Кафе называлось, как странная птица, —

                                           «Фламенго».

Оно не хвалилось огнями,

оно не шумело.

Курило кафе

и холодную воду

          глотало…

Была в нем гитара.

Ах, какая была в нем гитара!

Взъерошенный парень

          сидел на малюсенькой сцене.

Он был непричесан, как лес,

неуютен, как цепи.

Но в гуле гитары

          серебряно

                                слышались трубы, —

с таким торжеством

он швырял свои пальцы

на струны!

Глаза закрывал

          и покачивался полузабыто…

В гитаре была то ночная дорога,

то битва,

то злая веселость,

а то

колыбельная песня.

Гитара металась!

В ней слышалось то нетерпенье,

то шелест волны,

то орлиный

          рассерженный клекот,

зубов холодок

и дрожание плеч

          оголенных.

Задумчивый свет

и начало

          тяжелого ритма…

Гитара

смеялась!

Гитара со мной

          говорила.

Четыре оркестра она бы смогла переспорить.

Кафе называлось,

          как чья-то старинная повесть, —

«Фламенго».

Дымило кафе

и в пространстве витало…

А парень

          окончил играть

и погладил гитару.

Уже незнакомый,

уже от всего

          отрешенный, —

от столика к столику

с мелкой тарелкой

пошел он.

Он шел,

          как идут по стеклу, —

                    осторожно и смутно.

И звякали деньги.

И он улыбался чему-то.

И, всех обойдя,

к закопченной стене притулился…

Я помню,

я помню все время

                     того гитариста!

Я чувствую собственной кожей,

как медленно-медленно

в прокуренном напрочь кафе

          под названьем «Фламенго»

на маленькой сцене

я сам коченею от боли.

Негромко

          читаю

                    стихи,

Улыбаюсь.

А после

шагаю один

          посредине растерянной ночи,

От столика к столику.

Так вот.

С тарелочкой.

Молча.