Он совсем забыл, что сегодня должен встретиться с Эммой: горькие, словно желчь, досада и злоба, похоже, разъедали не только душу и печень, но еще и память. Вернулся он ночью, весь день пришлось вертеться и решать накопившиеся дела и проблемы. Вспомнил об Эмме уже ближе к вечеру, выругался на подведшую память и на портрет — вот на кой тот ему сдался?! Хорошо, хоть умудрился утром наскоро смыть с себя грязь, лошадиный и собственный пот. Устремляясь к выходу, досадливо отмахнулся от вопросительно чирикнувшего Джока: не до тебя!

От охраны так легко отмахнуться не удалось — Эрик выдал своим людям четкие указания. Но охранники хотя бы держались в тени, на глаза не попадались, так что на них лишний раз и не огрызнешься.

Даже скорая ходьба и пронизывающий ветер ни капли его не успокоили — он и в мастерскую ворвался, словно в павший город, и начал с ходу рявкать на Эмму. Будь он сам на ее месте, начал бы либо орать в ответ, либо, оскорбившись, ушел. А художница стала его дразнить и издеваться. И чем больше насмешничала, тем быстрее он успокаивался: и впрямь, ведь это еще не окончательное поражение, просто лишь тактическая неудача! И такое бывает, что и бывалый моряк промокает…

А успокоившись, сразу начал засыпать — словно из него выдернули пружину гнева и разочарования, весь день державшую его на взводе. Чтобы не провалиться в сон окончательно, попросил Эмму что-нибудь рассказать. Та серьезным голосом затянула повествование про яблочный сидр, да про Грильду, да про Олафа — на этом имени он резко взбодрился: вот ведь гад настойчивый, еще и в гости приперся, надо все-таки как-то с ним разобраться!..

И он уснул окончательно и бесповоротно.

Странно, но и во сне Кароль не выглядел расслабленным: словно забота, занимавшая Человека С Птицей два последних года, и разочарование от сокрушительной неудачи отпечатались на его лице четким типографским оттиском. А ведь при первых встречах казалось, что этого человека ничто не занимает всерьез, до того он был смешлив и беззаботен.

Я неслышно подошла и присела напротив, подперев подбородок рукой с зажатыми в ней кистями. Рассматривала внимательно, серьезно, не отрываясь. С удовольствием. С точки зрения художницы, лицо интересное, с точки зрения влюбленной женщины — неодолимо притягательное. А суммой этих впечатлений было: смотрела бы на него да смотрела…

Я вздохнула — тихонько. Но то ли этот вздох, то ли мой пристальный взгляд все-таки его разбудили. Дрогнули губы, ресницы… Кароль мгновение смотрел на меня, не понимая, потом его взгляд окончательно сфокусировался и прояснился. Улыбнулся. Кароль сонно и глубоко вздохнул, протянул мне руку:

— Ах, Эмма…

Я приняла ее без раздумий.

Некоторое время он искренне считал все происходящее сном: подобное ему уже снилось, и не раз, с Эммой и с ним самим в главной роли. Но этот сон был самым лучшим, таким живым и правдоподобным…

Теплые пальцы в его руке. Повинуясь настойчивому притяжению, Эмма опускается к нему на колени: горячая, мягкая и волнующая тяжесть. Осторожная ладонь на его груди. Эмма, заглядывающая ему в глаза и первой касающаяся его губ. Уже знакомый аромат, смешанный с очень возбуждающим (о да, он и впрямь ненормален!) запахом красок, заменяющим ей самые соблазнительные духи. Он со вздохом поворачивает женщину так, чтобы ее груди коснулись его груди, и запускает пальцы в узел волос на затылке. На пол падают шпильки и самодельные заколки — карандаши и кисточки, которые художница втыкает в прическу для удобства; чтобы не терялись и всегда были под рукой. Эмма смеется, почти не размыкая губ с его губами, в серых близких глазах, обычно строгих или печальных, сейчас плывет нежная дымка.

Он с силой проводит рукой по ее спине, боку, бедру, прижимает к себе еще крепче. Такая мягкая, женственная, горячая. Моя… Обжигающая, тугая грудь под ладонью: Эмма вздрагивает, тихо вздыхает-стонет ему в губы. Ткань тонкой шемизетки легко подается, кожа — словно шелк, под пальцами сильнее и чаще бьется ее сердце…

Он пытается устроиться поудобнее, отвалиться на спинку кресла, чтобы не только ощущать, но и видеть все ее сладкое тело, да и свое уже нетерпеливо ноет в известном месте — и застывает от пронзившей спину резкой боли.

Он не вздрогнул, вовсе нет, лишь задержал дыхание, а потом длинно и очень осторожно выдохнул, но Эмма уже отпрянула, выпрямилась, а потом и вовсе соскользнула с его колен.

— Кароль, что… что такое?

Да уж. Это явно не сон. Потому что он вдруг почувствовал разом и свое отбитое в седле седалище, и ломоту в затекшей во время сна шее, и сломанное ребро, будь он неладно…

Хотя ему еще повезло.

А вот трем солдатам из его отряда — нет.

Финеару мало было просто ускользнуть. Ему еще надо было показать, что он знал об аресте! Поэтому королевский кузен и оставил в своем доме магическую мину-ловушку. Самого Кароля, еще только ступившего на первую ступеньку лестницы, просто отшвырнуло в сторону… ушибы и сломанное ребро не в счет. Но его люди — следопыт и двое солдат, разорванные и поломанные, как надоевшие капризному ребенку куклы, — этого он никогда не забудет…

— Ну-ка, — сказала Эмма, наблюдавшая за его лицом, — дай-ка мне посмотреть.

— Эмма, — досадливо морщась, начал он, но Эмма уже помогала ему сесть прямее (к своему стыду, сам бы он сделал это куда медленней и неуклюжей), уже выпростала и закатала рубашку у него на спине. Поглядела, подышала на его синяки и ссадины и сказала задумчиво:

— М-да… Ребра тоже сломаны?

— Одно. Но я знаю несколько удобных положений, при которых оно нам вовсе не помеша…

Эмма закрыла ему рот ладонью. Произнесла веско:

— Кароль. Не сегодня.