Одни только светло-голубые стены красили высокую комнату. На них выделялись более яркие, не выцветшие от солнца квадраты — следы снятых картин.

En face генерал-майор Шиффенцан в синем мундире мирного времени выглядел великолепно. Огромный лоб над маленькими серыми глазами, нос с широкими властными ноздрями, умный, красиво очерченный рот, по-английски подстриженные усы, величественный двойной подбородок, упирающийся в красный генштабовский воротник, который как бы служит постаментом для всей головы.

Широкоплечий и статный, Шиффенцан восседал за письменным столом, делая синим и красным карандашом пометки на столбцах газет, которые он быстро просматривал.

Но в профиль, если взглянуть на него со стороны большой кафельной печи, он много проигрывал в глазах знатока. Все его великолепие странным, почти жутким образом улетучивалось. В глаза бросались отвислые, как у старухи, щеки, слишком пухлые плечи, выпяченные лоб и подбородок; словно клюв попугая, резко выступал на круглом овале лица нос, подчеркнутый двумя неприятными складками, а очки еще более сдавливали переносицу.

Когда же он приподымался, как вот сейчас, чтобы положить газетный лист с синими пометками на кучу других, уже просмотренных, то оказывалось, что он гораздо ниже, нем можно было ожидать: коротконогий, в черных с красными лампасами брюках, с маленькими руками и ступнями, он лишь в сидячем положении казался великаном, а на самом деле был невысокого роста.

В печати его называли не иначе, как «превосходный сотрудник», «преданный помощник», — за этим следовало знаменитое имя его шефа. На деле же коротко остриженная голова Шиффенцана заключала в себе мозг, вершивший судьбы всей области между Балтийским морем и Карпатами.

Мозг этот управлялся не инстинктом и тем более не яркими вспышками гениальности: это был некий центральный механизм, где все становилось памятью, проницательностью, волей, приказом. За этим лбом умещались в систематическом порядке целые горы знаний.

Так как Шиффенцан сам заранее определял на карте место каждой материальной базы, каждого лазаретного пункта, каждой намечаемой им железнодорожной линии, каждого шоссе, то он владел всеми этими деталями, как собственными пятью чувствами. Он был не лишен фантазии художника, умеющего задумывать и претворять в жизнь великие произведения.

Без его согласия нельзя было открыть солдатский клуб или кинематограф или передвинуть в новый пункт склад боеприпасов. Железнодорожные линии в его районе, расписание поездов, их пропускная способность, данные о паровозном и вагонном составе — все это жило и двигалось в его голове, словно сюжетные линии в драме.

Если ему поручали какое-либо новое дело, то в его мозгу немедленно вставало решительно все, от чего зависело осуществление плана: в первые девять месяцев войны это были планы развертывания войск, наступлений, великого отступления армии по системе рек, оккупации этого края. Затем — постепенная реформа управления областью, о которой до тех пор, как она перешла в его руки, у него были лишь чисто военные сведения — касательно расположения и мощности крепостей, численности армейских корпусов, маршрутных линий, стратегических железных дорог. Немедленно, с невероятной точностью, широтой и быстротой, все это облекалось в его мозгу в отчетливые формы: леса и равнины, урожаи, недра земли, фабрики.

На стенах его кабинета висели таблицы, на которых с предельной точностью представлены были данные о всех народностях оккупированной области и их, политических партиях. Шиффенцан не постеснялся прихватить сюда же и Польшу и даже чисто русские части России. В секретных списках перед ним были раскрыты все нити, которые вели от мелких групп, существовавших и до войны в оккупированной области, к соответствующим влиятельным учреждениям в Германии.

Не без содействия политической цензуры при управлении связи он препятствовал населению связываться с гражданскими властями Германии, с рейхстагом, правительством, с политическими партиями. Ни одно сколько-нибудь значительное лицо не могло перешагнуть границу, не имея на своем прошении о въезде в Германию визы Шиффенцана.

От него зависели даже многочисленные религиозные культы области и тем самым школы, так как он распределял между ними денежные средства, собираемые нейтральными благотворительными обществами, и по собственному произволу урезывал их.

Своим высоким приглушенным голосом он отдавал сотрудникам приказания крайне вежливо, в виде просьбы или в такой форме, словно инициатива исходила от собеседника, а он лишь выражал его мысль словами.

Взгляды и намерения сотрудников его огромного штаба, привычки и поведение интеллигентов, попытки к стяжательству со стороны людей, нечистых на руку, — все это никогда не ускользало от него, хотя никто не чувствовал на себе его недреманного ока.

Стимул, направлявший его деятельность, был недвусмысленно ясен. Он желал по заключении мира присоединить эту область в пригодном состоянии к германскому государству. Он уже теперь приказал перешить рельсовый путь в соответствии с германской железнодорожной колеей. Он предполагал, что высокая историческая миссия германцев на земле только началась. В его представлении германцы были народом избранным, божественным уделом которого является господство над другими и создание высшей породы людей.

Он никогда не бывал в западных или южных странах и составил о них представление только по прочитанным книгам, из которых он, сам того не замечая, отбирал лишь те, которые соответствовали его заветным взглядам.

Теперь он тоже с удовлетворением отмечал отклики газет и доклады секретных осведомителей, доклады, которые в качестве зарубежной информации министерства иностранных дел доводились, в форме особый бюллетеней, до сведения высоких инстанций; при этом он принимал за достоверные лишь такие известия, которые имели целью поддержать надежды его единомышленников. А те, кто передавал нежелательные новости, тотчас же впадали в немилость, оттирались, подвергались разжалованию, отсылались нередко в действующую армию, не ведая даже, по чьему распоряжению.

Желания и стремления населения оккупированного края, все, что бродило и зрело в нем, меньше всего интересовало Шиффенцана. Он считал, что знает нужды этих людей лучше, чем они сами. Им же надлежало только беспрекословно повиноваться и выполнять его приказы, даже если они их не понимали.

Они — несовершеннолетние, они нуждаются в руководстве, как солдаты в армии, которым, по его приказу, вдалбливают его планы, мысли, политические нравоучения.

Его дело было повелевать. За это он нес ответственность. Дело же населения — повиноваться, идти на поводу, гнуть спину. В противном случае этих людей надлежит растоптать.

Словно со спокойно парящего аэростата, он обозревал, оставаясь сам в тени, свои владения, города, леса, пашни, людей. Он утверждал, что ему не нужны почести, слава, признание. С него было достаточно власти. Он любил сигары, хорошую еду, анекдоты о Бисмарке, прогулки верхом с небольшой свитой, дальние быстрые поездки в штабном автомобиле, легкие, веселые беседы с офицерами своего штаба или гостями. Он любил также свою безграничную работоспособность. Терпеть не мог сопротивления, вольнодумства, беспощадно ненавидел всякую смуту, разложение, болтовню людей Запада о демократии, революционность черни на Востоке.

Когда в марте, в первые дни неписанного перемирия, русские и немцы начали ходить друг к другу в окопы и брататься, он тут же разослал приказ — прекратить это безобразие и допускать посещение вражеских окопов лишь постольку, поскольку это полезно для шпионажа. А когда под Якобштадтом командир одного участка недолго думая захватил в плен тридцать шесть русских, пришедших брататься, он немедленно наградил его и удовлетворенно ухмылялся, узнав через шпионов о волне негодования, которая прокатилась по всему русскому восточному фронту.

Шиффенцан с нетерпением ждал начала русского наступления. В его докладах в главную ставку между строк прорывалось ликование в предвидении этой последней попытки. Как он и предполагал, русские прорывались у Сморгони и Бжезани. Он был доволен. Потеряны были деревня Крево на севере и Конюхи на юге. Пусть так!

Неожиданная атака русских у Якобштадта, которая бешеным натиском смела людей с этой позиции, заставила его поморщиться. Неприятный пассаж.

Но вот он уже с удовлетворением слушает донесения о русских потерях на южном участке фронта. Там были скошены поголовно последние боеспособные русские дивизии: целые горы трупов.

Затем последовали атака, контратака, наступательная операция союзных армий: австрийский план — разработка Шиффенцана. Операции развертывались в соответствии с его намерениями. Вступление «организованной Германии» в разорванную на клочки, хаотическую Россию произошло без заминки.

Только одному Шиффенцану была известна цель наступления, он сам намерил ее: Киев, Одесса, Крым (хлеб, суда, Черное море). Он вознамерился оторвать от России кусочек пожирнее. Он смеялся над опасениями, что американцы могут сыграть на Западе сколько-нибудь значительную роль.

Об окончании войны он думал со снисходительной усмешкой. Уже был выработан план австрийского главнокомандующего: нанести противнику катастрофическое поражение на западе посредством прорыва через долину По и наступления на французов из Италии. Еще до этого, в сентябре или октябре, он, Шиффенцан, возьмет Ригу, Дерпт, Ревель, может быть, Петроград, и уж, во всяком случае, Двинск.

Сегодня, в это бледное, но ясное утро, он принимал представителя морского командования, чтобы согласовать с ним операции на суше и на море. У двери его приемной горела красная лампочка, означавшая категорическое запрещение входа кому бы то ни было из смертных.

Когда капитан-лейтенант в своем голубом с золотом мундире покинул Шиффенцана, было уже решено через несколько месяцев начать захват островов Даго, Эзель и всего рижского побережья, конечно, уничтожив предварительно минные заграждения.

Эта последняя мера предосторожности была отнюдь не лишней. Командование балтийской эскадры уже дорого заплатило за авантюру у Балтийского порта. Чтобы обстрелять мирный вокзал, где однажды произошло решающее свидание монархов, одиннадцать только что введенных в строй истребителей пошли в ночную атаку… только четыре в глубоком молчании вернулись обратно. Мины. Пятьсот утонувших.

Затем Шиффенцан говорил по телефону с политическим отделом управления связи по поводу предстоящего в ближайшем будущем посещения оккупированной местности германскими парламентскими деятелями. Они головой будут отвечать перед ним за то, чтобы ни один из депутатов и шагу не сделал без сопровождения специально к нему прикомандированного офицера.

— Хорошо кормить, хорошо устроить, хорошо показывать, — закончил он с добродушным смехом. Уж он оседлает этих жеребцов из рейхстага!

Денщик принес ему бутерброды и чай. Еще дожевывая, с набитым ртом, он уже советовался с капитаном Блаубертом, начальником отдела печати, какими мерами незаметно задержать распространение левых газет в войсках и даже среди населения.

Добиться этого очень легко, надо только действовать незаметно: в зависимости от направления газет выработать план их распределения и хитроумную шкалу сроков доставки.

Если найдутся охотники, предпочитающие свежей газете правых устаревшие новости демократической печати — пожалуйста! Никто не будет препятствовать им в этом… Между прочим, рейнский поэт Гейнц Флюгелиг, ефрейтор из части господина Блауберта, надел под мундир высокий крахмальный воротник. Это не полагается, надо, кстати, напомнить еще раз приказ, что лишь раненные в ногу солдаты имеют право носить обмотки.

Затем офицер для поручений из оперативного отдела доложил о последних ужасных боях при Трембовле, назвал точные цифры потерь у русских, количество пленных.

Он увез с собою ряд приказов: срочно — Перестроить захваченный орудийный парк и приспособить его к размерам германских боеприпасов; обучить германских канониров обращению с захваченными орудиями, большей частью американскими и японскими; организовать пункты для сбора металлических гильз.

Затем, в двенадцать часов Шиффенцан принял для обстоятельной беседы депутата Шиллеса, из Рурской области. Этот политический деятель в мешковатом костюме, с бледным лицом, бородкой и миндалевидными глазами, одновременно являлся самым крупным промышленником на континенте: он был угольным и рудным королем, владельцем многочисленных пароходных компаний, он возглавлял борьбу за аннексию лотарингской руды и металлургии севера Франции.

Он сидел в единственном мягком кресле, слегка опираясь на него тонкой рукой. Оба вели разговор в почтительном тоне, крайне осторожно. Оба затягивались сигарами, выдерживая длинные паузы.

Несмотря на общность интересов, каждый через посредство другого стремился добиться своих особых целей. В то время как магнат, беспрестанно ворочая головой, строго, спокойно, деловито напирал на необходимость, — если только хотят выиграть войну, — подчинения всего государства интересам — он называл это потребностями — тяжелой промышленности, то есть его собственным, Шиффенцан смеялся про себя над этими «купчиками-выскочками», стремящимися, опираясь на свои деньги, прибрать к рукам государственную власть. Он рассчитывал идти с ними вместе, нога в ногу, пока это будет ему удобно, а в нужный момент он сумеет осадить их, ибо, в конечном счете, власть у того, кто держит в руках штык.

Он не знал, что этот бледный, вероятно, не совсем здоровый, штатский человек вот уже год как исходит в своих махинациях из глубокой расшатанности государственного строй, расшатанности, которую он тонко почуял еще со времени проигранной битвы под Верденом. Выражением ослабления мощи государства и веры в него населения было для Шиллеса падение курса денег.

Германская марка уже больше не достигала довоенного уровня или даже ее собственного нынешнего курса в Цюрихе. Он ясно понимал, почему марка на этой нейтральной бирже немедленно поднималась в курсе на несколько пунктов, как только появлялась малейшая надежда на близкий мир, и снова падала, когда германские победы — победы в кавычках — предвещали продление войны. Вот почему он уже год брал взаймы у государственного банка все большие и большие суммы в марках. Он был уверен, что он-то лично войну выиграет, — и выигрыш получит наличными.

Теперь он шептался с Шиффенцаном по поводу предоставления ему, во имя блага отечества, двадцати — тридцати тысяч рабочих из жителей оккупированной области, ибо верховное командование вознамерилось наложить руку на его собственных рабочих, недовольных, ожесточенных, закрепленных за заводами. Они будут призваны в армию. Помимо всего, Шиллес выгадывал на еврейских, польских, литовских «роботах» добрую треть заработной платы. Кроме того, он желал (руководствуясь своей денежной теорией), чтобы ссудные кассы «Обер-Ост» выплатили родственникам этих новых рабочих часть заработной платы авансом. После заключения мира эти суммы будут попросту зачтены.

К этому времени они представят собою лишь около половины нынешней их стоимости, так что все беспрерывно притекающие к нему заказы на военные поставки — пушки, снаряды, рельсы, предметы вооружения, вагоны — в переводе на золото или швейцарские франки принесут ему сто восемьдесят процентов сверх нормальной прибыли. Этими своими тайными замыслами, гнездившимися в извилинах его изощренного мозга, он поверг генерала в удивление — истинное удивление!

Как два знатока, они беседовали обо всех этих планах, но единомышленниками они почувствовали себя лишь тогда, когда осторожно высказали друг другу свою ненависть к коллегам Шиллеса по рейхстагу и к их затеям по части подготовки мира.

Правда, рейхсканцлер — этот заумный моралист-философ, облачавшийся в свою майорскую форму лишь для чтения тронных речей, несомненно навредивший в начале войны стране своей декларацией о Бельгии и вредящий еще и поныне, — был накануне отставки. Но зато продолжают свои интриги депутаты центра и левых, домогаясь, по-видимому, министерских портфелей после заключения мира. Только военные власти поддерживают решительную программу патриотических партий, которые во имя будущего Германии не соглашаются ни на какие декларации, касающиеся возврата Бельгии.

Конечно, и речи быть не может о внутриполитических реформах, например, об отмене действующего прусского избирательного права, опирающегося на три цензовые группы собственников и представляющего одному Шиллесу приблизительно такую же силу в рейхстаге, какую имеют все три миллиона ныне сражающихся солдат. И он договорился с Шиффенцаном о помещении в армейских газетах ряда пламенных статей на тему о том, что действующая армия считает-де для себя оскорбительным, когда ей предлагают своего рода подачку за геройство, низводя тем самым основные права граждан на степень разменной монеты, которой пользуются в своих торгашеских сделках политические партии.

На мгновение они обменялись беглыми улыбками — бледный, худой, с черной бородой и тяжелыми веками магнат и розовый, мясистый Шиффенцан.

И затем поехали обедать.

Шиффенцан обычно обедал вместе со своими генштабистами, не дозволяя, однако, чтоб его дожидались. Было половина третьего — так много времени заняла у него беседа.

Столовая просторного казино, устроенного в бывшем небольшом дворце графа Браницкого, выглядела пустой, одинокой. В конце стола военный судья доктор Вильгельми с ожесточением поглощал жаркое.

Еще четверть часа тому назад он поджидал в опустевшем на время обеденного перерыва помещении своей душной канцелярии фрейлейн Эмили Пауз. Крошка Пауз, обладательница очаровательных ножек, как яркая звезда, блистала среди дам, которыми пришлось пополнить технический персонал канцелярии после отозвания многих писарей в действующую армию. Вильгельми ухаживал за фрейлейн Пауз. Смело рассчитав, что толстяк Вильгельми в конце концов женится на ней, она дразнила его, не позволяя ему целовать свое пикантное личико, и в то же время очень легкомысленно вела себя с одним из тех лейтенантов, которых господь бог уберег в Белостоке для развлечения молодых девушек. Будучи уверена, что в один прекрасный день она станет женой председателя областного суда, Эмили позволила себе сыграть с ним злую шутку. Обещав прийти к нему в половине второго с «делами», она тут же решила послать вместо себя этого противного унтер-офицера Бареншена, который тоже имел дерзость ухаживать за ней.

В половине второго, минута в минуту, она, нежно сверкнув глазами, всунула в руки унтеру первое попавшееся дело, выхватив его из запыленной груды залежавшихся папок и тщательно вытерев предварительно пыль на обложке.

— Господин военный судья еще до обеденного перерыва желает получить это дело.

Это было дело «Бьюшева — Папроткина тож».

Бареншен побледнел, услышав крепкое ругательство, сорвавшееся с уст начальства. Но, так или иначе, дело лежало раскрытым на столе Вильгельми.

Разгневанный маленькой канальей, все еще надеясь, что она вот-вот постучит и захихикает, он терял время, положенное на обед, сидя в кресле, и то безучастно, то более внимательно перелистывал дело, которое коллега Познанский рекомендовал его вниманию.

Случай небезынтересный. Посредством двух-трех телефонных звонков легко установить тыловой суд, юрисдикции которого он подлежит. Направление делу дано правильное. Юридическая часть работает исправно у старого Лихова. Вильгельми — об этом свидетельствовала и его страсть к стройной, хорошенькой Эмили — умел разбираться в тонкостях. В канцелярии были и более полные дамы, которые, приехав сюда в надежде на веселые приключения, охотно составили бы компанию военному судье. На дерзком солдатском языке они именовались «офицерскими матрацами».

В конце концов, однако, Вильгельми отправился в казино в одиночестве и в скверном настроении, решив после обеда утешиться рюмкой-другой коньяку.

— Что, собственно, воображает эта особа?

Она строит ему глазки, дает иногда обнять себя, а потом снова ускользает. Может быть, она разыгрывает из себя даму из общества? Тогда придется, если иначе нельзя, заполучить ее, женившись на ней. После войны холостякам все равно придется, плохо. Ее величество оказывает давление на своего державного супруга, требуя льгот для женатых, — ведь солдаты всегда нужны будут кайзеру?

С восхищением взирает Вильгельми на своих сотрапезников, которых судьба послала ему в награду за неудачу с Эмили. Шиффенцан и Альбин Шиллес, две самые влиятельные фигуры современности, вместе с ним едят суп, щуку, ростбиф со свежей зеленью и рисовый пуддинг со сливками. Почтительно прислушивается Вильгельми к их смеху: они сыплют анекдотами. За черным кофе ему самому удается вставить словцо. Он рассказывает со всякими прикрасами забавную историю, — ведь любое судебное дело — это кусок жизни, — которую сегодня препроводили ему из дивизии Лихова.

— А, старый Лихов! — кивает, ухмыляясь, Шиффенцан. — Отец-командир!

— В самом деле, — уже не сдерживая смеха, подтверждает Вильгельми, — на этот раз они исписали кучу листов по поводу какого-то пленного русского!

Повелитель рабочей армии более чем в сто тысяч человек, насупив брови, иронически глядит на повелителя миллионной солдатской армии…

Вильгельми предоставляется слово, он остроумно и живо рассказывает.

— Перебежчик, задержанный полицией, оказался, уже после того как был вынесен приговор (согласно приказу такому-то), военнопленным, бежавшим из нашего лагеря. Дивизия произвела дознание и в настоящее время пытается через «Обер-Ост» найти суд, которому дело подведомственно, чтобы прихлопнуть парня за дезертирство.

Шиллес удивляется гибкости военного аппарата, который, будучи обременен столь важными задачами, в состоянии вникать в самые мелкие эпизоды жизни армии.

Шиффенцан, с сигарой в углу рта, положив руки на локотники кресла, переводит взгляд с одного на другого, затем слегка зевает, просит извинения, потягивается и говорит:

— Возможно, что я ошибаюсь, но, кажется, тут пахнет политикой. Было бы очень любезно с вашей стороны, господин военный судья, если бы вы сегодня, во второй половине дня, доложили мне это дело.

Вильгельми, обрадованный перспективой совместной с Шиффенцаном работы, восторженно кланяется несколько раз. Ну и повезло ему! В конечном счете Шиффенцан куда важнее, чем фрейлейн Пауз, а благодаря такой удаче он, может быть, заполучит и ее в свою холостяцкую кровать.