Глава 18

Всю дорогу от озера я просидела на переднем сиденье рядом с Саем, старательно пытаясь держать глаза открытыми. Сай посматривал с улыбкой, но ничего не говорил, лишь прибавлял громкость еле мурлыкающей к моему очередному пробуждению музыки. Казалось бы — вчера я заснула первой, сегодня меня разбудили поздним утром уже к готовому завтраку и теплой воде для умывания, но Сай выглядел свежим и отдохнувшим, а я засыпала на ходу. Когда же я в очередной раз "клюнула носом", то услышала то ли обещание, то ли угрозу:

— Вернемся домой — я тебя на неделю в спальне запру, чтобы выспалась!

Я только скептически хмыкнула в ответ: неделя в нашей спальне за закрытыми дверями очень слабо ассоциировалась у меня с крепким, долгим сном. Если только Сай не запрет спальню снаружи, да и то… не уверена, что смогу долго оставаться там без него.

Поймав себя на этой неожиданной мысли я поджала под себя ноги, уселась на кресле боком прижавшись щекой к обшивке и стала разглядывать собственного мужа, очень осторожно пытаясь понять, что же я собственно чувствую к нему. Нежность, от которой хочется плакать, желательно — на его коленях, уткнувшись носом ему в ключицу? Духовную близость, когда понимаешь его мысли и желания почти как свои собственные? Защищенность и уверенность? Необходимость его присутствия в моей жизни? Вздохнув, потянулась и убрала за ухо падающую на лицо Сая светлую прядь. Сколько ни оттягивай, сколько ни ходи вокруг да около — все-равно придется назвать это вслух. Любовь. Неужели я люблю собственного мужа? Этого необычного человека, о существовании которого еще месяц назад я даже не догадывалась? Мужчину, ставшего моим из-за череды нелепых случайностей? Но ведь и правда — люблю.

Сай встревоженно повернулся ко мне:

— Соня? Что-то случилось? Ты себя плохо чувствуешь?

— Ты такой красивый, — неожиданно даже для себя выдохнула я.

Резко завизжали тормоза, машину основательно дернуло: меня кинуло вперед и я стукнулась об дверь. Сай сидел вцепившись в руль остановившейся машины и смотрел на меня совершенно круглыми глазами, я же потирала ладонью место ушиба.

— Кажется, ты ударилась головой, — пришел в себя муж и полез за аптечкой.

"И уже давно", — согласился с ним мой внутренний голос.

Дальше мы тронулись только тогда, когда от приложенной к месту ушиба пластины охладителя я начала замерзать. Сай убедился, что меня не тошнит, голова не кружится, шишка не намечается, сам пристегнул меня по всем правилам, быстро поцеловал и вернулся за руль. Я решила, что для безопасности нашей семьи лучше будет "не думать о белом звездолете" и вскоре мысли потекли сами собой, перескакивая с одной на другую, пока не споткнулись о вроде бы невинное слово — "свекровь". Я почувствовала, что начинаю нервничать, и никакие уговоры самой себя ни о том, что эта женщина по всем моим представлениям должна быть хоть немного благодарна мне за то, что Сай, женившись, остался жить, ни о том, что я в своей жизни из-за специфики нашей семьи переобщалась с таким количеством разных женщин, что меня уже трудно будет чем-то шокировать или удивить не помогали. Сай поглядывал в мою сторону, но задавать вопросы опасался. Даже умиротворяющие сельские пейзажи не смогли поднять мое настроение.

Поселок, судя по его типовой застройке и стандартизированным зданиям, был основан еще первыми колонистами. Я скользнула глазами по табличке на доме, и хмыкнула, увидев доказательство своей догадки: на ней значилось "Земной проспект". Все первые поселки колонистов на планете строились по единой, заранее утвержденной технологии и по традиции так и назывались, "Первыми". Главная улица такого поселка, обычно, носила название "Земной", а еще паре давали названия, связанные с Луной и почему-то с Млечным путем. На централизованный День смены отчетного года (который по земному календарю все-время смещался из-за разницы в длине года на Изначальной и новой Землях), по галавизору из года в год крутили тихую семейную комедию. Сюжет ее был основан на том, что после ежегодной встречи однокурсников одного из них, по ошибке, отправляют порталом на другую планету, в совершенно такой же "Первый" поселок, и он засыпает в чужом доме на "Земной улице", открыв дверь стандартными электронными ключами.

Сай уверенно повернул несколько раз, въехал на задний двор одного из домов — близнецов в бесшумно открывшиеся ворота, и выбрался из машины, потягиваясь на ходу. Пока я выпутывалась из ремней — он подошел с моей стороны, придержал мне дверь и усмехнувшись протянул мне мою куклу с малиновыми волосами. Вторая рука у мужа была занята пакетами со сладостями. Так он и завел меня в дом, освободившейся рукой придерживая за талию, и не давая замедлить шаг. Мы оказались в просторном, светлом холле, и я закрутила головой, пытаясь осмотреться, когда Сай неожиданно и как-то очень по домашнему крикнул: "Ма, мы дома".

— Ну наконец-то, — послышался приятный женский голос за нашими спинами, и мы дружно развернулись. Я нервно попыталась пригладить растрепавшиеся волосы. Светловолосая женщина удивительно похожая на Сая перевела взгляд с моего мужа на меня. Лицо ее вдруг побледнело, она отшатнулась и по холлу разнесся предсмертный вскрик разбившейся тарелки.

***

Кабинет отца никогда не менялся. Казалось бы — там, где живут люди, при всей внешней неизменности быта и привычек все равно что-то появляется или исчезает, переставляется или перекладывается с места на место, приобретает или теряет дополнительные функции. Но кабинет отца никогда не касались подобные изменения, трудноуловимые для посторонних. Эдвард словно раз и навсегда законсервировал его, как добросовестная хозяйка закрывает в простерилизованную банку урожай овощей. Отец, ссутулившись, сидел перед рабочим столом, на котором вместо привычной стерильной лаконичности письменных приборов были беспорядочно разбросаны снимки, письма и бумаги и гладил большим пальцем золотистый край предмета, зажатого в кулаке. Я всмотрелся в него пристальней, неожиданно понимая, что он, в отличие от этой комнаты, щедро отмечен течением времени. Отец казался старым, и я ощутил непривычное беспокойство за него.

— Пришел? — спросил он отрывисто, не поднимая головы.

— Пришел, — я неловко положил перед ним на стол папку с документами. И с трудом, как в детстве, выдавливая из себя слова, произнес фразу, которую считал, что не произнесу никогда и ни при каких обстоятельствах. — Мне нужна твоя помощь.

— Знаю. Уна звонила, — сообщил отец глухо, отталкивая папку от себя, — Значит, ты всё решил?

— Решил. Соня улетит, — оказалось, что сложно только начать говорить, потом слова хлынули лавиной, и я говорил, все повышая голос, пока не понял, что кричу, — Даже если ты будешь против: Керима ей противопоказана. Она улетит, снимет браслет и сможет построить свою жизнь так, словно этих дней на Кериме не было. Тростниковые птички не поют в неволе, отец, и ты это знаешь.

— Она согласна? Знает?

— Нет. Я не хочу, чтобы она думала, что в чем-то виновата, не хочу, чтобы малейшая тень омрачала ей жизнь. Знаешь, отец, я даже рад, что браслет не оставит мне выбора — я не представляю, как бы я жил без нее.

— Ну, я же живу… — отозвался отец глухо, протянул руку в мою сторону и разжал кулак.

А я… Я не поверил своим глазам.

— Знаешь, что это? — на ладони отца лежал тонкий женский брачный браслет, удивительно похожий на тот, я выбрал для Птички, — Это браслет твоей матери, Уны.

— Мамы? — голос неожиданно подвел меня, сорвавшись на сип. Я слепо нашарил стул, и сел, не дожидаясь разрешения.

Эдвард подтолкнул ко мне один из снимков, я взял её в руки и не поверил своим глазам. Молодой Эдвард (Эд, как гласила надпись на обороте снимка) с обаятельной улыбкой и нежностью во взгляде смотрел на юную Уну, которую держал на руках. Я подумал, что отец никогда так не улыбался, а потом понял, что вообще никогда не видел, чтобы Эдвард улыбался — словно однажды одетая маска приросла к лицу намертво.

А глава рода Песчаных Котов устремил свой невидящий взгляд куда-то в окно, и принялся говорить глухим, безжизненным голосом:

— Она была как солнечный лучик: такая же шаловливая, теплая, светлая. Говорят, что мы, керимцы, ничего не чувствуем, пока у нас на запястье не защелкнется браслет, но с нею я словно отогревался. Мы дурачились, смеялись, она пела мне какие-то смешные песенки на своем языке и заплетала мне волосы, а еще сворачивалась у меня подмышкой клубочком, когда спала. В день, когда она сказала, что ждет ребенка, я думал, что сойду с ума от счастья: у меня есть семья! Праматерь благословила наш брак, подарив нам настоящее чудо — новую жизнь.

В тот день я пошел в Храм рода и выбрал браслеты, а когда возвращался, счастливый, гордый и любящий весь мир, то встретил Найну, гостившую тут у родни. Наверное, надо было сделать все по другому, но тогда мне казалось, что весь мир вокруг счастлив вместе со мной. Я срезал бусины Найны своим ножом, ссыпал ей в руки, сказав, что меня выбрала другая, и пожелал Найне счастья — я действительно верил, что она найдет того, с кем будет счастлива.

Отец замолчал, а я все крутил в руках снимок, на котором Уна и Эдвард были вдвоем, улыбались друг другу, и понимал, что привычная картина мира начинает трескаться и рассыпаться.

— Наутро в мой дом пришли жрицы Храма Праматери. Я решил, что они пришли обговорить детали свадьбы, но они принесли вот это, — Эдвард щелчком отправил ко мне по полированной поверхности стола два желтых листа, перевел на меня глаза и горько усмехнулся, — ты почитай, почитай… Время пока еще есть.

Один из листов, верхний, оказался… доносом. В нем жрицам Храма сообщалось, что Эдвард, сын Эвана, глава рода Песчаных котов, в нарушение заповедей великой Праматери привез на Кериму иномирянку, и скрывает ее в своем доме, намереваясь сочетаться с ней браком, чтобы не допустить её служения Храму. Самым поразительным открытием стала подпись — я хорошо запомнил её за годы жизни в отцовском доме, и хоть почерк у автора этой бумажки с возрастом поменялся, но вот угловатая, нервная подпись не изменилась ни капли. Донос был подписан Найной.

Я поднял на отца удивленный взгляд, но он только криво ухмыльнулся:

— Читай дальше…

Вторым листом оказалась официальная бумага из Храма, в которой Эдварду, сыну Эвана, главе рода Степных котов было запрещено вступать в брак с иномирянкой Уной, и предписано доставить оную иномирянку в Храм в течение суток. Видимо, чтобы у отца не возникло соблазнов, ему было приказано отдать парный мужской браслет, в противном случае жрицам предписывалось доставить иномирянку в Храм немедленно, собственными силами. Также Эдварда информировали, что информация о запрете на брак передана по всем Храмам Керимы.

— И ты отдал браслет, чтобы выиграть время, — я не спрашивал, скорей утверждал, — и вызвал Расмуса.

— Чужая любимая лучше, чем мертвая любимая, ведь так, сын? — в голосе отца явно слышалась горечь, — Я до сих пор помню, как дрожали её губы, когда я объявил ей о своем решении, её помертвевший голос: "За что, Эд? За что?!". Тогда мне казалось, что если она будет ненавидеть меня — ей будет легче жить дальше, и принять Расмуса, как мужа. Я много раз думал, правильно ли я поступил, не сказав ей правды, и ничего не предприняв. У меня до сих пор нет верного ответа. Надо ли было бежать и прятаться? Стоило ли улететь с планеты? Но на мне была ответственность за наш род, и некому было её передать: я был молод, самонадеян и не думал о плохом. К подобному развитию событий я был просто не готов: растерялся, поддался эмоциями, да и кроме того мне банально не хватило времени. Часто потом я размышлял о воле случая. Что было бы, если бы я решился на свадьбу раньше, если бы пошел из Храма другой дорогой, если бы Найна узнала обо всем уже после свадьбы? И на эти вопросы я не знаю ответа. Расмус и Уна поженились следующим вечером, в маленьком храме Праматери, связи с которым у Храма в Таншере почти не было, в затерянном поселке, до которого они добирались на перекладных и несколько раз переезжали, пока не осели в Первом. К счастью — о том, что твоя мать ждет ребенка, не знал никто кроме нас троих. Думаю, узнай тогда об этом Дочери — у нас не было бы ни единого шанса.

— Значит, Расмус боялся не того, что ты возьмешь свое решение назад, он боялся за маму? — я уже не знал, что и думать, — Но как же? Если это правда, то почему ты никогда не интересовался, как мы живем?

— Уна стала чужой женой. Это было моим решением. Чтобы я по этому поводу ни думал и ни чувствовал, я был не вправе больше вмешиваться в её жизнь. А вот ты…

Отец махнул рукой, показывая на карточки рассыпанные по столу, придвинул мне стопку писем:

— Ты смотри, смотри… Вряд ли у нас будет возможность поговорить еще раз. Ты ведь не передумаешь?

— Нет. Ты же понимаешь.

— Понимаю, — кивнул отец.

— Прости, — неожиданно искренне попросил я, и получил в ответ слабый взмах рукой.

Я молча перебирал снимки и удивлялся: некоторых не было даже в нашем семейном альбоме. Вот Расмус держит меня на руках в Храме Праматери, принеся меня на имянаречение.

— Единственное, о чем я просил его — это назвать тебя Сайгоном. Мы выбрали это имя вдвоем с Уной, и я боялся, что после всего случившегося она не захочет назвать тебя так, — послышался тихий отцовский голос.

Снимки, снимки, снимки… Вот мы с мамой в парке, катаемся на карусели, а её светлые волосы спрятаны под платок. Я с мамой, я с Расмусом, вот мы с Терри деремся, вот ведем за руки смешно переставляющего ножки Сибила. Вот я во дворе отцовского дома показываю в след Найне неприличный жест, а вот я с дядей Эмилем тренируюсь на заднем дворе. На всех этих снимках был я — один или с кем то, отдыхающий или занимающийся, улыбающийся или хмурый. Я потянулся к письмам уже зная, что я прочту там. Ровный, незнакомый почерк, который подробно рассказывал о каждом месяце моей жизни в тихом поселке со смешным названием "Первый", где не селились воины, сменился на летящий и угловатый, рассказывающий о моей жизни в школе.

— Все эти годы, пока ты был маленьким, я не позволял себе ни намека на чувства к тебе или к твоей матери. Любое проявление слабости неминуемо привело бы к тому, что на вас снова обратил бы внимание Храм. Мне все казалось, что когда ты повзрослеешь, я смогу объяснить ты поймешь. Но когда я приехал за тобой…

— Погоди, — перебил я его, потому что от воспоминаний о том дне подступила горечь, — Но почему, если все было именно так, говорят о том, что ты не захотел жениться на маме?

— Ты еще не понял? — отец очень устало потер свой браслет, и я понял, что этот жест я унаследовал от него, а еще вдруг части головоломки сложились.

— Найна?

Отец лишь невесело усмехнулся в ответ:

— Я плохо помню, что происходило после отъезда Уны: я не помню, что я делал, как жил. Не помню того, как решил жениться (возможно, это решение приняли за меня). Даже нашу свадьбу с Найной помню лишь урывками, например, как она бьет меня по лицу и кричит, чтобы я больше никогда не смел называть её в постели именем "иномирянской ведьмы, которая совсем заморочила мне голову". А когда я немного пришел в себя и смог воспринимать окружающую действительность… слух уже оброс подробностями, и бороться с ним было бессмысленно. Впрочем, у Праматери извращенное чувство справедливости: в итоге эта глупая выдумка обернулась против самой Найны. Её саму стали считать женой проклятого, и жрицы и врачи отказались помочь нам с детьми. Видит Праматерь, я не желал и не желаю Найне зла, я предан ей и забочусь о её нуждах, я чувствую к ней мучительную привязанность, вызванную браслетом, но я так и не смог забыть твоей матери, Сайгон. Найна всегда это чувствовала и ревновала ужасно, а когда ей сказали, что у нас не будет детей… У нас случилась ужасная ссора: Найна кричала, обвиняла меня в собственном бесплодии, в том, что я загубил ей жизнь. Это был единственный раз, когда я сорвался, и проговорился о том, что у меня есть ты. Для Найны это был жестокий удар: узнать, что её соперница не только счастлива, но и имеет то, чего у нее никогда не будет. А потом Дочери Храма нашли вас. Твоя мать после двойняшек уже не могла иметь детей, и была для них бесполезна, а вот ты… Тогда я чудом успел опередить храмовниц и забрать тебя в свой дом. Храмовницы были в бешенстве, но и я уже не был прежним. Мы торговались, как два харепа на Ак-Тепе за стакан тыквенных семечек: мне разрешили признать тебя и оставить в своем доме, но потребовали запретить тебе покидать Кериму. Мне казалось — я победил, но ты ненавидел меня, и эта ненависть была осязаема. Знаешь, сколько раз я, взрослый, сильный мужчина, которого боятся и уважают, воин и глава сильного рода стоял у дверей твоей спальни и не мог решиться зайти? А потом ты впустил в свой мирок Эмиля, и я умирал от ревности и боли. Мы тогда долго говорили с ним, и Эмиль уговорил меня оставить все, как есть — ненависть помогает достигать цели, а пока ты ненавидел меня — Найна не стала бы тебе вредить.

— Так значит воинская школа? — начал я

— Да, это была моя идея, — кивнул отец, — там жрицы Храма не могли тебя достать, а мне с каждым годом все тяжелее было защищать тебя. Мне удалось уговорить Расмуса отправить туда Терри: вы были так дружны в детстве, и я не прогадал.

— Значит и десятка… — начал закипать я.

— Остынь, — попросил отец, — я сделал все, что было в моих силах, чтобы ты захотел учиться. Дальше ты добился всего сам, и я горжусь тобой.

Мы замолчали: говорить было трудно, слишком много всего недосказанного, недовыясненного накопилось между нами. Оказывается, я совсем не знал человека, который был моим отцом.

— Прости за свадьбу, — неожиданно попросил он шепотом, — Ты так смотрел на нее… Я боялся, что жрицы сломают и твою судьбу, надеялся, что ты будешь счастлив. Кто же знал, что… Краст! Ты — единственное и самое ценное, что у меня осталось от Уны. И вот теперь я теряю тебя, так и не успев толком узнать.

Меня охватило странное опустошение, как будто разом кончились все силы. Я встал, кивнул отцу, и, не прощаясь, отправился к двери.

— Ты поможешь? — спросил я, обернувшись у порога.

— Я приду попрощаться, — ответил отец церемонной фразой, которая сейчас значила и поддержку, и обещание помочь, и то, что он принял мой выбор.

Пока я спускался по лестнице перед глазами стоял снимок: молодой Эд держит на руках юную Уну, и они улыбаются.

В Таншере лил дождь. Я сидела, обхватив коленки, на подоконнике лестничного окна, том самом, превращенном в помесь дивана с комодом (Тара называла эту конструкцию греденцией). Пристроившись спиной к оконному откосу куталась в теплую новенькую шаль, подарок Сая, смотрела в окно и хандрила. Пейзаж за окном из-за дождя стал серым, таким же, как мое настроение. Мне стало казаться, что после визита к свекрови в наших отношениях что-то сломалось. Нет, Сай по прежнему был нежен и внимателен, но… Он словно стал чужим: напряженным, озабоченным, после возвращения домой заперся в своем кабинете, куда очень скоро подтянулись хмурые Терри и Мист, а сегодня с утра вообще уехал, оставив на кровати коротенькую записку о том, что поздно вернется, поверх шикарной шали иссиня-черного цвета, словно переливающейся изнутри крохотными красными и лиловыми искрами. И вот теперь я сидела на подоконнике — греденции, и смотрела в окно, отчаянно надеясь увидеть, как машина Сая пробирается к дому. Но машины все не было и не было, и я снова и снова возвращалась мыслями к этому крайне неудачному визиту.

Услышав звон разбитой тарелки, я заставила себя улыбнуться и выдавить:

— На счастье… Примета такая.

Уна механически раздвинула губы в ответной улыбке, но быстро взяла себя в руки, сослалась на внезапное головокружение, и повела светский разговор ни о чем и обо всем одновременно. Только все мы прекрасно понимали, что со здоровьем у матери Сая все в порядке.

А дальше начали прибывать остальные члены семьи со своими домочадцами, и закрутилась привычная кутерьма: бегающие дети, родственники, чьи имена ты забываешь через десять минут после знакомства из-за объема информации, от которого у тебя пухнет голова, сервировка стола, помощь по хозяйству. Все было так привычно, знакомо, до слез напоминало праздники в нашем поместье, все так искренне улыбались и подбадривали меня, что я уже почти убедила себя, что я мнительная дурочка и мне все показалось. К несчастью — меня попросили принести салфетки из буфетной, и пробегая мимо полуоткрытой двери одной из комнат я неожиданно услышала обрывок разговора, от которого чуть не сбилась с шага.

— Что же ты наделал, Сайгон, сынок… Что же ты наделал…. - голос у Уны был усталым и грустным.

От обиды защипало глаза, и я прибавила шагу — в конце концов я девочка Лисси, а девочки Лисси не плачут на людях, если только это не похороны или свадьба. Я сумела сохранить лицо и ровную спину до входа в буфетную, а когда скользнула внутрь, и привалилась спиной к закрывшейся двери, то истерически расхохоталась. Я, одна из девочек Лисси, у которой в верхнем ящике письменного стола лежит пачка предложений руки, сердца, и прочих глупостей, авторы которых до сих пор не теряют надежды, оказалась нежеланной невесткой. Это был новый, неожиданный и крайне болезненный опыт. К несчастью — долго пробыть в одиночестве мне не дали — в буфетную заглянула одна из сестер-близняшек Сая, решившая, что я не смогу найти салфетки "на этом огромном складе барахла". Наверное именно эта забота и стала последней каплей — я, как говорили мои тетки, "включила хорошую девочку, то есть улыбалась, кивала и помалкивала весь обед.

Впрочем, если отбросить мои переживания в сторону — праздник удался. Дети, просидевшие чинно целых пятнадцать минут, принялись пихать друг друга под столом, кидаться едой и были выдворены в соседнюю комнату, после чего взрослые перевели дух, и перешли к общению по интересам. Сидящая рядом со мной Ани, та из близнецов, что была пониже и пополней, с огромным увлечением рассказывала про своего двухнедельного сына, родившегося после трех дочерей, и про особенности работы пищеварительной системы новорожденных. Я, приученная семейными обедами, кивала, угукала, и не вслушивалась. Сай очень тихо переговаривался о чем-то с Терри, сидящим рядом с ним. Уна казалась довольной и безмятежной, но я то и дело ловила на себе ее странный взгляд, который она тут же прятала, когда понимала, что я его заметила. От этого я нервничала, а праздник, задуманный как тихий, семейный обед, терял половину своего очарования. Впрочем, мы с Уной так преуспели в попытках скрыть напряженность, возникшую между нами, что остальные члены семьи так ничего и не заметили. Сая в семье любили, и часть этой любви его сестры, братья, многочисленные племянники и племянницы перенесли на меня, щедро выдав кредит тепла и доверия. Расмус сказал короткую, но очень прочувствованную речь о дне, которого они боялись, и который, благодаря мне, стал настоящим, нежданным праздником, и о том, что я сделала очень правильный выбор. В его голосе было столько любви к Саю и гордости за него, что у меня защипало в глазах. И только мать Сая держалась отстраненно, хоть и старалась "сохранить лицо".

А после обеда не слишком упирающегося Сая, и Терри, который, наоборот, картинно противился, дети увели играть во двор. Самый младший из братьев, Сибил, казавшийся почти близнецом Терри (если бы не ухоженная бородка, длинные волосы, собранные в хвост и брачный браслет), носил на руках не желавшую спать в колыбельке годовалую дочку. Наряженная в смешное детское платье с оборками из кружев малышка сосала кулачок и разглядывала мир, и пары строгих взглядов Сибила хватило, чтобы хохочущая детская стайка отступила от него и оставила в покое. Мы вышли на веранду за ними следом. Лина, вторая из сестр-близняшек Сая, мягко, но настойчиво потянула меня к плетеному диванчику, Сибил встал рядом, покачивая радостно вскрикивающую дочку на руках. Так мы и смотрели на радостно кричащий, визжащий и хохочущий комок из детей. Терри и Сай, затеяли какую-то игру "команда на команду" и принимали в ней живейшее участие.

— Сай, пока дома жил, всегда с нами возился, — неожиданно подал голос Сибил.

— А я не помню, — отозвалась Лина.

— Ну еще бы. Когда Сая забрали — вы обе ходили больше на четвереньках, чем на своих двоих. Они с Терри вас на закорках таскали, а мне не давали. Отец тогда еще смеялся, что и мое время шею подставлять придет, натаскаюсь еще. Когда его увезли, вы к маме еще долго приставали: "Са, Са!" — и она вам про него рассказывала.

— А это помню, — просияла Лина, — она нам перед сном рассказывала, что у нас есть старший братик, он хороший и он нас любит. Очень мы с Ани эти истории любили. Я его всегда себе представляла перед сном: какой он красивый. Мы же первый раз его увидели, когда нам лет по восемь было — мама с папой нас в воинскую школу взяли, когда Терри поступать поехал. И вот вместо чудесного высокого красавца — брата из моей мечты по лестнице скатился невысокий, худющий, как жердь, прыщавый страшок. Ух, как я там рыдала!

— Это и я, знаешь ли, прекрасно помню. Только вот сдается мне, кое-кто рыдал не из-за внешности Сая, а потому что ему куклу с фарфоровым личиком не купили.

— И вовсе нет! — Лина в этот момент больше напоминала не молодую мать семейства, а обиженную девочку.

Мы немного помолчали: не знаю, как родные Сая, а я мучительно пыталась придумать тему для разговора.

— Соня, а можно посмотреть на твой браслет? — неожиданно попросила Лина.

Действительно, и у нее с сестрой, и у жены Сибила, и даже у Уны большие, массивные браслеты, уступающие мужским разве что в ширине, сразу бросались в глаза при знакомстве. Мой же — изящный, ажурный, легкий, обнимающий руку чуть выше локтя был большую часть времени скрыт под одеждой, и я постоянно забывала о его существовании, вспоминая только тогда, когда за него цеплялась одежда. Я принялась осторожно поднимать рукав.

— Сай сказал, что так браслеты носили жены воинов прежде, — пояснила я, чувствуя себя почему-то немного виноватой.

— Это так на него похоже, — фыркнула Лина, — он на истории и традициях просто повернутый. Хочешь порадовать — купи какой-нибудь талмуд в книжной лавке, и чем больше в нем пыли — тем более счастливым будет Сай.

— Отец, покупая нам с Терри новые штаны или обувь взамен продранной, всегда шутил, что мы, с нашими вечными драками и порчей вещей все-равно обходимся ему дешевле в содержании, чем рассудительный Сай, — отозвался Сибил, — Он же книги глотал быстрей, чем мы с отцом успевали вернуться с Ак-Тепе. А когда его забрали, отец еще долго не ходил в ту часть, где книжные ряды.

— А куда его отсюда забрали? И почему? — повернулась я к Сибилу.

— Эдвард, его отец, Сая к себе домой забрал, — с видимой неохотой ответил тот после долгой паузы, — Только ты лучше про это у Сая спроси, пусть сам расскажет.

Дальше разговор не клеился, словно воспоминание об Эдварде что-то сломало или испортило. Я увидела, как Сай, встав на одно колено, деловито завязывает шнурки маленькому племяннику, смотрела на склоненную голову мужа, на непокорные светлые пряди, падающие ему на лицо, и мысли мои принимали очень странное направление.

— Сай всегда хотел детей, — вырвалось у меня, — минимум троих.

Повисшая тишина заставила, наконец, оторваться от разглядывания собственного мужа. Сибил и Лина смотрели на меня с напряженной надеждой.

Спас меня Сай, неожиданно налетевший, как вихрь, подхвативший меня на руки и закруживший по веранде так, что я невольно рассмеялась.

— Сааай, — позвал Сибил, когда меня наконец-то перестали крутить, но еще не опустили на пол, — ты такой довольный. Вас можно поздравить?

— С чем? — удивился Сай, потом, видимо, что-то понял, потому что весело ответил, — Еще рано о чем-либо говорить. Мы вообще не думали об этом.

В голосе Сая была беззаботность и только закаменевшие плечи под моими ладонями выдавали его напряжение.

А вечером был праздничный пирог, и три десятка свечек, по числу прожитых лет, и шутливая потасовка Сая с братьями, когда те вознамерились драть его за уши. Некоторые традиции не изменяются с течением лет. Вся семья за столом, покрытым крахмальной скатертью: вазочки с джемом, блюдо со сладостями из "Дядюшки Гарифа", тонкостенный фарфоровый сервиз, шутливые дружеские подначки и перепалки, перемазанные шоколадом мордочки детей. Картинка — хоть сейчас публикуй в детской энциклопедии в разделе "семья". И мне бы радоваться — но острый взгляд Уны я ощущала почти физически.

Мы сбежали из-за стола самые первые. На пороге "голубой" спальни на втором этаже, выделенной нам, громоздились свертки и коробки. Сай открыл дверь, подхватил меня на руки, и перенес в комнату, просто перешагнув через это нагромождение.

— Что это? — спросила я, уже догадываясь.

— Подарки, — буркнул Сай, стягивая с себя через голову рубашку, приготовленную Уной к нашему приезду.

— И ты их даже не откроешь?

Сай пожал плечами:

— Ну… дома посмотрю. Потом.

— Сай, так нельзя, — начала сердится я, — они — твоя семья, они старались, выбирали. А мой подарок ты тоже не захочешь посмотреть?

Муж потянулся ко мне и стал преувеличенно осторожно меня раздевать.

— Сааай! — возмутилась я, — Подарок!

— Что? — невинно хлопнул глазами этот… песчаный кот, — разве он не передо мной? Видишь, как я осторожно снимаю обертку?

Я вывернулась из его рук, отступила на шаг и протянула ему на ладони брелок, который уже некоторое время грела в ладони.

Пальцы Сая зависли над ажурной птичкой, словно он не решался дотронуться до нее, и лицо у него снова стало таким, что я не выдержала, и кинулась к нему на шею.

Дом за стенами нашей комнаты жил своей жизнью — перекликались звонкие голоса детей за окном, звякала посуда на кухне, что-то рассказывал своим рокочущим басом мой свекр этажом ниже, кто-то спускался по лестнице. Уж не знаю, в тонких ли стенах была причина, или в том, каким был Сай в этот раз, только близость наша была удивительно сладкой, тягучей, неспешной, как мед (которым я, надеюсь, когда-нибудь накормлю Сая). Тишину комнаты нарушало только шумное, сбившееся дыхание — звуки казались чем-то грубым, ненужным, и поэтому я раз за разом утыкалась в подушку, прикусывала костяшки пальцев или губы Сая, если он закрывал мне рот поцелуем. Сай как никогда походил на тотем своего рода, живущий у него на руке — перетекающие под моими пальцами мышцы и обманчивая плавность движений, несытый взгляд, который тут же прячется под ресницами, кажущаяся беззащитность и бережная нежность, которую может позволить себе только очень сильный, уверенный в себе хищник. При всем своем небогатом опыте я понимала, что эта ночь не похожа на все прежние, что она отличается, и почему-то от этого я все сильнее прижималась к своему песчаному коту, словно боялась, что он выскользнет из моих рук. Выспаться снова не удалось — всю ночь Сай не позволял мне ни отодвинуться, ни убрать голову с его плеча, и каждый раз, выныривая из уютной дремоты, я натыкалась на его задумчивый взгляд.

Я моргнула, возвращаясь в реальность. За окном нашего дома в Таншере все также лил дождь, размывая очертания предметов и окрашивая в серую гамму и мир, и того, кто заставил меня встрепенуться. Кто-то в сером воинском плаще с капюшоном, постояв на подъездной дорожке, тронулся к нашей двери. Потом человек под дождем остановился, будто в раздумьях, повернул обратно, снова остановился через несколько шагов, развернулся обратно, и решительно зашагал к крыльцу. Я кубарем скатилась вниз по лестнице, рванула входную дверь, не дожидаясь звонка. На пороге стояла промокшая, зареванная Хло.