Воля покойного
Федот Ильич не был человеком с характером, как это казалось его окружающим, — он просто обладал упорством несокрушимым.
— Что заладил, тому и быть!
А заладил он после смерти своей жены, что духовного завещания никогда составлять не будет и что все его состояние должно перейти только законному наследнику.
— Воля моя непреклонна! — любил он повторять в беседах с друзьями.
С единственным сыном у него были не то лады, а не то нелады. Сын, многосемейный работник, ушел после женитьбы от отца и вел свое небольшое дело.
Между отцом и сыном стояли капиталы первого, но все-таки они взаимно любили друг друга. Как-то, последние дни, отец даже был у сына в гостях на даче и
говорил:
— Вот рай истинный! — И ласкал внучат.
Одиноко жил он, видаясь изредка с двумя-тремя стариками, приятелями далекой юности, да окруженный разными бедными родственницами, а иногда проходимцами разных полетов, охотившимися за его капиталами, нажитыми упорным, честным трудом ремесленника и приумноженными старческой скупостью.
Но кремень был старик, деньги держал в бумагах, нисколько не интересовался последним падением курса, а видел только одну наличность: резал купоны и приобретал на них новые и новые бумаги, да еще радовался, что рента стала дешевле, а купоны все то же стоят. О будущем не думал, наличность ощущал, по привычке экономил до скаредности и не понимал, что у человека могут быть иные потребности.
— Квартирка тепленькая, одежа-обужа есть, на рюмочку хватает — чего еще?! Не биться, не колотиться и на поклон к людям не ходить!
Был у него в давние времена приятель — поп старый, его прихода, — да умер. Бессребреник поп!
А на его место поставили молодого, новой формации, обделистого, из ходовых, отца Евсея. Этот и попечительство, и церковные школы, обо всем старается и всеми способами. Так и мечется по приходу, особенно по богатеньким да по вдовам-старушкам.
Вечером ко вдове, утром ко владыке.
— Ваше преосвященство! Еще жертвовательницу боголюбивую нашел на благоустройство приюта вашего имени, дозвольте вам представить.
— Отрадно, отрадно. Что же, веди!
А от владыки ко вдове едет, и под широкополой шляпой волосы встают в ожидании, что на них скоро камилавка залиловеет…
Долго он и за Федотом Ильичом неотступно ухаживал. Чувствует старик это приставание, а возразить не в силах, будто загипнотизирован.
— Владыка вас, любезнейший Федот Ильич, самолично желает видеть, наслышан, что искра божья теплится у вас в груди, и заглушать ее не следует… Года-то ваши, года-то…
Потом вскидывал руки к небу и начинал описывать прелести рая.
— Сколь прекрасен рай-то, сколь он великолепен! Благорастворение воздухов, блаженство праведных, плоды…
— А рябина растет там, в раю-то? — совершенно серьезно спросил его Федот Ильич как-то, и надолго прекратились разговоры о рае.
Засосал его поп! Чувствует старик, что сил нет избавиться ох него, и даже уже не тем голосом начал повторять свое любимое:
— Моя воля непреклонна!..
А поп все пути в царство божье указывает, говорит о верблюде, который скорее пройдет в игольное ушко, чем богатый в царство небесное.
Федот Ильич даже нарочно ходил в зоологический сад смотреть верблюда и попу об этом рассказал, а тот опять свое, и медаль на шею золотую примеривал, и о меню обеда у владыки рассказывал. Замучил старика.
Стал он пропадать из дома с утра, а вечером, если встретит его поп в переулке, прямо в трактир спасался, зная, что духовной особе туда идти не подобает.
Наконец извелся до того, что свой дом, насиженное гнездышко, наскоро продал и на другой конец города из своего прихода переехал.
А поп на другой день поздравить с новосельем препожаловал, пирог принес.
— Матушка испекла!
И рябиновки посудину из-под рясы вынул и на стол:
— Матушка настояла… два года для вас выдерживала! А там еще в запасе в чулане есть!..
Не устоял старик против любимой рябиновки! Сидят за графинчиком и беседуют.
— Семьдесят-то годков есть?
— Восемьдесят, батюшка, восемьдесят сегодня минуло!
— С днем рождения! Вот не знал, вот в какой счастливый день привел господь… Ну, помолимся…
И опять за рябиновку.
— Да, года большие… Все под богом ходим… А завещаньице-то есть?
— Зачем? У меня законный наследник есть… Сын…
— Так оно… Только нонешние, знаете, люди-то… О душе пещись надо… Рай-то, рай-то какой! Блаженство, плоды всякие, рябина-то во-о какая…
Старик сидел, клевал носом и шептал:
— Моя воля непреклонна… Рябина моя… я…
Каждый день то с пирожком, то с рыжичками…
Еще четверть принес…
Пришлось послать за доктором. Прописали лекарство, диету, ежедневную прогулку. В это время, отрезвившись, старик к сыну на дачу съездил денька на два. Приезжает домой, а письмо от попа на столе. Все о том же, да еще с прибавлением, что владыка хочет с ним познакомиться.
Не велел старик попа принимать, а он к нему с просвиркой пришел врасплох и черновичок духовного завещания набело переписанный принес.
Соловьем залетным пел ему священник; всю элоквенцию семинарскую в ход пустил, чокаясь стаканчиками до позднего вечера, и уговорил, наконец, на другой день к нотариусу…
А сам уж и домик подыскал для школы, и процент изрядный за продажу с домовладельца выговорил.
Проснулся старик рано, с головной болью, одышка, глаза не смотрят. Приказал подать парадный сюртук, часы надел золотые, что делал только в самые торжественные дни, и сел за чай.
Налил из стакана в блюдечко, долго дул, сделал глоток, да и встал из-за стола. Вынул из кармана черновик завещания, развернул его, опять положил в карман и крикнул кухарку:
— Дай-ка пальто! Ежели кто спрашивать будет, скажи, к нотариусу пошел.
— Ладно, батюшка Федот Ильич, сталоть, к… как его?
— К нотари-у-су! — протянул старик.
— К мат… мат…
— Ну да, к мат… мат… молчи уж, скажи, что по делам ушел… Давай-ка новое пальто!
Оделся, стал застегиваться, да и закашлялся. Потом оправился, ощупал карман, посмотрел, тут ли бумага с завещанием, и начал надевать калоши.
Сапоги были новые, и калоши лезли плохо. Старался, кряхтел, топал, — наконец пришлось нагнуться, поправить калошу рукой. Нагнулся. Голова закружилась. В глазах потемнело.
У владельца дома для поминовений был обычай никогда не топить свои громадные палаты.
— Народом нагреется, ко второму блюду еще жарко будет! — говаривал он гостям.
— Да ведь ноги замерзли!
— А вы валеночки, валеночки надевайте… Эй, свицар, принеси-ка ихные калошки!..
И кто послушался хозяина, чувствовал себя прекрасно.
Еще за молчаливыми блинами со свежей икрой, вместе с постукиванием ножей о тарелки, слышался непрерывный топот, напоминавший, если закрыть глаза, не то бочарное заведение, не то конюшню с деревянным полом.
И наследник, поместившийся на почетном месте, против духовенства, усердно подливавший вино, изредка тоже притопывал.
— Во благовремении и при такой низкой температуре оно на пользу организму послужить должно! — басил, прикрякивая, протодиакон, отправляя чайный стакан водки в свой губастый, огромный рот. Он заметно раскраснелся и весело развязал язык.
— А то давеча за закуской хозяин рюмочку с наперсток так наливает и говорит: «Отец протодиакон, пожалуйте с морозцу…» Это мне-то да наперсток!..
— Это верно-с, отец протодиакон, маловата для вас посудина одноногая.
— Конечно. Я и говорю ему: не протодиаконская эта посудина и не протодиакону из нее пить, а воробья причащать!.. Ну, и, конечно, стаканчик… Пожалуйте-ка сюда вон энту мадерцу.
— А вот покойный рябиновочку обожал… Помянем душу усопшего рябиновочкой… Отец Евсей, пожалуйте по единой! — предложил церковный староста, друг покойного.
— Нет, уж я вот кагорцу… Я не любитель этой настойки. Виноградное — оно легче… — И чокнулся с наследником. А потом потянулся через стол к нему, сделал руки рупором и зашептал:
— Воля покойного была насчет постройки церковноприходской школы и приюта для церковнослужителей… Завещаньице уж было готово, и я избран душеприказчиком. Вы изволили ознакомиться с завещаньицем?
— Да, читал… Не угодно ли рябиновочки? Позволите налить?
— Я кагорцу.
— А я вот рябиновочки. Она лучше, натуральнее, и притом наша русская, отец Евсей.
— Не любитель я… Виноградное больше… У владыки всегда виноградное за трапезой, я и приобык…
— А ведь рябиновочку тоже вы, Маланья кухарка мне сказывала, любили с отцом пить…
— Конечно, попивал, но так, для компании… а я виноградное.
— Вот лисабончику пожалуйте.
Когда обносили кисель, топот прекратился, резкое чоканье стаканов прорезало глухой шум трехсот голосов, изредка покрываемых раскатистым хохотом протодиакона, а отец Евсей под шумок старался овладеть вниманием наследника и сладко пел ему о пользе церковноприходских школ и святой обязанности неукоснительного исполнения воли покойного.
Прислушивался незаметно к этим речам церковный староста, и умный старик посматривал на наследника, которого еще ребенком на руках носил и с которым дружил и до последнего времени.
— Так как же-с, что изволите сказать на мои слова, Иван Федотович: благожелательно вам будет исполнить валю вашего батюшки?.. Конечно, можно за это через владыку удостоиться и почетного звания, и даже ордена…
«Тут не пообедаешь!» — улыбнулся про себя церковный староста.
— А вы бы рябиновочки, отец Евсей… Давайте-ка по рюмочке… Помянем отца!..
— Я бы хереску…
— Нет, уж сделайте одолжение, рябиновочки со мной выпьем.
— Ежели уж такова ваша воля, — наливайте!
Выпили.
И опять ладони рупором, и опять разговор. Отец Евсей раскраснелся от выпитого, глаза его горели, голос звучал требовательно.
Наследник молчал и крутил ус.
— Ну-с, так позвольте узнать решительный ответ: угодно вам исполнить волю…
Но он не договорил.
Задвигались стулья. Протодиакон провозглашал вечную память.
— Ве-е-е-чная па-а-мять… Ве-е-еч-на-я па-а…
— Еще раз и последний беспокою вас, благоволите ответить, — нагнулся через стол отец Евсей.
— Извольте… Мы с моим покойным отцом относительно церковноприходских школ совершенно разных воззрений, и полученное мною по закону наследство я употреблю по своему усмотрению.
— Позвольте, — а воля покойного? Ведь ваш батюшка имел уже в кармане черновик духовного завещания и скончался, как вам известно, скоропостижно, надевая уже калоши, от разрыва сердца…
— Да… да… К сожалению, я знаю…
— И конечно, исполните волю вашего батюшки для успокоения его души?
— Я вам говорил уже, что на этот предмет я совершенно другого взгляда и на церковноприходские школы не дам ни копейки.
— То есть, как же это?..
— Да так, ни ко-пей-ки! Считаю наш разговор оконченным. А теперь помолимся.
— Ве-ечная память… ве-ечная память… — гремело по зале.
Отец Евсей сверкнул глазами и, сделав молитвенное лицо, начал подтягивать протодиакону.
— Однако! — сорвалось у него на половине недопетой им ноты.
И еще раз повторил он:
— Однако!
