек в отличной форме, палец ласкает ружейный курок, глаза чуть прищурены, сколько света, мир, сколько света нужно тебе, мне хватало света пустоты, там, внутри, когда? не помню когда, НО я сказал «прощай» тем местам, и все, теперь он больше не заговорит об этом, теперь он навсегда обосновался на своей веранде из крашеного дерева
если ты подумаешь об этом, представь пустые дома, сотни домов, скрытых за людскими лицами, за каждой верандой, тысячи домов аккуратными рядами, пустые, представь, какой там внутри воздух, представь краски и предметы, перемены освещения, все, что происходит внутри, — ни для кого, осиротевшие места, но в то же время единственные настоящие МЕСТА, что за неутомимая судьба-градостроитель замыслила их, как червоточины мира, покинутые дыры под земной корой совести, подумай об этом, вот загадка: что стало с теми местами, настоящими, с моим настоящим местом, куда я пришел, Я, кто сидит и защищает себя, ты не задавался этим вопросом: куда Я иду? Ты качаешься в кресле, чинишь крышу, смазываешь ружье, здороваешься с прохожими, и вдруг на ум приходит этот вопрос: куда Я иду? Больше я ничего не хочу знать: куда Я иду? Знает ли кто-то, что я добр, или что я стар, знает ли кто-то, что я ЖИВ?
Шатци подошла к кафедре. Студенты расходились. Профессор Бандини стоял и убирал бумаги в портфель.
— Неплохая лекция.
— Спасибо.
— Я серьезно. Уйма любопытного.
— Благодарю вас.
— Знаете, о чем я подумала?
— Нет.
— Так вот, я подумала: смотри-ка, профессор чертовски прав, то есть это и правда так: люди владеют домами, но на деле они суть веранды, не знаю, понятно я выражаюсь или нет, они владеют домами, но на деле…
— Что вы сказали?
— Когда?
— Только что. Насчет домов.
— Не помню. А что я сказала?
— Вот эту фразу.
— Какую?
Они вместе пошли по улице, Шатци и профессор Бандини, продолжая болтать, потом стали прощаться, и профессор сказал, что прицеп стоит у него в саду, если она захочет посмотреть его вечером, то профессор все ей покажет, ладно, сказала она, вечером она обязательно придет, и тогда они принялись спорить насчет цвета, и вот что Шатци сказала в точности:
— Как вам взбрело в голову выбрать желтый?
— Должен заметить, что покупаете прицеп вы, а не я.
— Понятно, но вы купили его двадцать лет назад. Не хотите же вы сказать, что другого цвета не было?
— Если вам не нравится желтый цвет, можете перекрасить.
— Мне нравится желтый цвет.
— Вам нравится?
— Лично мне — да. Но в общем-то надо быть умственно неполноценным, чтобы купить желтый прицеп, как вы считаете?
В двадцати метрах от них, прислонясь к стене гаража профессора Бандини, стояли в тени Гульд, Пумеранг и Дизель и наблюдали за сценой.
— Он и не подозревает, что запал на нее, — не сказал Пумеранг.
— Где Шатци откопала эту жуткую блузку? — поинтересовался Дизель.
— Это блузка стратегического назначения, — объяснил Гульд. — Ты слегка кашляешь, пуговица впереди расстегивается и приоткрывает грудь.
— Честно?
— Ну да, надо только кашлять определенным способом. Шатци тренируется перед зеркалом.
Пумеранг принялся покашливать. Затем посмотрел на пуговицы своей рубашки. Затем снова на тех двоих: они входили в прицеп и выходили, о чем-то споря.
— Чем закончилась история с Мондини? Готовит он его к чемпионату мира или нет?
— Не исключено.
— То есть?
— Я вас плохо понимаю.
— Что это значит — плохо понимаю?
— Сейчас заявились типы из борделя «Тропикана» и предложили уйму денег, чтобы устроить бой Ларри с Бенсоном.
— С тем самым?
— С тем самым.
— Дерьмо.
— Ага. Только Мондини сказал им: «Большое спасибо, в следующий раз».
— Не может быть!
— Может. Он сказал, что перед этим Ларри должен провести другую встречу.
— Он совсем свихнулся.
— Никому не известно, что у него в голове. Он только говорит, что Ларри должен сначала провести другую встречу, а там посмотрим.
— Но Бенсон — это самый короткий путь к чемпионату мира, если Ларри его разнесет в пух и прах…
— Ничего не поделаешь, Мондини и слышать об этом не хочет.
— Да у старика просто крыша поехала.
— Нет. Он что-то замышляет. На другой день Ларри нагрубил ему и сказал: «Учитель, я хочу знать почему». Мондини посмотрел на него и ответил: «Я объясню тебе, Ларри, после очередной встречи. А очередную встречу выбираю я».
— Да брось ты…
— Тогда Ларри расхохотался и сказал: «Ладно, о'кей, как хотите, Учитель, но кого я должен разнести в пух и прах?»
— Это правда, что он должен кого-то разнести в пух и прах?
— В этом-то все и дело.
— То есть?
— Мондини — он со странностями. Никому не известно, что у него в голове.
— Какого хрена, Гульд, что ты хочешь сказать?
— Вокруг столько боксеров… Странно все это, не понимаю…
— Черт побери, кого же он выбрал?
— Ни за что не догадаетесь.
— Да брось ты…
Гульд обернулся на секунду — посмотреть на Шатци и на профессора Бандини. Потом тихо произнес:
— Пореду.
— Кого?
— Пореду.
— Стэнли Пореду?
— Ага.
— Пореду — со сломанными руками?
— Его самого.
— Какого хрена?
— Я же сказал, ни за что не догадаетесь.
— Пореду?
— Стэнли «Хукера» Пореду.
— Вот сукин сын.
— Можешь сказать это громко.
— Пореду… дерьмо.
— Пореду.
ПУМЕРАНГ: Стэнли Пореда уже два года как ушел из бокса. Точнее, его заставили уйти. Он сдал одну встречу, но все вышло не так, как рассчитывали. Противником был один красавчик, связанный с боссом Белена. Боксировал он красиво, но что касается силы удара, тут была беда, он не отправил бы на ковер даже мертвецки пьяного. Пореда симулировал нокауты, как настоящий актер, но за первые четыре раунда он не получил ничего даже отдаленно напоминающего удар. Он хотел только поваляться на ковре и пойти домой. Но не было способа получить хотя бы один удар от этого балеруна, страдающего одышкой. Поэтому, чтобы хоть что-то сделать, под конец четвертого раунда он нанес тому джэб, а потом еще и хук. Ничего особенного. Но балерун рухнул на ковер. Его спас только гонг. Вернувшись в свой угол, Пореда увидел, как к нему приближается элегантный субъект, в углу рта — сигарета с фильтром из золоченой бумаги. Он даже не вынул ее изо рта, наклонился к Пореде и прошептал: «Еще раз сделаешь такое, червяк, и считай себя конченным». Он вынул сигарету, только чтобы сплюнуть в бутылку с водой, и сказал после этого секунданту: «Дай парню воды, он хочет пить». Пореда был профессионал в своем роде. Он взял бутылку, отпил из нее, не моргнув глазом, и тут раздался гонг. Балерун слегка пошатывался, но добрался до центра ринга и нашел силы сказать Пореде: «Давай заканчивать, ублюдок». «Правильно», — подумал Пореда, Он встал в стойку. Пара джэбов, апперкот и хук правой. Балерун отлетел от него, как тряпичная кукла. А когда приземлился, то казалось, что упал с десятого этажа. Пореда выплюнул капу, прошагал в угол балеруна и сказал только: «Дайте парню воды, он хочет пить». Десять дней спустя два амбала вошли к нему в квартиру с револьверами в руке. Они зажали его руки дверью и сломали, одну за другой. «Приехали», — подумал Пореда.
ДИЗЕЛЬ: Он ведь начинал вместе с Мондини, две-три встречи, потом Учитель заметил, как он повалился на ковер от слабенького ударчика, и все понял. «Это такое же занятие, как любое другое», — возразил ему Пореда. «Да, но не мое», — отрезал Учитель. И выгнал его из тренировочного зала. Но следил за Поредой со стороны. Тот не был великим боксером. Но на ринге чувствовал себя как рыба в воде. Он знал все приемы, некоторые придумал сам, и выполнял многие из них с безупречным совершенством. И кроме того — мощь. Мощь, которая редко у кого встречается. Природный дар. Если он хотел, то мог вложить в свой кулак все 82 килограмма веса, в этот момент каждый сантиметр его тела словно втягивался под перчатку. «Этот тип бьет всем, даже задницей», — так говорил Мондини. Говорил не без восхищения. Так что когда началась вся эта история с Ларри и с чемпионатом мира, он подумал о Пореде. Вокруг было столько боксеров. Но Мондини подумал о нем.
ПУМЕРАНГ: Не так уж глупо. Исключая настоящих чемпионов, Пореда был самым грязным, самым трудным, самым мощным, самым знающим из возможных противников Ларри. Бокс, из которого убрана вся поэзия. Бой, приведенный к первоначальному состоянию. Надо было только убедить его выйти на ринг. Мондини надел свой лучший плащ, отправился в банк, взял кое-какую сумму из своих сбережений и поехал в зал, где Пореда тренировал бойцов. Случайность или нет, но зал находился рядом с бойнями.
— Ничего себе пачка, — заметил Пореда, взвешивая на ладони кредитки. — Многовато для боксера, который уже два года не сдавал ни одной встречи.
Мондини и глазом не моргнул.
— Ты не понял, Пореда. Я плачу, если ты выиграешь.
— Если я выиграю?
— Именно.
— Ты с ума сошел. Твой парень — природный боксер, ты держишь в руках сокровище и платишь кому-то за то, чтобы он валялся на ковре.
— У меня свои резоны, Пореда.
— Нет-нет, я и слышать об этом не желаю, я покончил раз и навсегда со всеми этими пари, у меня только две руки, и больше я их ломать не хочу.
— Это совсем другое дело, уверяю тебя.
— Тогда что, ты тренируешь ребят, чтобы они проигрывали?
— Бывает и такое.
— Ты с ума сошел.
— Может быть. Итак, ты согласен?
Пореде не верилось. Первый раз с ним заключали сделку, чтобы он победил.
— Мондини, давай не вешать друг другу лапшу на уши. Этот Горман — настоящий самородок, но если я захочу найти способ его уделать, я это сделаю.
— Я знаю. Поэтому я здесь.
— Ты здорово рискуешь своими деньгами.
— Я знаю.
— Мондини…
— Да?
— Что за этим стоит?
— Ничего. Я только хочу знать, сможет ли этот парень хоть раз протанцевать, если извалять его в дерьме. Дерьмо — это ты.
Пореда улыбнулся. У него имелись: бывшая жена, которая высасывала из него алименты, любовница на пятнадцать лет его моложе и налоговый инспектор, за тысячу долларов в месяц не вспоминавший о существовании Пореды. Так что Пореда улыбнулся. Сплюнул на землю. Такая у него была манера заключать сделки.
— Она кашлянула.
— Кто?
— Шатци… она кашлянула.
— Настает решающий момент.
— Он запал на нее, он продаст прицеп, могу поклясться, он продаст прицеп.
— Пуговица расстегнулась?
— Отсюда не видно.
— Должна была расстегнуться.
— По-моему, этого недостаточно.
— Десять за то, что у нее получится, — не сказал Пумеранг и вынул из кармана замусоленную кредитку.
— О'кей, ставим по десять. И по двадцать — на Пореду.
— Никаких пари, ребята, Мондини дал ему слово.
— Что за важность, мы всегда делали пари.
— В этот раз дело серьезное.
— А в другие разы нет?
— Это намного серьезнее.
— Хорошо, но это бокс или нет?
— Это не я, а Мондини, я никогда не давал слова насчет пари…
— Это одно и то же.
— Нет, не одно и то же.
В этот момент профессор Бандини сказал Шатци:
— Давайте сегодня пообедаем вместе.
Шатци улыбнулась:
— В другой раз, профессор.
Она протянула руку, которую профессор Бандини пожал.
— Значит, в другой раз.
— Да.
Шатци повернулась и пошла по небольшой алее, усыпанной гравием. Перед тем как поравняться с гаражом, она застегнула пуговицу на груди. Когда она оказалась лицом к лицу с Гульдом, вид у нее был серьезный.
— Жена ушла от него к другой. К другой женщине.
— Классно.
— Ты мог бы сказать мне об этом.
— Я не знал.
— Он у тебя ничего не читает?
— В любом случае, он не читает историю своего брака.
— Нет?
— Нет.
— А-а.
Шатци обернулась. Профессор все еще стоял там. Он помахал ей рукой. Шатци помахала в ответ.
— А он неплохой парень.
— Ну да.
— Он не заслужил желтого прицепа. Иногда люди изводятся из-за вещей, о которых ничего не слышали, вот так, просто им нравится изводиться… они берут и начинают изводиться…
— Шатци…
— Что?
— СКАЖИ, ПОЖАЛУЙСТА, ОН СПЛАВИЛ ТЕБЕ ИЛИ НЕТ СВОЙ ДОЛБАНЫЙ ПРИЦЕП?
— Гульд…
— Да?
— Не ори.
— О'кей.
— Ты хочешь знать, удалось ли мне купить за бесценок прицеп «Пагоде» желтого цвета, семьдесят первого года выпуска?
— Да.
— ДЕРЬМО, СКОТИНА, СУЧИЙ ПОТРОХ, УБЛЮДОК, СУКИН СЫН, КОНЕЧНО, ДА!
Она закричала настолько громко, что пуговица на груди расстегнулась. Гульд, Дизель и Пумеранг, словно оглушенные, сделали сладкие глаза. Не из-за пуговицы. Из-за прицепа. Им и в голову не приходило, что все может закончиться благополучно. Они глазели на Шатци, как на Мами Джейн в новом воплощении, которая явилась отрезать яйца Францу Форте, коммерческому директору CRB. Дерьмо, скотина, сучий потрох, ублюдок, сукин сын. Ей это удалось.
Через два дня машина аварийной службы привезла прицеп к дому Гульда. Его поставили в саду. Все четверо тщательно вымыли его, включая колеса, стекла и прочее. Прицеп был очень желтым. Что-то вроде игрушечного домика. Что-то, сделанное специально для детей. Соседи проходили мимо и останавливались посмотреть. Как-то раз один из них сообщил Шатци, что к прицепу очень подошла бы веранда, наружная веранда из пластмассы. Такие продают в супермаркетах. И даже есть желтые.
— Никаких веранд, — отрубила Шатци.
Назад: 16
Дальше: 18