Юрий Корчевский
Заградотряд времени. Я из СМЕРШа
Глава 1
Серой лентой уносилось под колеса машины шоссе. И что я такой невезучий? Еле отпуск на работе летом выпросил, капитан мой все время твердил: «Навигация, навигация, иди, как все — зимой».
Попал я в Ярославское речное пароходство совершенно случайно. Закончив Челябинское танковое училище, честно оттянул свою лямку четыре года, как говорят в армии, «через день под ремень» — взводным, пройдя «славный путь» от лейтенанта до старшего лейтенанта. А потом в армии начался кавардак, денег едва хватало на самое насущное, и, когда полк наш сократили, я уволился. Так в двадцать восемь лет я стал безработным.
У отца был знакомый в пароходстве, который и привел меня в отдел кадров.
Посмотрев мои документы, кадровик улыбнулся:
— Так, значит, Сергей Колесников? У нас танков нет.
— Но в дипломе же написано — «инженер-механик». А дизель — он ведь что в танке, что на судне.
— Да, это верно. Для начала определим тебя стажером на сухогруз «Окский-З5». Постажируешься, оглядишься с месяц, а там видно будет.
Вот так я, бывший танкист, и стал судовым механиком. Склонность к железу у меня с детства была. Сколько себя помню, отец и дома, и в гараже с железками возился, вот и я потихоньку втянулся. И учиться пошел не на новомодных ныне юриста, экономиста или менеджера, а к технике поближе. А что в военное училище — так романтика юношеская толкнула. Опять же — на полном государственном обеспечении, поскольку жили мы небогато. На еду и одежду хватало, но излишествами я избалован не был.
А не повезло мне, потому как познакомился с хорошей девушкой, уговорились в отпуск вместе ехать, и вдруг — на тебе: мало того, что отпуск ей не дали, так еще и в командировку отправили.
Провожая, я подвез ее к вокзалу. Прощаясь, расцеловались, а на перроне цыганка ко мне пристала:
— Дай погадаю, красавец! Все скажу — как есть и что ожидает!
Сроду на такие штучки я не велся, отмахнулся от нее, да разве от них отвяжешься? Так и шла со мной до машины, а за нею — выводок ее, трое детишек чумазых, галдящих.
— Мужчина, позолоти ручку! — не отставала цыганка.
Чтобы она отвязалась, я вытащил из кармана смятую сторублевку и сунул ей в руку. Сам же отпер дверь своей «шестерки» и собрался уже сесть, как цыганка дернула за руку:
— Предстоит тебе дорога дальняя.
Мне стало интересно, я задержался. Мне ведь и в самом деле предстояло ехать в Смоленск — даже дальше.
Цыганка раскинула на капоте карты.
— Не надо тебе ездить, не будет удачи. Ждет тебя казенный дом.
Во как! «Казенный дом» — это что? Больница, тюрьма или чиновничья управа?
— Врешь, поди. Все вы так говорите.
— Карты не врут, красавец. Домой не вернешься.
Вот никогда не верил в гадания!
Я сплюнул и сел в машину.
Цыганка забрала карты и отошла. Чего, спрашивается, каркать под руку?
Через полчаса я уже забыл о гадании, собирая машину. Вещи надо погрузить, продукты, лопаты — маленькую саперную, штыковую и совковую. Мне без них — никак. А еще лупу, веревку и много чего другого.
В прошлом году вместе с отцом на Смоленщину ездили, нынче одному придется — слаб здоровьем батенька стал, куда ему землю копать? К тому же в прошлом году аккурат под конец отпуска дожди пошли, пришлось бросить раскопки. Нет, я не кладоискатель и не «черный следопыт». Могилу деда ищем. Еще в войну похоронка на деда пришли. Бабушка поплакала, смирилась, да и прожила потом одиночкою горемычной, растя отца. А после войны жизнь тяжелая была, полуголодная. Так и мыкала нужду, пока отец не вырос да работать не пошел. Там уж полегче стало. Потом отец женился, появился я, и жизнь пошла по накатанной колее: дом, работа — до того момента, когда три года назад отец на празднике Дня Победы встретился случайно с фронтовиком. Тот и разбередил ему душу.
Оказалось, что они с дедом воевали вместе — в одном полку и даже одной роте. Однако же сказать, как погиб дед и где похоронен, он не смог.
И появилась у отца навязчивая идея — найти могилу деда и поклониться праху его.
Понемногу и я проникся этой идеей. А после прошлогодних поисков и раскопок, когда мы нашли незахороненные останки и смертные медальоны воинов, и сам загорелся. Правда, один из медальонов оказался пустым, а на бумажке из второго медальона почти ничего нельзя было разобрать. Но мы сдали эти находки в военкомат. Есть же эксперты, может, и удастся установить фамилию павшего воина, и тогда еще одним неизвестным солдатом станет меньше, и семья узнает, где упокоился их отец или дед.
Рано утром я завел машину и выехал на Москву. По случаю воскресенья машин на дороге было мало, трасса была пустынной, и я давил на педали.
Впереди показался «Пежо», в просторечии — «пыжик». Посторонись, насекомое, «гонщег» едет!
Чем ближе подъезжал я к столице, тем оживленней становилось движение.
Вот и кольцевая. Мне направо. По «Европе-плюс» крутили Inna с ее хитом «Amazing», а потом Armin van Buuren. Неплохая музычка.
После Можайска машин снова поубавилось.
В Вязьме я остановился на ночь в придорожном кемпинге. Не люблю ездить ночью — встречные фарами слепят, видимость ограничена.
А поутру я свернул с трассы влево, не доезжая до Сафоново. Тут уж гравийка пошла, а потом и вовсе грунтовка.
Скорость упала, «шестерка» жалобно поскрипывала на ухабах всеми своими сочленениями. Временами справа мелькал за деревьями Днепр. По-моему, пора узнать у местных деревенских, где эта деревушка, о которой говорил отцу фронтовик.
Вот и деревушка о пяти домах.
Я остановился у дома, где на лавочке сидела старушка.
— Добрый день, бабушка!
— Добрый, сыночек.
— Вы не подскажете, где деревня Порхово?
— И-и-и, сыночек! Уж нет той деревни давно! Как сгорела в войну, так и не поселился потом на этом месте никто. А чегой-то тебе она понадобилась?
— Могилу деда ищу.
— Не найдешь ничего, все бурьяном поросло. А сама деревня вон там стояла: проедешь вперед — и за березами вправо, вдоль реки. Остались вроде трубы печные, а может, уже и их нету — давно я там была, слаба ногами стала.
— Спасибо, бабушка.
Я сел в машину.
Вот березы, поросшая травой, едва угадывающаяся грунтовка. Слева речушка тянется-вьется, два метра шириной.
Я ехал едва-едва и все равно просмотрел деревню — вернее, место, где она когда-то была. Просто дорога уперлась в овраг.
Развернулся назад. Вот вроде куча камней, поодаль — еще.
Заглушив машийу, я вышел.
Покосившийся, осевший в землю колодезный сруб, рядом — упавшая на землю кирпичная труба от печи… Да, деревня была здесь. Отправная точка для поисков найдена.
Все вокруг поросло сочной травой, бурьян по пояс. Кусты малины и крыжовника разрослись и превратились в непроходимые заросли. Грустно смотреть — жили же когда-то здесь люди, строили избы, сеяли хлеб, растили детей. Прошла война, и ничего нет — ни изб, ни людей, одно запустение.
Я прошелся по одному участку, перешел к другому. Повернулся к машине, сделал шаг. Под ногами захрустело, земля ушла вниз, и я рухнул в яму, оказавшуюся старым погребом. Сгнившие бревна не выдержали моего веса и проломились.
От удара и боли в ноге потемнело в глазах.
Когда я пришел в себя и немного осмотрелся, то увидел, что левая штанина разодрана, на голени — ссадины. Ничего страшного, зато сам жив, шею не свернул — уже хорошо. А ссадины до свадьбы заживут, обмыть их вот только надо.
Пора и выбираться. Вот только как это сделать? Я с тоской посмотрел наверх, на пролом в настиле. Высота у погреба — метра три, лестницы нет. Только по стенам — дощатые полусгнившие, почерневшие от времени полки.
Я попробовал подтянуться за полки руками — бесполезно. Доски и жерди не держали моего веса и под рукою превращались в труху. Совсем рядом, в машине, веревка есть, вот только не добраться до нее. Сижу тут, как в земляной тюрьме — зиндане. Вроде смешно, только вот смеяться не хочется. Никто не знает, где я, так ведь и с голоду сдохнуть запросто можно.
От отчаяния я поднял голову к дыре, через которую было видно голубое небо, и заорал.
К моему удивлению, в дыре появилось лицо старика — бородатого и в картузе.
— Чего орешь?
— Провалился я, помогите выбраться.
Дед исчез, но вскоре появился вновь.
— Держи!
Вниз ко мне упала пеньковая веревка.
Помощь пришла быстрее, чем я думал. Ну, по канату лазать нас еще в училище учили.
Ухватившись за веревку, я подтянулся, помог себе ногами и через секунду уже был на краю ямы. Осторожно лег на дерн и отполз на животе в сторону, памятуя о ненадежных бревнах погреба. Встал с горячим желанием поблагодарить незнакомого старика… и застыл от неожиданности.
Моей машины не было, а по грунтовке шли люди — с рюкзаками, сумками, баулами, узлами. Тащили за руки детей, катили коляски и тачки, груженные домашним скарбом.
Что за ерунда? И где моя машина? В ней же документы мои, деньги, инструменты, провизия. Неужели оставил ключи в замке зажигания? Я механически хлопнул ладонью по карману. Нет, ключи здесь. И старик — вот он, рядом стоит.
— Спасибо большое, дедушка, выручил из беды.
— Не стоит благодарности. Мы сейчас все друг друга выручать должны. Беда-то какая!
— А что за беда?
— Тебя что — контузило? Али речь Молотова по радио не слышал?
— Не слышал, я в яме был.
— Так не медведь же ты в берлоге! Фашист напал! Уже десять ден как! Прет и прет, никакого удержу.
Либо я сошел с ума после падения, либо у дедушки «белка» от деревенского самогона. Какие фашисты, какой Молотов?!
— Так сейчас чего — сорок первый год?
— Самая середина, — подтвердил дед, — второе июля.
Кто-то из нас двоих ненормальный, и я даже знаю, кто.
— Милок, а закурить не найдется?
— Найдется.
Я полез в карман, достал пачку «Явы» и протянул старику. Дед с удивлением покрутил в руках сигареты, достал одну, понюхал.
— Духовитые. Чтой-то я таких ране не видал.
— Так ты, дед, небось махорку курил.
— И ее, родимую.
Дед сунул сигарету в рот, я поднес зажигалку, чиркнул. Дед затянулся, пустил струю дыма.
— Не, слабенькие, разве что побаловаться только ими. Ну, прощевай.
— А куда все идут?
— Известно — от немца подалее. Я вот — на Вязьму, к сыну.
Старик повернулся и пошел по дороге.
Я закурил сам и задумался. Что делать? Документов нет, денег нет, из вещей — только то, что на мне, да сигареты. Я был слишком подавлен и потрясен. Полчаса назад я был в своем времени, потом — падение в подвал, и — здравствуйте: тысяча девятьсот сорок первый год, самое начало войны. Не хочу! Упасть в подвал снова, что ли? Может не сработать, только сломаю себе чего-нибудь.
Я всмотрелся в проходящих по дороге.
Мимо меня, глядя перед собой ничего не замечающими глазами, шли бесконечной чередой измученные люди. Одежда несовременного покроя, сплошь черного и серого цвета. Лишь иногда мелькнет чья-то коричневая кофта. Лица усталые, осунувшиеся. Не похоже, что дед шутил. Блин, вот это я влип! Только сейчас до меня начал доходить ужас моего положения. Меня же на первом посту сцапают! Объяснить, что я из Ярославля, я еще смогу; то, что без документов — потерял. Но ведь если запросят по телефону Ярославль, ничего не подтвердится. В этом времени меня еще нет. А потому запросто могут шлепнуть как немецкого диверсанта.
Я попытался вспомнить, что происходило в первые дни июля тысяча девятьсот сорок первого года. Кроме героической обороны Брестской крепости и отступления Красной Армии ничего на ум не приходило. Наверное, надо идти с людьми — не стоять же здесь истуканом. Куда-то же они бредут? Знать, город недалеко. Там и сориентируюсь в обстановке.
Я пристроился к бредущим людям.
Передо мной шла молодая женщина. Одной рукой она толкала детскую коляску с младенцем, а второй тянула за собой хныкающего мальчугана лет трех. Туфли ее были покрыты густым слоем пыли.
— Мам, я устал, есть хочу, — хныкал мальчуган.
— Давайте я его понесу, — предложил я.
Женщина молча кивнула.
Я посадил малыша себе на шею. Господи, да в нем весу не более пуда! Для меня это — не тяжесть. Во время марш-бросков в училище приходилось бежать с куда большим грузом.
Около часа шли молча. Все устали, проголодались.
— Все, не могу больше! — Женщина уселась на обочину.
Я ссадил мальчонку, он прильнул к матери и почти сразу уснул.
Вдали раздался странный жужжащий звук. Он быстро приближался.
«Немцы! Самолеты немецкие!» — закричали люди и побежали прочь от дороги, бросая вещи. Я же продолжал стоять во весь рост. Ну не будут самолеты стрелять по одиночным целям, тем более гражданским!
Оказалось, я ошибался. Раздался звук работающего пулемета, по дороге побежала цепочка фонтанчиков пыли от пуль.
Черт! Я бросился с дороги в кусты. Низко над головой пронеслась пара ME-109, и я успел разглядеть кресты на их крыльях. Видел я такой «мессер» в музее, на фотографии. Тогда он не показался мне таким грозным.
Послышались стоны раненых, проклятия улетевшим летчикам. И я сразу сделал первый вывод — надо идти в одиночку. Там, где скопление людей, больше шансов получить пулю или осколок от бомбы. Мои училищные знания не годились — ответить нечем. В нем давались другие установки: видишь врага — убей! Я бы — с радостью, да вот из чего? У меня с собой даже ножа перочинного нет.
Самолеты не вернулись. Беженцы поднялись и пошли дальше. На импровизированных носилках, сооруженных из жердей и верхней одежды, они уносили тех, кто был ранен в авианалете и не мог идти сам. И я не остался в стороне, помогая нести раненую женщину.
Через час хода показалась окраина небольшого городка.
— Дорогобуж, — пронеслось среди беженцев.
Дорога плавно спускалась к городку. А на въезде — хилый мост, и перед ним — пост. Натуральный пост — офицер и трое солдат с винтовками за плечами.
Я отошел с дороги и стал наблюдать. Женщин, детей и стариков пропускали беспрепятственно. Мужчин останавливали, проверяли документы. Кого-то пропускали, но большинство отводили в сторону. За скоплением людей не было видно, что там происходит. Вероятнее всего, отбирали парней призывного возраста, для мобилизации.
Успокаивая себя так, я тоже подошел.
— Документы, — потребовал солдат. Висящая за спиной винтовка с примкнутым штыком была едва ли не больше его самого.
— Нет при себе, — для убедительности я похлопал себя по карманам.
— Товарищ лейтенант, снова без документов!
— Отведи в сторону!
— Ну-ка, шагай туда!
Солдат показал рукой в сторону, где стояли и молча курили парни и молодые мужики.
Изначально мною невидимый из-за спин людей, открылся стол, на котором лежали бумаги. За столом на табурете сидел офицер.
— Фамилия? — устало произнес он.
— Колесников Сергей.
— Где документы?
— Дома оставил, в Ярославле — паспорт и военный билет.
— Хм, а здесь чего делаешь?
— К деду ехал, а тут — война.
Офицер подозрительно оглядел меня.
— Что-то у тебя одежда странная, туфли.
— Уж какая есть.
— Иванов!
К столу подбежал солдат с винтовкой.
— Этого — к особисту.
Рядовой повернулся ко мне:
— Руки за спину и шагай вперед.
Мы прошли узкий хлипкий мост и метров через двести завернули во двор старого кирпичного здания. Здесь в крытую «полуторку», как в просторечии назывался «ГАЗ-АА», солдаты грузили ящики.
Со ступенек спускался, судя по портупее и кобуре на ней, офицер.
— Вот, военком к вам направил, документов при себе не имеет.
— Свободен, боец. Кругом!
Ага, солдат бойцами называют. Надо запомнить. Плохо, что я не знаю знаков различия на петлицах, отмененных с 1943 года — с введением погон. Единственно — запомнил, что у офицера на петлицах было два квадратика — «кубаря».
Офицер со мной даже разговаривать не стал:
— Садись в кузов, потом разберемся.
Я забрался в кузов; туда забросили еще пару ящиков и сели двое солдат. Натужно завыл слабенький мотор, и мы выехали со двора.
Я посмотрел на своих сопровождающих, и меня охватила тоска. Вот влип! Сначала из своего времени на шестьдесят лет назад отбросило, сейчас трясусь в грузовике в качестве подозреваемого неизвестно в чем, и что со мной дальше будет, совершенно непонятно…
По фильмам и книгам я знал о крутом нраве энкавэдэшников. Шлепнут без суда, и все дела. Фронт дальше на восток покатится, и кто будет разбираться с расстрелянным, когда вокруг гибнут тысячи? Надо искать какой-то выход, вплоть до побега. У бойцов — винтовки, у офицера в кабине — допотопный наган. Шанс небольшой, но есть. Авось не попадут.
Полуторку немилосердно трясло на ухабах грунтовой дороги, гремели ящики в кузове, грузовичок завывал мотором и скрипел рессорами. Оба бойца сидели у заднего борта, зажав винтовки между ногами. Когда на очередном ухабе задок грузовика подбрасывало вверх, они хватались руками за скамью и борт, упирались ногами, стараясь не потерять равновесие и не свалиться на дно кузова.
Из-за шума я, так же как и другие, не услышал приближения атакующего нас самолета. Сначала в брезенте над головой появились дырки, от ящиков и бортов кузова полетели щепки, и только потом по перепонкам резанул рев двигателя, почти мгновенно оборвавшийся. Боец напротив меня истошно закричал, вскочил и, обхватив голову руками, перевалился через задний борт машины. Другой оторопело глядел на него, вцепившись побелевшими руками в винтовку.
Полуторка съехала с дороги. Уткнувшись носом в дерево, она остановилась и заглохла.
Все, нельзя медлить ни секунды — самолет может зайти на второй круг.
Я рванулся к заднему борту, перевалился через него, спрыгнул на землю и подбежал к лежащему на дороге бойцу.
Самолет описывал полукруг, явно желая добить грузовичок.
— Эй, боец!
Я потряс воина за руку и лишь только сейчас заметил, что его голова в крови. Он был мертв.
Меж тем самолет снова заходил на боевой курс. Надо немедленно убираться отсюда!
Я рванул в сторону от машины, как лось, ломая кусты, пробежал десяток метров и, запнувшись за валежину, упал.
Самолет выпустил очередь по машине и взмыл вверх. От машины повалил дым, затем показались языки пламени, и через несколько секунд грузовик пылал, как факел.
Посмотрев на небо, я подошел к машине. На земле лежал выпавший из кабины офицер. Грудь его разворотило пулеметной очередью. Обежав грузовик, я увидел в языках пламени водителя. Его окровавленная голова склонилась на руль. Вспомнив, что в кузове грузовика оставался боец, я подбежал к заднему борту и, подтянувшись на руках, с надеждой заглянул через край. Боец в луже крови неподвижно лежал на дне грузовика, раскинув руки. Рядом валялась винтовка.
От вида страшной трагедии перехватило дыхание. Шатаясь, я побрел кустам на обочине дороги и присел. Надо собраться с силами и обдумать, что делать дальше. Повезло мне на этот раз — я один остался в живых. Идти назад, в Дорогобуж? Нет уж, на контрольном посту меня уже задерживали без документов. Пойду по дороге вперед, куда-нибудь она выведет. Солнце уже клонится к закату, надо поторапливаться: хотелось есть, да и спать где-то надо.
Давненько я не делал пеших переходов, но понемногу втянулся и до сумерек прошел километров восемь.
Впереди, на пригорке, показалась деревушка. Я обрадовался — воды напьюсь, а повезет если, то и поем чего-нибудь да на сеновале переночую.
Смеркалось быстро, и, когда я добрался до первого дома, стало совсем темно.
На единственной деревенской улице, на противоположной от меня стороне, вспыхнули фары. Я шарахнулся в сторону, упал за кусты малины. Не хотелось бы мне провести ночь в «кутузке».
Фары описали полукруг, звук мотоциклетного двигателя стих, а с ним и погасли фары. Но при свете их, когда мотоцикл разворачивался, я успел заметить танковую корму — гусеницу и кормовой лист брони. Первым желанием было — вскочить и подойти. Но что-то меня в мельком увиденном насторожило.
Я еще раз мысленно попытался оценить увиденное. Так, фара выхватывает траки гусеницы с левой стороны, корму танка. Странно! Глушителя не видать. На БТ-7 или Т-26, наших легких танках, бочонок глушителя лежит горизонтально вдоль борта. У Т-34 выхлоп идет вниз из двух патрубков, что часто демаскировало движущийся танк, так как мощные струи газов поднимали пыль, целое облако пыли. Вкупе с ревом дизеля и лязгом гусениц это позволяло врагу засечь танк. У немцев же патрубки выводили отработанные газы в обе стороны. Точно! Сейчас я видел как раз такой вариант.
Меня чуть холодный пот не прошиб. Вот бы напросился на ночлег — в избу с немцами! В лучшем случае — лагерь военнопленных, в худшем — расстреляли бы у забора. Эх, оружия никакого нет! Жалко, что не успел прихватить хоть винтовочку у убитых бойцов из полуторки. Да что об этом теперь сожалеть…
Надо уносить отсюда ноги. Но куда идти? И карты нет, сориентироваться невозможно. Местность незнакомая, где наши? Вообще-то направление на восток легко определить по солнцу или звездам. Но это слишком общо.
Я отполз от деревни, потом встал на ноги и отошел в лес. Не барин, на земле переночую. А есть охота — сил нет!
Найдя ногой место, где трава была погуще, я улегся. Долго крутился, обдумывая свои действия на завтра, и незаметно уснул.
Под утро замерз, свернулся клубком, снова придремал.
А проснулся от выстрелов. Открыл глаза, прислушался. Стреляли недалеко, похоже — в деревне, где стояли немцы.
Пригнувшись, а потом ползком я подобрался к опушке. Немцы в серой и черной униформах гонялись за курами и прочей домашней живностью, стреляли в них из пистолетов и автоматов. По-видимому, процесс грабежа казался им смешным, все весело хохотали и хлопали себя по ляжкам, потом из избы выбежал офицер, отдал команду. Солдаты полезли в полугусеничный бронетранспортер.
Танк и транспортер, больше похожий на стальной гроб, завелись и выехали из деревни. Опасаясь, что немцы могли остаться, я углубился в лес, обошел деревню полукругом и снова вышел на дорогу. Однако шел уже с опаской. Неизвестно, кто может появиться из-за поворота — наши или немцы.
Следы гусениц от танка и транспортера сворачивали от грунтовки вправо. Ну да, все понятно — на восток.
В небе послышался рев моторов. Я задрал голову. На восток, на небольшой высоте, уходил наш истребитель И-16, прозываемый «ишачком». За ним летела пара «мессеров». ME-109, пользуясь преимуществом в скорости, зажали наш ястребок в «клещи». Вот один зашел И-16 в хвост, дал очередь. Мимо! Немец отвалил в сторону, уступая место другому. И в это время наш «ишачок» перевернулся через крыло, сделал вираж и снизу прошил брюхо немецкого ME-109. Немец задымил, стал разворачиваться на запад. Но второй расстрелял «ишачка» почти в упор.
От нашего истребителя полетели куски обшивки, потянулся шлейф дыма. Из кабины вывалился пилот и почти сразу открыл парашют.
Я уж обрадовался было, да рано. Немец стал выписывать круги вокруг парашютиста, давая короткие очереди по фигуре летчика. Вот сволочь!
От ненависти к немцу у меня сжались кулаки. Одно дело — поединок на истребителях. Хотя и его честным не назовешь — уж слишком велика разница в вооружении и скорости нашего И-16 и немецкого «Мессершмитта». И совсем другое — расстрел летчика на парашюте.
Наш И-16 упал в полукилометре от меня, взметнув пламя. Вскоре долетел и звук взрыва. Летчика под парашютом ветром сносило в сторону. Может быть, ранен, ему еще можно помочь?
Я бросился бежать к месту приземления парашюта. Казалось — рядом, а бежать пришлось с километр, да не по дороге, а по захламленному валежником лесу, перепрыгивая ямы и ручьи.
Вот и парашют, болтается на дереве, зацепившись куполом. Летчик лежит на земле. Одного взгляда мне хватило, чтобы понять — ничем помочь ему уже нельзя. Синий комбинезон был весь изрешечен пулями и залит кровью.
Я пошарил по карманам — пусто. Никаких документов. Может, перед полетом сдал? А как узнать имя погибшего? Выйду к своим — рассказать же надо.
Я снял с летчика пояс с кобурой, расстегнул ее и вытащил новенький ТТ. Выщелкнул обойму — полная! Снова загнал ее в рукоятку, вернул пистолет в кобуру и опоясался. Схоронить бы парня надо, да нечем могилу вырыть — ни лопаты, ни ножа.
Послышалось тарахтение мотоциклетных моторов. Видимо, воздушный бой и падение летчика видел не только я, но и немцы.
Я уж было рванулся в лес, как взгляд упал на планшет с картой. Как же я мог так сплоховать? Сорвал с убитого летчика планшет, перекинул его через шею и — ходу.
Ветки хлестали по лицу, я прикрывался рукой и углублялся в лес. Все, хватит.
Я остановился, отдышался. Звук моторов стих у места падения летчика. Ни похоронить я его не смог, ни в сторону тело оттащить и укрыть хотя бы в лощине какой. Сам бегаю, как заяц от гончих. Это на своей-то земле!
Горько и обидно мне стало. Но что я могу сделать с пистолетом против пулеметов, стоящих у немцев на мотоциклах?
Я раскрыл планшет, всмотрелся в карту. Масштаб карты не тот. Конечно, с воздуха любой город за секунды пролетаешь. Но все-таки сориентироваться как-то можно. Так, вот Дорогобуж, вот дорога Смоленск — Москва. Предположительно я в этом лесном массиве, — я ткнул пальцем в зеленое пятно на карте. Выходить на смоленское шоссе нет никакого смысла: уж если немцы добрались сюда, то и на шоссе они наверняка. Надо забирать немного южнее и на восток.
Сориентировавшись по солнцу, я двинулся в путь. На дорогу выходить не рискнул. По лесу идти дольше, зато безопаснее. Наткнулся на ручей, напился вволю чистой воды. Жажду утолил, но есть захотелось еще сильнее.
Шел так быстро, как только мог — даже вспотел.
Подошел к опушке, остановился. Впереди — открытое пространство, луг метров триста шириной. Надо осмотреться.
Я замер, прислушиваясь. Вроде тихо.
Слева, метрах в двадцати, раздался шорох.
Я расстегнул кобуру, вытащил пистолет и взвел курок. Лег на землю и медленно, стараясь не задеть за сухостой, пополз в ту сторону. Может, зверь какой лазит, а может, человек. Но сомнительно, что немец. Не будут они прятаться в лесу, они предпочитают дороги и при этом ведут себя нагло.
А вот и тот, кто шуршал.
Между деревьями лежал молодой солдат, напряженно вглядывающийся в открывшуюся поляну и лес за ней.
— Замри! — скомандовал я. — Да руки подними, чтобы я их видел, только медленно.
Солдатик вытянул вперед руки.
— Теперь поднимись.
Парень подчинился. Я стал разглядывать его. Совсем молодой боец, лет девятнадцати — пушок на щеках. Форма по фигуре не обмята, гимнастерка топорщится сзади над брезентовым ремнем. На ногах — ботинки с обмотками. И взгляд растерянный.
— Ты кто?
Парень шмыгнул носом:
— Васька.
— Доложись по уставу.
— Василий Тотьмянин, боец пулеметного взвода.
— И где же твой взвод, боец?
— Нету никого, всех бомбой с самолета накрыло.
Лицо его скривилось, еще немного — и заплачет.
— Давно призвали?
— Пятого дня.
— Оружие есть?
Васька подбородком показал на землю. Там лежал штык от мосинской винтовки. М-да, оружие называется. Штык четырехгранный, без рукояти. Только на то и годен, чтобы пристегнуть его к винтовке и колоть врага в штыковом бою. Даже порезать им что-нибудь невозможно.
— А ты кто, дяденька?
— Я тебе не дяденька, а командир запаса. К своим пробираюсь.
— Возьмите меня с собой.
Видимо, парень боялся остаться один. Что с него взять — молодой совсем, наверное, даже обучить не успели.
— Ладно. Теперь давай перебежками — через луг. Пробежал немного — упал, огляделся. И таким образом — до леса. Понял?
— Понял, товарищ командир. Ну, так я пошел?
— Давай.
Парень рванул через луг, споткнулся, упал, вскочил, снова помчался. И не успел я выматериться, как он уже был на опушке леса, с другой стороны луга. Говорил же я ему — «перебежками!».
Теперь моя очередь.
Я побежал. Быстро бежать не получалось — луг кочковатый, того и гляди, запнешься.
На средине луга залег, огляделся — никого. И вторым рывком — уже к лесу. Отдышался.
— Ты чего не перебежками, Василий?
— Так не было же никого.
— Слушай впредь, когда тебе старшие говорят.
Мы пошли дальше. Есть охота — сил нет, уже второй день голодный.
— Василий, ты когда последний раз ел?
— Третьего дня.
М-да, надо искать еду, иначе мы так долго не пробегаем.
Выходит, хочешь не хочешь, а надо искать какую-нибудь деревню и просить хоть хлеба кусок. Мне это сильно не нравилось, но другого выхода я в создавшейся ситуации не видел.
Как-то быстро стемнело. Набежали тучи, пошел мелкий моросящий дождь. Мы быстро промокли, ноги скользили по мокрой траве.
Слева послышался треск мотоциклетного мотора.
Мы замерли, вслушиваясь.
Мотор то взревывал, то смолкал, но звук шел с одного места.
Я взглянул на Василия:
— Пойдем посмотрим.
Мы двинулись влево. Дождь заглушал шаги.
Вышли на просеку в лесу.
Немец в клеенчатом плаще и каске безуспешно пытался вытолкнуть из грязи засевший почти по ступицы мотоцикл с коляской.
— Сейчас я его прищучу.
— Давай уйдем от греха подальше, у него на коляске пулемет, — прошептал мне в ухо Василий.
— Ляг, и чтобы — тихо.
Тотьмянин послушно улегся в траву.
Я вытащил пистолет, взвел курок и стал подкрадываться к немцу, укрываясь за деревьями. Двадцать метров, пятнадцать, десять… Пора!
Я поднял пистолет, поймал на мушку спину в плаще. Мушка плясала на цели. Никогда до этого я не стрелял в людей — только по мишеням. Или это от голода и усталости? И пистолет неизвестный — пристрелян ли?
Задержав дыхание, я додавил спуск.
Выстрел грянул как-то неожиданно, оглушив. Немец упал ничком в грязь.
— Василий! Смотри за дорогой!
В несколько прыжков я подскочил к немцу. Не сводя ствола со спины, пнул его ногой в бок. Даже не шелохнулся! Я сунул пистолет в кобуру, перевернул убитого на спину. На его груди был вырван кусок плаща от прошедшей навылет пули, вокруг рваной дыры все окрасилось кровью. Готов!
— Василий, что там?
— Покамест никого не видно.
Странным образом немец приковывал к себе внимание. Я первый раз видел настоящего фашиста. Не манекена в музее, одетого в форму вермахта, а реального врага.
Плащ — то ли клеенчатый, то ли прорезиненный, кожаный ремень с бляхой, на которой выдавлено «Got mit uns». Узкие погончики. На рукаве — непонятный значок. Надо бы обшарить, посмотреть документы — из какого полка, а может быть, и карта при нем есть? Да только грязен он и в крови. Или я боюсь обыскивать убитого?
Я обошел мотоцикл, начал обыскивать коляску. На сиденье лежала какая-то коробка. Я разорвал картон. Похоже на галеты. Сунул одну в рот, пожевал. Что-то вроде высушенного пресного хлеба. Повернув запор, открыл багажник коляски. О! Какие-то банки. Никак — тушенка.
— Василий, иди сюда.
Парень подбежал.
— Забери консервы.
Боец скинул с себя гимнастерку, связал рукава и шустро выгреб туда все содержимое багажника.
— Коробку с галетами туда же сунь.
Я стал осматривать крепление пулемета. Ага, понял. Снял с коляски пулемет с лентой патронов в круглой коробке. Тяжел, черт!
Мы пошли в глубь леса. Первым остановился Василий.
— Все, не могу больше, давай передохнем и покушаем.
— Вася, если немцы наткнутся на своего убитого, они начнут прочесывать лес. Потому давай еще отойдем.
Солдат закинул на плечо узел из гимнастерки, и мы пошли в лес, в сторону — подальше от дороги.
— Все, тормози, здесь и расположимся, — скомандовал я.
Мы поели галет, покрутили в руках банки с консервами да и отставили их в сторону. Называется — видит око да зуб неймет. Ни консервного ножа, ни штыка — ничего, даже просто острого, чтобы открыть банку, у нас не было. Наверняка же у немца был при себе штык или нож, так нет же — побрезговал обыскивать. Вот и сидим теперь у жратвы и полуголодные.
Мы доели галеты, потому как от дождя упаковка стала расползаться, и сами галеты стали походить на подмоченный хлеб. В животе разлилось приятное тепло. Жаль, шалаш для укрытия от дождя не сделаешь — лес неподходящий, сплошь березы да осины.
Я стал разбираться с пулеметом. Откинул крышку — лента уже заправлена. Запаса лент нет, потому — оружие одноразовое: отстрелял барабан и выкинь.
— Стрелять-то хоть научили? Ты же в пулеметном взводе был?
— Не, не умею. Я подносчиком был. Первый номер обещал научить, да не получилось. Меня ведь только призвать успели, в форму переодели, а через три дня от взвода один я и остался.
— Не горюй. Вот к своим выберемся, там научат. А теперь бери узел, пойдем деревню искать. Не все же нам в лесу под дождем сидеть.
Я подхватил пулемет, Васька забросил на плечо гимнастерку с харчами. Плохо, что остался он в одной нательной рубахе, а она белая, — далеко видать.
После галет прибавилось сил, но не скорости. Ноги в насквозь промокших ботинках разъезжались по раскисшей земле.
Шли мы часа полтора. Как мог, я выдерживал направление на юго-восток. Однако лес — не прямая дорога. Пришлось и овраги огибать, и бурелом обходить.
Мы вышли на опушку. Я махнул рукой Василию, шедшему позади меня в десяти шагах: «Ложись!»
Недалеко стояла деревушка о пяти домах на одной улице.
Понаблюдал я за ней с четверть часа — никакого движения. Ни деревенских, ни военных — наших или немцев — не видать.
— Пошли. Ежели в деревне немцы, бросай гимнастерку с консервами и беги в лес. Я с пулеметом попробую отбиться и — за тобой.
— Так точно, товарищ командир.
Так и пошли. Я впереди с немецким МГ наперевес, сзади — Василий.
Что-то тихо в деревне. Не слышно, чтобы куры кудахтали или коровы мычали. И жители где? Не нравилось мне все это, но теперь уже и к лесу поворачивать поздно.
Мы подошли к крайней бревенчатой избе — на двери замок. Ко второй — двери нараспашку, изба пустая.
Василий присел на крыльце под навесом, я же не поленился проверить всю деревню. Ни людей, ни животных — никого.
Вернулся к Василию:
— Никого, пустая деревушка.
— Харчи есть, в избе переночуем, обсушимся. Даже огонь в печи можно развести, — предложил обрадованно Василий.
— Э, нет, Вася. По дыму нас сразу и учуют. Я здесь постерегу, а ты пройдись по сараям, может, нож сапожный или топорик, на худой конец — стамеску или отвертку найдешь. Банки открыть надо.
— Это точно.
Василий ушел, но вскоре вернулся. В одной руке он нес кухонный нож, в другой — небольшой топорик. Тут же на крыльце, под навесом, мы открыли банки. Одна оказалась с тушенкой, другая — с кашей. Пользуясь ножом вместо вилки, мы моментом съели содержимое. Маловаты баночки. Открыли еще две, и только после этого почувствовали себя сытыми.
— Ну что, Василий, давай ночлег искать.
— Да ты чего, командир! Вот же изба!
— А если вечером немцы нагрянут?
— Сыро же, дороги развезло. Вон, даже самолеты ихние не летают.
— Ты про танки забыл, Вася.
— Нужна им эта занюханная деревня…
— Нет, поищи баньку или сеновал какой — только от изб подальше.
Повздыхал Василий, да старших слушаться нужно.
Он побрел на зады деревни и вскоре вернулся.
— Есть сарай, похоже — сено в нем раньше было.
— Веди.
Сарай был небольшим и сухим. В углу солома нашлась. Мы перетащили ее к двери и улеглись по обе стороны. В открытую дверь я выставил пулемет на сошках.
— Вот что, боец. Ты пока поспи, а я покараулю.
— Чего там караулить, пустая деревня-то.
Я демонстративно посмотрел на часы:
— Через четыре часа разбужу. Время пошло.
Василий улегся на солому, повертелся немного — уж больно она кололась, но вскоре уснул.
Я лежал, поглядывая на смутно виднеющуюся за пеленой дождя дорогу, и размышлял.
Какого дьявола, за что я попал на шестьдесят лет назад? И самое главное — как отсюда выбраться? В ближайшей перспективе — выбраться к своим, в отдаленной — вернуться в свое время. Может, не стоило уходить от того злосчастного погреба, а спуститься туда еще раз? Какие изгибы времени сыграли со мной злую шутку? Да и смогу ли я отыскать снова тот погреб?
В голове роилась куча вопросов. Например — где линия обороны наших? Что сейчас происходит на фронтах? В школе, а потом в военном училище мы, конечно же, изучали историю, в том числе и историю Великой Отечественной войны, но не по месяцам и уж тем более не по дням. В общем и целом я представлял себе все сражения прошедшей войны, знал, где остановили немцев. Знал о Сталинграде и Курской дуге, о взятии Берлина в сорок пятом. Но вот конкретно — третьего июля что здесь происходило? Радио бы послушать, да где его взять? В деревне я даже электрических проводов не видел. Не удосужилась Советская власть электричество сюда провести.
На соломе я слегка согрелся, обсох. Сытый желудок и усталость клонили ко сну. Солнце, едва угадываемое сквозь пелену дождя и низкие тучи, уже садилось. Еще немного, и наступит ночь. А ночью, как известно, немцы не воюют, можно будет и расслабиться.
Однако благодушным ожиданиям моим не суждено было сбыться.
Вдалеке послышался шум моторов, и в деревню вполз средний немецкий танк T-IV с короткоствольной 75-миллиметровой пушкой, прозванной самими же немцами «окурком», а за ним — легкий двухосный бронеавтомобиль, известный как «Хорх-I», вооруженный пулеметом в башенке. Против такой силы шансов у нас не было никаких.
Я растолкал Василия:
— Тихо! Немцы в деревню вошли.
Василий мгновенно сел на соломе и вскинул на меня испуганные глаза:
— Уходить надо, командир.
— Погоди, посмотрим. За сараем речушка, если что — на ту сторону перебежим. На танке и бронемашине они туда не сунутся, увязнут.
Мы притихли и стали наблюдать.
Немцы прошлись по деревне, заглянули во все избы и выбрали себе понравившуюся — она была размером побольше. Натаскали приготовленных хозяевами дров, затопили печь. Конечно, промозгло на дворе — обсушиться захотели да еду подогреть.
Мы сидели в напряжении. Сунутся они к нашему сарайчику или не обратят внимания? Не обратили. Сдался им наш сарайчик, если даже в избах поживиться нечем.
Видно, немцы подкрепились и выпили — из избы послышались звуки патефона. Вот наглецы, с комфортом воюют. Небось из трофейных патефончик-то, не из Германии же его сюда привезли.
И такая меня злость взяла! Я, русский, на своей земле, как одичавший зверь, в сараюшке прячусь, полуголодный и промокший, а эти гады еще и веселятся!
В голове родился дерзкий план.
— Слушай, Вася. Ты сможешь унести сразу и пулемет, и харчи?
— Смогу. Тут и харчей-то — три банки всего и осталось.
— Топорик мне дай. А сам задами, по огородам уходи на правый край, к лесу. Там затихарись и жди у дороги.
— Сколько ждать? — деловито осведомился он.
— Что я тебе — поезд по расписанию? — прошипел я. — Сколько нужно, столько и жди. Может, до утра.
— Ты что задумал-то, командир?
— Что ты все заладил — «командир, командир…» Сергеем меня звать. Танк задумал угнать.
— У немцев? — изумился боец.
— Тише ты! Ну не у своих же. Или ты здесь еще какие-нибудь танки видишь?
— Никак не можно — не справишься. Давай лучше вдвоем уйдем.
Лучше бы он этого мне не говорил! До этой минуты я еще колебался, а после его слов твердо решил — сделаю! Часовой там наверняка есть, но для этого я топорик беру. Стрелять нельзя — немцев около десятка. А танк что? Как трактор — два рычага, три педали. Только бы кнопку или рычажок стартера найти. И ничего, что темно и дорогу плохо видно. Как говорится — у носорога плохое зрение, но это проблема окружающих. Фары-то у танка есть. Правда, как их включать, я не знаю, но думаю, попозже разберусь.
— Ну, Василий, бери пулемет, харчи — и с Богом!
— Ты что, в Бога веришь? А я — так нет, комсомолец я.
— Да это так, вырвалось.
Чувствовалось, что уходить в ночь и под дождик Василию не хочется. Что с него возьмешь — пацан совсем еще. Ему бы с девками на околице деревни гулять. А тут темень, опасность — одному страшновато.
Васька поежился, встал, потоптался, закинул на плечо пулемет, в левую руку взял гимнастерку с консервами:
— Жду, командир. Не обмани, гляди.
— Если жив останусь. Ну, иди.
Василий ушел.
Я вздохнул. Увидимся ли мы еще? Проверил пистолет, сунул его в кобуру, не застегивая клапан, чтобы в случае крайней нужды выхватить быстрее. Но лучше бы этой нужды не возникло. Немцы — вояки сильные, решительные. На выстрел всей толпой выбегут и преследовать будут, пока не убьют.
Сердце гулко колотилось в груди. Я уже убил немца у мотоцикла. Но с нескольких шагов и из пистолета. А теперь предстояло топором — как разбойнику с большой дороги. Как-то не по себе было.
Я вышел из сарая, прошел несколько шагов, потом опустился на землю и пополз. Все равно мокрый и грязный.
Дополз до ближайшей избы и замер у хлипкого штакетника, обратившись в слух. Где часовой? Немцы — народ дисциплинированный, обязательно часового поставят. Вот только где он?
На улице под дождем матово лоснились бока бронированных машин. И — никакого движения.
Я пролежал не меньше получаса и уже стал подумывать: а не слишком ли я верю в немецкий порядок? Может, и часового-то нет? Есть! Есть часовой! Сам выдал себя. На короткое время зажегся фонарик с синим светофильтром — часовой поднес его к руке. Видимо, смотрел время на часах. Черт! Когда же у них смена? Ждать или потихоньку подобраться? Подожду. На часы поглядывают в последние минуты перед сменой караула — по себе знаю. И тянутся они, эти минуты, ох как долго.
Вскоре открылась дверь в избу, вырвался луч от фонаря. К часовому подошел сменщик, на ходу накидывая капюшон плаща поверх каски. Оба закурили, поговорили немного:
— Дас ист фильляйхьт айн вэтэр! (Ну и погода!)
— Ганц рихьтихь. Зер шадэ, — донеслось до меня. (Совершенно верно. Очень жаль.)
Я понял: погода наша им не нравится. Подождите, вас еще декабрь сорок первого под Москвой ждет!
Сменившийся с поста часовой ушел в избу. Новый часовой принялся расхаживать вдоль улицы — между забором и танком с бронемашиной.
Глаза мои уже хорошо адаптировались к темноте. Надо только выждать немного. Сейчас часовой еще бодр, через часок устанет топтаться и остановится.
Дождь моросил, не переставая, и на мне не было сухого места. И хоть было лето, я стал подмерзать.
По моим прикидкам, времени уже прошло достаточно.
Я стал медленно, ползком подбираться к тому месту, где стоял часовой. Немец чертыхнулся — наверное, ругал плохую погоду в России, — полез в карман, достал сигареты.
Я перехватил в руке топор поудобнее и подобрался поближе, готовясь к прыжку. Как только чиркнет спичкой или зажигалкой — самое время для нападения. Огонек на миг его ослепит.
Я поднялся на одно колено, как бегун перед стартом. Немец стоял ко мне спиной. Он чиркнул спичкой и сложил ладони вместе, прикрывая огонек от дождя. Как подброшенный пружиной, я вскочил и прыгнул вперед. Немец почуял своим нутром посторонний звук — даже голову начал поворачивать, когда я топором ударил через капюшон пониже каски — там, где должна быть шея. С противным чавкающим звуком лезвие перерубило позвонки и плоть. Часовой завалился набок.
Теперь нельзя терять ни секунды. Ногу — на каток, другую — на гусеницу, и я — на корме. Тьфу ты, черт! Забыл снять с часового фонарик. Это сейчас для меня самая нужная вещь.
В своей машине человеку подсветка, может, и не нужна — мышечная память сама подведет руку к нужному рычагу или тумблеру. А как мне искать кнопку запуска стартера, когда я в немецком танке не сидел, живьем его видел в Кубинке один раз, да и то мельком. В училище мы изучали танки вероятного противника — французский «Леклерк», немецкий «Леопард», американский «Абрамс». Но то были современные танки. Кто тогда мог предполагать, что я с ним столкнусь в реальности, да еще ночью?
Потому пришлось спрыгнуть и отцепить с пуговицы плаща фонарь на кожаном ремешке. Я сунул его в карман джинсов, чтобы не звякнул о броню, и снова взобрался на корпус танка. Сразу — к башне.
Потянул одну из двух половинок бокового люка. Открылась.
Я посветил фонариком — пусто, никого, только на сиденьях шлемы экипажа лежат.
Осторожно я пролез внутрь, прикрыл створку люка, повернул защелку. То же самое проделал со всеми остальными люками. Есть на танковых люках такие задвижки. Запер экипаж люки изнутри, и попробуй выкури его оттуда. Правда, есть одно «но»: у экипажей и танкоремонтных бригад есть специальные ключи — ну, как у проводников железнодорожных вагонов для дверей. Если подобьют танк и погибнет экипаж, ключом можно отпереть люк. По крайней мере, запершись, я не опасался, что кто-нибудь может внезапно открыть люк.
Теперь можно и осмотреться.
Изнутри броня танка покрыта слоем пробки, окрашенной в белый цвет. Неплохо придумано, хоть экипаж от синяков и шишек уберечь можно при движении по пересеченной местности.
Я плюхнулся на водительское сиденье. Довольно удобно. Так, оба рычага передо мной, три педали — фрикцион, тормоз и газ. Ну, с этим понятно. А где стартер? Панель приборов скудная, у каждого тумблера или манетки надписи. Знать бы немецкий — сразу разобрался бы.
Я нажал наудачу одну кнопку, другую — тишина. Подожди-ка, вон рычажок, бока отполированы пальцами до блеска. Попробовал я его придавить — не поддается. Повернул вправо. Ура! Взвыл стартер, двигатель завелся сразу. Понятное дело, «Майбах» о двенадцати цилиндрах — не полуторка. Выжал фрикцион, включил передачу. Мне было все равно какую. Танк и с первой тронется, и с четвертой. Ему безразлично — мощности с избытком. И надавил на газ.
Танк чуть на дыбы не поднялся. Передок подбросило, и он рванулся вперед. Я прикинул — наверняка экипаж уже выскочил из избы. Какими бы пьяными они ни были, не услышать рев танкового мотора рядом с избой было невозможно. Вот только сделать со мной они ничего не смогут — на бронеавтомобиле только пулемет.
Я начал нажимать кнопки, пытаясь включить фары. С четвертой попытки это удалось. Светили они скуповато, через узкие щели, да еще и с синим светофильтром. Я всмотрелся в водительский перископ. Е-мое! Из деревни-то я выехал, да еду не к лесу, где меня Василий ждет, а совсем в другую сторону.
Я плавно потянул на себя правый рычаг, и танк послушно сделал правый поворот. Дотянул на себя рычаг еще, и он буквально крутанулся на гусенице. А теперь — вперед!
Вокруг броневичка бегали немцы. Увидев свой же танк, который возвращался назад, они замахали руками. Ну прямо дети малые! Они что, думают, что я остановлюсь и верну им технику? Ой, извините, взял покататься — по ошибке.
Я с ходу ударил броневичок в борт, перевернул его на бок и погнал дальше. Ну, погнал — это я погорячился, но километров тридцать пять — сорок в час я точно ехал. А ведь как идет, подлец! Мягко, едва переваливаясь на неровностях дороги. Еще бы, по восемь ходовых катков на каждую мелкозвенчатую гусеницу. И двигатель — просто сказка. Работает ровно, без надрыва. А коробка? Передачи переключаются, как на спорткаре. Это не наш Т-34, где за рычаг переключателя передач одновременно хватались водитель и стрелок-радист, иначе было невозможно переключиться.
Вот и опушка леса. Василия не видать. Проеду еще немного. Я откинул люк — так хоть что-то видно, не то что через узкую щель.
Впереди забелело пятно. Никак, боец в нательной рубахе немцев своим видом пугает? Точно!
Я подъехал поближе и дернул оба рычага на себя. Танк немного клюнул носом и встал.
— Ты чего, сдурел — под гусеницы лезешь?
— Живой? И танк угнал?
— Полезай в танк.
Я отпер боковой люк. Василий сначала забросил гимнастерку с консервами, потом попытался закинуть ручной пулемет.
— Да брось ты его, у нас два пулемета в танке, да пушка еще.
Василий с сожалением отшвырнул трофейное оружие, неуклюже вскарабкался на броню и заполз в люк. Я захлопнул створки, запер задвижку.
— Ну, как тебе аппарат?
— Боязно мне чего-то. Хватятся немцы, догонят.
— Пешком, что ли? Я их броневичок перевернул. Садись, едем.
Мы тронулись в путь, выехав на лесную дорогу. От деревни отъехали уже изрядно. Я свернул в лес, ломая тоненькие деревья, остановился, заглушил двигатель.
— Все, устал, спать хочу.
Адреналин сгорел вместе с ощущением удачи, навалилась усталость.
— А я так и не хочу, — заявил Василий.
— Конечно, ты же в сарае поспать успел. Сиди тогда, за часового будешь.
— Наружу вылезать?
— Внутри безопаснее, ты только люки не открывай.
В боевом отделении было тепло от стенок моторного отсека и сухо.
Я свернулся калачиком у кресла механика-водителя. Неудобно, тесновато и жестко. Однако безопаснее, чем в сарайчике. С этой мыслью я и уснул.
Проснулся от стеклянного звона.
— Василий, ты чем там гремишь? Дай поспать!
— Так утро давно, командир. Ты погляди, у немцев тут бутылки, ну, в башне.
— Дай посмотреть.
Я взял протянутую Василием бутылку, открыл пробку, понюхал. Пахнет неплохо, очень даже хорошим вином пахнет. Я отхлебнул из горлышка. Приятное вино, я такого в своей жизни еще не пробовал. Откинув водительский люк, попытался прочесть этикетку. Нет, мне это не по силам. Единственное, что понял, вино французское. Ха, не иначе — трофей французской компании.
Я еще глотнул, протянул бутылку Василию:
— Хлебни.
Василий сделал пару глотков, вернул мне бутылку:
— Вкусное винцо, да мне бы сейчас пожрать чего.
— Доставай консервы, чего их беречь.
Мы вскрыли по банке тушенки и не спеша, с удовольствием съели, запивая ее вином. Вот чего не хватало, так это хлеба. Но и на том спасибо.
Вино ударило в голову. А вроде когда пил, слабеньким казалось.
— Вась, выйди, осмотрись вокруг.
Парень откинул боевой люк и, грохоча по броне подкованными каблуками грубых солдатских ботинок, спрыгнул на землю.
Надо осмотреть угнанный трофей. В первую очередь меня интересовало топливо. На топливомере было полбака. Много это или мало? На Т-34 с таким количеством топлива смело можно было проехать километров двести. Но у него экономичный дизель. Ладно, будем ехать, пока горючки хватит. Снаряды есть — в боеукладке штук тридцать. Знать бы еще, какие из них осколочные, а какие бронебойные, но увы…
Я открыл замок пушки, посмотрел в прицел. Оптика классная, небось «Карл Цейс». И перископы в командирской башенке дают великолепный круговой обзор. В этом плане «тридцатьчетверка» наша уступает. В ней, как в гробу, ни черта не видно. Ездил в училище, знаю. А в бою это качество немаловажное. Ведь кто первый увидел врага, тот первый и выстрелил. Стало быть, от этого качества техники жизнь танкистов зависит.
А вот с двигателем немцы сплоховали. Всем вроде он хорош, да бензиновый — топлива жрет много, а при попадании снаряда к тому же и горит хорошо. Впрочем, и наши танки горели не хуже. Рассказывали в училище — после попадания есть две-три секунды на то, чтобы покинуть танк. Зазеваешься — живьем сгоришь. Если пехота погибала от пуль и осколков, то танкисты — от ожогов. Вот такая грустная статистика.
Вернулся Василий:
— Нет вокруг никого, не слыхать.
— Чего дальше делать будем?
— Ты командир, тебе и решать.
Легко сказать. У меня у самого смятение в душе. Где наши, куда пробиваться? В танке я чувствовал себя увереннее, чем пешком, привык к машине в училище и на службе. Только вопрос интересный вставал. Вот, предположим, прорвемся к своим, а они, кресты увидя, долбанут. Броня у T-IV тонковата, тридцать миллиметров всего. Получается, как в старом кино — «Свой среди чужих, чужой среди своих» или что-то в этом роде.
— Вась, а ты не верил, что я танк угоню!
— Да ну тебя, командир!
