В Европе достаточно сесть в машину, провести в ней восемь часов – и можно оказаться в совершенно другом мире. Чужие звуки незнакомого языка, кухня, наполненная странными запахами, даже фигуры у людей другие. Все вокруг загадочное, интригующее, бесконечно прекрасное и забавное.

А вот здесь, в Австралии, садишься в машину – и через восемь часов непрерывной езды вылезаешь из машины абсолютно в той же самой стране. Одинаковые, похожие друг на друга как две капли воды города со скучными до обморока торговыми центрами, ресторанами, в которых все одно и то же, начиная от цвета вывесок и заканчивая запахом мыла в туалете и длиной палочек картофеля фри. Если проехать здесь восемь часов с востока на запад – все будет одинаковое. Разве что кроме уровня расизма по отношению к аборигенам. Мы все здесь, видите ли, приезжие. И я не имею в виду этих сегодняшних, «новых» эмигрантов. Я тут родилась – и все же я тоже чувствую себя в Австралии так, словно совершаю какое-то долгое путешествие. И мой взрослый сын, хотя он уже австралиец в третьем поколении, чувствует то же самое. И Оуэн, лучший друг моего сына, тоже так чувствовал. Ты вроде бы и дома – а все-таки как будто в гостях.

Оуэн покидал Австралию только один раз в жизни. Сегодня как раз два года с того дня, как он сделал предложение Ребекке. Он очень хотел сделать это в стране, родом из которой был его дедушка. Тот еще был романтик – и Оуэн напридумывал себе, что и он будет как дедушка. А тот, выпив предварительно порядочно сливовицы, сначала рассказывал с увлечением о диком местечке, где скалы и море невероятной голубизны, а потом о том, как впервые увидел черные-пречерные глаза бабушки. Оуэн обожал смотреть на старика, который вдруг с горящими глазами срывался в танец, хватая за талию рыхлое тело жены. Он пел при этом какую-то залихватскую хорватскую народную песню, а бабушкины изборожденные морщинами щеки заливались всякий раз румянцем, и она с улыбкой просила: «Zaustaviti što Matej!»

Я думаю, что Оуэн хотел именно так любить Ребекку. Так, как его дедушка любил свою жену Душанку. Из Сиднея они полетели в Сплит, а оттуда на пароме поплыли на Хвар. Это было в день его рождения. Они пошли ужинать в маленькую таверну, на скале над морем. И перед тем как войти, он сел на скалу – и она сделала этот снимок. Я иногда его разглядываю. Оуэн смотрит вдаль, на море в лучах заходящего солнца. Он выглядит невероятно счастливым – такой молодой, сильный, сосредоточенный, влюбленный, красивый… Ребекка рассказывала, что они пили хорватское вино, ели тушеных кальмаров, ražnjie и czebabcziczi. И он с каждым кусочком, шутя, заставлял ее повторять это слово – czebabcziczi. А в какой-то момент за соседним столом хорватка вдруг стала напевать тихонечко колыбельную своему младенцу. Оуэн прислушался, а потом еле слышно стал подпевать, ища руки Ребекки: «Sviraj, sviraj…»

На десерт они заказали пирог с инжиром. После первого куска он вдруг замолчал и стал смотреть на нее как-то странно, прямо в глаза. Смотрел и смотрел, она даже покраснела. Он вытащил из кармана колечко – она узнала это колечко, бабушкино, с красным камушком. Он просил, чтобы слово «да» она повторила несколько раз. В полной темноте по узкой тропинке они возвращались в отель. Немножко заблудились – ведь дороги не знали. Когда они свернули с дорожки и она споткнулась, он сказал, чтобы она подождала. Он хотел принести фонарь из таверны.

Его долго не было. Она забеспокоилась, потом начала громко кричать, звать его по имени. Прибежали люди из отеля. В трех метрах от дерева, около которого она его ждала, был крутой обрыв. Сорокаметровая отвесная скала. До самого моря. Спасатели не могли приступить к поискам до восхода солнца. А утром уже было понятно, что ищут тело.

Ребекка не помнит, как вернулась в Австралию. Помнит только, что привезла ее сюда мать Оуэна. Уведомление о похоронах рассылали через фейсбук – такие уж времена. Семья Оуэна просила, чтобы на похороны приходили в цветных одеждах. Ребекка стояла неподвижно около гроба. Как исхудавший, высохший, невыразимо печальный манекен, на который кто-то набросил красный весенний плащ.

Потом вспоминали Оуэна. Сначала его сестра рассказывала, каким он был братом и сыном. Как пугал ее пауками и как его укусил скорпион, которого он непременно хотел ей подарить. Как он здорово умел играть на трубе. Потом над раскопанной могилой встал мой сын, но он замолчал уже после первого предложения. И стоял так, в своей немоте, у всех на виду, а я страдала, глядя, как он страдает. Мне хотелось его оттуда увести, хотелось прервать его молчание. В этой тишине, в этом молчании плакали все: старые, молодые, матери, сыновья, сестры, школьные учителя – вся эта пестрая, разноцветная толпа. Разноцветная рыдающая толпа. Сын начал говорить только тогда, когда Ребекка отошла от гроба, приблизилась к нему и положила голову ему на плечо. Она, та, кому в этой толпе было тяжелее всех, помогла моему сыну справиться. Столько в ней было сочувствия, что мне стало стыдно за себя – ведь я только стояла, словно в землю вросла, занятая своей печалью и своим горем.

Сын говорил, что мы все кого-то потеряли: лучшего друга, сына, брата, жениха, коллегу, надежду. Он где-то нашел ту самую колыбельную, которую пела женщина в таверне, и кто-то начал играть ее на трубе.

Вот как-то так оно все и было…