Варенье стекало с ложки по-медовому неторопливо. Кухню заполнял густой сладкий запах с тонкой ноткой кислинки. В медном тазу, который мне выдала Грильда, крыжовник разварился и развалился, зато в хозяйкином тазу непобедимо сияли целехонькие, идеально круглые полупрозрачные ягоды.

— Ах, ну как же вы, Эмма! — сокрушалась дама, плавно всплескивая полными руками. — Я же говорила — не доводить до кипения и сразу отставить!

— Зато красиво, — сказала я. Золотисто-розовое густое варево было испещрено темно-бордовыми зернышками. Я лизнула ложку и добавила: — И вкусно, вы попробуйте!

Грильда попробовала и задумалась.

— Пожалуй, пикантно… Что, говорите, добавляет в него ваша матушка?

Она добросовестно и подробно записала рецепт в огромную старую книгу, в которую вносила рецепты и полезные советы еще Грильдина бабушка. Разлив янтарного чаю в полупрозрачные фарфоровые чашки и красиво разложив печенье на блюдце (ах, как печет моя Магда, вы согласны?), Грильда нацелила в меня острый взгляд и оттопыренный от чашки мизинчик.

— Вижу, вы в последнее время частенько покидаете дом?

Та-ак, расправившись с крыжовенным вареньем, неутомимая хозяйка принялась за меня! Я нарочито громко отхлебнула чай, согласилась:

— Приходится искать объекты для рисования.

Дама Грильда понимающе улыбнулась.

— Мне кажется, объект вами уже найден. Или это он вас нашел?

Так как я отвечала ей непонимающим взглядом, хозяйка продолжала свои «тонкие» намеки дальше:

— Вы частенько возвращаетесь затемно, хотя раньше чуть сумерки — уже дома. А когда на прошлой неделе ходили в Ботанический сад, то даже не взяли свой мольбэрт, хотя обычно с ним просто не расстаетесь…

Кароль, нас спалили! Не возьмете ли мою милую квартирную хозяйку на шпионскую королевскую службу?

Я вежливо улыбнулась и взяла печенье. Грильда вздохнула, да так глубоко, что, кажется, затрещали пластины корсета — даже дома она считает неприличным обходиться без оного.

— Думаете, я ничего не понимаю? Ведь и я была молодой!

Едва не воскликнув: «Неужели? Никогда бы не подумала!» — я напомнила себе: терпение и такт. Такт и терпение. Это все разлагающее влияние Человека С Птицей — с ним я не боюсь показывать свои чувства, свой характер. И свой — увы, иногда волчий — юмор.

Тем более что в данной ситуации насмешки с моей стороны более чем неуместны. В сердечных делах дама Грильда действительно куда опытней: висящие дружным рядком на стене гостиной портреты трех ее «бедняжек-мужей» в изукрашенных рамках, так сказать, наглядно это подтверждают. И обо всех троих мне очень подробно и душевно поведано… Как, впрочем, и о нынешних благополучно здравствующих поклонниках. Тем более что сама Грильда обладает столь счастливой внешностью, что, даже тщательно суммировав все годы жизни ее почивших супругов, я не сумела понять, сколько же ей на самом деле лет: равным образом Грильде могло быть и тридцать, и сорок. А уж тайну о своем возрасте дама явно унесет с собой в могилу…

Трижды вдова лукаво погрозила мне пальцем.

— И я прекрасно помню волшебное сияние глаз влюбленной женщины!

Придется при возвращении из дома-мастерской заглядывать в зеркало — может, и я тоже обнаружу это самое сияние? Наверное, романтически настроенная Грильда сочла темные круги под моими покрасневшими от усталости глазами следствием любовных утех.

И мне вдруг пришло в голову: а не равнозначны ли для меня эти действия? Что из них приносит мне больше волнения и удовольствия?

Грильда приняла мою задумчивость за смущение. Проницательно прищурила голубые глазки; потянувшись через стол, ободряюще похлопала меня по руке пухлой ладонью.

— Не беспокойтесь, моя милая Эмма! Я совершенно вас не осуждаю. Вы вдова, еще очень молоды и, разумеется, можете надеяться найти свое счастье. Я лишь призываю вас оставаться столь же разумной и осмотрительной, каковой вы себя показали. Вы всегда можете довериться мне и попросить совета. Все, разумеется, останется между нами.

И еще рассказать все мельчайшие подробности, особенно самые пикантные?

— Спасибо, дама Грильда. К сожалению — или к счастью, — вы ошибаетесь. У меня на уме одна лишь работа, — и прежде чем хозяйка успела открыть рот: — А давно ли наведывался в гости наш милейший полицмейстер?

Я нашла нужную струну, перенастроившую романтичную душу Грильды на любимую ее мелодию — повествования о самой себе и о явных знаках внимания, коими ее осыпает давний знакомый. «Не то чтобы я позволяла себе что-то лишнее, вы же меня знаете, милая Эмма!»

Так что оставалось лишь кивать в нужных местах.

И думать о своем.

Если я и была влюблена, если и бредила чем-то сейчас — то именно портретом. Который у меня решительно не получался. Поэтому я и делала бесконечное количество набросков — углем, маслом, акварелью, сангиной… поэтому усаживала Кароля то в фас, то в профиль, заставляла опускать и поднимать голову, смотреть на меня, смотреть на горизонты. Было в нем нечто… Нечто ускользающее, прячущееся во взмахе ресниц, улыбке, синих глазах — даже то, как они приобретают иной оттенок… Давно не встречала столь выразительных глаз. Когда он смотрит на тебя во время разговора, кажется, в этот момент для него больше никого в мире не существует. И даже — как выразилась разбитная торговка рыбой — «глядит так, будто занимается с тобой любовью глазами». И все же бывают моменты, когда взгляд Кароля становится непробиваемо-стальным. Словно опускается броня, через которую выглядывает совершенно иной человек, разительно отличающийся от площадного Короля…

Вот эта-то скрытая сторона его характера, которую я никак не могла уловить, отразить в рисунке, бесила и мучила меня. И мешала перейти собственно к портрету. Может, если во время сеанса разговорить его, как-то вывести из себя…

…да уж, разговорить Человека С Птицей — все равно что заставить замолчать даму Грильду! Она как раз переключилась на следующего своего кавалера, господина аптекаря. Я поощрительно поддакнула и уставилась в темнеющее окно.

Мысли вышли на новый виток. Если я так больна портретом, то не права ли Грильда в том, что я испытываю нежные чувства и к оригиналу? Ведь художники частенько влюбляются в свои модели и даже вступают с ними в любовную связь: как-то один известный художник очень настойчиво втолковывал мне, что творчество и страсть всегда неразделимы…

Если вспомнить чувства, с которыми я рисовала Абигайль: жалость, возмущение несправедливостью жизни, неспособность подумать о чем-то, о ком-то другом… Последнее присутствует и сейчас. Плюс жгучий интерес к персоне, которая выдает сведения о себе столь дозированно и осмотрительно, что напоминает аптекаря, отмеряющего точную дозу лекарства, дабы не убить больного.