Отто фон Лихов вернулся в Мервинск после осмотра новых позиций своих частей далеко не в радужном настроении. В его душе шла страстная борьба противоречивых чувств: как генерал, он был взбешен этой переброской его дивизии почти на двести километров вперед, без какой-либо перспективы доблестных боевых операций; как умудренный опытом и вдумчивый человек, он был рад, что его довольно-таки изнуренным войскам предстоял спокойный переход, без настоящих военных действий, особенно трудных в дождливую раннюю осень.

Этот разлад расслаблял его физически, не наталкивая в то же время на новые мысли и решения.

Явился главный врач, выслушал, измерил кровяное давление, но так как больной не давал ему какой-нибудь нити в руки, то «оракул безмолвствовал», болезнь не была определена. А когда главный врач, хотя и не находит у генерала болезни, но констатирует переутомление, то он, — разумеется, не вздумает угрожать ему тремя днями ареста или орать на него так, что штукатурка со стен сыплется; он просто заявит, что генерал крайне нуждается в отпуске и что он, блюститель здоровья армии, требует его немедленного отъезда.

В полдень, когда Лихов рассказал племяннику о результатах обследования, Винфрид обеспокоился. Как уберечь старика от неприятностей до его отъезда, получив от него, однако, полномочия относительно известных, крайне нагло действовавших лиц? Он стал веселым тоном уверять дядю, что тот выглядит, как младенец, который страдает поносом и настоятельно нуждается в теплом свивальнике и бутылочке разбавленного какао.

Отправиться на воды теперь, когда эта борьба за русского, это спортивное состязание обещает каждую минуту принять такие забавные формы?

Но, разумеется, если дядя оставит ему, Винфриду, соответствующие полномочия, если он даст ему указания, как вести игру, чтобы отвоевать эту пешку у противника, он, так и быть, надеется справиться с этим делом сам и без помощи уважаемого генерала от инфантерии.

Лихов ничего не ответил. Покрасневшими глазами, не лишенными сходства с соколиными, он задумчиво смотрел на своего веселого племянника. Он завидовал этой беззаботной молодости, хотя Винфриду немало пришлось испытать на Сомме, а до того у сахарного завода Суше и еще раньше у развалин на Ипре… Победные донесения поступали ежедневно. В Рижском заливе, при прорыве через минные заграждения, погибло всего несколько тральщиков — говорили неопределенно: четыре, три, семь. В донесениях, конечно, сообщали, что наши потери ничтожны. Но ведь и под Ригой, как и всюду, отскочивший гранатный осколок, зубчатый кристаллический кусочек стали — величиной с сигару или хотя бы с дробинку — способен вызвать неприятные осложнения в теле человека.

Как бы то ни было, Рига была теперь в руках немцев. Левый фланг, усиленно наступавший, гнал, как гласило донесение, перед собой русских. Бог поразил их: целыми бригадами они, отступая, уходили на восток. Правда, было время, когда и немецкие дивизии, Отступая после битвы на Марне, шли на восток — тому уже почти ровно три года, — пока наконец они окопались по ту сторону Энн. Но русские вряд ли окопаются снова. Уж такова их судьба. Шиффенцан неустанно теснит их.

«Ну, а мир? — спрашивал себя Лихов, забыв об окружающем и уносясь мыслями далеко от Мервинска. — Умно и правильно отклонять все мирные предложения, если новые победы сулят еще лучшие козыри». Но он испытывал страх перед наглым высокомерием современных Валтасаров. Перед ним все время проносились картины истории великих царств. Все они рушились потому, что слишком высоко вознеслись.

С состраданием и не без некоторого испуга Винфрид наблюдал за этой внезапной отрешенностью Лихова, который глубоко задумался, но не поделился ни одной из своих мыслей.

«Да, — думал Винфрид, — в отпуск ему необходимо уйти. Он просто засыпает на полуслове».

— Как обстоит дело с русским? — внезапно спросил его превосходительство.

— Ничего, так, перебранка. Вильгельми за последние пять дней прислал сюда огромный доклад — двенадцать страниц на машинке — и затем еще небольшой запрос. Все по поводу приведения в исполнение приговора.

— Ну, об этом и речи быть не может, — проворчал фон Лихов.

— Вот именно! Познанский проявил поистине ангельское терпение, изложив «точку зрения нашей стороны», как юристы с их забавным лексиконом называют подобное творчество. Но, пожалуй, Шиффенцан также не прочь постоять за своих людей, как его превосходительство за наших.

— Этот молодчик не питает никакого уважения к сединам, — рассердился Лихов. — Дело до смешного ясно, и будь в его душе хоть капля порядочности, он и не пикнул бы. Но пусть он оставит меня в покое и не суется в мои дела со своими бакенами и носом попугая… Знаешь, на кого он похож? — спросил он, внезапно развеселившись, — на старую королеву Викторию, как ее изображают в дерзком Симплициссимусе. Точка в точку! — И, успокоившись, он добродушно расхохотался.

— Значит, вы, дядя, относитесь безразлично к тому, что Шиффенцан намеревается из-за судебного дела напасть лично на вас?

Лихов наклонился на своем стуле вперед, словно всадник в седле перед препятствием.

— А он собирается это сделать?

— Если немецкий юридический язык можно считать немецким языком и если в нем можно почерпнуть какой-нибудь смысл, то, по-видимому, надо ждать собственноручного письма Шиффенцана или личного его разговора с генералом Лиховым.

— Подумаешь, как страшно, — со спокойной усмешкой ответил Лихов.

Винфрид, которому внезапно пришла в голову новая мысль, тут же поймал его на слове.

— Если дядя в самом деле собирается ехать в отпуск, то ведь путь все равно лежит через Брест-Литовск, где в оперативном отделе армии в настоящее время подвизается Шиффенцан. В таком случае небесполезно было бы лично с ним схватиться — распутать наконец это каверзное дело.

— Неплохо придумано, — ответил Лихов.

 

Ротмистр фон Бреттшнейдер собирался сделать то, что, собственно, и полагается делать ротмистру: выехать верхом. Он сидел на великолепной белой, с шелковистым отливом, кобыле. Его подпираемое высоким воротником лицо со вздернутым носом — полипы в носу придавали ему вид человека, страдающего хроническим насморком, — лихо возвышалось над лошадью, над благородной шеей и маленькой нервной головой Сиры, арабско-тракенской полукровки.

Ротмистр фон Бреттшнейдер, родом из богатой семьи западногерманских промышленников, мог позволить себе роскошь иметь столь необыкновенную боевую лошадь. И в то время, как в эту осень 1917 года рабочие лошади, несшие тяжелую службу у орудий и в обозном парке, уже давно перемалывали в своих желудках солому вместо овса, а их верные конюхи с ужасом поджидали зимы, Сира была обеспечена кормом.

У мервинской комендатуры имелись средства, чтобы содержать в соответствующем виде служебную лошадь господина ротмистра. Ротмистр, крефельдский гусар, с высоты своего седла разговаривал, полузакрыв глаза, с какой-то тварью, которая, стоя на собственных ногах, застыла так же неподвижно, как ружье, которое она согласно правил примкнула к ноге.

— Зовут? — процедил Бреттшнейдер.

Спрашиваемый понял — он уже довольно долго находился на службе — и отрапортовал:

— Ефрейтор Захт.

Ротмистр кивнул головой: это ему известно. Затем он окинул беглым взглядом одежду солдата, ибо, будь одежда не в надлежащем порядке, это обстоятельство можно было бы на разные лады использовать для издевки над нижним чином. Но не к чему придраться. (Солдаты знали, что именно спрашивается с них в первую очередь во время войны).

— Вольно!

Ефрейтор Захт сделал вид, что принял более свободную позу. Он стоял между лошадью и стеной тюремного двора, неподалеку от ворот, почтительно и выжидательно уставившись взглядом в юпитероподобный, хотя и неказистый нос начальника.

— Слушать! — прохрипело начальство. — Вам поручено наблюдение за одним русским. Для настоящего солдата — неприятная штука, по ничем не могу вам помочь. Вы лично ответственны за то, чтобы этот парень не убежал от правосудия. Тут затеваются какие-то темные махинации. Предупреждаю вас. — Внезапно он понизил голос, и его маленькие глаза с холодной и беспощадной угрозой впились в широко открытые глаза солдата. — Не накликайте на себя беды, в ответе будете вы, ефрейтор. — И, как бы говоря с самим собою, прибавил — Все это продлится не более нескольких дней.

Чуть-чуть кивнув ефрейтору, который щелкнул каблуками сапог, он осторожно потрепал Сиру по правому боку затянутой в перчатку рукой и тронулся с места.

Лошадь заржала от радости, ее прекрасные мускулы играли под блестящей кожей. Она любила своего господина. Он ездил без шпор, заботливо выворачивая наружу каблуки сапог в стременах, чтобы даже малейшим прикосновением колесиков не раздражать чувствительные бока животного.

Бреттшнейдер ехал по еврейскому городу. Всякий раз он с новым чувством отвращения смотрел на детей с большими и слишком умными глазами: они шарахались в сторону от его лошади, прячась в дома. Рядом с этими бревенчатыми домами, выходившими фасадом на улицу, видны были широкие, обсаженные зеленью дворы и ворота с обветренными столбами и вывесками на еврейском языке. Ротмистру не приходило в голову, что этот язык можно рассматривать как собственный язык евреев, когда-то отколовшийся от немецкого и несколько родственный голландскому. Движимый глубокой ненавистью, он видел в еврейских словах лишь исковерканные немецкие, в особенности с тех пор, как лавочникам было приказано делать надписи на вывесках не только древнееврейским, но и латинским шрифтом, хотя они еще не успели усвоить сложного немецкого правописания.

Несмотря на ясное сентябрьское утро, женщины стояли у дверей своих жилищ или лавок, укутав платками головы и плечи, и спокойно смотрели вслед ротмистру. Мужчины старались держаться подальше, ибо местным приказом им предписывалось снимать шапку перед ротмистром. И тем не менее было очень много солдат и даже офицеров, которые входили в общение с евреями.

«Странные вкусы!» — думал ротмистр. Он тоже выехал для того, чтобы поговорить с одним евреем, но этот по крайней мере тщательно вымыт, побрит, причесан и на нем мундир его величества с петлицами и аксельбантами судейского чиновника. Этот Познанский буквально из кожи лезет, чтобы вызволить из беды какого-то Бьюшева. Но вряд ли это ему удастся!

Военный судья Вильгельми обратился по телефону к господину ротмистру с дружеской просьбой, как это принято между коллегами. Как любезный человек, ротмистр отправился к Познанскому, чтобы выполнить просьбу Вильгельми: покончить с этим делом в устной беседе, лично, без неприятных осложнений. Почему бы и нет? Он, Бреттшнейдер, не изверг. Он вполне согласен, что следует давать отпор всякой попытке третьих лиц вмешиваться в пределы чужой компетенции. Но в данном случае важно, кто эти третьи лица, кто именно вмешивается?.. Он не раздумывал. Он снова и снова удивлялся тому, что находились люди, пусть даже сам Лихов, которые не высказывали готовности слепо и восторженно выполнять любое желание Шиффенцана. Покачивая головой, погруженный в размышления, он остановил лошадь посреди площади, перед большим бесмедрешем — мервинской деревянной синагогой.

Перед Альбертом Шиффенцаном он преклонялся, и всякий здравомыслящий человек не мог не преклоняться пред таким гением, не повиноваться ему.

Ротмистр, наверно, страшно удивился бы, если бы какой-нибудь прохожий остановил его и спросил, не красота ли этой замечательной и неповторимой деревянной молельни заставила его задержаться на площади и так удовлетворенно покачивать головой.

Мервинская деревянная синагога широко славилась среди военных, понимавших толк в искусстве, как редкая достопримечательность. Очень старая, обветренная, серовато-зеленого металлического тона, она эффектно выделялась на пустой площади своими уходящими в высь, покрытыми тесом башнями, напоминавшими остроконечные пагоды. По башням можно было отчетливо представить, как распределены помещения: боковые притворы, преддверие, само святилище. Задняя, самая высокая башня завершала богатство и разнообразие форм строения, а поддерживаемая тремя бревенчатыми колоннами передняя стена, поднимавшаяся в три этажа и увенчанная небольшой башенкой, давала тон улице.

Маленькие окна, покосившиеся ставни, неудобные низкие входы; но в целом — нечто своеобразное, восточное, дом молитвы, такой чуждый этим суетным, пошлым жилым домишкам.

Сира нетерпеливо бьет копытами, впереди — свободное пространство, ей хочется бежать рысью. Ротмистр фон Бреттшнейдер пускает ее вскачь. Блестящая кожа лошади играет и переливается в солнечном свете, ее благородная грива развевается по ветру.

Большим полукругом, обхватывающим почти две трети города, тянется слегка в гору немощеная пыльная улица.

Хорошо настроен, доволен собой ротмистр Бреттшнейдер! В седле он сидит уверенно и спокойно. Конечно, умные головы разрешают такие идиотские споры одним движением руки! Не надо было даже ждать указаний Вильгельми. Остановиться, проезжая мимо дивизионного суда, изящно, по-кавалерийски, перегнуться и поговорить через открытое окно или постучать в него хлыстом, если оно закрыто. Раз, два, три — готово: приказ о приведении в исполнение приговора небрежно засунуть в седельную сумку. Вот как делаются такого рода дела! Яблоко раздора между дивизией и комендатурой надо уничтожить раз навсегда. Высоко стоит его превосходительство, но зато за Бреттшнейдером — Шиффенцан. Если правильно уравновесить чашу весов, то можно легко и элегантно манипулировать даже тяжелыми грузами…

Двадцать минут спустя какой-то всадник галопом несется домой. Между бровей у него залегла складка, лицо краснее, чем обыкновенно, особенно выразительно оттопыриваются уши. Неприветлив взгляд холодных серых глаз. Как он ни старается владеть собою, но по положению лопаток можно судить о бешенстве, в которое его повергла неудача. Жаль потерянного прекрасного сентябрьского утра…

 

Что ни неделя, что ни день, то новый военный триумф.

Правда, каждый день погибает масса немецких юношей и мужей: в их цветущих телах вдруг открываются кровавые дыры, пробитые кусочками стали; завертевшись вокруг собственной оси, они с воем или беззвучно падают навзничь. Правда, во флоте, в Вильгельмсгафене, идет серьезное и опасное брожение, в Берлине депутаты рейхстага с возмущением пытаются предотвратить четвертую зиму войны и голода; но зато невероятно растет количество квадратных километров, на пространстве которых в будущем сможет править немецкая дворянская каста — вплоть до самой Финляндии, милостивые государи, включая Финляндию, милостивые государи! Притязаниями на мировое господство немецкий генералитет теперь упивается допьяна.

Мозг Альберта Шиффенцана неустанно работает. Новый район до Ревеля и Дерпта будет присоединен к Восточной Пруссии; новые гавани дадут выход немецкой деловой инициативе: кроме Либавы, Германия получит Ригу, Виндаву и Дерпт; там имеются великолепные кирпичные строения, церкви, ратуши. Кто посмеет кричать о насилии, когда сами жители настоятельно требуют присоединения к Германии? А то, что латышей даже не спросят, а эстонцам просто навяжут свою волю, кому до этого дело в Европе? Ведь эти людишки с давних пор печатают газеты немецким шрифтом. Генерал-майор с жадным и страстным рвением отдается новой прекрасной задаче «освоения». Прежде всего учреждаются новые местные комендатуры, тыловые пункты. Курляндские бароны радуются расквартированию войсковых частей в их замках. Правда, они чертовски удивляются, когда какой-нибудь вице-фельдфебель или упитанный лейтенант ни с того ни с сего, в шутку или подвыпивши, сбивает выстрелом чучело аиста, которое на протяжении пяти или шести поколений высилось над домом как священная птица.

Но Шиффенцан видит только большие контуры, общие силуэты, новую карту Германии, новые области. И так пролетают недели, словно дни.

Снимают летние сорта яблок. Груши уже давно убраны, красная ягода рябины предвещает раннюю суровую зиму, для чего в этом крае, правда, большого дара предвидения не требуется. Год близится к концу.

Земля кружится, совершая свой короткий путь, проходит осеннее равноденствие, суровые ветры и ливни обрушиваются на землю. Тусклым, как бы далеким, встает из туманов утреннее октябрьское солнце, иногда по утрам в иссиня-белом бархатном инее отражается безукоризненно голубое небо. В тюремном дворе из-под кленов и каштанов выметают каждое утро целые корзины шелестящих желтовато-зеленых, красных, коричневых листьев.

— Растолстела, матушка, — без всякой насмешки приветствует кто-то из караульной команды седоволосую женщину, когда она быстро проходит с корзинкой, чтобы снабдить своими товарами солдат и заключенных. Теперь она также заботится об их белье, стирая и чиня его за гроши. Она торгует, главным образом, яблоками, время от времени рюмочкой водки, но в ее ассортименте всегда есть табак, нитки, иголки и то, в чем солдаты усиленно нуждаются, — шерсть для штопки.

Да, ее фигура округляется, этого нельзя отрицать. Обильная еда, которой она каждый день лакомится на кухне, явно пошла ей на пользу. Солдатам опротивела их однообразная жратва: «шрапнель» (крупная перловая крупа), жидкая похлебка, сухие овощи, картофель, горох, бобы, по воскресеньям слегка приправленные мясом.

«Хорошо, если кому такая еда по вкусу приходится», — думает ефрейтор Захт и хлопает Бабку по спине…

Бреттшнейдер ошибся. Дело Гриши все еще тянется. И черт с ним! Ибо суета, связанная с передвижениями войск, причиняет массу хлопот комендатуре Мервинска: сменяются войсковые части, требуются новые квартиры, не прекращаются пререкания по поводу того, кому надлежит убирать солдатские бараки, лошадиные стойла. А тут еще взимай налоги с окрестных деревень, выполняй бесконечные требования со стороны вновь прибывших или уходящих войсковых частей, неустанно следи за тем, чтобы уходящие части не увозили с собою мебель, заново изготовленную для них комендатурой или выданную из прежних запасов, реквизированных в зажиточных домах…

Может случиться, что чисто военная обстановка продержится здесь недолго. Проснешься поутру — глядишь, все уже именуется гражданским управлением! Придется давать нечто вроде отчета, а здешние евреи как на зло упорно цепляются за какие-то неприятные понятия о собственности, за какие-то юридические права.

На западе высаживаются американцы — достойное зрелище! Переправить через океан главнокомандующего в натуральную величину, а с ним штаб и целых двадцать тысяч Джимов и Сэмов — это вам не какая-нибудь Гватемала!

 

Бабка каждый день виделась с Гришей, разговаривала с ним, слушала его. Успокоенная, почти веселая, она ощущала в себе движение ребенка. Ребенок рос. Должно быть, родится мальчик, но и девочке она будет рада. Уж она сделает из ребенка что-нибудь путное. Все хорошо, до тех пор, пока этот солдат, этот друг Гриша ходит по двору с тихим, сосредоточенным лицом и каждое утро все с более уверенным видом сидит на своей койке.

Она знала, что у него много дум. Ведь мир, в котором живешь, полон загадок. Жизнь, как она тянется изо дня в день, мало дает возможностей для объяснения этих загадок. О том, что нас ждет после смерти, знают, правда, попы, но не очень им можно верить. Ясно, что человеку нет причин верить в новую жизнь, когда он вытягивается и помирает с дыркой в голове или разорванный на куски снарядом. В раю и места не хватает для стольких невинно умирающих! И все же над человеком тяготеет многое. Об этом Гриша говорил ей, когда после рабочего дня или в обеденный перерыв они отдыхали вместе. Она в таких случаях внимательно слушала, чтобы не раздражать его, но в душе знала, что положиться наверняка можно лишь на бутылку отравленной водки и на помощь дьявола.

— Видишь ли, — сказал он, водя ногтем по дереву стола, — к чему забивать голову человека мыслями, если они потом оказываются ни к чему? Разве ты дашь кому-нибудь ключ, который не входит в замочную скважину, не поворачивается и не отпирает? Я — рабочий мыловаренного завода. У меня маленький домишко в Вологде, на окраине, у самой дороги, там живет Марфа с ребенком, а может быть, уже с двумя. Да. А здесь я и ты, и ты носишь ребенка от меня. Подумай только — во всем этом должен быть смысл! Этот еврей Тевье многое разъяснил мне, а ведь ты не станешь спорить — никто не знает о вселенной и о боге, больше чем евреи. Поэтому вникни в то, что происходит со мною. Я хочу домой и приду домой. Насчет бегства ты ведь уже не помышляешь, Бабка, а? Ты же разумная женщина, ты уже, наверно, копишь деньги для нашего малыша? Сколько месяцев ты еще будешь носить? А? — Он слегка вздыхает. — Только теперь понимаешь, как чудесно было там, в лесу, когда я бежал прямо головой вперед, пробиваясь через глубокий снег. Зайцы, дикие кошки! Черт возьми! Эх, где они — Федюшка, и Коля, и все эти парни, и Отто Вильд! Но и здесь неплохо. Я научился разным ремеслам и, вернувшись домой, смогу зарабатывать как столяр.

Бабка взглянула на него, тихонько погладила его руку и сказала:

— Дитя, которое останется без отца, родится в декабре.

— Ах, — весело рассмеялся Гриша, — без отца! Ведь у него будешь ты!

В середине октября, когда по утрам на лужах и засохших рытвинах дорог хрустел тонкий лед, когда земля по ночам коченела и почти все щебетуньи-птицы улетели из Белостока, в дивизию фон Лихова прибыли три бумаги, обрушившиеся словно три удара.

Первая: запрос, почему до сих пор нет извещения о приведении в исполнение приговора над Бьюшевым, несмотря на ясно выраженное требование со стороны белостокской инстанции. Вторая была ответом на возражение дивизионного суда: высказывалось чрезвычайное удивление «Обер-Ост» и надежда на немедленное прекращение сопротивления приказу. Третья: угроза дать коменданту Мервинска непосредственный приказ об исполнении приговора. Ответственность за это прискорбное отклонение от служебного порядка падает на его превосходительство.

Познанский и Винфрид сидели, бледные и взволнованные, против его превосходительства. Теребя усы, Лихов сказал:

— Этого не может быть. Шиффенцан неправильно информирован. Через неделю я еду в отпуск и все равно буду беседовать с ним. Доложи ему об этом сегодня вечерам по телефону, Пауль. Скажи ему, что мы совместно обсудим это дело.

Обер-лейтенант Винфрид озабоченно и испытующе взглянул на генерала. Тот кивнул с уверенностью.

— Хорошо, дядя Отто, — облегченно вздохнул племянник. — Это единственный и наилучший выход. Уж ты это дело распутаешь.

— Не смеет он так грубо третировать старого человека, за плечами которого сорок семь лет службы, не считая лет, проведенных в кадетском корпусе! — воскликнул Лихов. — Кроме того, над ним и надо мною стоит его величество. Даю вам честное слово, — хрипло выкрикнул он, весь побагровев, — я не отступлю, я дойду с этим делом до самого кайзера! — И он стукнул кулаком по столу.

В течение этой недели с каждым днем становилось все холоднее. Необходимо было в спешном порядке выдать заключенным и караульным теплое белье, которое уже давно заполняло вещевые мешки солдат в окопах. Каждое утро обложенное тучами серое небо предвещало снег, и вечером тьма окутывала замерзшие дороги, где грязь превратилась в окаменевшие бороздки, лужи — в маленькие катки, а тучи все еще не разверзались.

Разговором по телефону, конечно, удалось добиться отсрочки на неделю.

Гриша не подозревал обо всем этом, он только страдал ночами от холода. Рано утром при перекличке фельдфебель с любопытством посмотрел на него.

Во вторник 31 октября 1917 года его превосходительство фон Лихов, прежде чем войти в свое хорошо натопленное, обитое красной кожей купе, в зеркалах и коврах, сказал с деланным равнодушием, тоном прорицателя несколько ободряющих слов Познанскому и Винфриду, провожавшим его в числе других.

— Не беспокойтесь! Толстяк сдастся. Во всяком случае, я протелеграфирую вам о благополучном исходе или же прикажу передать его вам на словах. А исход — уверяю вас — будет благополучным, ибо в конце концов, мы носим прусские мундиры, ведь не варвары же мы!.. Впрочем, — прибавил он торопливо, стоя уже на подножке вагона, — если бы тебе, Пауль, пришлось принять какие-нибудь срочные меры, я покрою тебя. Конечно, до известной степени. Надо действовать благоразумно и осмотрительно, понятно? Видно, сегодня уж наконец выпадет снег, — закончил он, — зуб на зуб не попадает.

Поезд, набитый отпускниками, офицерами, солдатами, пыхтя отошел от холодного перрона. После нескольких часов стоянки в Бресте он должен был присоединиться к составу, уходившему на запад. Тусклый дневной свет, высокие фонари, деревянные строения, офицеры, отдававшие честь.

— Дружище, тут с нами в поезде сам генерал трясется, — удивленно обратился кочегар к машинисту и сплюнул в сторону.

— Н-да, — ответил тот, — старая калоша, на которой мы едем, не станет лучше оттого, что везет генерала.

— И я так думаю, старина. Но, может быть, господь бог из уважения к старому генералу хоть избавит нас от крушения.

— Хорошо бы, — машинист поставил рычаги на самую большую скорость и закрыл, клапаны, — так же приятно попутешествовать, как, помнишь, когда мы вели, все время лесом, длинный товарный состав: вагоны с сеном, бревнами, досками. Как хорошо мы проводили время с охотниками на остановках, у стрелок! Помнишь, тебе еще всюду мерещилась дичь, когда мы волокли этот состав с сеном?

Но кочегар уже не помнил этого.

— Сегодня, пожалуй, выпадет снег. Застревать при нашем угле и буксах из дерма вместо меди — невеселая штука! А застрять, имея еще генерала в поезде! Пропали тогда наши головушки, Франц!

Машинист сплюнул и сказал:

— А, ж…

Не закончив слова, он наклонился над рычагами. Но товарищ и без того понял его. Это было самое популярное слово за всю войну.