ГЛАВА IX
Я нашел лаз в подпол, сбросил туда тело бывшего главаря шайки. Надо использовать момент, когда сами сообщники соберутся — и искать не надо. Тело убитой арбалетным болтом жены Фильки оттащил подальше в комнату и закрыл туда дверь. Теперь со стороны входа в доме все выглядело вполне обыденно.
Еще минус два от банды — нет, наверное, минус один. Женщина может и сообщница, но в нападении точно участия не принимала: не женских рук это дело.
В дверь постучали. Я встал сбоку, вытащил нож.
— Да! — Я намеренно не сказал — «входи» или еще что-нибудь, чтобы не узнали по голосу.
Дверь открылась, вошел мужик. После дневного света коридор ему не разглядеть, темновато. Я без слов ударил его ножом в сердце. Мужик забился в конвульсиях. Я за нога оттащил его в комнату. Надо всех, кого смогу убить, стаскивать сюда. Зря я сбросил Фильку в подвал — мне же туда за казной лезть.
Буквально через полчаса явился еще один мужик. Ударить в сердце не удалось — разбойник прижимал к груди сверток, и я пырнул его в живот.
— Филя, за что?
Мужик упал. Я оттащил и его в комнату, добил. Нельзя оставлять за спиной еще живого врага.
Они приходили один за другим, и я расправлялся со всеми без жалости. Они убили стрельцов, честно исполнявших свой долг, чуть не вызвали стрелецкий бунт и не заслуживали лучшей участи. Жалости в моем сердце не было.
К вечеру разбойники приходить перестали. Я запер входную дверь и прошел в комнату. Один, два, три... десять вместе с Филькой, женщину я не считал. Приплюсуем сюда башкира Равиля. Где-то еще живут четверо, дышат пока, не зная, что смерть рядом, по пятам идет. Только вот незадача — кто из них кто? Как говорится — «ху из ху»? От Равиля я узнал имена и адреса, но не спросишь же у убитых имя. Немного поторопился. Кто живой, к кому направиться? Или подождать еще? Глядишь, и припрется еще кто-нибудь ночью, в потемках. Так и сделаю — до утра время есть, потом казну поищу.
Я поставил табуретку рядом с дверью, сел и стал ждать. Терпения мне было не занимать, но и я притомился.
Ближе к утру, перед первыми петухами ухо уловило неясный стук. Калитка? Я мгновенно встал, отодвинул табуретку, насторожился. Раздался условный стук в дверь: три раза — пауза, потом — еще два раза.
Я немного подождал, слегка потопал ногами по коридору, имитируя идущего к двери хозяина, отодвинул запор. В коридор ужом просочился мужичок, телосложением — даже подросток. Не дав ему обернуться, я двумя руками, сложенными в замок, ударил его по темечку. Ночной гость свалился на пол.
Я задвинул запор, приготовленной веревкой связал посетителю руки. Пусть немного отдохнет, мне нужен пленный. Кто-то же должен мне объяснить — поименно причем, — кто остался в живых, кого искать.
Через какое-то время мужик застонал, зашевелился.
— Филя, ты чего по голове бьешь? Я же все сделал, как ты просил.
Я зажег масляный светильник — все-таки в полной темноте как-то несподручно разговаривать с человеком, пусть это даже и разбойник.
От света ночной гость зажмурил глаза. Что-то он не очень похож на разбойника. Аккуратно подстриженные бородка и усы, опрятная одежда, причем — не простолюдина и не купца, скорее — слуги.
Незнакомец осторожно разлепил глаза, уди— А Филя где?
— А где ему быть? На небесах!
— Как это? — не понял гость.
— Без головы твой Филя, понял? — рявкнул я.
Схватил его за шиворот, пинком открыл дверь в комнату, где лежали трупы. От увиденного глаза мужика округлились.
— Кто же их?
— Я.
— За что?
— Сам не догадываешься? Попробуй угадать с одного раза. Мужик отошел от первоначального шока после увиденного.
— Звать как?
— Кирюша, Кирюша Тесемка.
— Где служишь? Мужик отвел глаза.
— Будешь молчать — так же жизнь кончишь. Я деловито достал нож из ножен.
— Нет, я жить хочу, не надо меня убивать.
— Вопрос мой слышал?
— Писарем, в городской управе.
— Зачем к Филе пришел?
Мужик замолчал. Я схватил его руку и срезал с пальца ноготь. Боль в таких случаях сильная, но все органы целы.
— Поручение Филя давал.
— Из тебя слова тянуть надо? Эдак ты вскоре без пальцев останешься, Кирюша.
И слова из Кирюши полились, как соловьиная трель весной. Я слушал и удивлялся наглости главаря. Оказывается, Филька, пользуясь тем, что охраны почти нет, замышлял напасть на городскую управу и завладеть городскою казной. Причем тогда, когда соберут налоги и в казне зазвенят денежки. Ну и наглец!
— Этих знаешь?
— Темно тут.
— Я подсвечу.
Кирюша пошел по комнате, назвал имена и фамилии, а может, и клички — поди, разберись — убитых.
— Постой-постой, как — все? Тут девять.
— Сам же сказал, что Филька без головы. Тогда десять.
— А остальные?
— Не хватает только башкира, Равилем звать.
— Его уже нет.
— Тогда все.
— Как все? Еще четверо остаются!
— Нет их, в схватке со стрельцами полегли, их по деревням развезли да схоронили.
Черт, лопухнулся я! Нападали-то полтора десятка, только я не подумал, что и стрельцы сопротивление оказали. Хоть счет и не в их пользу, но все же не задаром жизни отдали. Я вздохнул с облегчением. Кажется — банде полный конец, последний соучастник разбоя передо мной.
Мужик, видимо, прочитал в моих глазах свой приговор, упал на колени, запричитал по-бабьи. Нет, нельзя оставлять гниду — он к Фильке шел товарищей своих продавать и предавать. Нет уж Фильки — так другой потом может появиться. Кончать его надо.
Решив так, я выхватил из пожен саблю и заколол предателя.
Комната полна трупов, как в кровавой драме. Ладно — попозже решу, что с ними делать. Теперь надо спокойно искать казну.
Я открыл лаз в подвал. Внизу, у лестницы валялось тело Фильки Ослопа. Масляный светильник свет давал скудноватый, и дальняя стена терялась в темноте. На полках — горшки с соленьями и другими припасами.
Я обошел весь подвал. Сундучка нигде не было. Неужели закопал? Я исследовал пол — везде утрамбованная годами земля, твердая, как бетон. Нет, никто ее не рыл, нигде не пружинит под ногами. Придется осматривать более тщательно.
Я метр за метром внимательно осмотрел стены. Нет сундучка с казной. Неужели Филька обманул меня перед смертью, решив хоть так напакостить? Надо осмотреть дом и чердак — если и там не сыщется казна, доберусь до конюшни и сарая. Здесь где-то казна, не зря же именно сюда за долей от награбленного приходили его подельники.
Я взялся обшаривать комнаты на первом этаже. Ценности были, но небольшие, скорее всего, для выхода в город: украшения жены — цепочки, кольца, и помассивнее — мужские перстни; даже немного золотых монет. Все это я складывал на расстеленный на столе платок. Как говорили большевики — «экспроприация экспроприаторов», или предельно просто говаривали анархисты — «грабь награбленное».
Одну комнату осмотрел, вторую. Время шло, дело не продвигалось. Я зашел в кухню — попить воды и с досадой вспомнил, что всю воду из ведра вылил на горящего Фильку. Постой-ка, в каждом доме квас и пиво есть, хранят их в подвале, иногда — на леднике. А что-то я бочек или других емкостей для пива или кваса в подвале не видел. Должен быть еще один подвал — не иначе.
Я прошел по уже осмотренным комнатам — поднимал ковры и разглядывал пол. Мне повезло — откинув богатый ковер, я увидел бронзовое кольцо крышки подпола. В крышке было выдолблено углубление, в котором и лежало кольцо, совершенно не видное под ковром — потому я и не почувствовал его ногами. Я с нетерпением откинул крышку, стал спускаться по лестнице. Твою мать! Да здесь золота и драгоценностей столько, что все Вязники купить можно. А вот и сундучок скромно стоит на земле. Замок его уже был сбит, и я поднял крышку. Мешочек с серебряными монетами лежал сверху, под ним, насыпью — медные деньги. Сбоку — свиток. Я развернул его — перечислялась сумма в медяках и серебре на прокормление служивым людям и прочее... Надо приберечь — все-таки денежный документ.
Я подошел к полкам, посветил. Тускло блестело золото — монеты, кубки, цепочки, кольца. Чуть поодаль — изделия из серебра. Я не поленился развязать небольшой кожаный мешочек, высыпал содержимое на ладонь. Жуковинья, по-современному — драгоценные камни. Все обработанные, переливающиеся яркими гранями, искрящиеся под тусклым светом светильника всеми цветами радуги.
На полках у другой стены навалом лежало дорогое оружие — сабли, кинжалы, все в изукрашенных ножнах; рукояти и эфесы — серебряные и золотые, некоторые с монограммами. Сколько тайн жизни и смерти их хозяев хранило оно!
Еще на одной полке лежали тюки с тканями — шелком да сукном заморским. М-да! Чтобы все это вывезти, не лошадь нужна, а повозка.
Я решил — выгребу все, а дом сожгу. Куда-то же надо девать трупы? Если их вывозить — влипну сразу: стража у городских ворот взглянет ненароком под холстину на телеге, и пеньковый галстук мне обеспечен. А сожгу — скажут: не повезло хозяину, надо было лучше за печкой смотреть. Только вот ценности оставлять в горящей избе — верх расточительства. Поскольку на всем этом золоте и прочих бирюльках — кровь и слезы, себе их брать нельзя. Хоть у меня и самого руки даже не по локоть — по плечи в крови, но то ведь кровь врагов или преступников. Морально неприятна, просто претит мысль о том, что я буду носить перстень, снятый с ограбленного купца, или подарю любимой женщине цепочку с убитой татями жертвы. Не жил богато — нечего и начинать. Слава Богу — не в конуре живу, и на стол поставить что-то найдется — как еду, так и выпивку.
Решив так, я взялся перетаскивать наверх, в комнату, все ценности. Тяжеленное все — просто ужас! Сундучок сразу и вытащить по лесенке не смог — половину выгрузил в мешок и по частям поднимал в дом. Потом взялся за ценности. Перетащив их, стал из подпола выбрасывать в люк, на пол комнаты, оружие. Передохнул, усевшись на сундучок, — пот катил градом. Давно уже рассвело, и я даже не заметил — как. Когда дошла очередь до рулонов с тканями, мелькнула мысль — да черт с ними, пусть горят синим пламенем. Сел, задумался, устыдился — и принялся работать дальше.
Когда я закончил, был уже полдень. А впереди еще — погрузка подводы. Помощника бы мне, да где его взять?
Я прошел в кухню — надо подкрепиться. Вчера не ел, сегодня уже полдня прошло. Я вытащил на стол все, что нашлось в шкафчиках, — рыбу копченую, сало, вчерашний хлеб. Можно было бы пройти на огород, сорвать огурчиков, да лень было. К тому же опаска имелась — соседи увидят, как чужой по огороду ходит — мне оно надо? Лежащие в соседней комнате трупы ничуть не отбивали аппетит — слопал почти все, что нашел. Когда еще покушать придется? Коли поеду на повозке с ценностями, так их не бросишь у трактира без пригляда.
Перекусив, я возлег на хозяйскую постель — вредно работать сразу после еды — и чуть не уснул: сказывались две почти бессонные ночи. Встал, похлопал себя по щекам, отгоняя дремоту. Выйдя во двор, выкатил из конюшни телегу. Руками, упираясь всем телом, подтолкнул ее к окну дома, что глядело на задний двор. Коли добро по ступенькам парадным таскать, так я и до вечера не управлюсь.
Я уложил все ценности в кожаные мешки, кои у Фильки имелись в достатке — не иначе, как для награбленного добра держал. Выбив ногой свинцовую раму, побросал ценности, оружие и ткани в телегу. Теперь надо прикрыть — не привлекать же внимание. Я разровнял на телеге груз, накрыл найденной холстиной. Можно и запрягать? Нет, надо сначала замаскировать груз.
Присев, я задумался. Засыпать сеном, что в конюшне лежит? Даже смешно — из города вывозить сено: не пойдет. Доски и жерди, что в сарае сушатся, по этой же причине не годятся. Нелепость какая-то: все погрузил, а чем прикрыть — не знаю. О! Наверняка, где-то бочки пустые лежат — надо поискать в сарае, в случае чего — можно будет сказать стражникам, что вино поехал покупать. Ничего лучшего в голову просто не пришло.
Я побежал в сарай. Бочки и в самом деле здесь были, причем много и разных размеров. Я взгромоздил их на телегу, прикрыв ценный груз, обвязал по периметру веревкой, да еще и прихватил к самой телеге, завязав узлы от всей души. Надо будет мне — просто разрублю, а любопытный пусть помучается, развязывая.
Я вывел пару гнедых, запряг, немало помучившись — ведь опыта не было. Раньше ездил только верхом, а тут — куча постромок, кожаных ремней — кошмар какой-то! Вроде все. Выйдя с лошадьми и телегой во двор, я открыл ворота. Сам стремглав метнулся в дом, пустил с руки огонь в дальнюю комнату, потом зажег комнату с трупами. Теперь промедление смерти подобно.
Выскочив во двор, я в прыжке уселся на облучок, щелкнул кнутом. Сытые лошади, не изнуренные крестьянской работой, взяли резво, и вскоре я остановился у постоялого двора. Расплатился с хозяином, забрал из комнаты скудный скарб, привязал свою лошадь к телеге и вскоре остановился перед городскими воротами. Обычно осматривали лишь въезжающих, взимая мыто, а выезжающих — лишь выборочно.
Когда подошла моя очередь и стражник спросил — что везу, я мрачно буркнул:
— Золото, не видишь?
Стражник постучал кулаком по бочкам, те гулко отозвались. Он засмеялся:
— Золото будет, когда продашь. С полными возвращаться будешь — отлей попробовать. Проезжай!
Я проехал ворота, обернулся. Вдали поднимался черный дым. Его увидели и стражники.
— Пожар, горит что-то! Бей в набат, гасить надо!
Нет уж, не погасите, коли такой дым валит — вам бы отстоять соседские дома.
Лошади шли по грунтовке сами, я не подгонял. Сидел и размышлял — до Нижнего полторы сотни километров, на телеге это неделя пути. Охренеть! От телеги отлучиться нельзя — своруют, причем могут не только мешок с ценностями, но и всю телегу с содержимым умыкнуть. Ни отойти покушать, ни от дождя укрыться, если придется под него попасть, ни переночевать по-человечески на постоялом дворе. Все ценное при ночевке обычно уносилось с собой, в комнату. А здесь таскать надо полдня. Золото — штука тяжелая, мешочек с виду не велик, а весит больше, чем мешок пшеницы. Да и звуком выдаст. Хорошо, я мешки плотно утолкал, да еще в каждый по полотенцу хозяйскому положил, чтобы не звенело маняще. Уж звук монет или золота-серебра не спутаешь с железным лязгом. Вот это я попал на каторгу! Причем сам, добровольно. А может, не мучиться, скинуть все в воду в укромном месте? Нет, проделанной работы жалко — полдня из подвала таскал. Ей-богу, не золота жалко — труда!
Я ехал до глубокой ночи. Когда дорога стала уже неразличимой, решил остановиться на ночевку. Свернул с дороги в лес, выпряг коней и, стреножив, пустил пастись. Скотина — не человек, ей травку пощипать надо, воды из ручья испить. Не объяснишь ей, что потерпеть надо.
Сам улегся под телегу, все — укрытие от возможного дождя, не приведи Господь. Телега гружена тяжело, сразу увязнет — без посторонней помощи потом и не вытолкаешь, али ждать придется, пока дорога просохнет. Поэтому дождь для меня... Постой — что это я про дождь? Клязьма же рядом, по ней суда ходят. Завтра же надо до реки добраться, груз перегрузить, телегу бросить. Коней можно первому встречному задешево продать. Дарить опасно — не принято, подозрение вызовет.
Однако чем больше я об этом думал, тем меньше мне правилась эта идея. Груз на палубе будет — трюмы полны и своим товаром. Пока спать буду, наверняка проверят, что везу, не конкурент ли? Хорошо, если купец честный окажется, а если золото разум помутит? Прирежут сонного — и за борт. Плохо одному, без напарника: поспать и то проблема. Нет, от корабля придется отказаться, чтобы не искушать команду. Про новгородцев и так слухи ходили, что ребята лихие — когда свидетелей нет, могут и встречного-попутного слегка от денег освободить. Не стоит рисковать.
Если бы окрестные разбойники знали, какие ценности я везу, мне бы и метра проехать не дали. Да и многие честные встречные могут не выдержать такого искушения. Положа руку на сердце, столько ценностей я и сам раньше не видел. То ли удачлив был Филька Ослоп, то ли давно промышлял. С такими деньжищами мог уйти в ту же Литву и жить, как барон лифляндский. Дурак ты, Филя, жадность тебя сгубила!
Незаметно я уснул. А проснулся от шороха на телеге. Уже рассвело. Я выхватил саблю, перекатом выкатился из-под телеги, вскочил. На бочках сидела ворона и клювом долбила дерево. Вспугнутая, она злобно каркнула и взлетела. Напугала меня, обитательница помоек. Зато сон сразу куда и делся.
Я пошел искать лошадей. Они жадно щипали блестевшую от росы траву. Недалеко журчал ручеек. Кони и сами по запаху, по шуму воды находят водопой. Слышит лошадь лучше человека — коли едешь верхом, смотри за ушами. Стала ушами прядать, головой вертит — насторожись: чужой недалеко. Хотя это, может быть, волк, а не человек.
Я умылся, напился кристально чистой воды, запряг лошадей, и мы снова тронулись в путь. По моим прикидкам, вчера я одолел не более полутора десятков километров. Телегу подбрасывало на ухабах или корнях деревьев, живот урчал — есть хотелось. Около полудня от стоящей невдалеке деревеньки в пять домов увязался за мной пацаненок в драной донельзя одежонке, сквозь которую просвечивало худенькое тельце.
— Дяденька, дай кусочек хлебца!
Я обернулся — паренек бежал за подводой, — и сказал:
— Был бы у меня хлеб — половину бы отдал, но нету, сам жрать хочу — сил нет.
— Тогда подвези, дяденька. Подвезти-то не жалко — не нащупал бы пацан ценности в мешках. А может, он наводчик? Высмотрит, что за груз в телеге, да и знак подаст разбойникам.
Я поймал себя на мысли, что стал очень осторожен и подозрителен.
— Ладно, садись.
Пацан догнал телегу, запрыгнул и уселся. Представился:
— Меня Васькой звать.
— А фамилия у тебя есть? — пошутил я.
— Наверняка есть — как не быть, только я ее не знаю. — Вот те раз!
— Сирота я, родителей не знаю.
— Как же ты живешь?
— Плохо, дяденька. Летом еще куда ни шло — рыбку поймать можно или силок сделать на птицу. Опять же, спать везде можно, не холодно. Зимой туго, нонешней чуть не замерз, а дружок мой — насмерть. — Парень шмыгнул носом. — Дяденька, а куда вы едете?
Я осторожно ответил:
— Далеко.
— А можно мне с тобой?
— Посмотрим.
За разговорами дорога вышла из леса, показался дом у перекрестка дорог. Я подъехал — постоялый двор. И есть охота, и груз не бросишь.
— Слышь, Василий, сбегай, позови кого из слуг.
— Я мигом.
Паренек умчался — только босые пятки засверкали. И почти тотчас вылетел из двери, потирая щеку.
— Выгнали, слушать даже не стали. Иди, говорят, отсюда, оборванец.
Что ты будешь делать, невезуха.
Я заложил пальцы в рот и что есть силы свистнул. От неожиданности кони чуть не встали на дыбы, однако из дверей тут же выглянул половой. Я поманил его пальцем. Слуга подбежал, по-холуйски согнулся:
— Чего изволишь, барин?
— Поесть принеси.
— Куры жареные есть, пироги с рыбой, шаньги, караси в сметане, поросенок на вертеле... — затараторил половой.
— Стоп, стоп. Не части. Давай сюда парочку куриц, пирогов с рыбой, шаньги и кувшин пива. — Я посмотрел на пацана: — ... и кувшин квасу.
Половой стоял, не двигаясь.
— Деньги вперед.
Вон оно что. Вид моего спутника не внушал доверия.
Я отсчитал деньги, половой взял их и ушел. Через десять минут он вернулся, причем не один. Служанка несла шаньги со сметаной в глиняной миске и пару кувшинов, половой — остальную провизию. Завидев полового, пацаненок потихоньку отодвинулся за телегу.
— Ты чего, Вася?
— Он мне в трапезной по морде звезданул.
Служанка и половой поставили на телегу заказанную еду. Я бросил служанке медный пул — та улыбнулась, вильнула бедрами и ушла. Половой задержался — видно, тоже ждал мелочи на чай. Я вытянул руку, холуй подскочил поближе, но вместо денег получил удар в глаз.
— Я не даю слуг в обиду, понял?
Холуй прикрыл глаз рукой и побежал на постоялый двор.
— Давай, Вася, кушай.
Второго приглашения не потребовалось. Парень схватил в одну руку шаньгу с творогом, другой оторвал у курицы ногу и набил полный рот. И только я хотел последовать его примеру, как распахнулась дверь, выскочил здоровенный толстый парень и помчался в мою сторону. Никак, вышибала. На крыльце стоял половой с заплывшим глазом и злорадно ухмылялся.
Я выждал пару минут и, когда до толстяка осталось три шага, метнул ему в лоб кистень. Несильно, но парень до меня не добежал: улегся в пыли как раз у колеса телеги. Васька от удивления есть перестал. Толстяк оказался крепким и вскоре зашевелился, стал вставать. Вид у него был злой, и я понял — сейчас снова полезет в драку. Я выхватил саблю, приставил к его горлу.
— Ты что думаешь — если я на телеге, так я крестьянин? Я тебя сейчас пошинкую и уеду спокойно, а друга твоего, что с подбитым глазом, пугалом в огороде поставлю. Жить хочешь?
Парень мелко закивал головой, опасаясь обрезаться о клинок.
— Тогда скройся и дай поесть спокойно.
Я с шелестом загнал саблю в ножны. Парень решил, что бояться ему уже нечего, и ударил меня кулаком. Уклониться я немного не успел — зацепил он меня, совсем краем, но в голове загудело. Вот сука, пожрать не даст! Я упал на облучок и подошвой сапога врезал ему в нос, тут же спрыгнул с телеги и изо всей силы ударил его между ног. Парень взвыл и согнулся. Я вытащил нож и распорол на нем штаны, бесстыдно оголив задницу. Видя такой исход, половой благополучно исчез за дверью. Я же отряхнул руки и уселся есть.
Все это время Васька с восторгом наблюдал потасовку. Откусив от курицы, он с набитым ртом спросил:
— Ты половому про слугу сказал — это правда?
— Что?
— Что ты меня слугой взял?
Вот постреленыш, запомнил! Да просто не привык я, что рядом со мной людей ни за что обижают.
— А это уж как ты себя покажешь.
— Дяденька, возьми — не пожалеешь. Не смотри, что я худой — я сильный. Дрова колоть буду, воду на кухню носить — я много чего могу.
— Давай пока есть, Вася.
Мы принялись за еду. Через несколько минут от кур остались только кости. Я принялся за шаньги, запивая пивом.
Тут толстяк перестал стонать, встал на четвереньки, потом поднялся. Штаны упали, обнажив посипевшее мужское достоинство.
— Слышь, хряк, полового позови, посуду забрать надо. Толстяк обеими руками взялся за штаны и мелкими шажками направился в избу. Раздался шум, от удара распахнулась дверь, и с крыльца кубарем скатился половой. Теперь у него заплывал и второй глаз — видимо, от толстяка досталось.
— Посуду убери да позови хозяина. Половой опасливо подошел, забрал пустые миски и кувшины.
Вскоре на крыльцо вышел степенный мужик, с достоинством подошел.
— Здоровьичка желаю. — И тебе того же.
— Что же ты парня моего обидел?
— Сам напросился, первый напал — если ты про толстяка.
— Чего изволишь?
— Мой парень обносился — нет ли одежонки по размеру?
— Есть немного. Оно ведь на постоялом дворе как — то щи на себя опрокинут, то рубаху порвут. Однако уж размерчик маловат. Сейчас посмотрю.
Хозяин с достоинством удалился, вернувшись со служанкой. Из узла достали несколько рубах, штаны. Зайдя за телегу, Васька примерил. Одна рубашка была почти впору — рукава длинноваты, но Васька их закатал. А вот штанов не нашлось — все на мужиков были. Ладно, пока пусть так будет. Не последний постоялый двор на дороге. Я расплатился, и мы сели на телегу.
— Выкинь свою рубаху, ею только копыта лошадям обтирать. Васька отшвырнул на землю то, что называлось когда-то рубахой, огладил новое приобретение. Рубашка была великовата, мятая, но, видимо, казалась пацану верхом богатства. Несколько раз, оборачиваясь, я видел, как он оглаживает рубашку и, вытягивая руку, любуется вышивкой на рукаве. Не избалован парень одеждой, как и всем остальным. Во взгляде его появилась даже некоторая гордость, что ли, — даже не знаю, как и назвать.
Мы ехали до вечера, но не до сумерек. Лошадям посветлу травку пощипать надо — тоже кушать хотят. Я распряг их, стреножил, пустил пастись. Васька, как мог, помогал, пытаясь показать свою полезность. Мы доели две оставшиеся шаньги и кусок пирога, запив водой у ручья. Хоть не на голодное брюхо спать ложиться. Улеглись под телегой, и я уже начал придремывать, как Васька заговорил:
— Здорово ты ему врезал, меня еще никто не защищал — все только били. Рубаху только жалко.
— Это почему?
— На земле лежу, испачкать можно.
— Спи, Васятка, не бери в голову.
Утром пацан разыскал и привел лошадей, помог запрячь. Вскоре мы уже снова тряслись по дороге и не далее как через час остановились у постоялого двора.
— Ну-ка, Василий, позови прислугу.
Парень сорвался с телеги, побежал к двери, но потом перешел на шаг для важности. На этот раз его не выкинули, а вышел половой, неся на подносе деревянную плошку с пряженцами. Поздоровавшись половой спросил, чего еще принести. Васька выглядел именинником.
Я сделал заказ, мы поели и, к неописуемой радости Васьки, купили ему штаны. Паренек уже неплохо выглядел. Ему бы помыться, постричься да сапожки купить - от сына уродского мастера не отличить будет.
По дороге паренек старался доказать свою нужность и полезность - поил коней, помогал их запрягать и распрягать, бегал в трактир за едой. Я с улыбкой наблюдал за пацаненком и ловил себя на мысли: приедем в Нижний, а дальше? Не бросать же его. Я к нему начал привыкать. Не оставить ли его при себе приемным сыном, слугой — оставить ли его, в общем, как получится. Однако это вопрос серьезный, надо бы с женой обсудить.
Через несколько дней вдали показались маковки церквей Нижнего. Осталось перебраться через Волгу на пароме — и мы дома. Я показал Ваське вперед:
— Видишь, церкви. Считай, добрались до дома.
Васькой овладело беспокойство. Он понимал, что дороге конец и ему очень хотелось остаться, но как об этом сказать мне?
У паромной переправы была очередь из возов. Я ее объехал, встал первым. Ко мне подбежал паромщик и, не узнав меня — что было немудрено, — закричал:
— В очередь!
Я повернулся к нему. Паромщик осознал ошибку — все-таки я владелец паромной переправы, — сдернул шапку, поклонился:
— Извиненьица просим, не признал. — Подошел поближе, склонился к уху: — Воздержался бы ты, хозяин, в Нижний ехать, да с товаром.
— Что случилось?
— Стрельцы бузят.
— Ништо, проедем.
Я въехал на телеге на паром, переправился. Городские ворота были открыты, а городской стражи возле них не было. Странно... А кто же мыто взимает, за порядком следит? Окольными путями, минуя центр, я добрался до дома. Открыл калитку, распахнул ворота. Из дома выбежала простоволосая Елена, бросилась на него, поцеловала.
— Ну наконец-то, я уж испереживалась вся. Неспокойно в городе, стрельцы второй день бузят, на площади собрались. Ой, что будет?
Тут Елена увидела на телеге Ваську, до той поры скромно сидевшего.
— А это что за найденыш?
— Васька, в дороге мне помогал. В дом возьмем, пока прислугой будет.
Васька, услышав мои слова, расцвел, соскочил с телеги, взял под уздцы лошадей, завел во двор.
— Распрягай.
Васька споро принялся за дело, я же разрезал веревки, сбросил на землю бочки. Затем стал перетаскивать в дом мешки с ценностями. Васька стал закатывать бочки в сарай.
Я видел, что Лену и Ваську распирает любопытство — что я привез, — но они благоразумно не совались с расспросами. Не принято было в эти времена младшим опережать события и лезть «поперек батьки в пекло».
Хорошо бы поесть с дороги, обмыться, да дело безотлагательное. Как бы стрельцы от слов не перешли к делу. Не приведи Господи, возьмутся грабить купцов да повесят своих начальников — городу беда. Рано или поздно бунт подавят, только времени уйдет много, да и жизней — как стрелецких, так и городских жителей. Надо везти казну в крепость, прямо сейчас.
Я разделил содержимое сундука на две части, ссыпал в мешки, перебросил через спину коня. Оседлав вороного, взял второго под уздцы и направился к крепости. Еще подъезжая, услышал крики, мат отборный. Я миновал крепостные ворота, тоже стоявшие без охраны.
На площади, перед собором, было красно от стрелецких кафтанов. На возвышении стояли посадник и стрелецкий полковник, охрипшими голосами пытаясь увещевать стрельцов. Те же, потрясая бердышами, нестройно кричали:
— Не верим, деньги где? На Москву надо идти, к самому государю правду искать. Жалованье где? Воры! Повесить всех!
Вопили нестройно, но громко, забивая друг друга. Я просто кожей чувствовал, что стрельцы настроены решительно. Еще немного — и эту толпу не удержать. Толпа вообще трудноуправляема и агрессивна.
Я возвышался над стрельцами, сидя на лошади. Стрелецкий полковник, увидев меня, толкнул в бок посадника. Оба замолчали и уставились на меня. Что я привез? Казну и спокойствие или неприятную новость о том, что казна не найдена? Тогда — бунт. Обстановка накалена до предела.
Я приподнялся в седле, вскинул обе руки, показал большие пальцы. Посадник облегченно вздохнул, а полковник гаркнул:
— Есть деньги, привезли жалованье!
Стрельцы замолчали, наступила оглушительная тишина. Они стали оборачиваться, смотреть на меня. Я направил коня к помосту, где стояли полковник и посадник. Стрельцы расступились, образовав коридор. Я подъехал в полной тишине к возвышению, спрыгнул с коня на помост, повернулся к стрельцам.
— Слушайте меня, служивые! По велению посадника и вашего воинского начальника сыскал я казну с вашим жалованьем. Казну ту везли в Нижний ваши товарищи, и все, как один, сложили головы в честном бою с бандой разбойничьей. Тела я нашел, да схоронить по обычаю не смог, уж простите. А виновник, предатель, находится среди вас.
Стало так тихо, что слышно было, как пролетела муха. Стрельцы стали переглядываться, шептаться.
— Имя! Имя назови! Кто Иуда?
— Ефимий Мезенцев, казначей полка.
В толпе раздалось шевеление, медленно образовался круг, в центре которого стоял в одиночестве стрелец. Возраста уже зрелого, в справном кафтане, без бердыша. Он озирался, не зная, что предпринять.
— Лжа все, наговор!
— Тогда откуда я деньги привез?
Я нагнулся, снял с лошади оба перевязанных мешка и, развязав один, достал грамотку, что лежала в сундуке на деньгах.
— Вот грамотка из государевой казны, взята мною из сундука.
Я показал се собравшимся, передал полковнику. Тот схватил и начал читать. Обычный финансовый документ, если говорить по-современному.
Стрельцы закричали:
— Государева грамота, о пашем жалованье писана!
— Грамоту эту вместе с сундуком я захватил у разбойников — они жизнью заплатили за вашу казну, за ваших павших собратьев, а главарь перед смертью назвал имя предателя. Лгать мне смысла нет, все как на духу, сказал. Вот собор, вот мой крест.
Я повернулся к собору, перекрестился, поклонился. Площадь взревела:
— Смерть предателю!
Кричали все — даже понять было невозможно. Потом стрельцы накинулись на казначея. Раздался жалкий вскрик, звуки ударов. Стрельцы отхлынули снова, и на земле я увидел окровавленное месиво — все, что осталось от казначея. Полковник взял ситуацию в свои руки.
— Кончай самосуд! Становись в очередь — сейчас писарь жалованье раздавать начнет.
Настроение толпы резко поменялось. Еще недавно они были готовы вздернуть своего начальника, затем кровожадно изрубили казначея, а теперь потянулись в очередь за деньгами, перебрасывались шутками.
Все, бунту и бузе конец. Нынче все трактиры полны будут пьяными стрельцами. Однако полковник не был бы воинским начальником, если бы не радел о деле.
— Первый десяток, что жалованье получит, — на охрану ворот! Исполнять.
И любопытное дело — стрельцы, только что готовые вздернуть своего полковника и потом крушить все подряд, получив деньги, рысцой побежали к воротам и встали на пост.
Видя, что все успокоились, посадник потянул меня за рукав. Я повернулся к полковнику.
— Лошадей тати продали, забери этих двух — не мои то лошади, главаря шайки. Пусть теперь стрельцам послужат.
Посадник затянул меня в дом, усадил на скамью.
— Рассказывай!
Я вкратце, обходя скользкие моменты вроде прохождения сквозь стены или бросания огня, пересказал о спасении казны. Посадник внимательно выслушал, разгладил бороду.
— Молодец, хвалю. От себя и от жителей благодарность. Чуть бунт не вспыхнул, вовремя успел.
— Торопился.
— Ты это, вот что... Дом я тебе обещал, так это... м-да... не будет дома, ты уж не серчай. Продан дом-то, поторопились.
— Прощай, посадник. Дал слово — держать надо. Не ради дома я казну искал, да все равно обидно.
Я повернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Честно сказать, я так и предполагал. Начальство всегда наобещает с три короба, а потом — извини, так получилось. Сказать, что я расстроился — так нет, но осадок в душе остался.
На лестнице мне встретился Елисей Буза, дьяк.
— Здрав буди, Юрий. Наслышан уже о казне, твоими трудами возвращенной. И о доме знаю, не моя в том вина. С возвращением!
Он обнял меня. В принципе — неплохой мужик.
— Ты на посадника не серчай. Надо чего будет — ко мне обращайся, что-нибудь придумаем.
— Бывай здоров, Елисей.
Я вышел на площадь. Стрельцы стояли в длиннющей очереди, но настроение у всех уже было благодушное. Передо мной расступились, и я пошел к себе домой. Лошадей уже увели. Когда я выходил из крепостных ворот, стрельцы дружно вскинули бердыши «на караул», приветствуя меня, как большого воинского начальника. Я приложил руку к сердцу, благодаря. По-моему, со стрельцами у меня отношения наладятся.
А дома меня ждал обед — и когда только Ленка успела приготовить?
— Васька где?
— Уже баню топит. Где ты его нашел?
— По дороге прибился. Жалко его стало, вот и взял. Пусть у нас поживет. Места хватит, кусок хлеба найдется. Помогать по хозяйству будет, грамоте научим, глядишь — человеком вырастет, а не помрет от голода и не замерзнет в лесу.
— Пусть живет, он мне сынка погибшего напоминает.
— Вот и славно.
Все вместе сели за стол, не спеша, сытно и вкусно поели, а я еще и приложился к вину. За трапезой я вкратце пересказал события. Лена и Вася слушали, открыв рот.
— И ты отдал казну? — спросили они почти одновременно, когда я закончил рассказ.
— Это их жалованье, а иначе — быть в городе стрелецкому бунту.
— Так, мужчины — в баню, уже согрелась! — скомандовала жена.
Мы с удовольствием отправились в баню.
Когда Васька разделся, я с жалостью посмотрел на его худенькое тельце, покрытое на спине рубцами. Видно, досталось пацану. Ладно, захочет — расскажет потом, сейчас не буду лезть в душу.
Знатно попарившись, мы смыли всю дорожную грязь. В предбаннике не спеша попили прохладного квасу, перешли в дом.
— Вот что, Лена. Я там тканей разных привез — пошей на парня рубахи, штаны — ну сама реши, что ему надо. Мы же с ним с утра на торг пойдем — сапожки купить надо и еще кое-что но мелочи.
Отвели Васю в комнату, которую определили для его житья. Пацан внимательно ее осмотрел, уселся на постель.
— Мне нравится, здорово! — И счастливо засмеялся.
Мы же с Леной улеглись в разных комнатах. Когда ратник возвращается из похода, сначала в церковь сходить должен, отмолить пролитую кровь — до этого он считается «грязным». А уж крови-то в последнем моем вояже было пролито предостаточно.
Утром меня разбудил Вася. Он стоял у моей постели одетый и тряс меня за руку.
— Когда на торг пойдем, за сапогами?
— Ты еще не умывался, не ел — какой торг?
Пришлось ему идти умываться. Лена уже гремела на кухне сковородами и чугунками. Поев, мы отправились на торг. Я тщательно выбирал сапожки — короткие, на лето, из мягкой кожи. Наконец подобрали по ноге. В этой же лавке прикупили пояс, в оружейной лавке купили небольшой обеденный нож в ножнах. Васька тут же с гордостью все нацепил. Я осмотрел его с головы до ног. Вид вполне приличный по здешним меркам. На нищего бродяжку не походил совсем.
— Теперь пойдем домой, тебя стричь надо, на пугало похож.
Лена пообещала постричь его попозже, когда закончит кухонные дела. Я же собрал мешки с ценностями, перекинул через спину лошади. Единственное, что оставил дома — так это украшенное драгоценностями оружие. Пообещав домочадцам вскоре вернуться, я отправился к собору.
Служба давно уже закончилась, тихо потрескивал и свечи перед образами. Я попросил священника провести обряд очищения, рассказав, что вернулся из похода и на мне кровь.
— А не ты ли казну стрельцам привез?
— Я, батюшка.
— То не грех — благо для города. Стрельцы бузить начали, без малого бунт не вспыхнул. А обряд совершим.
После обряда я попросил батюшку принять от меня пожертвование и передал ему четыре кожаных тяжелых мешка. Развязав один из них, батюшка сначала застыл в изумлении, потом взял в руки и осмотрел искусно сделанную серебряную ендову.
— Великолепно. И в других мешках то же?
— Да, трофей мой; себе ничего не оставил — разбойничье добро это. Кровь на злате-серебре, а в храме пользу принесет.
— Храни тебя Бог, Юрий. За пожертвование — благодарность, на ремонт деньги нужны.
Священник меня перекрестил, и я с легким сердцем отправился домой. А дома уже во всю кипела работа. Лена шила Васе новые рубашки и штаны. Меня приятно удивило, что парень был пострижен, приобрел пристойный вид. Видимо, ему и самому нравились новая прическа и красивая одежда, так как он все время крутился перед зеркалом. Зеркало было так себе — полированная бронза, причем небольшого размера: только голову и увидеть. Надо бы стеклянное купить, хорошей венецианской работы, да размером побольше. Да все как-то руки не доходили. Зеркала в те времена предназначались в основном для женщин. Мужчины не брились, носили усы и бород у — а зачем мужу зеркало, коли бриться не надо?
