Книга: Лекарь
Назад: Глава 7 СМОЛЕНСК
Дальше: Глава 9 НОВОЕ ЛИЦО

Глава 8
МОНАСТЫРЬ

Он очнулся поздно. Через слюдяное оконце в глаза бил яркий свет. Сразу вспомнил вчерашнее, и стало муторно. Он скинул полушубок — ведь так и спал в нём, забывшись пьяным сном. Тело было липким от испарины. В баню бы сейчас.
В дверь постучали.
— Войди.
Вошёл холоп.
— Баня истопилась, Семён Афанасьевич зовёт компанию составить.
— Скажи — буду.
Баня сейчас в самый раз, давно по-человечески не мылся.
Никита залез в сундук, но смены чистого белья не было. И кофра с инструментами тоже нет. Ба! Да он же всё на санях оставил, когда приехал вчера, к Любаве помчался.
Никита спустился на первый этаж, умылся, в людской спросил:
— Где мои вещи?
— Да вон в углу стоят.
Никита отнёс кофр и узел в свою комнату, взял чистое исподнее и отправился в баню.
Баня занимала целое небольшое здание: предбанник, мыльня, парилка, трапезная — после бани пива попить можно, поговорить задушевно.
Князь уже в парной был, и банщик Гаврила охаживал его вениками.
Никита обмылся в мыльне горячей водой, намылился щёлоком, докрасна натёрся мочалкой, облился водой, и только потом уж отправился в парную. Лёг на нижнюю полку. На верхнюю не ложился — вытерпеть жар не мог.
Сверху свесился князь, ухмыльнулся:
— Ты что вчера на ужин не пришёл?
— Настроения не было.
— Вот те на! А как же молодая? Или рога наставила?
— Нет больше ни молодой, ни старой. Умерли обе от моровой язвы, а дом сожгли.
— Как? — Елагин от удивления едва не свалился с полки. — И опять я последним узнаю… О свадьбе не сказал, о несчастье — тоже.
— Не успел, сам вчера по приезде узнал. И то случайно, от нищего на паперти.
У князя пропало желание париться. Он слез с полки, лицо было расстроенным.
— Да как же это?
Никита лишь пожал плечами — он бы и сам хотел знать.
— Идём, обмоемся.
Ополоснувшись от пота, они вышли в предбанник. Там холопы уже полотенца да простыни приготовили, причём лежали они на тёплой трубе. Вытершись, Никита и князь завернулись в простыни.
Князь направился в трапезную, ведя Никиту за руку. Там уже был накрыт стол — закуски, пиво.
— Помянуть по-христиански надо, но не пивом же. Эй, кто там? Гаврила!
— Ту точки я!
— Пусть с поварни горячие закуски принесут и перевара.
— После бани — перевар? — удивился Гаврила.
— Делай, что велено.
Вскоре на столе появилась жареная курица, исходя соком и запахом, Гаврила поставил кувшин с переваром. Князь сам, по праву хозяина, разлил самогон по кружкам.
— Ну давай за души безвременно ушедших — пусть в рай попадут. Могилы-то нет?
— Их с домом сожгли.
Не чокаясь, они выпили. Никите перевар показался крепким — а ведь вчера пил, как воду. Они заели самогон пирожками, съели курицу.
— И ведь не скажешь даже «Пусть земля будет им пухом», коли могилы нет. Отпеть бы их надо, священника к сгоревшему дому пригласить.
Чёрт! Никита чуть не поперхнулся. Как же он сам не догадался?
— Завтра сделаю.
— Давай ещё по одной…
К вечеру напились оба.
Очнулся Никита уже в своей комнате. Он и не помнил — сам добрался или слуги привели. Лежал в чистом исподнем на своей постели, и солнце снова било в окно.
Припомнив вчерашний разговор с князем, он вскочил, оделся и заторопился в церковь. Заказал поминовение усопших, поскольку панихиду проводить священник отказался — слишком много времени со дня смерти прошло.
Помахивая кадилом, священник походил вокруг сгоревшего дома, почитал псалмы. И так тоскливо стало Никите!
Он вернулся в свою комнату, выпил, и вроде полегчало. Выпил ещё, не закусывая — нечем было… и вошёл в запой, чего с ним не было никогда.
Неделю он пил почти беспробудно. Осунулся, похудел. А потом ночью появилось видение: фигура в белом, зыбкая, туманная.
Никита замахал руками:
— Всё, допился до «белочки»! Пора бросать!
Но фигура стала более отчётливой, и он узнал в ней свою Любаву.
— Не пей вина из чужих рук, — только и услышал.
Он рванулся к ней, думая, что она о себе что-нибудь скажет. Ан — нет, истаяла в воздухе.
Ошарашенный Никита уселся на постель и рукавом вытер разом вспотевший лоб. К чему она появилась, о вине предупредила?
Едва дотянув до утра, посмотрел на себя в зеркало. Господи, неужели это он? Обтянутый кожей череп, свалявшиеся на голове волосы, неопрятная бородка. Как низко и быстро он опустился!
Кое-как он расчесал волосы на голове, оправил бороду. Потом пошёл к цирюльнику — был в княжеском доме такой холоп. Постриг волосы на голове, бороду подправил. Потом пошёл в баню.
Гаврила уже был там, хлопотал.
— Никита, для парной жара нет, а обмыться можно, горячая вода в котле есть.
— Мне помыться.
Он яростно тёрся мочалкой, чувствуя, что всё равно от него пахнет перегаром. Было стойкое ощущение, что перевар сочится изо всех пор кожи. Тьфу!
Он обтёрся и направился в трапезную. Есть хотелось — дальше некуда, ведь он неделю только пил и ничего не ел, желудок к спине прилип.
Несмотря на жестокий голод, он заставил себя не есть много, чтобы с голодухи заворот кишок не получить. Но и после лёгкого завтрака Никита почувствовал себя лучше, бодрее.
Пока шёл по коридору к себе, ловил взгляды княжеской челяди. Нехорошо на него смотрели, жалостливо — как на больного.
Нет, с пьянкой пора завязывать, сгореть можно очень быстро.
Он надел полушубок, нахлобучил на голову заячий треух и направился в лекарню.
Иван и Наталья встретили его радостно:
— Заждались мы тебя, Никита. Сказывали — давно уже вернулся, а всё не идёшь!
— Приболел, — коротко ответил Никита.
— А тут болящие осаждают. А вчера и вовсе иноземец приходил, тобой интересовался.
— Каков из себя?
Иван в точности описал англичанина Самюэля.
— «Дохтур» это английский был. Не застал — ну и ладно.
— Так он всю лекарню обошёл. Только без тебя я не дал ему везде лазить. Чего вынюхивать?
— Правильно, молодец. Как с деньгами?
— С деньгами никак — нет их!
— Сколько я задолжал — жалованья, на хозяйственные расходы?
— Рубль почти. Зимой много денег на дрова ушло, холодно.
— Вот тебе два рубля: рубль долга, а остальное — на нужды. Перевар купить надо — эфир делать.
— Так готово всё. Что же мы, сложа руки сидели?
— Вдвойне молодцы. Будет кто спрашивать — пусть приходит завтра с утра. Начинаю работать.
— Славно! А то мы уж соскучились по работе. Так, по мелочам помощь оказывали — гнойнички, мозоли, перевязки.
Никита пошёл по городу. Давно он в первопрестольной не был, с мая — десять месяцев.
Сгоревших домов было много, видно — серьёзно эпидемия бушевала. Не хотелось ему о грустном вспоминать, но оно само о себе напоминало.
Народу на улицах поубавилось, грязи побольше стало. И всё же Москва жила: вовсю шумели торги, пьяницы куролесили у трактиров, играли в снежки и катались на санках ребятишки.
Никита неделю не выходил на свежий воздух, и потому нагулялся, находился вволю — дух из себя переварный выгнал. Вернувшись в княжеские хоромы, он сразу направился в трапезную. Там его уже ждал князь.
— Ну слава Богу — отошёл. Садись, отобедаем.
Стол, как всегда, ломился от еды.
Никита набросился на кушанья, как голодный волк.
— Может, пива свежего? — предложил князь.
— Не, от одного запаха воротит, — признался Никита.
— Оно и правильно, при твоей работе голову надо свежую иметь. Да чтобы руки не тряслись.
Князь сегодня был весел.
— У царя я сегодня был, не скрою — обласкал, спрашивал, чего надобно. А в конце — про тебя: как поживает, мол, лекарь? Полагаю, царь виды на тебя имеет.
— Не понял.
— Думаю, к себе приблизить хочет. Главным придворным лекарем сделать — слухи такие ходят.
— Не хочу я, говорил уже об этом государю.
— Счастья своего не понимаешь. При царе быть — почётно, денежно. Завидовать будут.
— Мне зачем?
— Ай! Не понял!
— Что выросло — то выросло, не переделать.
— Подумай, царь дважды предлагать не будет.
— Коли заболеет государь, так помогу. А каждый день во дворце болтаться без дела — увольте. Мне практика нужна.
— Твоё дело, принуждать не буду. Да ты рыбки копчёной откушай, чудо как хороша.
Рыбка и в самом деле была вкусной, так и таяла во рту.
Никита поднялся из-за стола сытым, каким давно себя не чувствовал.
С утра он направился на работу, в лекарню. Там уже толпился народ. Бояре и прочий люд, увидев, что сам царь Никите доверился, домочадцев своих привезли. С утра и до позднего вечера Никита работал не покладая рук.
Наконец пациенты закончились. Он уже переоделся, собираясь домой, как увидел — в двери возник старый знакомец, англичанин Самюэль. Он улыбался Никите, как другу, но в глазах не таял холодок.
— Как русские говорят — гора с горой не сходятся… Рад видеть тебя. Обещание твоё помню — насчёт зелья.
— Зелье это «эфир» называется.
— Эфир? С латыни — нечто неосязаемое, лёгкое, как воздух.
— Во-во, в самую точку.
Никита залез в шкаф и достал оттуда склянку.
— Дарю.
— А как пользоваться?
— Кладёшь на лицо ватную маску и капаешь пятьдесят капель. Пациент вдыхает эфир и впадает в глубокий сон — даже боли не чувствует. Только переборщить нельзя. И даже при точной дозировке при выходе из наркоза могут быть тошнота, замутнённое сознание. И горюч чрезвычайно! Не дай бог пролить его на огонь — не потушишь!
— За подарок спасибо, видел я зелье в действии. Но я не за этим пришёл.
— Да? — удивился Никита. — По-моему, других обещаний я не давал.
— Секрет у тебя купить хочу. Подарок хорош, слов нет — но ведь он кончится. Ты, как лекарь, меня понять должен. Я хочу им обладать — для пользы дела.
— Зная секрет, ты в своей стране обогатишься немерено. Можно его изготавливать и другим «дохтурам» продавать, а коли желание будет — и секрет изготовления продать.
— Выгоднее готовым эфиром торговать, — лицо Самюэля выражало теперь крайнюю заинтересованность, глаза алчно сверкали.
— Дёшево не продам, — заявил Никита. Уж он-то знал, что эфир хорош, пользоваться им будут долго — пока не перейдут на эндотрахеальные наркозы с флюотаном и прочей современной химией.
— Два золотых шиллинга даю! — заявил Самюэль.
— Двадцать, и ни пенсом меньше, — упорствовал Никита.
— Двадцать? Это много, очень много! Дорого!
— Ты за него тысячи получишь, а двадцать отдать не хочешь.
Самюэль задумался — он хорошо знал, что деньги свои вернёт с лихвой.
— Пойдём в хорошую трапезную, посидим, поговорим, — предложил англичанин.
— Согласен, я не обедал сегодня.
Они прошли в харчевню неподалёку — Никита иногда там бывал. Кормили в ней вполне вкусно и недорого. Англичанин заказал себе отварную рыбу, а Никите жареную курицу и гречневую кашу. Самюэль попросил ещё кувшин фряжского вина.
Они с аппетитом поели, и Самюэль стал торговаться:
— Всё-таки сумма очень велика — даже неслыханно! За такие деньги можно в городе целый квартал купить, а может — и два.
— Ты хочешь секрет изготовления эфира? Я назвал свою цену. Не готов платить — выдумай зелье лучше.
На Руси для некоторого обезболивания использовался отвар корня мандрагоры, дурман-травы, мака. Скорее всего — и в Британии применялись их аналоги. Но у трав очень трудно рассчитать дозировку, как говорят у медиков — оттитровать. Кроме того, травы, как обезболивающие, слабы, а добавишь дозу — пациент долго не выйдет из наркоза или получит осложнения, и Самюэль это прекрасно знал.
Эфир был изобретён ещё в XIII веке, но почти неизвестен в медицинских кругах, и широко применять его стали только в начале девятнадцатого века.
— Я всё-таки «дохтур», как говорят на Руси, а у нас — медикус. Не моё дело выдумывать зелье. Положа руку на сердце — ведь не ты изобрёл эфир.
— А хоть бы и так. Но сейчас только я один владею секретом его изготовления.
Они говорили долго, спорили. Самюэль пытался сбить цену, Никита упорствовал. Если бы на месте Самюэля был русский, Никита отдал бы технологию изготовления эфира бесплатно. Англичанин же хотел получить секрет задаром и у себя в Британии озолотиться.
Обе стороны устали, приведя уже все возможные доводы.
— Я вижу, что ты не уступишь. Давай выпьем вина, — предложил англичанин. — Так и быть, я возьму деньги в долг, но завтра приду к тебе в лекарню, и ты сам покажешь мне, что и как делать.
— Согласен — как только получу деньги.
Самюэль разлил вино по кружкам.
— За сделку! — провозгласил тост «дохтур».
Никита уже было поднял кружку, как вспомнил слова привидения. Как там сказала Любава? «Не пей вина из чужих рук?» Неужели имелся в виду этот случай?
Никита поставил кружку и закашлялся — сымитировать сильный приступ кашля ему, доктору, не составило труда. Сиплым голосом он прошептал:
— Быстро воды!
Самюэль, встав, бодро направился к трактирщику, и в эту секунду Никита мгновенно поменял местами кружки. Если англичанин незаметно и подсыпал отраву, то ему в кружку, а не в кувшин.
Самюэль скоро вернулся, неся воду.
Никита жадно схватил кружку с водой и сделал пару глотков. Потом вытер выступившие от кашля слёзы.
— Простыл, извини. Так на чём мы остановились?
— Я тост сказал — за сделку!
— Точно, — подхватил Никита, — выпьем за сделку!
Никита поднёс кружку ко рту, сделал несколько глотков. Приятное вино, никакого необычного привкуса. Англичанин пригубил свою кружку, сделав пару глотков.
Никита незаметно для «дохтура» присмотрелся к руке, в которой он держал кружку.
На правой руке Самюэля был перстень с крупной печаткой. Под неё и порошок ядовитый спрятать можно, и подсыпать его незаметно. Неужели, стервец, отравить захотел? Не смог сбить цену и решил вовсе вывести Никиту из игры, устранить как конкурента? Но теперь он сам отведал своей отравы. Как говорится — не рой другому яму, сам в неё попадёшь.
Никита уже наелся, да и время вечернее, за окном темно.
— Устал я, отдохнуть хочу, — заявил он.
— Да-да, засиделись. Так во сколько мне завтра к тебе пожаловать? Раньше полудня я деньги не найду.
— Значит — после полудня жду.
От дверей трактира они разошлись в разные стороны.
Никита шёл к себе и думал — не перестраховался ли он? Может — привиделась ему Любава в пьяном угаре?
Однако англичанин не пришёл ни завтра, ни послезавтра. Как узнал потом Никита, «дохтур» тяжко заболел: слабость, кровавый понос, рвота открылась. Это потому, что вина он отхлебнул совсем немного. А выпей больше — помер бы в мучениях. Вот и не верь потом в привидения! Выручила, вовремя подсказала Любава. А англичанин «хорош», змея подколодная! Решил конкурента по-тихому убрать. За должность свою держится, потерять боится. А ведь может свинью подложить. Или царю в ушко нашепчет пакостей, или людей лихих подошлёт, наняв за деньги.
Смерти Никита не боялся. Он её и видел не раз, и понимал, что все когда-то в землицу сырую лягут — ведь не Кащеи Бессмертные. Но быть мишенью нечистоплотного коллеги не хотел. Да и вообще после смерти Любавы ничто его в Москве не держало, а по некоторым улицам он вообще ходить перестал, чтобы ничего не напоминало о девушке. Как-то незаметно, не вдруг пришёл он к решению покинуть первопрестольную. И лекарню с налаженной работой бросить не жаль. Не радовала его больше Москва, потому как Любавы в ней нет и не будет.
Однажды утром проснулся Никита с необычным решением — надо уйти в монастырь. Не получается у него с женщинами, не даёт ему судьба ни в том, ни в этом мире возможности создать семью, и стало быть — не для него мир плотский. Только решение серьёзное, посоветоваться бы с кем? Друзей близких нет. С Елагиным? Никита заведомо знал, что князь отговаривать его будет — кому охота лекаря терять?
С решением он не торопился, прикидывал, взвешивал. Ведь был ещё вариант: просто уехать из Москвы в другой город — тот же Владимир или Нижний Новгород, Псков — да мало ли городов на Руси? Но почему-то не выходил из головы именно монастырь. И, как специально, народ шёл в лекарню, как лосось на нерест в речку — просто валом. Работы много, пообедать некогда. Забылся во сне — и снова за работу, без выходных. Наверное, отрешиться от мыслей хотел.
Деньги так и сыпались в калиту, только радости они не приносили. Когда Любава жива была — и деньги позарез нужны были, только их не хватало. Теперь её нет, денег же полно. А куда и на кого их тратить? Ночью он спит, днём на работе, ест у князя, на торг не ходит. Только и расходов, что на жалованье персоналу, на травы да на дрова для печей.
Но, видимо, от судьбы не убежишь. В один из дней к лекарне подкатил возок, из которого выбрался священник, и видимо — не из простых. Клобук на голове шёлком обтянут, на шее — золотой крест изрядных размеров, инок или простой насельник под руку его поддерживает.
Священник в коридоре очередь занял, не желая лезть наперёд. Однако же пациенты, уважая сан, пропустили его вперёд.
Священник вошёл, повернулся сначала к иконам в красном углу, осенил себя крестным знамением, поклон ликам Христа и Богородицы отбил. Потом к Никите повернулся:
— Ты ли лекарь Никита будешь?
— Он самый. Садись, святой отец. Что привело тебя ко мне?
— Да что и всех — болезни. Наслышан я о тебе давно от мирян, теперь вот сам приехал. Замучили меня ноги! Службу иной раз с трудом до конца доведу.
— А где служишь?
— В храме Успенья Пресвятой Богородицы в Печатниках. Иосиф я.
Никита припомнил — проходил он как-то мимо. Храм в самом центре города располагался, на Никольской улице, в Китай-городе. Рядом — пушкарская слобода, хоромы князей Вяземских — Петра и Бориса, князя Гаврилы Островского. Понятно теперь, почему священник таким лощёным выглядит, бородка маслом лампадным умащена, расчёсана.
— Ну вот и познакомились. Показывай ноги, батюшка, будем смотреть твою болячку.
С первого же взгляда Никите стало понятно — у священника подагра. Суставы больших пальцев ног деформированы, красные.
— Свинину ешь ли?
— Грешен.
— Нельзя тебе свинину, батюшка. И ноги парь в солевом растворе. Ложку соли на две кружки горячей воды, в шайку наливай и держи в ней ноги с полчаса.
— Так мясо совсем нельзя?
— Почему? Свинину нельзя, забудь о ней до конца жизни. А курятину, говядину — не возбраняю.
— И всё?
— Пока да. Жду тебя через месяц. В свою очередь вопрос у меня. Хочу в монастырь уйти.
— Ты же молод, ремесло у тебя чудное, людям страдания тяжёлые облегчаешь. Зачем от мира уходить?
— Жена и тёща от моровой язвы умерли, пока я в смоленском походе был.
— Слышал я, как ты государя спас. Господь тебя талантом наградил, чтобы через твои руки пользу людям приносить. Думаю — сгоряча ты, от отчаяния. Боль утраты и обида в тебе говорят, а не желание Господу жизнь посвятить.
— Истинно говоришь.
— В Москве от моровой язвы много народу померло, иные улицы совсем обезлюдели. Так что, всем уцелевшим — в монастырь? В Чудовом монастыре из ста восьмидесяти двух монахов шестнадцать в живых осталось, а в Вознесенском женском из девяноста монахинь — только тридцать восемь. Не миновала сия участь и клир. В монастырь идут, когда есть настоятельная потребность служению Богу отдать себя целиком. А ты не служить хочешь, а от мира укрыться.
— Наверное, так.
Никита был удивлён тем, как быстро смог разобраться в его душе доселе незнакомый ему человек.
— И что ты мне посоветуешь?
— Время лечит. Приходи ко мне в храм, поговорим, молитвы почитаем. Глядишь — душа и успокоится.
Священник поднялся, поблагодарил Никиту, перекрестил его тремя перстами и, тяжко ступая, вышел.
Несколько дней Никита размышлял над услышанным. Вспоминал каждое слово Иосифа, прикидывал — прав ли он? И через неделю, окончив приём, сразу направился в храм, благо — идти было не очень далеко.
Долго беседовали они в небольшой комнате за алтарём. Никита ушёл успокоенным, а через неделю снова пошёл в храм. И как-то эти беседы вскоре вошли у него в привычку, раз в неделю он обязательно наведывался к Иосифу.
Беседы приносили обоюдную пользу, священник узнавал много нового, даже заимствовал кое-что. И уже весной Иосиф спросил:
— Успокоилась ли твоя душа, Никита?
— Вроде бы, но всё равно иногда мысли о монастыре посещают.
Иосиф хмыкнул:
— Вот что, Никита, человечий сын. Есть у меня дальний родственник, настоятель Свято-Преображенского монастыря, что в Астрахани. Монастырь небольшой, шестьдесят иноков всего. Коли не передумал — напишу я настоятелю Михаилу письмо. Езжай, побудь послушником. Лето на носу, путешествовать сподручно будет. Постриг принять никто тебя принуждать не будет. Наложат послушание, будешь жить монашеской жизнью. Понравится, поймёшь, что твоё это — пострижёшься. А нет — вернёшься назад. Лекарню за собой оставь. Разрушать налаженное легко и просто, восстановить иногда невозможно. А так — будет, к чему вернуться.
Никита горячо поблагодарил Иосифа — для лекаря это был шанс испытать себя.
Иосиф улыбнулся:
— Не благодари: тяжела монашеская жизнь, не все её выдержать могут. Не на пирушку приглашаю. Поедешь?
— Поеду, — Никита не колебался.
Священник сел за стол, написал письмо и приложил к нему для достоверности свою печатку.
— Я смотрю — на пальце у тебя перстень знакомый.
— Царский подарок.
— Оставь его лучше здесь. Не ровен час — встретятся лихие люди, вместе с рукой отрубят. Вручи это письмо Михаилу, а на словах привет передавай да наилучшие пожелания. Ступай с Богом!
Никита поклонился и вышел.
Сборы были недолгими. Он оставил Ивану денег в лекарне, с собой взял часть инструментов, собрал узелок с вещами. Вняв совету священника, снял с пальца перстень. Самым тяжёлым получился разговор с Елагиным:
— Надолго собрался?
— До осени.
— А ну как царь в новый поход соберётся?
— Ходил же он раньше без меня? Да и спокойно всё на границах.
Елагин нахмурился, но Никита — не холоп, приказать нельзя.
Они обнялись на прощание.
С утра Никита, прихватив кофр с инструментами и узелок, отправился на торговый причал Москвы-реки. Там он нашёл судно, идущее в Астрахань. За алтын купец, владелец судна, согласился довезти его с полным коштом.
Корабль отходил уже в полдень, погрузку заканчивали.
И вот мимо поплыли берега. Никита сидел на носу судна, с интересом разглядывая окрестности.
За день они добрались до Коломны. В паруса дул ровный ветер, течение было попутное. А дальше — уже по Оке.
Никита воспринимал плавание как отдых, как развлечение. И на душе легче стало, как только из Москвы выбрался.
Судно делало остановки только на ночь. Команда готовила кулеш, ели сами и кормили единственного пассажира — Никиту.
На Нижегородской ярмарке они остановились на день — купец докупил товара для торговли в Астрахани. Потом миновали Казань, и Никита не сводил глаз с минаретов и городских стен. А дальше по обоим берегам пошли степи, и пейзаж стал унылым и однообразным.
Ранее Астрахань называлась Хаджи-Тарханом, и была осенней резиденцией ханов Золотой Орды. Зимой 1395 года город сжёг эмир Тимур, огнём и мечом прошедший по татарским землям. Заодно он развалил Булгарию, прошёлся по Дагестану.
В 1566 году Астрахань присоединилась к Руси. На Заячьем острове построился новый острог как начало нового города: уж больно удобно расположен был город — на перекрёстке водных путей, чем и привлёк внимание крымчаков, ногайцев, османов.
Город многократно подвергался нападениям и осадам, но выстоял.
В дальнейшем со всех сторон от Астрахани были построены крепости, ставшие городами.
С севера, в 250 верстах, была поставлена крепость Чёрный Яр, с востока — Красный Яр. А ещё Иванчуг, Увары, Чаган, Комызяк. Город наполнился торговцами, осевшими тут и открывшими гостиные дворы и мастерские — шёлковые, бумажные.
Первыми из иноземцев в Астрахани появились армяне, за ними — персы и хивинцы — даже индийцы. Город был удобным перевалочным пунктом по пути на богатейшую Нижегородскую ярмарку.
Самыми доходными, а потому привлекательными были соляной и рыбный промыслы — чёрную икру и осетров возили на Русь именно отсюда.
Первый монастырь, основанный игуменом Феодосием и названный Спасением, был заложен в 1569 году. В 1646 году в Астрахани случился страшный пожар, уничтоживший едва ли не половину города. Сгорел и деревянный монастырь. Усилиями игумена Гедеона, а затем сменившего его Михаила и полусотни монахов, монастырь был отстроен заново в камне. В дальнейшем, в 1655 году монастырь стал патриаршим, был переведён в прямое подчинение и с того времени начал носить название Спасо-Преображенского, а настоятель поднялся выше в церковной иерархии и стал величаться архимандритом.
В Астрахань Никита прибыл в июне. Было уже тепло, большинство местного населения занималось рыбной ловлей.
Расспросив дорогу, Никита сразу направился в монастырь.
Кирпичная кладка монастыря была свежей, построен он был в псковском стиле, и, разглядывая каменную красоту, Никита невольно залюбовался.
— Нравится? — остановился рядом монах в чёрном подряснике.
— Очень! Но мне бы к игумену Михаилу.
— Пойдём, провожу.
Игумен оказался человеком совсем ещё не старым, хотя Никита представлял его старцем с длинной седой бородой.
Поздоровавшись, Никита вручил ему письмо, которое игумен тут же внимательно прочитал.
— Послушником стать хочешь?
— Хочу.
— Одного желания мало. Тебя ведь Никитой зовут?
— Да.
— И в письме сказано, что лекарь ты изрядный.
— Приукрашено.
— Э, нет! Отец Иосиф всегда точно говорит. Так тебя к нам сам Господь привёл.
— Неужели болен кто?
— Болен? Да у нас треть монахов с холерой лежат! И в городе эпидемия идёт.
— Скажи монахам: воду пить только кипячёную, пищу вкушать только после огня — варёную, жареную, но не сырую. И главное — руки мыть со щёлоком, а ещё лучше — протирать переваром. И как можно чаще, не только перед едой. Да, едва не забыл: на время эпидемии руки священникам прихожанам не целовать.
— И всё?
— Всё! Через неделю новых заболеваний не будет.
— На вечерней молитве сам братии обо всём скажешь. А с больными что делать?
— Пить давать побольше — можно подсоленную воду.
— Так просто?
— Ну если не затягивать, то всё благополучно разрешится.
— Вот тебе первое и главное послушание в монастыре — лекарем будешь.
— Как скажешь, игумен.
— Сейчас тебе твою келью покажут, а после — болящих посмотри.
— Слушаюсь.
Игумен позвонил в колокольчик, и на звон явился молодой послушник.
— Отведи нашего нового послушника Никиту в угловую келью, что пустует, потом с распорядком ознакомь и болящих покажи. Он лекарь, это его послушание.
Послушник склонил голову.
— Давай помогу, — обратился он к Никите, имея в виду его поклажу.
— Мне не тяжело.
Однако послушник взял узел с вещами и донёс его до кельи.
— Располагайся.
Келья была маленькой, два на два метра, оконце узенькое, забрано слюдой. И обстановка в ней была аскетичной: жёсткий топчан, стул, сундук для вещей. «А чего ты ожидал, Никита? — спросил себя лекарь. — Это не хоромы княжеские».
Оставив вещи в келье, они направились к болящим.
К сожалению, у всех у них — у двух десятков — была самая настоящая холера. Один из них был тяжёлым — тот, кто заболел первым. Он уже не мог ни есть, ни пить и к вечеру преставился. Зато других Никите удалось выходить. Монастырский ключарь привёз из города перевар — кувшин его поставили в трапезной, и перед едой все монахи и послушники поливали себе руки самогоном.
Но выздоровели все далеко не сразу. А вечером, после молитвы игумен дал слово Никите. Как мог, тот объяснил, что причина болезни кроется в грязной воде, в миазмах — не будет же он говорить о холерном вибрионе?
Все слушали внимательно и к сказанному Никитой отнеслись серьёзно. А на следующий день уже священники во всех городских церквях и храмах рассказывали всё это прихожанам. И бич всех городов — холера — постепенно пошла на убыль.
Зато авторитет Никиты среди монастырской братии сразу вырос. За пару недель, кроме мер по холере, Никита успел пролечить несколько монахов от застарелых болячек.
Не успела утихнуть холерная эпидемия в городе, как пришла беда, откуда не ждали. Вечерняя молитва была прервана вошедшим, даже скорее — ворвавшимся в монастырскую церковь пропылённым стрельцом:
— Беда! Калмыки к городу подходят, в десяти верстах отсюда! — выкрикнул он и убежал.
Это был один из конного дозора, высланного в степь астраханским воеводой.
Игумен тут же приказал бить в колокола. Тревожно загудел набат.
Новости обычно узнавали на торгу — так он днём бывает, а колокольный набат услышат все, имеющие уши.
Монахи тут же заперли ворота. Монастырь переходил на осадное положение, а настоятель на время становился воеводой.
Находился монастырь за чертой города, в версте на север от городских стен, и первый удар принимал на себя, служа своеобразным форпостом.
Видимо, нашествия степняков бывали не раз, потому как действовал настоятель решительно и быстро. Монахам раздали оружие, игумен определил дозорных на стены и у ворот.
Никита получил саблю в ножнах и короткое копьё-сулицу. Его, как неопытного воина, поставили в пару с бывшим стрельцом, а ныне иноком Василием, дозорными на стену. Сверху видно было, как вдали, на городских стенах зажглись факелы — Астрахань готовилась к обороне.
Велико ли войско неприятеля, никто не знал. В слободках Сиановой, Безродной, Теребиловке, Солдатской, Ямгучереевой, Армянской, Татарской — собиралось и вооружалось ополчение.
В полночь Никиту с Василием сменили.
— Пошли спать, — сказал Василий. — Ещё неизвестно, как завтра сложится день, и удастся ли следующей ночью выспаться.
Однако спалось им тревожно. Никита всё время прислушивался, но потом всё же уснул.
После заутрени пошли завтракать, но Никита обратил внимание, что ели не все.
— Пост у них строгий, что ли? — спросил Никита у соседа.
— Нет, — немедленно отозвался тот. — Если бой будет, и ранение в живот получат — с пустым брюхом есть шанс выжить. А с полным — увы!
Как же он сам не догадался? Не воин он — это правда, но как врач мог бы и сообразить.
Однако так поступали не все, а в основном те, кто имел боевой опыт.
Не успели доесть кашу, как тревожно ударил колокол. Все кинулись по местам, определённым настоятелем, — на башне и у ворот.
Никита сначала увидел пыльное облако, приближающееся к городу. Постепенно стало видно — идёт конница. Это калмыцкий хан Хаурмак шёл с набегом на город, ведя за собой тридцатитысячное войско.
Никите с непривычки войско показалось просто огромным, и он сначала испугался — как устоять против такой рати? Даже корить себя стал — кой чёрт его в Астрахань принёс? Хотел попробовать от мира удалиться — поехал бы в Вологду или в Суздаль.
Меж тем неприятельская конница была уже рядом, и он видел узкоглазые, желтоватые азиатские лица — типичные степные кочевники.
Основная масса конницы прошла дальше, к городу, но от всадников отделился небольшой, сотни в две отряд и поскакал к монастырю. В деревянный столб, держащий навес над стеной, вонзилась стрела.
— Ты что высовываешься? — закричал Василий Никите. — Стрелу в глаз заполучить хочешь? За зубцом укрывайся!
На стенах шли высокие зубцы — как на кремлёвской стене. Только теперь Никита понял, что зубцы эти не для красоты, а для того, чтобы обороняющиеся могли укрываться за ними. Толково придумано!
Для начала калмыки осыпали защитников стрелами, не причинив, впрочем, вреда. Они проскакали вокруг монастыря, высматривая слабые места — вдруг стена где-то низкая или недостроена? Но стены были кирпичными или каменными, и высотой около четырёх метров — даже с лошади, встав на седло, дотянуться руками до верха было невозможно.
Несколько калмыков подскакали поближе, но один тут же получил от монаха стрелу в грудь, а другой — сулицу в живот.
Всю историю Руси монастыри играли важную оборонительную роль в государстве. При появлении врага, при первых же звуках тревожного колокольного звона жители окрестных сёл и деревень собирались в монастыри, под защиту мощных стен. Да, собственно, и выглядели монастыри как серьёзные крепости, а монахи владели оружием не хуже княжеских дружинников. Среди монахов и послушников было немало бывших воинов, имевших боевой опыт. И запасы еды в монастырях всегда имелись, причём серьёзные — на год-два, и не только на случай вражеской осады, но и в расчёте на неурожайные годы. Вода же в монастырях была всегда, поскольку строились они у родников, и после строительства источники оказывались внутри периметра стен. Так что от голода или жажды умереть защитникам не грозило.
Калмыки собрались перед воротами и горячо что-то обсуждали. Таран нужен — ворота пробить, а вокруг — голая степь, только кустарник кое-где растёт. Для тарана же толстое и тяжёлое бревно нужно, да не абы какое, а из дерева прочных пород — дуба, лиственницы. Татары такое дерево с одного края железом для прочности оковывали и на специальном устройстве иногда возили — с колёсами. Таран был подвешен на цепях, и навес из досок сверху — для защиты от стрел и камней. Приспособления эти им передали генуэзские инженеры — так же как и передвижные башни для штурма городов. Не очень жаловали татары такие изобретения, их излюбленной тактикой было налететь внезапно, похватать трофеи, взять пленных — и сразу назад, пока другие русские князья с дружинами не подоспели. Открытого боя степняки старались избегать. Потери велики, а трофеев мало, а то и вовсе нет, если противник сильнее и удачливее: ведь иногда самим бы успеть убежать с поля бранного — как с Куликова поля.
У калмыков, детей степи, организация войска была хуже татарского. Они переняли, что подглядеть удалось, но до всяких инженерных приспособлений и механизмов не снизошли — сковывают они конные налёты. И излюбленный татарский способ взобраться на стены по копьям использовать невозможно, поскольку стены у монастыря не деревянные. Даже зажжёнными стрелами воспользоваться нельзя — камень не горит.
Долго толкались калмыки перед воротами, пока с надвратной башни не грянул пушечный выстрел. Оказывается, в монастыре пара медных пушек имелась, но Никита раньше об их существовании не догадывался.
Стена, на которой стояла пушка, окуталась дымом. Видимо, стреляли свинцовой картечью или каменным дробом. Дистанция в сотню метров невелика, а пушкарь был умелым, и наземь с коней попадали сразу с десяток всадников.
Для калмыков наличие пушки в монастыре стало полной неожиданностью — как и для самого Никиты. Воинственный пыл у степняков сразу поубавился, и калмыки удалились от городских ворот шагов на триста. Как на лошадях, с луками, копьями и саблями штурмовать высокие каменные стены, да ещё и на пушки идти? Поневоле задумаешься.
Выстрел одинокой пушки как будто бы стал сигналом. Со стороны Астрахани сразу раздался пушечный залп, а потом — несколько разрозненных выстрелов. Далее — интенсивная стрельба из мушкетов.
Стрельцы знали своё дело, и нападавшие, понеся большие потери, отошли. Как в поговорке: «Видит око, да зуб неймёт». Вот он, город, рядом, а ворваться не удаётся.
Калмыки расположились лагерем. Они разожгли костры и пустили пастись лошадей.
Василий тяжело вздохнул.
— Ты чего? — удивился Никита.
— Видимо, надолго осада. А я только вчера вечером в лимане сети поставил — как раз перед вечерней молитвой. Думал — сниму утром, ухи с братией поедим.
— Так рыба в сетях ещё живая!
— А как сети снять? Своя голова дороже.
Всё верно, из монастыря сейчас не выйти.
Меж тем калмыки чувствовали себя, как в родной степи. Они приволокли откуда-то баранов, зарезали их и, ободрав шкуры, стали жарить над кострами целиком, целыми тушами. Запах баранины ветром доносило к монастырю. Большинство монахов не ели перед боем и теперь исходили слюной.
— Не повезло селянам, — заметил Василий, не отрывая глаз от жарившихся баранов. — Кто-то скот пас, не успел угнать домой или в укромную балку. Теперь всё сожрут и костьми не подавятся. Тьфу!
Один из калмыков неосторожно, шагов на двести подошёл к монастырю. Тут же монах Евстафий вскинул лук, щёлкнула тетива. Все сразу повернули головы к калмыку. Попал! Стрела вонзилась степняку между лопаток, и он упал. Вражина!
Монахи радостно завопили. Но и степняки стали держаться осторожнее. Их разъезды постоянно объезжали монастырь, следя за тем, как бы кто-нибудь не выбрался из него, только держались метрах в трёхстах — чуть дальше полёта стрелы.
На стене засуетились несколько монахов. Потом все дружно разбежались, и только один остался, нагнувшись. Никита со своего места не видел, что он там делает. А монах поджигал раскалённым на огне железным прутом порох на полке.
Грянул пушечный выстрел, облаком дыма затянуло монаха и пушчонку. На этот раз канонир стрелял ядром, да так метко! Ядро угодило в калмыков, сидевших у костра и поджидавших, когда поджарится мясо.
— Не воруй чужого! — погрозил со стены Василий. — Накажем!
Чугунное ядро убило нескольких человек, а других покалечило. Уж очень плотно сидели, не вытерпел пушкарь.
Монахи точное попадание отметили взрывом воплей, показывая степнякам неприличные жесты. Но те к кривляньям и крикам относились равнодушно.
Оставив дозорных, братия отправилась на полуденную молитву и обед.
До самой ночи ничего не происходило, и монахи уверовали было, что степняки, видя перед собой неприступную твердыню, отступятся. Но далеко за полночь загудел колокол, закричали дозорные, призывая к оружию.
Своровав где-то лестницы, калмыки под покровом ночи отважились на штурм. Они выбрали самое низкое место у стены, приставили лестницы и полезли.
Добрый десяток насельников и Никита в том числе помчались по стене к месту штурма. На самой стене уже шёл бой. Видно было плохо: монахи в чёрных подрясниках, и на степняках тёмные одежды. Луна спряталась за облака, и попробуй разбери, где свой, где чужой.
И тут Никита совершил ошибку, чуть не ставшую для него роковой. Он закрыл глаза, чтобы побыстрее адаптироваться к темноте, и тут же над ухом раздался удар и скрежет железа.
— Никита, ты что же стоишь соляным столбом? — раздался крик Василия.
Никита открыл глаза. Прямо перед ним, у самых ног корчился в агонии степняк. Оказывается, на Никиту кинулся калмык, и если бы не опытный в боях Василий, лежать бы сейчас Никите на камнях стены. Да, действовать надо быстро и осмотрительно.
Между зубцами стены показалась голова. Никита ткнул в неё сулицей. Сильно ткнул — степняк рухнул вниз.
— Вот, так правильно. Встань справа, а я слева — так сподручней будет.
Следующего врага зарубил саблей Василий. Рядом с ними, буквально в пяти метрах, на переход уже взобрался степняк. Никита развернулся и, пока тот не осмотрелся, побежал к переходу и с разгона насадил степняка на копьецо. Тот с воплем рухнул. Никита попытался вытащить свою сулицу, но наконечник, видно, застрял в кости. Никита уже ногой в калмыка упёрся, однако наконечник не поддавался.
Случайно подняв голову, Никита увидел, что над стеной возникла голова другого калмыка. Выхватив саблю из ножен убитого, лекарь ударил ею сверху по голове, но только искры высек. Оказывается, на голове калмыка был надет железный шлем. Движением на себя Никита резанул степняка по шее — там, где сбоку проходит сонная артерия. На лицо ему тут же брызнули тёплые тяжёлые капли, зато степняк полетел с лестницы вниз.
Тут же он услышал, как слева закричал Василий:
— Никита, помогай!
Не медля ни секунды, он бросился к Василию. Двое в чужих одеждах атаковали монаха на переходе — только сабли в темноте посверкивали.
С размаха Никита ударил степняка саблей по шее, и голова того слетела. Второго зарубил сам Василий.
Однако из-за стены карабкался новый враг. Оба, не сговариваясь, ударили его острыми концами сабель в лицо. Калмык заорал и упал с лестницы, сбивая по дороге своих товарищей.
Бой как-то сразу стих, причём на всех участках.
— Ты цел? — спросил Василий.
— Вроде, — Никита оглядел и ощупал себя. — Нигде ничего не болит.
— Это в горячке иногда бывает. Потом отпустит — узнаешь. А копьё твоё где?
— Из тела степняка вытащить не могу.
— Пойдём, подсоблю. Оружие бросать нельзя. Без него — никак, да и денег стоит.
Вдвоём они раскачали сулицу за древко и вытащили её из убитого.
— Вась, она в крови вся.
— О его одежду вытри, а то руки скользить будут. Ремень с ножнами сними с него и саблю трофейную туда сунь. Всё монастырю прибыток.
По помосту прошёл ключарь.
— Все целы? Помощь нужна?
— Пока целы. Сами обойдёмся.
— У воротной башни двух послушников зарубили. Жалко, молодые совсем ребята. Держите факел.
— Зачем?
— Если снова полезут — зажгите и за стену бросьте. Так вам хоть немного басурман видно будет, а сами в темноте останетесь.
Ключарь, оставив один факел Василию, пошёл дальше и запнулся о тело убитого.
— Василий, подь сюда — помоги.
Вдвоём они сбросили убитого за стену.
— Не дело ему тут валяться. Если быстро перебежать придётся, мешать будет. Сами могли сообразить.
Никита удивился, как всё просто. Выкинули труп за стену — и все дела. А и в самом деле, чего с врагом церемониться? Глумиться над павшими — грех, а со стены скинуть — благое дело. Не смердеть же трупу на стене. Тем более не исключено, что калмык больной был — той же холерой. В жарком климате эпидемии этого заболевания часто бывают. Холод же, как на русских северах, бактериям размножаться не позволяет. К тому же калмык — всадник, потому и блохи не исключены, и вши, разносчики сыпного и брюшного тифа. В общем, многие знания — многие печали, или если попроще — меньше знаешь — крепче спишь.
Поскольку калмыки притихли, Никита с внутренней стороны стены обошёл периметр — он был не так и велик. Обходя, спрашивал — не ранен ли кто, не нужна ли помощь?
Убитых было всего двое — ключарь сказал уже. И легкораненых тоже двое. Никита раны мхом сушёным присыпал, перебинтовал. Правда, при свете факела не очень ладно вышло, но всё лучше, чем с открытой, хоть и неглубокой раной. А в Астраханской низине воздух летом влажный, раны могут долго не заживать и гноиться.
В напряжении они сидели до рассвета, но повторных попыток взять монастырь калмыки не предпринимали.
Когда рассвело — по-летнему рано — вокруг стен монастыря иноки насчитали два десятка убитых степняков. А ведь ещё и раненые были, которые смогли уйти с нападавшими. Совсем неплохой результат, учитывая, что ворота и стены целы, и во дворе ни одна постройка не сгорела.
Молодцы настоятели — начавший каменную постройку вместо сгоревшего деревянного монастыря отец Гедеон и достроивший его отец Михаил. Тяжело постройка монахам далась — надо было камни искать и тележками их возить, известь пережигать, стены возводить. И на всё про всё — только полсотни монахов. Деревянные стены поджечь легко и при штурме преодолеть, втыкая в стены копья и взбираясь по ним, аки по лестнице — татары в этом мастаки.
Днём же произошёл бой на поле между монастырём и городом. Калмыки близко подошли к городу, явно затевая штурм. Только разом грянули пушки, а затем и стрельцы дали залп из пищалей. А потом, когда смешались в кучу люди и кони, распахнулись городские ворота, и оттуда вылетели казаки — с шашками наголо и с посвистом разбойничьим. Было их немного, сотни три, да видно у страха глаза велики. Дрогнули калмыки. Первые ряды их в бой ещё вступили, а остальные бросились назад.
Весь бой шёл на глазах у братии монастырской, высыпавшей на стены. А когда отступавшие степняки скакали мимо монастыря, то иноки выстрелили в них из обеих пушек, причинив урон отступающим.
Степняки шарахнулись в сторону, не ожидая стрельбы. Кони попадали, и в толчее да от каменного дроба, вылетевшего из пушек, пары десятков всадников воинство хана не досчиталось.
Так они и ушли бесславно в свои степи, побросав тела убитых и раненых — без трофеев и с потерями.
И в дальнейшем только в 1670 году город взял Степан Разин, да и то исключительно потому, что горожане тайком открыли ворота. Разин хозяйничал в нём два года и учинил немало жестокостей и мерзостей.
Посланные за калмыками дозоры отследили отход степного воинства до самых калмыцких степей, а горожане и воинство устроили праздник. Многие успели из окрестных деревень прибежать в город с семьями, узлами, да ещё и скотину пригнать. Сейчас же на радостях резали баранов и жарили их на кострах, а купцы выкатывали — кто бочку пива, а кто и от щедрот своих — вина. На импровизированных пирах ели, пили и плясали на каждой площади.
Осада была недолгой, и народ не успел в полной мере хлебнуть тягот продолжительной осады; да и потери среди защитников тоже были невелики.
Что интересно, в город селяне вели коров и баранов, а свиней оставляли. И если набег совершали мусульмане, они их не трогали, поскольку Коран запрещал есть свиное мясо. Бегая на свободе, кабанчики находили себе коренья и прочую еду, и к возвращению хозяев, тем более если те отсутствовали долго, кабанчики иногда заметно прибавляли в весе. Одна угроза только была для свиней — степные шакалы.
Устроил небольшой праздник и настоятель Михаил. Из монастырских подвалов выкатили пятиведёрную бочку фряжского вина, на стол выставили осетровые балыки да каши вдоволь. Не сказать, что белорыбица была деликатесом, в низовьях Волги, да и на Каспии её водилось множество. С сетями только беда, не каждые могли удержать четырёх-пятиметровых гигантов. Рыба рвала сети и уходила.
На зиму рыбы солилось и коптилось много. Своей скотины у монастыря не было — так же, как и земель монастырских, и пашен. За мясо платить надо, а рыба — вот она, в Волге и бесплатно.
Прослышав, что в монастыре появился лекарь из послушников, туда потянулись болящие и раненые из Астрахани. Никита никому не отказывал и денег за помощь не брал, поскольку монастырь его самого содержал на общинном коште. Из-за чрезмерной загруженности Никита несколько раз пропустил обедни, за что и произошёл нелицеприятный разговор с настоятелем.
— Никита, брат мой во Христе! Я понимаю — у тебя послушание. Но люди идут в послушники, а затем и в монахи, чтобы служить одному только Господу, а не миру. Ты же служение людям ставишь выше служению Господу. По-моему, ты не готов принять схиму и постричься. Взвесь всё.
Но Никита, поживя монашеской жизнью, и сам уже начинал понимать, что поторопился. Конечно, в немалой степени его необдуманному решению поспособствовала гибель Любавы. И он даже не мог предположить, что настолько сильно. Может быть, ему было бы легче, если бы он сам видел её мёртвой, ходил бы к ней на могилу. Однако мозг его смириться не мог: было ощущение, что она ушла куда-то, уехала, и должна вернуться.
Издалека, из Астрахани Москва уже не казалась раздражающе отталкивающей. Никита всё чаще стал вспоминать свою лекарню. Всё-таки монашеская жизнь не для него. Он человек мира и для мира.
А через неделю из Астрахани прибыл гонец, передавший настоятелю указание — вернуть Никиту в Москву. Причём послание нельзя было проигнорировать, поскольку исходило оно от патриарха Никона.
Игумен призвал к себе Никиту:
— Читай! — он положил перед ним пергамент.
Никита медленно прочёл. Ох уж этот текст на старославянском! Глаза сломаешь!
Он взглянул на игумена.
— Я человек подневольный, хоть и игумен, — мягко ответил тот на его взгляд, уловив в нём вопрос. — А поскольку ты не монах, то волен сам решать, что делать. Но я советую тебе вернуться. Просто так такие послания не отправляют.
Никита понял, что случилось нечто неординарное. О его отъезде в Астрахань знали трое: князь Елагин, Иван из лекарни и священник Иосиф. Больше он никому об этом не говорил, а люди из вышеназванной троицы — не из болтливых. Стало быть, искали его серьёзно.
— Еду в первопрестольную, — он протянул пергамент настоятелю.
— Ну что же, ты сам решил. За послушание не благодарю, сам его выбрал. А вот за помощь в обороне прими мою благодарность. Тогда каждый человек был на счету. Собирай вещи, до пристани тебя знакомец твой Василий на подводе отвезёт.
Никита низко, в пол, поклонился настоятелю. Вроде три месяца прошло, срок небольшой, а событий много. Как-то отмяк, отошел он душой в монастыре, и вспоминать это время будет долго. В пять минут он собрал инструменты в кофр, вещи в узелок, присел на дорогу и тут же услышал, как у выхода загремела колёсами по булыжнику подвода.
Никита вышел во двор — и остолбенел. Ну настоятель!
Во дворе монахи и послушники выстроились — проводить его.
Никита закинул вещи на подводу, повернулся и трижды отвесил окружающим его людям поясной поклон.
— Коли обидел чем невзначай — простите! Отбываю с доброй памятью обо всей братии и покоем в душе.
Он сел на телегу, Василий тронул вожжами лошадь. Послушники махали ему на прощание руками, монахи степенно крестили вслед.
Суда из Астрахани на Москву или на Нижегородскую ярмарку шли каждый день, да не по одному кораблю. Лето — самая пора для навигации, к тому же рыба — товар скоропортящийся. Конечно, часть её коптили, солили, вялили и сушили. Но на торгу большим спросом пользовалась свежая. Потому рыбу слегка присаливали и перекладывали лопухами — так она дольше хранилась. А дальше всё решала скорость доставки — ведь всё время приходилось идти против течения.
На парусах, под вёслами, а кое-где — и под конной тягой или бурлаками стремились в Нижний. И коней искать не приходилось. Башкиры, которые разводили коней табунами, быстро смекнули, что деньги сами в руки идут. Они ставили в упряжку до десятка лошадей с длинным канатом и с безразличным видом стояли на берегу. Идти на веслах ежедневно — труд адский, к тому же лошади тянули быстрее. А башкиры каждый десяток вёрст лошадей меняли на новых, и получалось выгодно всем.
Вот на такое судно и попал Никита. За время плавания он пропах рыбой до костей. Первые три дня запах копчёной рыбы вызывал желание поесть её. Потом он привык, но ещё долго после поездки смотреть на рыбу не мог — переел. Ведь владелец судна, купец, кормил команду рыбой — утром и вечером. Зачем покупать мясо, когда в трюме рыбы полно?
В Нижнем, на Желтоводной ярмарке, известной не только на Руси, но и за её пределами, Никита пересел на другое судно — уже с тканями, шедшее до Москвы.
Из порта он сразу направился в хоромы князя, желая узнать, что за необходимость позвала его в столицу? Однако князь был в Кремле, и Никита, оставив в своей комнате вещи, направился в лекарню.
Его помощник Иван встретил Никиту восторженно:
— Ну наконец-то! Болящие истомились, ждать устали.
Однако Иван ни о какой тревоге не слышал.
Никита отправился к отцу Иосифу, в храм Успения Пресвятой Богородицы.
Священник вёл службу и, увидев Никиту, едва не поперхнулся на слове. Но службу довёл до конца, отпустил прихожан и махнул лекарю рукой, призывая.
— Здравствуй, Никита! Это с моей подачи патриарх письмо в Астрахань отправил.
— И тебе доброго здоровья, отец Иосиф! А в чём нужда?
— Опоздал ты. У государя дщерь заболела.
— Пока письмо шло, пока я добрался… Торопился, как мог, не медлил.
— Верно. Только царевна преставилась третьего дня.
Никиту как холодной водой окатили. Видно, государь вспомнил о нём в трудный для семьи час, а его в Москве не оказалось. Пока нашли, куда он делся, да пока письмо отписали… Да небось ещё время потеряли, на англичанина Самюэля надеясь. Но нехорошо получилось. Вины своей Никита не чувствовал: был бы он в первопрестольной — сделал бы всё, что мог. Но всё равно на душе стало нехорошо.
Иосиф, видя его состояние, участливо спросил:
— Ты в лице переменился — тебе плохо?
— Не я в смерти дочери царской виноват, а на душе нехорошо.
— Господь так распорядился, ты ни при чём. И потому не мучай себя, не изводи. Ей там сейчас хорошо.
— Зато матери и отцу плохо, хоть он и государь, — ляпнул Никита.
— Богохульствуешь! — возвысил голос Иосиф.
— Прости, — опомнился Никита, — случайно получилось.
Но теперь Никита знал, зачем он так срочно понадобился. Только опоздал он, насовсем опоздал. Умершего ребёнка не вернёшь.
Никита отправился к Елагину домой, но того не было. Пообедав, он взял кофр с инструментами и направился в лекарню. Соскучился он по своей лечебнице, по операциям. Казалось — всего три месяца его не было, а как будто давно уехал.
Иван крутился рядом, помогая Никите раскладывать на столике инструменты и между делом рассказывая, как они тут без Никиты жили. Упомянул о какой-то женщине, которая приходила к Никите уже дважды.
— Кто такая?
— Не говорит, однако лицо и левая рука в рубцах от ожогов — смотреть страшно. Наверное, и под платьем ожоги, только не видно. Именно тебя спрашивала.
— Наверное, от рубцов избавиться хочет, — предположил Никита, — только я пластикой не занимаюсь, условий нет.
— Если она без тебя появится, что передать?
— Коли из-за рубцов — не обнадёживай, не возьмусь. Ну а ежели что другое — надо посмотреть. Ты пациентов на завтра приготовь.
— Уже заходили, спрашивали. Я сказал, что ты с утра будешь.
— Правильно.
Никита опять пошёл к Елагину. Подходя к дому, увидел: во дворе, у крыльца его возок стоит, стало быть — вернулся.
Никита взлетел по лестнице на второй этаж и заторопился в трапезную — после возвращения домой Елагин всегда откушивать изволил.
Вопреки обыкновению, Елагин сидел за столом один. Перед ним стоял кувшин вина и скромная закуска. Князь был хмур и пьян.
Никита поздоровался.
— Садись, выпьем за упокой души, — не ответил на приветствие Елагин. — Вчера похороны были.
Князь разлил вино по кубкам. Не чокаясь, они выпили.
Никита осторожно спросил:
— По ком тризна? Дочерь царская?
— Знаешь уже? По ней. Государь очень уж убивался. До последнего надеялся, что ты приехать успеешь.
— Ни дня не медлил. Как настоятель о полученном известии сообщил, в тот же час я и выехал.
— Верно, путь долгий. Однако государь приказал тебя впредь из первопрестольной дальше дня пути не отпускать.
— А как же лекарь иноземный? Да и не один он при дворе.
— Сбежал, как смерть случилась. Полагаю, государь, от печали отошедши, тебе это место предложит.
— Ещё в Вязьме предлагал.
— Да ну? А ты?
— Перед тобой сижу, стало быть — отказался.
— Ну и дурак, прости Господи! Счастья своего не понимаешь. Удача сама в руки шла!
— А если бы не Самюэль этот там был, а я? Не при всякой болезни лекарь помочь в силе.
— Государю легче было бы. Знал бы он тогда, что никто не помог бы лучше, чем ты. Сам пойми отцовские чувства. Семья — дело святое, для детей всё отдашь. Давай выпьем.
Князь говорил слегка заплетавшимся языком, потом внезапно уронил голову на стол и уснул. Никита позвал холопов — отнести князя в опочивальню.
«Ну да, царь обиду затаить на меня может, — размышлял Никита. — Но даже если бы я приехал на сутки раньше, застал бы уже терминальную стадию, почти агонию».
Поправить ничего нельзя.
Утром, после завтрака он направился в лекарню. Народ уже в коридоре толпился, по лавкам чинно сидел — ну прямо как в обычной районной поликлинике. Для полного антуража регистратуры не хватает да криков: «Вы тут не стояли!»
Вымыв, как всегда, руки, Никита начал приём.
Первой оказалась женщина с маститом — он сразу положил её на операционный стол. После неглубокого наркоза эфиром он взрезал грудь, выпустил гной, сделал перевязку.
Едва отойдя от наркоза, она засобиралась домой.
— Дитё у меня некормленое, и ещё двое по лавкам сидят. Пойду я.
— Только тогда на перевязки каждый день приходи.
Следующим был мужик с инородным телом в плече. Ранение было старым, рана уже давно зарубцевалась.
— Разбойники года два как из лука стрельнули, — объяснил он. — На ушкуе я плавал. Отбились тогда, а древко стрелы сломалось, наконечник внутри остался. Как рукой двигаю, вроде колет.
— Давно прийти надо было.
Снова наркоз, разрез, удаление железного наконечника от стрелы, перевязка. И — пошло-поехало. Никита даже про обед забыл.
«Фу, вроде закончились все», — он с облегчением выдохнул. Но в этот момент из-за дверей, ведущих в коридор, донёсся голос Ивана:
— Всё, не принимает он, завтра приходи. А если насчёт рубцов, так и не поможет, сам сказал.
Никита вспомнил вчерашний разговор. Говорил ему Иван о женщине с келоидными рубцами. Ладно, надо поглядеть, может — не в рубцах дело.
Он открыл дверь:
— Иван, пусти!
Сам вернулся за стол.
Вошедшая женщина была одета бедно, головной платок на глаза надвинут.
— Садись, говори — что беспокоит.
Женщина молча подняла платье.
Вся левая сторона тела была в грубых, обезображивающих рубцах, стягивающих кожу. Никите одного взгляда хватило, чтобы понять — серьёзные ожоги были. Досталось бедняжке, ведь ожоги — вещь очень болезненная, заживают трудно. Это чудо, что она выжила после болевого шока.
— Прости, милочка, не возьмусь — не в моих силах.
Женщина кивнула, опустила платье.
«Да что же она молчит? — изумился Никита. — Ведь с Иваном разговаривала».
Смахнув рукой слёзы, женщина повернулась и направилась к двери.
Никита невольно задержал на ней взгляд: что-то показалось ему знакомым в её фигуре — движение ли, поворот тела.
— Погоди! Повернись! — почти приказал он.
Женщина помедлила, как будто раздумывая, но повернулась.
— Платок откинь, лицо хочу посмотреть.
Женщина медленно стянула платок назад, на шею. Левая половина её лица была обезображена рубцами, волосы на голове короткие, видимо — не отросли после трагедии. Вид был жутковатый.
Никита невольно сделал шаг назад и тут увидел её глаза. Это были глаза Любавы.
Не может такого быть! Ведь нищий сказал, что и мать и дочь умерли от моровой язвы. И дом сожжён — он сам видел.
— Любава? — нерешительно спросил он.
— Была Любава, только вся вышла. В огне сгорела прежняя Любава, моровой язвой изведённая. Что, не узнал?
А голос её — прежний, голос его любимой девушки, а потом и жены, с которой одну только, первую брачную ночь он и провёл.
— Мудрено тебя узнать, — придя в себя, осипшим от волнения голосом выдавил Никита. — А что же ты раньше не пришла?
— Ты ведь как с царём на Смоленск ушёл, так и пропал, весточки с оказией не прислал. Жив или убит — что думать?
— Москву караулами закрыли, ни в город, ни из города никого не выпускали. Царь, а вместе с ним и войско, и я вернулись только в феврале, в конце уже. Я сразу к дому побежал, а там — одни головёшки. Нищий на паперти сказал — язва моровая с вами приключилась. Сначала матушка померла, ну а потом и ты. И на сносях ты была.
— Была, только скинула. Бабы-то — они живучие, как кошки. Вот и я выжила. Матушка померла, это верно. И я уже доходила, из дома выбраться не могла. Видно, стража городская посчитала, что мы обе преставились. Дом подожгли, и даже внутрь не заходили. Выползла я кое-как, только обгорела. Нищие меня подобрали, у них и плод скинула. Как выжила — сама не пойму. Потом сюда, в лекарню приходила, а помощник твой сказал, что ты в Астрахань уехал, надолго.
— Ты и сейчас мне лицо не показывала, молчала. Так и ушла бы. Почему?
— Нет той красавицы, которую ты полюбил, Никита. Я ноне — уродка. И кому я такая нужна? Видела же я — отшатнулся ты, как лицо моё новое увидел. Не муж и жена мы теперь, пойду я. Думала я, что сможешь ты мне помочь рубцы убрать — хотя бы на лице.
— А как живёшь, на что?
— Кто меня такую страшную на работу возьмёт? Милостыню прошу. Подают — и то шарахаются, как от прокажённой. Подаянием и живу.
— Ну нет! — Никита решительно вскочил. — Мы с тобой в церкви венчаны, я муж твой законный. Как там священник говорил? «В горе и радости, здоровье и болезни? И только смерть разлучит нас?»
— Я умерла уже один раз, Никита — в том сгоревшем доме. И ото всех обязательств перед Богом и людьми тебя освобождаю.
Никита подошёл к Любаве и обнял её, не скрывая выступивших на глаза слёз: ведь он помнил ту, прежнюю Любаву. Но от неё только глаза и остались. Плечи Любавы, державшейся до того молодой женщины, затряслись от рыданий.
В двери заглянул удивлённый Иван. Увидев странную сцену — лекарь обнимает нищенку, и оба плачут, он деликатно прикрыл дверь.
Спустя некоторое время оба успокоились.
— Так, — решительно сказал Никита, — я тебя больше никуда не отпущу. Идём на постоялый двор, снимем на первое время комнату, поедим. А там и дом покупать надо — взамен сгоревшего.
— Нет, Никита, прежний ремонтировать будем! — жёстко сказала Любава. — Батюшка его строил, матушка там преставилась. Отчее гнездо.
— Пусть будет так!
Назад: Глава 7 СМОЛЕНСК
Дальше: Глава 9 НОВОЕ ЛИЦО