Глава 3

Ферн задохнулась, когда рука Колина сжала ей грудь, потом снова, когда его рот – его рот! – нашел сосок. Ее обдало жаром, унижение боролось с удовольствием. Наверняка все шло не так, как полагалось. Она должна сказать ему, чтобы он перестал.

Но ей этого не хотелось, и когда Ферн открыла рот, вырвавшийся стон вовсе не походил на протест. Влажное полотно рубашки, натиравшее кожу при движениях его языка, должно было вызывать у нее раздражение. До некоторой степени так и было, но это было еще и… потрясающе.

Ферн запротестовала, когда он поднял голову, но отпустил ее лишь на миг, чтобы найти вторую грудь. Она позволила себе подчиниться, качаясь на волнах удовольствия и стыдясь признать свои ощущения.

Он притянул Ферн к себе на колени. Ее ноги оказались по обеим сторонам его талии, а между ними был горячий стержень его тела, не соответствующий ее воспоминанию о статуях, которые она видела в Италии. Но сейчас ей ни к чему размышлять об этом, так как его свободная рука скользила под рубашкой и он выпустил грудь, чтобы стянуть рубашку с Ферн.

Она думала, что уже подготовлена его ласками к соприкосновению их тел, и ошиблась. Почувствовав грубую ладонь на своей коже, она вздрогнула и замерла в ожидании. Но Колин сначала завладел ее ртом, затем проложил дорожку поцелуев к шее, и она позволила ему опустить ее на стеганое одеяло.

Вот оно. Правда, что именно, Ферн не могла бы сказать. Он целовал ее лоб, щеки, губы, шепча что-то непонятное. Когда он передвинулся у нее между ног, она почувствовала горячую тяжесть, упершуюся ей в живот, и затаила дыхание. Неизвестность и вес этой части его тела были чем-то угрожающим. Но Колин продолжал шептать, и она расслабилась, пока он дразнил и уговаривал ее своим ртом. Язык описывал медленные круги вокруг ее уха, зубы прикусили мочку, потом язык спустился к груди; лаская чувствительную кожу, и губы наконец обхватили сосок.

Она еще продолжала тяжело дышать от потрясения, когда вдруг почувствовала, как что-то твердое, круглое толкается внутрь у нее между ног.

«Это не может быть правильно». Ферн начала сопротивляться, но Колин надавил, и она подчинилась его вторжению. Стержень плоти был слишком горячим, слишком большим, растягивал ее, причинял ей боль. Она пыталась собраться с мыслями, разгадать, что происходит. Тупая боль стала пронзительной, заглушив ее протест. Затем Колин отступил, и ей удалось снова обрести контроль над своим голосом.

– По-дождите. – Но это был только шепот, неразборчивый от страха и затяжной боли.

Колин остановился – на миг она подумала, что он услышал ее, – а затем сделал толчок еще глубже.

Теперь она почувствовала лишь некоторое неудобство и вслед за этим нечто вроде удовольствия, пришедшего неожиданно и так похожего на боль, что сначала их трудно было различить. Ноющая пустота внутри заполнилась, но как заполнилась! Что-то в Ферн возмутилось. Возмутилось болью и удовольствием, которое у нее украл Колин, заставив ее собственное тело выйти из-под контроля. Но больше всего возмутилось этим вторжением его плоти, которое завладело ее телом.

«Я принадлежу себе, себе, себе». Но тело Колина придавило ее к матрасу, его толчки вызывали ощущения, неподвластные ее контролю и даже пониманию. Часть тела радовалась с жадным удовольствием, одобряя и господство, и удовольствие, поднимая ее ноги, чтобы обхватить его талию, сжимая ее руки на его бицепсах. Но самая сокровенная часть тела убежала, спряталась от грабежа.

С ее отступлением это предательское одобрение превращало каждый толчок в испепеляющий жар, который грозил овладеть ею, когда его ритм ускорился. Но все не безвозмездно. Ферн закрыла глаза, пытаясь оградить себя от его коварного вторжения.

Он требовал часть ее, которую она не хотела отдавать, и внезапно гнев, тоже часть ее, хотя и едва уловимая, достиг точки кипения. Руки, которым полагалось безвольно лежать на стеганом одеяле, уперлись ему в грудь и оттолкнули его.

Дыхание у Колина вдруг изменилось, но толчки следовали один за другим, потом он издал глухой стон, по его телу прошла дрожь, и больше он уже не двигался.

Ошеломленная, Ферн опустила руки. Через секунду он холодно поцеловал ее в щеку и вытянулся рядом. Она лежала, глядя в потолок, с влагой между ног и ощущением, что ее использовали. Вскоре муж задышал нормально. Прошла минута, другая. Колин встал с кровати. Она видела очертания голого тела на фоне тусклого света из гостиной, потом услышала, как открылась и закрылась дверь.

Уборная, тупо осознала Ферн. Он пошел в уборную. Отчего-то приземленность этого действия казалась сейчас нелепой, даже оскорбительной. После всего, что между ними случилось, после того невообразимого, удивительного и противного, что он с ней сделал, он пошел облегчаться?

Теперь до нее дошло, что имели в виду Фейт и близняшки под своими намеками и хихиканьем. Теперь ясно, почему они краснели… но их улыбки? Этого Ферн не могла понять. Как женщине получить удовольствие, если оно сопровождается таким насилием? Отвратительным утверждением своей власти и права собственности? Она схватила угол смятого одеяла и тщательно вытерла между ног, будто могла стереть и воспоминания. Может, что-то не в порядке с ней? Может, это часть ее, которая слишком независима и упряма, не хочет с легкостью подчиниться мужу? Это не могло быть правильным, по крайней мере в добродетельной женщине.

Но Ферн уже сомневалась, что она такая добродетельная.

Возможно, Фейт только покачала бы головой, узнав о чувствах Ферн, а близняшки… Кто знает, о чем думают Мэри и Элизабет? А вот приходский священник в Данвилле посоветовал бы молиться о ниспослании кротости и терпения, с которыми она должна принять власть мужа.

Но Ферн не хотела кротости. Она хотела снова быть целой, снова быть собой, а Колин пусть будет где-то рядом, в стороне.

Дверь гостиной открылась, свет в ней погас. Ферн быстро легла под одеяло, натянула его до подбородка, несмотря на теплую ночь, и, повернувшись спиной к двери, слушала, как муж идет в спальню.

Остановился. Видимо, оглядывает комнату, чтобы разобрать в темноте очертания мебели. Снова шаги. Приблизились к другой стороне кровати, но, вместо того чтобы остановиться, двинулись вокруг. Ферн чувствовала, как его рука тянется по одеялу, словно указывая ему направление.

Когда он повернул за угол в ногах кровати, она закрыла глаза, то ли боясь, то ли надеясь, что он дойдет до нее и… что?

Чего бы Ферн ни ожидала, ее постигло разочарование: ближе Колин не подошел. Наоборот, отступил на пару шагов от кровати, раздернул шторы, открыв сначала одно, затем другое окно и впустив в комнату соленый воздух.

Шаги удалились, Колин снова обошел кровать. После секундной тишины на матрас опустилась тяжесть, превышавшая вес Ферн, и ее тело начало сползать к нему. Поняв, что происходит, она тут же передвинулась на более надежное место.

Пальцы Колина легко коснулись ее шеи, запутались в растрепавшейся прическе, но Ферн лежала неподвижно, и он убрал руку. Вскоре она услышала его медленное сонное дыхание, которое иногда прерывалось нетрезвыми всхрапываниями.

Прошло очень много времени, прежде чем Ферн тоже смогла уснуть.

Ее разбудил пронзительный крик чайки. Какое-то время она лежала, глядя сквозь двойные прямоугольники окон на покрытые шифером крыши, на расстилавшееся над ними голубое небо. Его пустота отражала в ней что-то новое, что-то настолько обширное, что она не могла заключать в себе.

День будет жарким. Несмотря на ранний час, она уже вспотела под простыней. Стеганое одеяло и покрывала кучей лежали в ногах кровати – должно быть, она столкнула их туда во сне.

Ферн осторожно встала, чтобы не потревожить мужа, который раскинулся поверх одеяла, как дремлющий греческий бог: прекрасно вылепленные мышцы спины расслаблены, лицо полускрыто в сгибе локтя. Ферн разглядывала его с опасением, неуверенностью и каким-то бессознательным возбуждением от того, что лишь она могла видеть это воплощение мужской силы, безвольно лежащее перед ней… почти беззащитное. И, к ее стыду, желание тоже было частью этих эмоций.

Отвернувшись, Ферн посмотрела на улицу, легкий соленый ветерок холодил ей кожу. Несколько прохожих уже спешили куда-то по делам, видимо, рабочие и слуги. Ей следует задернуть шторы – если кто-нибудь из них поднимет голову, то сможет увидеть ее у распахнутого окна. Ну и пусть.

Лишь теперь Ферн начала понимать, откуда внутри у нее пустота, которую она почувствовала, когда проснулась: какая бы часть ее ни содержала застенчивость невинности, там ничего уже не было. Эта часть, бывшая только ее собственностью, безвозвратно похищена, разве теперь имело значение, кто увидит оставшееся? Странным образом ей хотелось, чтобы все узнали, что с ней произошло. Хотелось громко кричать об этом. Но чем было вызвано ее желание, гневом или каким-то неясным, более волнующим чувством, Ферн и сама не знала.

По привычке игнорируя этот особый уголок своей души, она тихо прошла по комнате. Легкая боль, возникавшая между ног при каждом шаге, – осязаемое напоминание о том, что взял Колин: «Это мое, я заявляю на тебя права».

«Нет, я принадлежу себе!» – с яростью и отчаянием думала Ферн. Почему никто ей не говорил, что такое брак? Конечно, было много разговоров насчет того, что двое становятся одним телом, хотя никто не объяснил, что это значит. Никто даже не заикнулся, что тело, которым они станут, будет телом мужа, а тело жены превратится в цель этих толчков.

Ферн остановилась перед туалетным столиком и взяла кувшин, дожидавшийся рядом со стопкой полотняных салфеток. Голубые и белые фигурки китаянок в тазу, казалось, укоризненно смотрели на нее, пока их накрывала льющаяся вода. Ферн ополоснула лицо, чувствуя соленый вкус, когда вода стекала по ее губам, и облегченно вздохнула, когда он исчез. После того как она подмылась, вся салфетка была покрыта бурыми пятнами засохшей крови.

Тут ее внимание привлек шорох на кровати. Подняв голову, Ферн встретила в зеркале взгляд мужа. Теперь Колин лежал на спине, все интимные части его тела были выставлены напоказ, и она воспользовалась случаем, чтобы рассмотреть их. Его член совсем не напоминал тот огромный тяжелый стержень, который она чувствовала ночью, хотя имел некоторое сходство с теми, какие Ферн видела на картинах в Британском музее и у обнаженных мужских статуй на итальянских виллах. Он был темнее, чем кожа вокруг, почти багровый, и лежал, до странности мягкий, в гнезде волос, безвольно спадая на бедро.

Ферн почувствовала стыд за их наготу, хотя в этом ощущении было и нечто гордое, хрупкое, как у побежденной королевы, доставленной к завоевателю. Колин смотрел на нее с видом собственника. Она скомкала влажный кусок полотна, чтобы скрыть пятна, и бросила на туалетный столик.

Ее пеньюар нетронутым лежат на скамейке в ногах кровати, и теперь Ферн надела его как щит из кружев и тонкого льна.

Колин поднял бровь.

– Вид был привлекательным.

– Если вы хотите, чтобы я снова разделась, вам нужно лишь приказать. Я обещала повиноваться мужу. – Она почти испугалась, услышав свои непрошеные слова.

От холода в глазах Колина у нее слегка перехватило дыхание. Мужчина с взъерошенными после сна волосами не должен быть таким грозным.

– Надеюсь, мне вообще не потребуется вам что-либо приказывать.

– Разумеется, нет. Это была шутка.

Но Ферн почувствовала, как пустота в дальнем уголке ее души превратилась в горячее, твердое зерно, а пальцы, казалось, действовали самостоятельно, застегнув пеньюар раньше, чем она снова повернулась к зеркалу, чтобы осмотреть свой туалет.

Колин состроил гримасу, когда она повернулась к нему спиной. Он уже некоторое время лежал без сна в тщетной надежде, что головная боль и тошнота исчезнут до того, как его жена проснется. Несмотря на слишком яркий свет из окон, от которого у него болели глазные яблоки, лицо Ферн было вполне приятным зрелищем, если бы не сдвинутые брови, когда она смотрела на него. Будь в спальне темнее, оно бы понравилось ему даже больше.

Он встал с постели… и сразу пожалел об этом. Потирая лоб, Колин обошел кровать, задернул бархатные шторы.

Намного лучше.

Возможно, это была плохая идея – напиваться в брачную ночь, признался он себе. Да и не так уж он был пьян, чтобы у него отшибло память, а из того, что он помнит, все прошло хорошо. Его желание удовлетворено, Ферн проявила готовность и была довольно приятной, хотя и не столь изощренной в постели, как некоторые из его знакомых женщин, но это не порок. Он даже рад иметь неопытную жену, он всегда считал подобные сложности излишними и нежелательными в своем поиске облегчения, доставлявшего удовольствие.

Колин слишком резко повернулся, опять вызвав головную боль.

– Вы прекрасно выглядите, mon ange, но только вы и прекрасны в это проклятое утро, – сказал он, стараясь не морщиться от боли.

Ферн засмеялась, лицо у нее разгладилось, и он понял, что до сих пор оно было напряженным.

А впереди еще беспокойства медового месяца. Колин мысленно фыркнул. Он что, должен провести его, каждую ночь добиваясь от нее чего-то лаской? Кроме того, неясно, по какому поводу она может нервничать. Если разобраться, их брачная ночь прошла хорошо. Почти удовлетворительно, не будь она такой скованной ближе к концу. Отвернувшись от нее, Колин надел халат.

– На сегодня я запланировал для нас осмотр Королевского павильона. Но сейчас эта мысль уже не так привлекает меня. – Он посмотрел на окно, где солнце золотило края неплотно задернутых штор.

Ферн опять улыбнулась, и в этот раз он заметил ее напряжение.

– Мысль восхитительная.

Совершенно приемлемый ответ. Тогда почему он его задел?

– Как только мы позавтракаем. – Он подошел к кровати, дернул шнурок звонка. Потом открыл шкаф, чтобы достать утренний костюм, белье и накрахмаленную белую рубашку. – Я жду вас через полчаса внизу. Мой камердинер Вильямс займется мной в гостиной, так что вы можете одеться наедине с этой служанкой… как ее там…

– Люси.

Выражение лица у Ферн изменилось, но перемена была столь непостижимой, что Колин не мог понять ее смысл. Затем она поблагодарила его, довольно искренне и он прогнал мучительные сомнения.

– Вы на самом деле очень милы, mon ange, – машинально сказал он, но закрыл за собой дверь с ощущением неопределенности.

Колин уже не знал точно, каким станет его брак, то есть впервые на его памяти у него не было уверенности в чем-то очень важном.

Ему не нравилось это чувство. Он только надеялся, что не будет испытывать неприязни и к своей жене.