Я заболела.

Такое происходит всякий раз после того, как я заканчиваю портрет. Имею в виду — настоящий. Эти портреты высасывают, обессиливают меня — не хочется ни двигаться, ни разговаривать, ни даже на мир смотреть. Не нужны мне никакие новые впечатления, новые краски, новые рисунки. Только спать, спать… или просто лежать и глядеть в потолок, в стену. Неважно, что в эти дни ешь или пьешь (если ешь и пьешь) — все равно не почувствуешь вкуса и не сумеешь им насладиться.

Я крепкая, выносливая женщина, не подверженная ни простудам, ни инфекциям. Но сейчас навалилось как-то все сразу: дописанный портрет, исчезновение Кароля, осенняя тревога и неопределенность будущего, даже ближайшего… Поэтому на этот раз я провела в постели гораздо больше времени, чем обычно.

Дама Грильда встревожилась на третий день: «милая Эмма» мучается мигренью, не выходит работать, за едой спускается раз в день, да и ест как птичка… Замаячила на пороге моей комнаты, не решаясь приблизиться, — мало ли какую болезнь я могла подхватить на городской площади! Заламывала руки и восклицала жалобно:

— Ах, Эмма, ну что же вы не сказали, что так плохо себя чувствуете? Наверняка это осенняя инфлюэнца! Она буквально свирепствует в городе!

Я заверяла, что чувствую себя прекрасно, просто слегка устала, но от слабости и апатии получалось у меня это крайне неубедительно. Посему добрая дама тут же пригласила врача — разумеется, очередного своего поклонника (я уже даже и не пыталась понять, в ее ли воображении или в действительности). Седовласый доброжелательный лекарь осмотрел мое горло, глаза, прослушал и простучал грудь и спину; деликатно поинтересовался различными отправлениями моего организма. Объявил встревоженной домохозяйке о наличии у меня легкой лихорадки в связи с сезонным переохлаждением и накоплением избытка слизи в организме. Прописал сухое тепло, покой, диету и горячий чай с перцем.

Получив врачебное оправдание собственной меланхолии и лени, я с облегчением окончательно растворилась в них и в постели. Магда приносила мне еду и чаи вкупе с разнообразными целебными настойками и примочками от заботливой хозяйки. Иногда поднималась и Грильда, рассказывала в мельчайших подробностях пустые новости, отчего я неизменно и неуклонно засыпала: ах, такой бы рецепт усыпляющего зелья да страдающим бессонницей! Принять одну или две порции Грильды на ночь…

Прошло ни много ни мало три недели, когда я наконец проснулась голодной и бодрой. Попросила согреть ванну. Платья стали мне слишком просторны; не дело, конечно, худеть перед зимними холодами, но уж как получилось… Грильда встретила меня с такой искренней радостью и такими крепкими объятиями, что я и подивилась и растрогалась. Трещала сорокой, пересказывая последние новости: свои, соседей, города и государства. И бесконечно пичкала меня вкусненьким, сокрушаясь, какая же я бледненькая да какая худенькая.

Я вклинилась в паузу, вызванную исключительно тем, что хозяйке потребовалось перевести дыхание:

— Кто-нибудь спрашивал обо мне?

Вообще-то я имела в виду своих заказчиков, которым бессовестно задолжала с картинами, но когда дама Грильда заговорщицки подмигнула и почти пропела: «А-а-ах, как же я забыла!» — у меня екнуло сердце.

И как оказалось — напрасно. Перед отплытием ко мне приходил попрощаться Олаф Линдгрин.

— Так огорчился, так огорчился, бедняжечка, узнав о вашей болезни! — живописала хозяйка, зорко за мной наблюдая. — Просто сердце на разрыв! Оставил вам свой адресок во Фьянте, настоятельно просил написать. Такой милый молодой человек!

— Да, — рассеянно признала я, опуская в карман записку с адресом и пожеланием скорейшего выздоровления, — очень милый. Кто-нибудь еще?

Обманутая в своих романтических ожиданиях Грильда покачала головой:

— Да легче сказать, кто здесь только не побывал!

Особенно меня удивило и растрогало то, что обо мне спрашивали и передавали гостинцы и знакомые торговцы с площади: кто горячую выпечку, кто свежую рыбу, кто травы лечебные, кто ленту для волос, кто вязаные перчатки…

— Надо их поблагодарить, — сказала я, поднимаясь.

Грильда всполошилась:

— Куда же вы?! Эмма, вы же только-только встали на ноги, вам обязательно надо поберечься! Вот и Эрик так говорит!

Я подняла брови:

— Вы с полицмейстером уже называете друг друга по имени?

Щеки дамы Грильды окрасились нежным румянцем, голубые выпуклые глаза заблестели. Она прижала пухлую ладонь к бюсту:

— Ах, Эмма! Я никому не говорила, но у нас с ним все так серьезно! Об этом знаете только вы!

И наверняка еще вся Змейкина улица и ее окрестности! Я поцеловала домохозяйку в душистую напудренную щеку, сказала искренне:

— Очень за вас рада! Господину полицмейстеру просто несказанно повезло!

И расчувствовавшаяся Грильда захлюпала носом.

Под непрерывные ее причитания я все-таки оделась, захватила этюдник и шагнула за порог — прямо в объятья поздней осени.

Где золото листвы и разноцветное богатство осенних цветов?

Куда исчезла ясная лазурь неба?

Деревья стояли голые — сухие лоскутья их прежних роскошных одежд печально лежали на мостовых и вяло кружились на перекрестках. Пожухлая почерневшая трава беспорядочно торчала по обочинам; лишь на вчерашних праздничных клумбах кое-где стойко и дерзко-ярко доцветали астры и тагетесы.

Дул северный ветер. У нас говорят: задует норд или заговорит старуха — то и другое надолго. Рист закалялся под ветром и готовился к зиме. Горожане тоже — повсюду теплые плащи и перчатки. Легкомысленные цвета и тут сменились темными: серыми и черными, коричневыми и бордовыми. Лишь трепещущие на ветру яркие ленты капоров и косынки молодых девушек были словно радостный привет от лета…

Я шла, оглядываясь и жадно дыша бодрящим воздухом. Странно, но Рист мне нравился и таким: серым, суровым, готовым противостоять непогоде и снегу. Толстые каменные стены домов и оград уберегут жителей от холодных ветров, волноломы защитят набережную и причалы от накатов ледяных волн, фонари разгонят тоскливую темноту долгих ночей… Надо будет расспросить Грильду, какие у них в Ристе зимние праздники. Вот у нас вскоре грядет День Зимы: разведут высокие костры, на которых целыми тушами будут жарить мясо; юноши и молодые мужчины будут испытываться на силу, выносливость и терпение. Да еще Зимние ночи, как называют этот праздник по-другому, — традиционно свадебное время…

Я все еще не скучала по родине; может, именно потому, что этот город лег мне на душу, как никакой другой. Я даже подумывала иногда, что все могло бы сложиться совершенно иначе, но гнала эти мысли прочь: нет у меня привычки фантазировать о несбывшемся и предаваться бесконечным и бесплодным размышлениям в духе «если бы». Прошлое — это прошлое, ни вернуть, ни исправить в нем ничего невозможно. Остается лишь пожинать его плоды — кому сладкие, кому… Остальные.

Я сегодня переоценила собственные силы: еле отдышалась, когда наконец добралась до «места отдохновения» площадного Короля. Почти рухнула на засыпанную сухими листьями скамью. Даже лишенные листвы и уж тем более цветов кустарники и деревья все равно образовывали настолько густые заросли, что я с трудом представляла, как среди них пробирается такой крупный мужчина, как Кароль. Видимо, тропинка к поварихе протаптывалась не один год…

Синяя бухта оказалась хороша и сейчас, хотя и была «выполнена» в совершенно иных тонах. Холодных. Синий кобальт, железная лазурь, сажа и множество оттенков серого. Цвета осеннего моря и неба напомнили мне чьи-то серо-синие глаза…

Я отбросила притворство — да и перед кем тут притворяться, кроме самой себя? Я шла сюда не только и не столько, чтобы полюбоваться на Синюю бухту. Я пришла подумать о Кароле. Только здесь; вниз я вернусь обычной спокойной и разумной женщиной.

Видел ли он уже свой портрет? Я передала Грильдиному кавалеру-полицмейстеру сообщение, чтобы его друг забрал из дома заказанную когда-то картину. Как Кароль прореагировал на собственное изображение? Узнал себя? Отрицал себя? Посмеялся или разозлился? Порезал холст на куски, выкинул из окна в море или все-таки сохранил?

Что он делает сейчас? Навещал ли меня в числе тех людей с площади, и если да, что же именно передал больной? Из тех вещей и штучек, что показала и перечислила мне Грильда, не было ничего, что напоминало бы о Кароле.

А может, стоит задать себе всего один вопрос: а вспоминает ли он вообще обо мне?

Я поежилась. Кажется, пересидела на холоде лишнего; ноги и руки замерзли, рисовать все равно уже не смогу. Но уже то, что мне этого хочется, — добрый знак. Я выздоровела.