— Наконец-то вы нашли для меня время, чему я очень рад! — Линдгрин прикоснулся своим бокалом к моему, хрусталь тонко запел. Я тоже пригубила красного терпкого вина. Очень кстати — день хоть и был ясным и солнечным, но студеный ветер, набрасывавшийся из-за каждого угла, хлеставший до красноты лица, бессовестно пробиравшийся под юбки и плащи, намекал, что зима уже не за горами.

Я практически закончила портрет Кароля — без самого Кароля. Для последних мазков требовался свежий взгляд, поэтому, завесив полотно, я оставила его скучать в пустом доме и ушла на прогулку по Ристу.

На улице было холодно, на душе — тоже по-осеннему, потому что настоящий Кароль в свой дом больше не приходил. Да и на площади Человека С Птицей давненько не видели. Как в море канул: ни костей, ни вестей… Впрочем, путем осторожных расспросов я выяснила, что он может не появляться тут целыми месяцами; да, конечно, шпионские дела требуют много времени… Что успокаивало — значит, Кароль не обязательно угодил в следующую историю с травмами различной степени тяжести, — но вовсе не утешало.

Потому что я внезапно почувствовала себя брошенной. И, как большинство оставленных женщин, не понимала почему. Как объяснить, что только что пылавший страстью мужчина вдруг охладевает к тебе настолько, что невозмутимо поворачивается спиной и уходит, сообщив, что неизвестно когда с тобой увидится? И это нас, женский пол, еще упрекают в склонности к внезапным переменам настроения! Я несколько раз прогнала в памяти события последних встреч, вспоминая и обдумывая каждый взгляд, слово или поступок. Не была ли я слишком навязчива или, наоборот, слишком холодна? Холодна, о да-а-а… Или чересчур многое ему позволила, чем его разочаровала? Или дело вовсе не во мне, а Кароль просто внезапно вспомнил о каком-то важном и неотложном деле? Или…

И я поняла, что могу проводить целые сутки напролет в бесплодных и тягостных раздумьях, но это все равно ничего не решит и не изменит. Пусть Кароль заканчивает свои дела или просто уходит; ни мешаться под ногами, ни искать, ни просить о встрече я не стану. Просто буду дописывать портрет — пусть даже Кароль и к собственному портрету внезапно потерял всякий интерес… О, прекрати!

Встретив сегодня на улице Олафа, я обрадовалась ему так искренне и откровенно, что, кажется, даже смутила беднягу. А ведь я практически полностью забыла о его существовании…

Мы сидели в кондитерской на ратушной площади, лакомились пирожными, пили подогретое вино и густую каву и смотрели в окно на прохожих. Линдгрин рассказывал об удачных пополнениях своей коллекции. О том, что вскоре собирается вернуться во Фьянту, ибо уже сейчас холод пробирает его до мозга костей, что же тогда будет дальше, зимою? Настойчиво расспрашивал о моих планах. Тут я сказала правду: таковых не имею… А не хотите ли на зиму перебраться во Фьянту, почту за честь сопроводить вас? Навряд ли, но за предложение очень вам благодарна…

— Кстати! — вскричал Олаф. — Вы знаете, какое на днях произошло чудо?

— К вам явилась святая Роза, покровительница Фьянты? — вяло пошутила я.

— Нет, не она, но случилось практически то же самое! — Олаф заговорщицки подался ко мне через стол. — Его суровое величество король Силвер наконец оказал мне честь, осмотрев мою коллекцию!

— О! И как он… в смысле, что он сказал?

— Он не только сказал! Он еще и сделал! — Линдгрин просто сиял. — Он купил у меня «Танцовщиц» вашего сокурсника Пьетро Агнази! Тот самый триптих! И еще несколько картин Карнавальной серии. Я не буду озвучивать сумму, но король был очень, очень щедр! Просто невероятно!

— Искренне за вас рада, — сказала я.

— Я удивился, что он сумел оценить работы этого еще не слишком известного художника. Его величество ответил, что ему их рекомендовали.

Я начала улыбаться — это был словно привет, теплый привет от прежнего Кароля. Он все-таки не забыл!

— А каков он… в смысле, Силвер? На внешность, в разговоре? В обхождении?

— В отношении внешности весьма схож со своими портретами. Манеры… — Олаф помедлил, подбирая слова. — Ну, солдафоном я бы его не назвал. Был довольно любезен, задавал множество вопросов о Фьянте, интересовался моим мнением о современных художниках. — Он взглянул на меня полусмущенно-полулукаво. — Эмма, вы ведь не обидитесь?

— За что?

— Я посоветовал ему обратить внимание на то, что буквально у него под боком, в Ристе, живет выпускница Школы, очень интересная и, на мой взгляд, очень талантливая. Вы, Эмма.

Я выпрямилась от неожиданности. Я рекомендую Линдгрина, Линдгрин рекомендует меня… и ведь кому еще! Не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться!

— Ох, Олаф…

— Его величество спросил ваше имя, где вы живете и откуда прибыли. Сказал, что, вероятно, сможет уделить вам время…

— Ох!

— Не надо так волноваться! — Олаф даже протянул через стол руку и ободряюще похлопал и сжал мою ладонь. — Ведь вы, на мой взгляд, великолепный художник-дама. Лучшая из тех, кого я знаю.

Я поглядела на него скептически.

— А много ли вы вообще знаете художниц?

— Трех. — Он улыбнулся в ответ на мой смех, но продолжал серьезно: — Эмма, я видел множество работ самых разных авторов и искренне могу заявить — у вас есть настоящий дар…

…про дар-то я уже знаю…

— …и теперь очень важно, чтобы на вас обратили внимание, чтобы ваш талант не остался неоцененным и не пропал в забвении! Вам есть что показать его величеству…

О да! Я едва сдержала нервный смех.

— Я бы даже порекомендовал вам заранее сделать подборку своих лучших картин. Вот над чем вы, например, сейчас работаете?

— Пишу портрет одного человека. Возможно, вы даже как-то встречали его на городских улицах. Человек С Птицей, не видели такого?

— Не припоминаю.

— Очень… интересная личность. Но что главное — очень интересное лицо. Так что, когда закончу, я обязательно покажу вам его портрет.

— Буду рад.

…Кстати, о портретах!

Вот он проходит мимо окна… Не сам портрет, в смысле.

Кароль.

Моя потерянная модель.

Кидает мимолетный взгляд за стекло, видит меня, замедляет шаг… Я машинально киваю ему, собираюсь помахать приветственно — и обнаруживаю, что мою ладонь все еще удерживают теплые пальцы Олафа. Кароль смотрит на наши сомкнутые руки, поднимает взгляд на моего собеседника, быстро отворачивается и уходит.

— Кароль!

Я выдергиваю ладонь из рук Линдгрина, соскакиваю и бросаюсь на улицу. Кароль идет вдоль по улице прочь — вроде бы по-прежнему неторопливо, но удаляется очень быстро.

— Кароль! — кричу я с крыльца. — Да Кароль же! Постой!

Не оборачивается. Сворачивает за угол и…

И нет его. Я ловлю на себе любопытные взгляды и соображаю, как выгляжу: с открытым ртом, растерянная, выскочившая из теплой кондитерской в одном платье…

— Что случилось? — спрашивает за моей спиной Линдгрин.

— Ничего, — отвечаю я смущенно. — Обозналась.

Неохотно возвращаюсь в кондитерскую.

Я не обозналась. Это был Кароль. Кароль, который настолько не хотел меня видеть и разговаривать, что предпочел «не заметить» и проигнорировать мои оклики. Предпочел уйти.

Если даже не удрать.

— Да, действительно, некая Эмма Торенц училась во Фьянте, — кисло отчитался полицмейстер — он всегда переживал из-за своих редких ошибок. — На последнем году учебы вышла замуж за своего сокурсника Пьетро Агнази, подающего большие надежды. Парень скончался от чахотки, художница потом вернулась к себе на родину.

— Быстро ты! Я думал, тебе понадобится несколько месяцев!

— Я воспользовался новейшим приобретением его королевского величества, — напыщенно сообщил Фандалуччи. — Называется телеграф. По нему я передал запрос и описание нашей дамы во Фьянту.

— Ну вот, видишь, и его идиотское величество тоже может приносить какую-то пользу, — рассеянно заметил он. — Что ты еще узнал?

— В свое время был большой скандал: когда Эмме Торенц заказали портрет некоей высокопоставленной особы… Я не смог пока выяснить, какой именно особы, но намекают на приближенных к герцогу. А то и на самого!

Он присвистнул, а потом расхохотался:

— Так вот кого Эмма имела в виду, когда сказала, что ей из-за портрета пришлось быстро убираться из города!

Герцог Фьянты, прославленный знаток и покровитель изящных искусств — куда там самому Силверу с его пару лет назад построенной Королевской галереей! — известен своим вспыльчивым нравом. Хоть и быстро отходит: сначала голову с плеч долой, а потом пожалеет и пожертвует денег на надгробный мраморный памятник…

— Ну так что же, — испытующе спросил полицмейстер. — Прекращаем расследование? Вроде все сходится. Хотя, конечно, почему твоим «доброжелателям» нельзя завербовать и художницу?

Он поморщился от слова «завербовать».

— Ой, Эрик…

Полицмейстер ждал продолжения, но его не последовало — друг рассеянно крутил в руках большой лист бумаги, словно вознамерился рассмотреть его то вверх ногами, то повернутым на правый, то на левый бок. А потом и вовсе подтолкнул ему по лакированной столешнице.

— Взгляни.

Эрик взглянул на рисунок. Удивился и, взяв его руками в перчатках, поднес к глазам поближе. Тщательно рассмотрел. Перевернул лист чистой стороной и на всякий случай внимательно изучил и ее.

— Неплохо. А где это ты?

Он предпочел увильнуть от ответа.

— И больше тебе нечего сказать?

— Тебе про что сказать: про бумагу или мелки… как там ее, пастель? Хочешь знать, где они сделаны и где куплены?

Он протянул руку и постучал пальцем по правому нижнему углу листа.

— Подпись, Эрик, подпись под названием!

— Ну художники, которые заканчивают всякие Школы и Академии, всегда подписывают свои рисунки… — Голос Эрика стихал, пока полицейский изучал подпись.

Он откинулся на спинку кресла, наблюдая за другом. Сказал ровно:

— Это не Торенц. Это не Агнази. Там нет ничего даже похожего.

Полицейский положил рисунок на стол, аккуратно расправляя загибающиеся концы.

— То есть…

— То есть ты продолжишь свое расследование — но уже в Северном княжестве. Отыщешь волчью семейку нашей художницы и назовешь мне ее фамилию. — Он растянул губы в улыбке. — Жаль, телеграфом тебе воспользоваться не удастся. В Вольфсбург его еще не протянули.

…Она ведь не только подписала рисунок неизвестным ему именем, но еще и позволила другому мужчине брать себя за руки!..

Полицмейстер кивнул, сворачивая рисунок и прикидывая сроки, за которые его агенты справятся с заданием. И мимолетно пожалел художницу — горе тому, кто пытается обмануть его друга!