Юрий Григорьевич Корчевский
«Волкодав» из будущего
Глава 1
И вот позади напряженные будни в Учебном центре подготовки специальных разведывательно-диверсионных отрядов для действий в тылу противника.
После окончания разведшколы нас перевели на базу Отдельной мотострелковой бригады Особого назначения – ОМСБОН НКВД СССР. Располагалась она в пригороде столицы – Мытищах.
Это было крупное войсковое соединение. В бригаду входили два полка и несколько отдельных подразделений – рота связи, саперно-подрывная рота, авторота, рота парашютно-десантной службы, минометная и противотанковая батареи. Одно это перечисление говорит о мощи бригады и ее тактических возможностях.
Что радовало – снабжение оружием, боеприпасами было значительно лучше, чем в действующей армии. В зафронтовых операциях использовалось и трофейное немецкое оружие – автоматы и пулеметы.
Я быстро перезнакомился с сослуживцами. Ну и парни здесь собрались! Все как на подбор крепыши, жилистые, спортивного вида, в недавнем прошлом пограничники, курсанты Высшей военной школы НКВД, милиционеры и пожарники, выпускники Центрального института физкультуры, лучшие спортсмены ЦДКА и общества «Динамо», в том числе – чемпионы по боксу и легкой атлетике. Среди бойцов бригады были и иностранцы, из числа добровольцев-коммунистов из Коминтерна. На борьбу с «коричневой чумой» встали немцы-антифашисты, австрийцы, испанцы, поляки, чехи, болгары, румыны…
В самый тяжелый, отчаянный период обороны Москвы подразделения Особой группы были единственными подразделениями НКВД, которые не были эвакуированы из Москвы в Куйбышев в связи с передислокацией аппарата НКВД в октябре 41-го. В битве за Москву бригада в составе 2-й мотострелковой дивизии войск НКВД Особого назначения воевала на передовой. Но и в эти суровые зимние месяцы мобильные отряды ОМСБОН провели множество дерзких рейдов и налетов в тылу немцев.
В боевую группу входили командир, радист, подрывник и его помощник, снайпер и два автоматчика. В зависимости от поставленной задачи такие группы могли объединяться или дробиться.
С октября 41-го командовал бригадой полковник Михаил Орлов, а координировало всю разведывательно-диверсионную работу в тылу германской армии 4-е Управление НКВД-МГБ СССР, которое возглавлял комиссар госбезопасности Павел Судоплатов.
Я провоевал в бригаде около полугода, в основном – выполняя задания в немецком тылу. Нас группами забрасывали в тыл на самолетах, мы организовывали партизанские отряды, собирали и передавали по рации собранные разведданные, устраивали диверсии, минируя дороги и мосты. Наводили наши бомбардировщики на склады боеприпасов и топлива, на аэродромы и солдатские казармы. Одним словом, вредили оккупантам, как могли. И должен сказать, ущерба врагу нанесли немерено. Правда, и рисковать приходилось много и в непростых условиях – мерзнуть в лесах на партизанских базах, отбиваться от карателей, недоедать, уходить от преследователей через болота.
За полгода войны в новом для себя качестве был повышен в звании сначала до старшины, а потом получил лейтенанта. Даже две медали успел заработать – «За боевые заслуги» и «За отвагу». Среди своих сослуживцев, таких же, как и я, разведчиков – диверсантов и подрывников, – я заработал уважение, а за удачливость меня прозвали «везунчиком».
Я дважды успешно возвращался из немецкого тыла на свою территорию, переходя линию фронта. Да видно в какой-то момент удача от меня отвернулась. При очередном переходе линии фронта в немецкий тыл нашу боевую группу постигла горькая участь. Случайно или нет, я не знаю, но на нейтралке нас накрыло минометным огнем, и одна из мин взорвалась прямо посредине ползущей по-пластунски группы. Двоих – сразу наповал, а третьему оторвало руку. Я же получил осколочное ранение в живот и бедро. Когда стемнело, меня вытащили наши пехотинцы, перенесли в свою траншею.
Из санбата я был эвакуирован в глубокий тыл – в госпиталь в Коврове, что за Владимиром. Провалялся там с ранениями почти полгода – раны заживали плохо, и был выписан в конце декабря 1942 года.
Вышел я из госпиталя, вдохнул свежего морозного воздуха, и голова закружилась. Обмундирование на мне было госпитальное – старенькое, не раз стиранное и почти потерявшее изначальный цвет. В кармане лежала справка о ранении и документ на отпуск по ранению – на целый месяц. Деньги были – я получил их по денежному аттестату. Стоял вопрос – куда пойти, поехать? В этом времени близких знакомых и друзей у меня не было, кроме фронтовых. Да и где они сейчас? Может – в госпитале, может – убиты, а повезло избежать гибели или ранения – так живы и на задании. Вот ведь незадача: и отпуск получил, и деньги есть, и документы – в том числе и проездные, при мне, а поехать некуда и не к кому. К своему стыду, даже девушки у меня нет – не успел обзавестись. На фронте не до того было, да и женщин почти не было. В ОМСБОНе с женщинами тоже напряг был, а в город тогда не выпускали. Потом – задания, ранение. Когда в тяжелом состоянии в госпитале лежал, от боли скрипел зубами, – не до медсестричек было. А потом уж как-то не сложилось.
А не поехать ли мне в Ярославль? Адрес Лукерьи, жены моего погибшего деда, у меня есть. Расскажу, как он воевал и где погиб. А спросят меня ежели – кто, скажу – бывший однополчанин. Так и сделал.
Только вот выехать из Коврова на Москву оказалось непросто. Пассажирские поезда ходили редко. В основном – военные эшелоны, да в них не сядешь: во время остановки перед вагонами часовые ходят, близко не подпускают, ни на какие документы даже не смотрят.
Немало промучившись, с трудом влез в переполненный вагон пассажирского поезда. Накурено было в нем – хоть топор вешай. Мне удалось усесться в уголке; ничего, что неудобно, ехать недалеко – до Москвы, а там пересадка на Ярославль.
Прибыли в Москву уже ночью. В город я не пошел – задергают патрули проверками документов, с вечера до утра комендантский час. Решив провести ночь на вокзале, я сходил на продпункт, получил по продовольственному аттестату хлеб, селедку и банку американской консервированной колбасы, прозванной в народе «вторым фронтом». Хоть такой прок от их второго фронта. Не спешили открывать американцы в Европе боевые действия, берегли людей, но поставляли в Советский Союз по ленд-лизу боевую технику, продукты, станки исправно.
Тяжелый для Советского Союза выдался второй год войны – оборонительные бои шли без продыху, Сталинград на волоске висел. Но понемногу поднималась и крепла промышленность за Уралом, начала во все больших количествах поставлять на фронт танки, пушки, самолеты, снаряды и патроны, обмундирование. Хуже всего приходилось с продовольствием. Немцы оккупировали самые урожайные районы – Украину, Молдавию, Поволжье, подобрались к Кавказу. На Сибирь в этом отношении надежды мало – хоть и крепкие люди сибиряки, но в короткое сибирское лето урожая там не вырастишь.
Я переночевал, сидя на жесткой лавочке в холодном здании вокзала. Утром взял посадочный талон в кассе и едва втиснулся в переполненный вагон.
А через несколько часов сошел в Ярославле.
Сердце захолонуло. Это же мой город, здесь мне суждено будет родиться через три десятка лет в той, мирной жизни, здесь жили мои дед и бабушка, мать и отец. Странное дело – дед погиб, бабушка мне ровесница, отец младенец, а матери и вовсе еще нет на свете.
Город узнаваем в своей старой части – кремль и прилегающие к нему улицы почти не изменились.
Я шагал, вертел головой по сторонам и не мог надышаться пьянящим воздухом родного города. И еще беспокоило – как встретит меня бабушка? Узнать не сможет – не видела она меня никогда прежде, но ведь женщины не умом – нутром своим женским, интуицией чувствуют родную душу.
Вот и улица Революционная. Я сразу узнал дом деда. При приближении к знакомой калитке сердце заколотилось, перехватило дыхание. Нехорошо как-то стало, ноги ослабели.
Я присел на заснеженную лавочку.
– Товарищ военный, вам плохо?
Передо мною стояла девочка-подросток.
– Нет-нет, извини, это я так. Не подскажешь – это дом Колесниковых?
– Да, а кого вам нужно?
– Лукерью.
Едва не вырвалось – бабушку.
– Да вы пройдите, дома она.
Я поднялся, на негнущихся ногах подошел к калитке и постучал. Во дворе залаяла собачонка. Стукнула дверь дома, потом распахнулась калитка. Передо мной стояла моя бабушка – еще молодая, точь-в-точь как у Петра на фотографии, только в валенках и наброшенной шали. В горле застрял комок, и я даже слова не смог вымолвить.
– Вы к кому?
Я взял себя в руки:
– К вам. Вы же Лукерья Колесникова?
Она кивнула, внимательно глядя на меня:
– Да вы проходите.
Мы зашли в дом.
– Раздевайтесь, чайку попьем.
Я сдернул шапку, снял шинель, повесил на вешалку. С любопытством огляделся. Бедновато дед жил. Печь посредине комнаты, кровать, застеленная лоскутным одеялом, стол с тремя стульями, за занавеской в углу – люлька с ребенком.
– Садитесь, я сейчас.
Луша достала из печи чайник. Похоже, чайник все время в ней стоял – один бок был закопчен. На стол поставила стаканы в подстаканниках, тонко нарезанный черный хлеб в вазочке. Я спохватился, достал из вещмешка банку консервированной американской колбасы и поставил на стол. Как я пожалел, что хлеб с селедкой уже съел!
– Извините, не получилось подарка.
Идиот, как я не подумал, что трудно Луше с ребенком. Можно же было отоварить весь продаттестат. Сам бы перебился как-нибудь, не впервой. В немецком тылу без аттестатов выживал, а уж на своей земле и подавно не умру с голода.
– Ой, это вы извините – война, не достать ничего.
Чувствовалось, что Лукерья ждет чего-то, тянет время, хочет услышать и боится.
– Простите, я не представился. – Я встал. – Сергей Колесников.
– Ой, вы же однофамилец моего Петра! – Луша всплеснула руками, залилась слезами. – Я сейчас. – Она утерла глаза, нос. – После похоронки как увижу военного в форме, так плакать хочется.
– Можно мне на похоронку взглянуть?
Лукерья даже не удивилась просьбе – встала, достала из-за иконы и протянула мне бумагу.
Я развернул. Бумага серая, буквы чернильные, корявые, неровные.
«…Ваш муж… пал смертью храбрых на поле боя с немецко-фашистскими захватчиками…»
– Это все, что от Петра осталось. И еще вот это фото.
Лукерья достала из буфета фотографию. На ней были дед и бабушка – молодые и счастливые. Она сидела, он стоял рядом, в форме, положив ей руку на плечо. Смотрели в объектив напряженно, но чувствовалось – веселы оба, беззаботны.
– Это мы еще до войны снимались. А вы по какому делу? – спохватилась Лукерья.
– Воевал я в одном полку с Петром, даже в одном экипаже – мы же с ним оба танкисты. Сам я тоже из Ярославля, вот – по ранению отпуск дали, решил зайти, рассказать, как геройски Петр погиб, да где могилка его. Я же его хоронил и могилку приметил.
Лукерья слушала, приоткрыв рот.
Я рассказывал, каким простым и хорошим парнем был ее Петр, как воевал бесстрашно, как умело, по изрытому снарядами полю, вел танк в атаку, как погиб. Когда я закончил, по ее щекам катились слезы. Она бережно провела рукой по фото и убрала в буфет.
– Я ведь как похоронку получила, все не верила. Вдруг ошибка? Бывает ведь так. А тут – вы. Значит – погиб Петя…
– Погиб, – сказал я глухим голосом.
Я поднялся, надел шинель и вышел.
– Куда же вы, Сергей? Вы обиделись?
– Я сейчас вернусь.
Я нашел продпункт, отоварил все талоны, набив продуктами «сидор», зашел на рынок – он был ровно на том месте, где и сейчас. Купив у барыг водки, вернулся к Лукерье. Шагнул за порог и обомлел.
На полу, босоногий и в одной рубашонке, стоял малец лет двух. Сначала он глядел на меня удивленно, потом спрятался за юбку матери и выглядывал оттуда.
– Это все вам. Чем могу.
Я достал из карманов деньги – целую толстенную пачку, денежное довольствие за полгода, что провел в госпитале. Отсчитал себе несколько бумажек, остальное протянул Луше.
– Что вы, не надо!
– Надо! Бери! Тебе мальца поднимать, о нем подумай.
– И не знаю, как вас благодарить, Сережа. Наверное, хорошим товарищем был Петя, коли сослуживцы так уважают его.
– Хорошим, – подтвердил я. – Помянем.
Лукерья вытащила из буфета рюмки, мы налили, без тостов и чокания выпили.
– Крепкая! – Лукерья закашлялась.
– Как мальчонку зовут?
– Мишенька! – … Боже, передо мной стоял мой будущий отец!
Мое сердце забилось сильнее от нахлынувших воспоминаний. Вот я сижу на Первомайской демонстрации на крепких плечах отца, вот я без страха прыгаю с его сомкнутых рук в глубину озера, а когда выныриваю – вижу, как весело смеется отец, и капельки воды на его лице искрятся в солнечных лучах… Как же давно это было! И как же не скоро это еще будет!
– Иди сюда, Мишка! – Я достал из бумажного пакета кусок сахара и протянул его мальчонке. Тот радостно схватил лакомство и – в рот. Чокнуться можно! Даю сахар пацаненку, а он будет моим отцом. Бредни шизофреника!
Я начал собираться.
– Сережа, может, вам переночевать негде? Оставайтесь!
– Не могу, родные ждут, – соврал я.
На улице уже смеркалось. Я простился с Лукерьей, наклонившись, пожал ручонку малышу и выскочил за ворота. Чувствовал – уходить быстрее надо, иначе не выдержу и расплачусь. Это я-то, разведчик, видевший немало смертей за эти месяцы войны, терявший своих товарищей и сам убивавший врагов. Я думал, что заматерел, зачерствел душою, а оказалось – нет.
Ноги сами несли меня к вокзалу. Моего дома еще не было, а бродить в потемках не хотелось.
На путях стоял воинский эшелон. В голове состава пыхтел паровоз. До прихода пассажирского поезда ждать было долго, и я решил попробовать уехать. Прошел к головному вагону. Подошел к часовому, переминавшемуся с ноги на ногу.
– Браток, позови кого-нибудь из начальства.
– Не положено, отойди!
Я уж хотел идти дальше, как из приоткрытой двери грузового вагона выглянул военный в фуражке – явно не по сезону.
– Клеменищев, чего там?
– Вот – начальство видеть хотят. Я ему – отойди, не положено, а он…
Военный спрыгнул с подножки вагона.
– Чего хотел, земляк?
– До Москвы с вами добраться.
– Документы есть?
Я достал из кармана служебное удостоверение и справку о ранении. Военный зажег фонарик, вчитался.
– Так ты что, из госпиталя?
– Верно.
Военный вернул мне документы.
– Не положено, конечно, да ладно – полезай в вагон.
Дважды повторять мне не надо было – я быстро забрался в вагон. Внутри топилась буржуйка, но было едва теплее, чем на улице. На двухэтажных нарах лежали солдаты, кутаясь в шинели.
– Ложись, где свободно.
Место нашлось только у стенки, а она от дыхания многих людей заиндевела.
Я долго крутился, но сон не шел. Чтобы хоть как-то скоротать время, я слез с нар и подсел на корточках к буржуйке.
Наконец состав дернулся, паровоз дал гудок, снова толчок, и мимо нас медленно поплыли станционные постройки. Я смотрел в полуоткрытую дверь теплушки. Остался позади хмурый дежурный по вокзалу в красной фуражке, очередь людей с банками, толпившихся у крана в нише стены, с табличкой над ним «Кипяток», суета красноармейцев у дверей коменданта в торце здания вокзала…
Прощай, родной Ярославль! Выдастся ли мне еще когда-нибудь в этой жизни свидеться с молодой Лукерьей, крохотным Мишей? Может быть, надо было раскрыться перед Лукерьей, ведь не чужой она мне человек! Но смогла бы она воспринять появление меня – внука, считай ее сверстника, без губительного волнения, от которого и разум может помутиться? А если и поверит, что такое в жизни иногда бывает, так ведь будет удерживать меня от возвращения на фронт, где уже убило ее Петра. Нет, подвергать риску, нарушать душевное равновесие Лукерьи я не имел права.
Я снял шапку, вытер проступившие слезы, оглянулся – не видит ли кто моей слабости?
Пристроился рядом со старшим на пустом патронном ящике и протянул руки к железному боку буржуйки.
– Где ранило-то?
– На нейтралке, миной наc накрыло. Меня вот только осколком задело, а их… – я с горестью махнул рукой.
– А я еще на фронте не был.
На петлицах военного посверкивали в отблесках пламени буржуйки четыре треугольничка. Старшина, значит. И немолодой уже – под сорок.
Старшина наклонился ко мне, понизив голос, спросил:
– Страшно там?
– Страшно, – не стал я кривить душой. – Особенно когда бомбят. Убежать из окопа хочется, просто край, а нельзя. В окопе или траншее отсидеться еще можно, а если выскочил – осколками посечет. Потому спасение в одном – зарываться поглубже в землю.
Старшина слушал, думая о своем.
– Похоже, через Москву к Сталинграду нас везут. А ты немцев видел?
– Как тебя.
– И как они?
– Да такие же, как и ты – руки, ноги, голова. И заметь – не из железа они. Из такой же плоти и крови, как и мы. Так же пулей, ножом, штыком убить можно. Страшно тебе, а ты через страх выстрели в него, патроны кончились – штыком убей. Немец – он ведь тоже смерти боится. Ты свою землю защищаешь, а он как вор и грабитель сюда пришел. Вот пусть он и боится. Тем более и погода на нашей стороне. Немцу наши морозы – смерть. Техника не заводится, отказывает. И с обмундированием промашка вышла, думали быстро нас одолеть, потому теплой одеждой не запаслись, мерзнут теперь. Сильный враг, не спорю. Но после сорок первого немец уже не тот пошел, пожиже.
– Так ты с самого начала на фронте?
– Не, с июля.
– С начала и есть. Ну а награды?
Я расстегнул шинель. На гимнастерке блеснули две медали. Старшина вгляделся.
– «За отвагу» и «За боевые заслуги» – здорово!
– И у тебя такие тоже будут, только голову зазря не подставляй, а еще – думай. Приказ ведь по-разному выполнить можно. Поднимешь бездумно людей в лобовую атаку на открытой местности, а немец из пулемета р-р-р-аз – и всех положил. А может – лощина или овраг рядом, скрытно подобраться поближе можно, людей сберечь и задачу выполнить. А отступать негоже – Россия – она хоть и велика, но не безбрежна.
Так я и проговорил с ним до почти утра.
Поезд прибыл на станцию Москва-Сортировочная поздно ночью и встал. Поблагодарил я старшину за содействие, попрощался и – пешком, по пустынным ночным улицам, направился в наш батальон. По дороге только патрули встречались.
Больше мне идти было просто некуда. А это – целый военный городок. Батальон, даже пехотный, обычно не более пятисот штыков. Наш же, отдельный, в иные периоды и до двух тысяч доходил, превосходя по численности полк.
Добрался, прошел через КПП, доложился о прибытии дежурному офицеру и сразу отправился в казарму, спать. Нашел свободное место и успел поспать до побудки пару часов. Утром в штаб заявился, а навстречу – «товарищ Сидоров». Давно я его не видел – с того самого первого дня, когда меня с ним, раненым, сюда доставили на «эмке» из Можайского управления НКВД.
– Колесников! Рад тебя видеть живым и здоровым! Ты как здесь?
– Из госпиталя вернулся.
– Ну-ка, пошли ко мне, поговорим.
Мы зашли в кабинет. Надо полагать, звание и должность «Сидоров» имел немалые, раз в штабе у него кабинет отдельный был.
– Документы давай.
Он прочитал мою справку и удивился:
– Так тебе после ранения отпуск положен, чего в расположение явился?
– Некуда больше податься, товарищ …э…
– Подполковник.
– Да уж догадался, что не «Сидоров».
– Ситуация такая была.
– Вот что, Колесников. Поставить в строй я тебя не могу, тебе еще сил набраться надо. Давай-ка ты пока преподавателем поработаешь – курсантам боевой опыт передавать надо. На практические занятия в поле выходить не будешь. Идет?
– Так точно, товарищ подполковник, согласен.
На занятиях с курсантами я объяснял, как лучше маскироваться на местности, как переходить передовую, брать «языка». В учебниках ведь не все пишут, «наставления» по службе и инструкции не передают мелочей и нюансов, а они для диверсанта и разведчика очень важны.
В середине января 1943 года вышел Приказ наркома обороны И.В. Сталина о введении погон. Петлицы со знаками различия отменялись.
После революции 1917 года погон на военной форме не было – большевики отрицали их, как символы старой власти, царской России. Страшные реалии Отечественной войны потребовали поднять у солдат и командиров дух патриотизма, упрочить их любовь к Родине на примерах исторической славы героев России, русского оружия. Возврат погон на советскую военную форму, а также учреждение ордена Отечественной войны, орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского позволяли перекинуть исторический мост от Российской Армии к Красной Армии. И на этом руководство страны не остановится. Как я знал по истории, в 1943—44-е годы учредят орден Славы, ордена Богдана Хмельницкого, Ушакова.
Вскоре к нам поступили новенькие погоны. Мои сослуживцы кинулись с энтузиазмом доводить форму до кондиции. Необычно было видеть своих сослуживцев в старой форме и с пришитыми погонами. Я сам с удовольствием пришил погоны на гимнастерку – с одним просветом и двумя звездочками. Кажется, в русской армии такие погоны были у подпоручика. Второй раз в жизни я стал лейтенантом.
Мне вспомнился выпускной вечер еще в той жизни, после окончания танкового училища. Вот так же мы меняли курсантские погоны на первые офицерские, потом обмывали по старой армейской традиции звездочки – бросали их в рюмку с водкой, водку пили до дна, а звездочки ловили ртом. Преподаватели косились, но делали вид, что не замечают вольности. Сами были такими же, так же звездочки обмывали. Но скажу откровенно – такой радости, даже восторга, как в первый раз, больше уже не было. Старшего лейтенанта потом получил, обмывал третью звезду с друзьями, но того щемящего, первого чувства уже не испытывал.
Месяц отпуска пролетел быстро в занятиях с курсантами. Я чувствовал себя уже лучше, бедро побаливало, ныло на перемену погоды, а к тупой и постоянной боли в животе я уже как-то привык или, скорее, свыкся с ней.
При выписке в госпитале, когда военврач оформлял документы, мне предлагали комиссоваться, только я настоял на продолжении службы. Чего мне на гражданке делать, когда идет война? По моим понятиям, мужик должен быть там, где трудно, где решается судьба страны. Пусть мой вклад невелик, но из таких вот маленьких побед над врагом и куется общая победа. К тому же родни у меня нет, дома нет – куда податься, если из армии комиссуют? Армия и есть мой дом, моя семья.
В начале февраля меня вызвали к подполковнику, моему старому знакомому – «Сидорову». Как я потом узнал, фамилия его была, конечно, не «Сидоров» – это был оперативный псевдоним. Настоящая фамилия подполковника была Сучков. При заброске во вражеский тыл разведчик не идет под своей настоящей фамилией. Я тоже менял фамилию на псевдоним при заброске, и даже не один раз.
Я вошел, встал по стойке «смирно» и представился:
– Лейтенант Колесников по вашему приказанию прибыл.
– Садись, лейтенант. Мы не в армии, не надо так тянуться и сверлить меня глазами. Солдафонства, тем более показного, не люблю. Работа разведчика, впрочем, как и контрразведчика, – она не муштры требует, а глубокого мыслительного процесса. Если разведчику стрелять приходится – это плохо, стало быть, не додумал где-то.
Я молчал. Меня вызвали не для комментариев. Начальство – оно поговорить любит, и чтобы аудитория была.
– Давно я знаком с тобой, Колесников. После твоего возвращения из госпиталя не раз присматривался к тебе – не скрою.
Подполковник походил по кабинету.
– Вот что, лейтенант. То, что я тебе сейчас скажу, должно остаться сугубо между нами. Хотя и знаю – ты и не из говорливых. Скоро будет образовываться новая структура – отпочковываться от НКВД. О ее составе, численности и задачах пока рано тебе говорить. Я начинаю подбирать себе людей. Сам понимаешь – дело наше деликатное, секретное и не для белых перчаток. Я должен быть твердо уверен и полностью полагаться на тех, с кем буду служить и делать общее дело. Не исключено, что на первых порах трудно будет, поскольку дело новое, опыта недостаточно. Мне можно на тебя рассчитывать, или останешься в Особой группе?
Я не раздумывая, кивнул:
– Можно – в новом деле всегда интересно себя попробовать.
– Девка попробовала. Я ведь тебя не в теплое место зову – на печи лежать да калачи есть.
– А что, в Особом батальоне лучше? Меня ранило не в нашем тылу, и я не с дизентерией в госпиталь угодил.
– Ну-ну, не кипятись. Это я так, к слову сказал. Как здоровье? На службе никто скидок на старые раны делать не станет.
– Я и не прошу делать мне скидки.
Сучков вновь прошелся по кабинету, остановился передо мной.
– Ты вот что скажи мне, Колесников. Ты ведь ранен уже второй раз?
– Так точно, в госпитале в Вязьме лежал.
– А в личном деле справки о ранении нет. Почему?
– Тогда ведь документы так у старшины и остались, когда я вас с «товарищем Ивановым» в немецкий тыл выводил. Сами знаете, когда во вражеский тыл идешь, документы и награды сдавать положено. А в часть свою я потом так и не вернулся. Так в госпитале же запись есть.
– Хм, проверим. Еще два месяца преподавателем побудешь – у тебя хорошо получается. Пока это в моей власти, придержу тебя здесь. Все, лейтенант, свободен, а о нашем с тобой разговоре – никому.
– Так точно!
Я шел по коридору и размышлял. Вероятно, мое личное дело Сучков изучал внимательно, раз такую неувязочку обнаружил. И вдруг я замер, меня пробил холодный пот. Вот это я косяк впорол, да еще какой! По документам я Петр Колесников. После госпиталя сделал глупость – заявился в Ярославль. А ведь формально, по документам, я – муж Лукерьи. Муж, самый близкий ей человек, а она меня не узнала. Если начнут проверять глубоко, досконально, с женой побеседуют – мне конец. Пришедшую домой похоронку можно объяснить неразберихой первых месяцев войны, ошибкой писаря в штабе – да мало ли чем еще.
Я лихорадочно начал вспоминать, говорил ли я кому-нибудь о поездке в Ярославль. Нет, в батальоне – никому. От сердца отлегло. Но все равно неувязочка остается. Лукерья в военкомат ходила, в собес. Могли записи в документах остаться. По ярославским бумагам я погиб в 1941 году, а я – в Москве, живой, и с документами погибшего. Если я муж, то почему жена меня не узнала? Почему в Ярославль поехал, если я не родственник тем Колесниковым, и еще – почему Лукерье Сергеем назвался? Если копнут – я пропал. В сказку о переносе во времени никто не поверит. Я уже достаточно прослужил в системе НКВД, чтобы не знать их методов работы.
– Ты чего здесь стоишь? – удивился писарь из штаба. – Туда иду – стоишь, обратно иду – стоишь, и все на одном и том же месте.
– Да это я так, думаю.
Писарь недоуменно пожал плечами и пошел дальше.
Как в бреду я дошел до казармы и улегся на койку. Прикидывал разные варианты, но так ничего и не решил. В итоге плюнул на все – пусть идет, как идет. В конце концов, у меня уже есть небольшой авторитет, да и на предателя я не похож. Хотя Блюхер, Тухачевский и Якир предателями тоже не были.
Последние сводки Совинформбюро радовали. Уверенным голосом Левитан сообщил, что наши войска разбили под Сталинградом армию Паулюса, а самого фельдмаршала взяли в плен. Угрозы взятия Москвы уже не было, Советский Союз, выдержав первый, самый сильный удар, смог мобилизоваться. С каждым днем на фронт поступало все больше и больше техники, боеприпасов, а главное – командиры набрались опыта, в войсках выветрился дух шапкозакидательства и нерешительности при принятии решений. Армия приобрела боевой опыт.
Но и немцы, даже получив серьезные поражения под Москвой и Сталинградом, были еще очень сильны, хребет фашизму не был сломлен. Солдаты и офицеры рейха продолжали верить в победу, у них в достатке было техники – танков, пушек, самолетов. Это только после Курской битвы, когда немцы понесут огромные, невосполнимые потери в людях и технике, их вера в победу будет утрачена, и в войне наступит перелом.
На основе расформированного Донского фронта был создан Центральный фронт под командованием Константина Рокоссовского – произошло это 15 февраля 1943 года. С этим фронтом в дальнейшем будет связана моя военная судьба.
После зимней стужи ворвалась долгожданная весна с неизбежной распутицей. Снег бурно таял, дороги развезло. В России и так с дорогами с твердым покрытием плохо, а после того, как по ним прошли танки и гусеничные бронетранспортеры, после того, как их бомбила немецкая авиация, они стали просто непроезжими. В грязи вязла гусеничная техника – что уж говорить о машинах. А на них лежала вся тяжесть переброски войск, подвоза питания и боеприпасов.
На время весенней распутицы фронты замерли. Хуже всего приходилось разведчикам. Подтаявший днем снег ночью покрывался коркой и предательски хрустел при каждом движении.
В конце апреля – после двадцатого – нас построили во дворе. Стояли строем долго, ожидая начальства. Наконец из штаба вышла группа командиров.
– Судоплатов, сам Судоплатов, – пронеслось по строю.
Нам зачитали постановление Совета Народных Комиссаров об образовании подразделения с устрашающей аббревиатурой СМЕРШ, сокращенно – от «Смерть шпионам». Управление Особых отделов выводилось из состава НКВД и передавалось в Комиссариат обороны. Руководителем СМЕРШа был назначен 35-летний Виктор Абакумов. Задачами СМЕРШа были: борьба со шпионами, диверсантами, разведчиками, обеспечение непроницаемости линии фронта для немецкой разведки и предотвращение предательства и измены Родине в частях и учреждениях Красной Армии.
Затем кратко выступил заместитель Абакумова – генерал-майор Селивановский.
Генералы вскоре ушли, остались наши командиры. Вперед вышел подполковник Сучков.
– Я назначен командиром оперативной группы контрразведки СМЕРШ одного из участков Центрального фронта. Командир управления – полковник Ширманов Виктор Тимофеевич. Те, кого я сейчас назову, переходят в мое подчинение.
Сучков зачитал список, и в числе других я услышал свою фамилию. Я сделал шаг вперед. Всего нас набралось двадцать человек.
– Служебные удостоверения сдать в штаб и собрать личные вещи. Сбор на плацу в семнадцать часов.
Началась беготня. Сдавали документы – ведь мы уже не числились в НКВД, сдавали личное оружие. Вещей, кроме бритв, расчесок да белья, ни у кого из нас и не было. Все поместилось на дне вещмешка.
Были подогнаны два крытых грузовика, мы погрузились и выехали из Москвы. Закончился этап моей службы в Особом батальоне НКВД, начиналась служба в отделе контрразведки СМЕРШ.
Нас привезли под Елец – немного восточнее его. Недалеко – километрах в десяти – располагался штаб командующего фронтом К. Рокоссовского.
Первые несколько дней были суматошными – мы получали личное оружие, новые служебные удостоверения. Сам СМЕРШ только организовывали, много чего не хватало, да и штаты были укомплектованы не полностью.
Вскоре я получил первую боевую задачу: в составе офицерского КПП проверять и фильтровать военных на дороге Елец – Воронеж, у села Казинка.
Наша опергруппа состояла из трех офицеров. Старшим группы Сучков назначил капитана Николая Свиридова. Под его началом были старлей Андрей Никонов и я.
Мы проверяли документы у пеших, досматривали машины. Работа была рутинной и потому казалась скучноватой.
Останавливая для проверки очередную машину или группу военных, мы замечали, как вытягивались их лица при виде нашей формы, а еще пуще – заслышав зловещее название службы контрразведки.
– Здравия желаю. СМЕРШ. Предъявите документы.
Многие не знали еще, что это за СМЕРШ такой.
А затем следовали обычные вопросы: Фамилия? Откуда и куда следуете? Что в вещмешке?
С непривычки я уставал, в глазах рябило от множества лиц и обилия документов – красноармейских книжек, служебных удостоверений, справок, командировочных предписаний, аттестатов.
Я был разочарован. Не такой представлялась мне эта работа. Ведь я – боевой офицер, нахожусь на должности оперуполномоченного контрразведки СМЕРШ. Я ожидал активной работы, погонь и перестрелок, риска, а тут – «предъявите ваши документы». Как постовой на улице. И другие офицеры СМЕРШа чувствовали себя не лучше.
Вечером, после ужина, мы сидели за столом в комнате.
– Если так будет и дальше, подам рапорт о переводе на фронт, – уныло сказал старлей Никонов.
– Не трави душу – сам об этом думаю. Документы проверять может любой сержант, тут наши навыки не нужны, – поддержал его старший нашей группы капитан Свиридов.
К нам подошел подполковник Сучков:
– Что приуныли, хлопцы? Глядите веселее – служба только началась.
Он уселся за стол и выложил на него пачку документов.
– Прошу внимания, товарищи офицеры. Ознакомьтесь с образцами документов. Вот командировочное удостоверение. В типографии специально не напечатана точка – вот здесь. – Подполковник показал, где именно. – Такие бланки будут в ходу три месяца, потом их сменят на другие, с иным секретным знаком. Теперь – красноармейская книжка. Даю два образца. Попробуйте определить, где подлинный.
Мы так и сяк крутили, вертели и внимательно разглядывали обе книжки. На мой взгляд – так же, как и на взгляд моих товарищей, они ничем не отличались.
Видя наше замешательство, подполковник пояснил:
– Одно из удостоверений – немецкая фальшивка. Изъято у заброшенного к нам немецкого диверсанта не далее, как три дня назад. Посмотрите внимательно на скрепки – на настоящем удостоверении они тронуты ржавчиной. На немецком они блестят, потому что сделаны из нержавеющей проволоки.
Все пристыженно молчали. Раньше нам фальшивок никто не показывал. Мы и смотрели-то в основном на записи и печати, да на фото – когда они были. Ведь фотографировали в основном на удостоверения личности офицеров.
Мы изучили особенности и других документов – особенно продовольственные аттестаты. Ведь когда агент заброшен на длительный срок, без этого документа ему не обойтись. Если обмундирование и вооружение своему агенту немцы выдавали наше, ими захваченное, то без еды долго не проживешь, а с собой ящики с продовольствием таскать не будешь. Аттестаты были и другие – денежного довольствия, вещевые, но они не играли такой роли.
Долго длилась наша беседа о тонкостях оперативной работы.
– Ваше дело, товарищи офицеры, заниматься военными. Для проверки гражданских лиц есть НКВД, милиция, – наставлял Сучков. – Сейчас наша забота – обезопасить тыл Второй танковой армии под командованием А.Г. Родина. Мы не должны давать возможности действовать ни одному агенту или диверсанту. Ни одна шпионская рация не должна выходить в эфир. Каждая их радиопередача – это удар по нашей армии. Помните об этом всегда. Вопросы?
Еще с полчаса начальник отдела отвечал на наши вопросы. Мы бы задавали их ему еще – в работе было полно неизвестного, и опыт прежней работы сейчас пригодиться нам никак не мог, да Сучков сослался на нехватку времени и ушел.
Спать мы ложились с уже приподнятым настроением. Теперь хоть знаем, как смотреть документы, на что обращать внимание.
И следующим же утром ознакомление с особенностями подделок документов, преподанное Сучковым, дало результаты.
Около полудня к нашему КПП подошел младший лейтенант. Вел он себя спокойно, однако при проверке я не нашел на бланках его документов тайных знаков. Стараясь не выдать возникшие у меня подозрения, я предложил:
– Предъявите для осмотра вещмешок.
Рука моя невольно дернулась к кобуре. От внимания Прокопенко – такой была фамилия проверяемого лейтенанта – это не укрылось. Он лениво стянул с плеча вещмешок и неожиданно резко ударил меня им по лицу. Сам же бросился бежать. Стоявший недалеко старший лейтенант Никонов, видя убегающего, выхватил из кобуры пистолет. «Бах, бах», – прозвучало два выстрела, и убегающий упал. Мы подбежали к нему. Готов – из раны на затылке вытекала кровь.
– Товарищ капитан, у него документы поддельные, я вещмешок к досмотру потребовал, и вот… – сообщил я Свиридову.
– Ты чего на поражение стрелял? – обозлился старший группы капитан Свиридов. – Надо было по ногам, чтобы не ушел, а потом допросить – кто такой, почему убегал и откуда липовые документы.
– Чего же тогда сам не стрелял? – окрысился Никонов. – Если он враг, его уничтожить надо.
После звонка Сучкову за убитым пришла полуторка. Из кабины ее выпрыгнул мрачный подполковник.
– Ну что, парни? Сплоховали? Живым брать надо было! Кого теперь допрашивать – холодный труп? Непрофессионально сработали, облажались. Делайте выводы! Впредь – только живыми брать. Можете его помять при задержании, ранить в ноги или руки, но чтобы он говорить мог. Делаю вам всем, товарищи офицеры, замечание за упущения в службе. Труп – в машину!
Грузовичок с Сучковым уехал.
Вечером подполковник снова заявился к нам – причем в хорошем настроении, чего мы никак не ожидали.
– Жалко конечно, что агента убили, но он и мертвый нам полезным оказался. При нем нашли шифровальный блокнот и пачку чистых бланков различных документов. И вот что занятно – сам бы он воспользоваться всем этим и за год не успел. Отсюда напрашивается вывод: агент был явно не один, группе нес документы. Где они, какова их численность, какие задачи перед ними стоят – неизвестно. Будем над этим работать. Против нас действует целая сеть немецких – и не только – разведслужб, и в первую очередь – «Абвер», «Цепеллин», «Ваффен СС Ягдфербанд», румынская ССИ. Но мы должны их перехитрить, оказаться умнее. Не буду скрывать – немцы готовят наступление в районе Курска, их разведка сейчас активизируется и постарается нашпиговать наши тылы своими разведчиками и диверсантами. Выловить их всех и уничтожить – наша первостепенная задача! Наши бойцы и командиры не должны опасаться подлого, исподтишка, удара в спину. Посему – бдительность, осторожность, наблюдательность.
Подполковник пожелал нам удачи и ушел. Что-то раньше не слышал я от него таких длинных тирад.
День шел за днем, я и офицеры нашей группы освоились с работой. Промахов досадных, вроде убитого агента, не допускали, но и нарушений мы пока не обнаружили.
Из тыла подходили свежие части. Я с удовольствием отмечал насыщенность армии новой боевой техникой, и особенно – авиацией. Так нагло, как в 1941-м, немцы уже не хозяйничали в нашем небе. Как только появлялись немецкие бомбардировщики, навстречу им на перехват вылетали наши истребители. И не устаревшие «ишачки» И-16 и «Чайки» И-15, а современные «яки» и «лавочкины». На немецкой передовой доты и дзоты уничтожали «летающие танки» – штурмовики Ил-2, тылы бомбили пикирующие бомбардировщики Пе-2. К удивлению своему, довелось увидеть в танковых частях ленд-лизовские танки «Валентайн», «Матильду», «Шерман». Танки были высокие, неуклюжие, но тем не менее танкистам они нравились.
Служба наша продолжалась день за днем без существенных происшествий – ни одного выявленного «вражеского элемента». Жизнь она ведь как зебра – полоса черная, полоса белая. В то, что немецкая сторона ослабила напор диверсионно-террористической работы, конечно, не верилось. Значит, готовят силы, и надо быть все время настороже. И нам наконец-то улыбнулась Госпожа Удача.
Мы заступили на очередное дежурство на КПП. Утро выдалось солнечным. Мы с Никоновым наблюдали с обочины за пустынной в это время дорогой, Свиридов находился в помещении. Я повернулся бедром к потоку тепла – рана еще напоминала о себе тянущей болью.
Со стороны Москвы показалась полуторка. Подскакивая на ухабах и натужно урча, она приближалась к КПП. Привычным жестом мы остановили машину для досмотра.
В кузове сидели трое военных и несколько гражданских. Один из военных – в очках и фуражке, держал на руках маленькую, лет пяти, белокурую девчушку. Когда мы попросили мужчин выйти для проверки документов, очкарик передал девочку матери и довольно ловко перемахнул через борт. За ним последовали остальные.
Подошел Свиридов.
Наша группа начала досмотр и проверку. У одного из военных на груди болтался фотоаппарат – трофейная «лейка». Они представились военными корреспондентами газеты «Красная Звезда». Документы их не вызвали подозрений, и потому старший нашей группы капитан Свиридов, возвращая проверяемым документы, козырнул:
– Можете продолжать следование.
Я посмотрел на Свиридова, едва заметно качнув головой. Меня насторожило вот что. Я проверял «очкарика», как его сразу окрестил. Обычно люди в очках, да если еще и в шляпе, вызывают некоторое уважение – наверняка умный, книжки читает, но и некоторую снисходительность – «ботаник», гвоздя забить не умеет. Так вот, с какими бы слабыми диоптриями ни были очки, они слегка искажают предметы, если те не в фокусе. При повороте головы «очкарика» мне удалось заметить, что стекла его очков не искажали предметов. Стекла в очках есть, поблескивают, но не увеличивают! А с чего бы ему носить очки с простыми стеклами? «Хамелеонов» тогда еще не знали. А военкоры уже рассовывали свои документы по карманам гимнастерок.
– Момент! – решился я. – Предъявите личные вещи для досмотра.
– Пожалуйста, – не удивился корреспондент в очках.
Моя настойчивость уже насторожила Свиридова и Никонова. Они, как бы невзначай, сделали пару шагов в сторону, чтобы я не закрывал им сектор обстрела.
Один из корреспондентов залез в кузов, подал мне три вещмешка и ловко спрыгнул вниз, встав рядом. Развязав узлы, я растянул верх мешков и проверил содержимое мешков – одного за другим. Ничего! Ничего необычного. Пачки папирос, пачки бумаги, носки, бритва в футляре и помазок – обычный набор вещей командированных. Неужели прокол?
– Это все вещи? – выпрямившись, спросил я.
– Все, – спокойно ответил военкор в очках.
– Ой, товарищ начальник, – уж простите, не знаю вашего звания, тут еще ихний мешок есть, – подала голос из кузова женщина, мать маленькой девчушки.
Это уже интересно. Почему они не предъявили его к осмотру? Я не поленился и залез в кузов. Женщина сидела на мешке военного, прикрывая его длинной юбкой. Со стороны – так даже и не видно.
Я взялся за мешок – опа! В нем явно прощупывалось что-то жесткое и квадратное, обложенное по периметру тряпьем. И только я взялся за горловину мешка, как на дороге прогремел выстрел.
Выхватив из кобуры пистолет, я рванулся к борту. Свиридов и Никонов стояли с пистолетами в руках, а напротив, схватившись за предплечье, корчился от боли один из «корреспондентов» – на рукаве его гимнастерки расплывалось кровавое пятно.
– Личное оружие – на землю! – твердо сказал Свиридов.
Троица нехотя подчинилась. Расстегнув кобуры, они медленно достали пистолеты и бросили их на землю.
– Никонов, обыщи! Колесников, страхуешь.
Оружия у «корреспондентов» больше не оказалось. Их связали.
– Вы ответите за самоуправство! – заявил «очкарик».
– Даже извинюсь, если ошибся, – ответил капитан. – Что там у тебя?
Вопрос был ко мне.
– Не успел еще досмотреть, товарищ капитан.
Я развязал горловину вещмешка и обнажил его содержимое. Рация! В сером металлическом корпусе, немецкий «Телефункен»!
– Да здесь рация! – воскликнул я, посмотрев на корреспондентов.
– Никонов, ну-ка – давай ее сюда! – распорядился Свиридов.
Я прихватил вещмешок, сунул в него рацию, передал ее Никонову и спрыгнул на землю.
Свиридов подошел к водителю грузовика:
– Ты их знаешь?
– Нет! – испуганно замотал он головой. – Полчаса назад подобрал, подбросить просили.
– Проверим. Записываю твои данные. Если обманул – будешь отвечать как пособник врага. Можешь ехать, – махнул рукой Свиридов водителю.
– Девоньки, осторожнее с попутчиками! А то такие вот – на ящик с минами посадят, а вы и знать не будете. Про бдительность помните! – крикнул я вдогонку.
– Ну, товарищи «корреспонденты», рацию в вещмешке вы как объясните?
– Это не наш вещмешок, – спокойно ответил «очкарик».
– Я что, по-твоему, сам его в кузов подбросил? – начал выходить из себя Свиридов.
Мы вызвали оперативную машину. Усадив в нее задержанных и уложив вещи, отконвоировали в штаб, к Сучкову.
Наскоро объяснили ситуацию. Запоздало, но я снял очки с задержанного, надел на нос и поднес к лицу газету. Они ничуть не увеличивали буквы, и стекло на ощупь было ровным.
– Верните мне очки, я без них плохо вижу, – заявил «очкарик».
– Не хуже меня, – отрезал я.
Подполковник решил подыграть мне:
– Зачем вам теперь очки? По законам военного времени вражеских агентов положено расстреливать. Разве у вас не так?
– А доказательства вины?
– А рация? Военно-полевой суд сочтет рацию «Телефункен» довольно веским доказательством. А очки без диоптрий? Объясните, зачем они вам? Объясните, зачем корреспондентам уважаемой газеты рация? Не слышу ответа!
Задержанные угрюмо молчали.
– Увести задержанных в камеры, каждого держать по отдельности.
Бойцы из комендантского взвода увели задержанных.
– Хвалю за наблюдательность, товарищи офицеры! Похоже, на этот раз к нам попала крупная рыбка. Никонов, бери «Лейку» этого «корреспондента» и – быстро проявить фотопленку. Чего там они наснимали? Свиридов – звони в Москву – в редакцию. Надо узнать, есть ли у них такие сотрудники. Если есть, когда и куда их направляли в командировку?
Через час проявили фотопленку. На еще мокрой пленке были видны танки, разгружаемые с платформ на какой-то станции. Расчет был, видимо, на то, что при проверке документов с проявлением пленки никто связываться не станет.
Дозвонился Свиридов и до редакции. Оказалось, что сотрудники такие в «Красной Звезде» были, но их описание никак не соответствовало нашим задержанным – ни по возрасту, ни по особым приметам. Похоже, агенты где-то познакомились с настоящими корреспондентами и, воспользовавшись их документами и личными вещами, наверняка их убили. Не дождется редакция своих сотрудников из командировки.
Когда Свиридов закончил доклад, повисла тишина.
Сучков затянулся папиросой:
– И что вы по этому поводу думаете, товарищи офицеры?
Я начал сопоставлять в уме факты. Мне, например, было понятно почти все: зачем изъяли у настоящих корреспондентов документы – агентам ведь нужны были подлинные, и для чего радиостанция. Неясно только – зачем нужно было фотографировать? По рации фотоснимки не передать, это не сотовый телефон XXI века. Меня внезапно озарило.
– Товарищ подполковник! Эта группа самолета будет ждать.
– Ну-ка, ну-ка, с чего ты взял, Колесников?
– Если они фотографировали танки и другую военную технику, то зачем? Не иначе – пленку хозяевам своим передать хотели, в подтверждение своей деятельности и подтягивания наших резервов. А как они это могут быстро сделать? Да только самолетом! А заодно их группу эвакуировать, или новых прислать на подмогу. Да и местность здесь подходящая – равнинная, самолет посадить есть куда, рация для передачи координат тоже есть.
– Интересный вывод, попробуем использовать при отработке версии.
Для допроса привели первого задержанного – того самого «очкарика». Глядя на него, я еще раз убедился – никакой он не «очкарик». Обычно такие люди без очков выглядят как-то беззащитно, щурятся. Ничего подобного на лице задержанного я не увидел.
Начали его допрашивать, но «очкарик» упрямо стоял на своем:
– Мы корреспонденты, про рацию знать ничего не знаем.
Тогда Сучков упомянул о проявленной фотопленке.
– Чего тут странного? – воскликнул «очкарик». – Мы же должны дать в газету снимок, показать мощь нашей армии.
– Я полагаю, что вы немецкий агент и ищете посадочную площадку для аэродрома, – надавил подполковник.
Но агент упрямо все отрицал.
– Ну, раз вы продолжаете упорствовать, вы мне больше не нужны. Мне придется вас расстрелять! – заявил Сучков.
– Не имеете права! Без суда это незаконно.
– Законно! По законам военного времени врага, взятого с оружием, можно расстреливать. И это не противоречит Женевской конвенции.
– Я хочу написать жалобу.
– Пожалуйста, вот вам бумага. Но казни она не остановит.
Подполковник подмигнул мне, пока задержанный карябал бумагу.
– Вот, возьмите, – «корреспондент» протянул бумагу Сучкову.
– Колесников, те двое поразговорчивее, потому этого – в расход. Выводи!
– Так точно, товарищ командир.
Я вытащил из кобуры пистолет.
– Выходи, руки за спину.
Задержанный, оглядываясь, медленно пошел вперед. За дверью стоял боец с винтовкой.
– Пошли со мной.
Мы вышли из здания.
– Стоять!
Я обратился к бойцу:
– Жалко пули на гада тратить. Принеси мне топор.
Боец побледнел, глянул растерянно.
– Где же я его возьму?
– Сбегай в хозвзвод, только мухой: одна нога здесь, другая – там.
Боец убежал.
Только сейчас до агента начал доходить весь трагизм его положения. Люди вообще боятся топоров. Понятно, что и нож и пистолет убьют одинаково. Но топор кажется чем-то запредельно жестоким, наверное – гены сказываются, еще со средневековых времен, когда казнили отрубанием головы или четвертованием.
– Вы что хотите делать топором? – настороженно спросил задержанный.
– Голову тебе отрубить и в самолет погрузить, которого ты ждешь! – нарочито грубо бросил я. А чего церемониться с человеком, которого через пять минут все равно убьют?
В глазах агента метнулся животный страх. Гляди-ка, проняло!
– Я наслышан о зверствах в сталинских застенках. Но дайте мне умереть достойно – как солдату!
– Какой ты солдат? Ты шпион! Собаке – собачья смерть!
Конечно, в наши планы не входило убить «очкарика», но необходимо было сломить его волю и добиться показаний. Причем – быстро!
Вернулся боец с топором. Собственно, это был даже не топор, а колун. Узкое лезвие на длинной рукоятке выглядело угрожающе. Я демонстративно попробовал пальцем его остроту.
– Туповат, да ладно – на один раз сгодится. Пошли.
Боец взял винтовку на изготовку. Задержанный, увидев, что мы не шутим, упал на колени и заплакал. Это оказалось неожиданным для нас.
– Пощадите! Я все расскажу, только сохраните мне жизнь!
– Вставай, сука! Живи пока! Но, если ты врешь и на допросе будешь продолжать молчать или нести ахинею о работе в редакции – прямо в кабинете, как чурку, остругаю, – нагнетал я страсти.
Мы повернули назад – в штаб. Впереди шел боец, за ним – агент, потом – я. В правой руке я держал пистолет, в левой нес колун.
Мы зашли в кабинет Сучкова. Я демонстративно поставил у входа колун. Подполковник от удивления округлил глаза.
– Вот, товарищ командир. Не выполнил я ваш приказ. Задержанный одумался, хочет покаяться и все чистосердечно рассказать – в обмен на жизнь.
– Ну-ну, послушаем.
И тут «очкарика» понесло. Оказалось – он не русский, завербованный гитлеровцами, а самый настоящий немец – майор Абвера Карл Штольц. Я чуть не присвистнул. Вот ведь гад, а по-русски говорит чисто, даже без намека на акцент.
Оказалось, в тыл к нам заброшено шесть диверсионных групп по три человека в каждой. Цель у всех одна – убить генерала Константина Рокоссовского, командующего фронтом. Пославшая диверсантов служба немецкой разведки рассчитывала перед летним наступлением обезглавить руководство фронта. Конечно, свято место пусто не бывает – назначат и пришлют нового командующего. Но пока он освоится, уйдет драгоценное время.
Штаб командующего был и в самом деле недалеко от нас – километрах в десяти. И расчет немцев казался правильным – кто откажет корреспондентам «Красной Звезда» в интервью? А уж дальше – дело техники. Выстрел или нож и – скрыться. Правда, я сильно сомневаюсь, что им удалось бы уйти, но покушение совершить они могли.
Штольц рассказал о том, что готовили их в Полтаве, указал, где находится уже найденная ими посадочная площадка для самолета. Он сдал двоих своих «лжекорреспондентов» – сообщил о том, как они убили настоящих сотрудников газеты и где спрятали тела. Единственное, чего не смог сказать нам Штольц, – как выглядят остальные пять групп, поскольку он никогда не видел тех диверсантов в лицо. Другие группы готовили в других разведшколах – Виннице и Варшаве.
Были допрошены двое других диверсантов. Они были моими соотечественниками, завербованными немцами из военнопленных, и ничего нового после Штольца сообщить не могли.
Ввиду важности полученных сведений Сучков стал звонить командующему управления контрразведкой СМЕРШ Центрального фронта полковнику Ширманову.
– Здравия желаю, товарищ полковник! Вас Сучков беспокоит. Взяли группу немецких диверсантов. Очень уж интересные сведения у них. Что? Да, думаю, срочно! Слушаюсь, Виктор Тимофеевич! Да, посадку самолета обеспечим.
Сучков положил трубку:
– Полковник сказал – самолет вышлет за арестованными.
Ближе к вечеру на поле за деревней сел «Дуглас». Его уже поджидали «эмки» контрразведки. Дверца самолета открылась, и пилот, не выключая моторов, опустил лесенку. В кабину поднялись Сучков с группой арестованных диверсантов, сопровождаемых охраной, и самолет взмыл в небо.
Как потом мне стало известно, их доставили в Москву, и после пристрастного допроса протоколы его легли на стол заместителю Абакумова, генерал-майору Селивановскому. И завертелась машина… На ноги и на уши были поставлены все фронтовые и армейские СМЕРШи, НКВД. Были удвоены контрольно-пропускные пункты, на каждом шагу досматривали документы и вещи подозрительных лиц. Однако усилия многочисленных кордонов результата не приносили. А неумолимое время уходило, как вода в песок. Трагедия могла произойти в любой момент. Я заметил, что в последнее время и Сучков, недавно вернувшийся из Москвы, хмурится.
После трудного и суматошного дня наша группа улеглась спать.
В середине ночи я проснулся – в комнате было накурено. На соседней койке ворочался и вздыхал Свиридов.
– Ты чего не спишь, Николай?
– Не спится, Петр. Все думаю: вот, мы втроем на КПП стояли, а насчет очков у агента только ты сообразил. Скажи – почему?
– К мелочам присматривался.
– Вот! А я ведь старше тебя по званию и возрасту, а сразу не сообразил – упустить могли гадов! Это я, как старший группы, должен был внимание на очки обратить.
Мне показалось, Свиридов переживал.
– Брось, Николай. Еще не одного агента задержишь – война не завтра закончится.
– Ага, мы перехватили только одну группу – остальные где?
Я раньше и сам об этом думал. Насторожиться другие группы не должны были – каждая действовала обособленно. Готовились они в разных местах, заброшены были порознь, и потому диверсанты друг друга в лицо не знают. Так было сделано специально – если одна группа провалится, это не приведет к срыву задания. Как щупальца у гидры: отрубил одно – действуют остальные.
– Вот что, Николай, я думаю. Главное – мы узнали от Штольца, что группа не одна. Так?
– Так. И что отсюда проистекает?
– А то! Цель-то у них одна, и о провале одной группы они не знают.
– Разжуй, а то до меня что-то не доходит.
– И до меня тоже, – раздался в темноте голос Никонова. Он откинул одеяло и сел на кровати, желая подключиться к нашему разговору.
Выходит, мы все трое не спали.
Вдохновленный интересом коллег, я принялся рассуждать:
– Коли задача и цель у них одна, то где они в ближайшее время будут? У штаба Рокоссовского! Конечно, можно их попытаться на дальних подступах перехватить, но мы не знаем, группой они передвигаться будут, или поодиночке, и какие у них документы прикрытия. Не факт, что у них с собой рация будет – могут припрятать. Но одно несомненно – они все соберутся у штаба фронта, как мотыльки на огонь слетаются.
В комнате повисла тишина. Первым нарушил ее Свиридов:
– Ты что – предлагаешь перебраться поближе к штабу Рокоссовского?
– Именно.
– Штаб в деревне стоит, охраны там и без нас хватает.
– Кого? Бойцов из комендантского взвода? Навыки у них не те. Думаю, своей базой группы будут избирать Елец. Вот скажи, Андрей, – обратился я к Никонову, – где легче спрятать лист или еловую шишку?
– В лесу.
– Вот! Елец все-таки город, народу много, гражданских полно. У военных людей документов больше – удостоверения, аттестаты и разное другое. А у гражданских и паспорта не у всех.
– Так ты думаешь, они под гражданских маскироваться будут?
– Не факт. В форме проще ближе к штабу подобраться. Но Рокоссовский ведь не только в штабе сидит. Наверняка в гости выезжает. У диверсантов, на мой взгляд, два варианта: или совершить покушение в штабе, или, что вероятнее всего, – на дороге, на машину командующего.
– Что предлагаешь? – подал голос Свиридов и вновь задымил папиросой.
– Николай, хоть окно открой – дышать уже нечем, – это не выдержал Андрей из своего угла.
– Думаю, надо утром к подполковнику идти, предложить оперативную разработку. Нашей группе не на КПП бы сейчас стоять – пусть этим милиция или НКВД занимаются. Нам недалеко от штаба фронта засады в укромных местах сделать надо, и вокруг крутиться – обстановку под контролем держать. Если нападение готовиться будет, агенты место выбирать начнут, подставятся, и вот тут мы их и приметим.
Я помолчал, раздумывая. Вроде должно получиться. Но надо еще на свежую голову помозговать.
– Хлопцы, давайте спать. Чувствую я, непростой день у нас завтра будет.
Утром мы встали невыспавшиеся, но с хорошим настроением. Умылись, перекусили и – к Сучкову. Доложили ему наши ночные соображения. Задумался командир, походил по кабинету.
– Резон в этом есть. Не скрою – у меня у самого такие размышления были. Кстати, сообщаю вам для сведения, что одну группу диверсантов уничтожили – вчера, недалеко от Липецка.
Мы переглянулись – далековато забрались диверсанты. Я кашлянул:
– А подробности известны?
– Пока нет. Вот что, предложения ваши я обмозгую с начальником фронтового СМЕРШа. Рокоссовский предупрежден, однако поездки свои он отменять не собирается. Охрану усилил. Впереди его машины «Виллис» с автоматчиками следует. Все, товарищи офицеры, пора на службу.
Мы ехали на полуторке к КПП, а я думал: «Виллис» с автоматчиками – это хорошо. Но в этот джип только четверо сядут, считая водителя. Автоматчик хорош, когда открытый бой идет: вот наши, а вот – немцы. Диверсанты – не армия, форму немецкую не наденут и строем не пойдут. Автоматчики, пусть и боевые, но ребята рязанские или архангельские и к каверзам не привычные». И чем больше я размышлял, тем сильнее утверждался во мнении, что прав – без прикрытия нашей спецгруппы не обойтись, и действия ее надо переносить ближе к штабу командующего фронтом.
День прошел, можно сказать, буднично. А вечером, едва мы вернулись с поста к себе, нас вызвал Сучков.
– Садитесь, товарищи офицеры. Обсудил я там, – палец его поднялся вверх, к потолку, – ситуацию. Решили вашу группу, поскольку вы инициативу проявили, передислоцировать поближе к штабу фронта. Осмотрите местность, определите наиболее удобные для засады места, в общем – действуйте по обстановке. Даю вам полную самостоятельность. Но! Если произойдет нападение и командующий фронтом пострадает, не сносить вам головы.
Он строго оглядел нас и продолжил:
– В штабе фронта явитесь к командиру взвода охраны и начальнику разведки. Оба они уже в курсе вашего там появления. Конечно, хотелось бы полной секретности, только ведь и вас самих могут принять за этих самых диверсантов и перестрелять.
– Товарищ подполковник – насчет «перестрелять». Нам бы хоть один автомат на группу. Неизвестно, как может сложиться ситуация, а с пистолетом не больно повоюешь, – заметил Свиридов.
– Ты что там – боевые действия решил открыть? Ладно, возьмите в «оружейке», да только без фанатизма, чтобы не с головы до ног ими обвешаться.
Мы нашли сержанта из «оружейки» и взяли по автомату каждый. Я еще и «ТТ» свой заменил на немецкий «Вальтер Р-38».
К ношению трофейного оружия в СМЕРШе относились терпимо. Не одобряли, косо смотрели, но не запрещали. Вроде и хорош «ТТ» – мощный, но в оперативной работе уступает «Вальтеру». Наш «Тульский Токарев» не имеет самовзвода. В ситуации боестолкновения, когда счет идет не на секунды даже – на мгновения, немецкий пистолет имеет преимущество. Нажал на спуск – выстрелил, а «ТТ» требуется сначала взвести. И еще у «ТТ» была досадная неприятность – иногда самопроизвольно выпадали из рукояти магазины. Хорошо, если владелец пистолета вовремя мог это заметить, – а если в горячке боя? Остаться фактически безоружным – значит погибнуть.
Очень неплох и «наган», но патрон слабоват, и перезаряжать долго. Зато безотказен и бьет точно. Его некоторые офицеры носили как запасное оружие.
Автоматы мы взяли наши – ППШ, проверили, к каждому – по паре заряженных дисков прихватили. Не в немецкий тыл идем, потому с немецкими МР-40 смотрелись бы странно.
Утром мы погрузились на «смершевскую» полуторку и отправились в штаб фронта. Несмотря на тряску – водитель виртуозно рулил по дороге, объезжая ямы, – у всех было приподнятое настроение: наконец-то перешли от планов к делам!
Через полчаса тряски по пыльной дороге уже въезжали в село. На въезде нас остановили, проверили документы.
Штаб можно было определить сразу. Располагался он в здании бывшей школы. Рядом с ним стояла крытая машина с радиостанцией, а к самому зданию вели многочисленные телефонные кабели. Вокруг ходила охрана. Автоматчики – как на подбор – молодые парни, что называется – «кровь с молоком».
Мы доложились о прибытии начальнику разведки. Ему было явно не до нас, и он махнул рукой:
– Будет что нужно от меня – обращайтесь.
Командир взвода охраны, младший лейтенант в возрасте явно из запасных, нашему прибытию тоже не слишком обрадовался.
– У меня тридцать автоматчиков, все – парни хоть куда, любого немца в капусту покрошат. Но коли начальство так распорядилось, надо исполнять. Что от меня требуется? – недовольно спросил он.
– Комнатушку бы нам для жилья, да со взводом познакомиться надо. Солдаты нас в лицо знать должны, а мы – их, чтобы друг друга невзначай не пострелять.
– Это можно.
Лейтенант построил взвод и представил нас как спецгруппу, не сказав, однако, что мы из СМЕРШа. Мы прошли вдоль строя: в лица вгляделись, себя показали. Потом командир провел нас в одну из изб.
– Баба Маня, постояльцев вот к тебе привел – принимай.
Мы оставили в комнатушке «сидоры» и сразу вышли.
– С чего начнем? – Свиридов хоть и старший группы, но с недавнего времени советоваться с нами начал.
– С дорог, – в один голос сказали мы оба.
– Все вместе пойдем? Или каждый себе участок возьмет?
– Сам решай. Ты старший, тебе и отвечать.
Мы решили идти вместе: что ускользнет от взгляда одного, может приметить другой.
Должен сказать, что я не очень удивился прохладному приему в штабе фронта. Наша организация новая, недавно вышедшая из недр НКВД. Бродят, слоняются офицеры, документы проверяют. «Дармоеды и нахлебники» – считали в армии, хотя и побаивались. Уважение к нашему ратному труду уже потом пришло.
