Влюбленные лжецы
Когда Уоррен Мэтьюз переехал в Лондон с женой и двухлетней дочкой, его поначалу пугало, что подумают люди по поводу его явной праздности. Едва ли стоило объяснять, что он фулбрайтовский стипендиат, поскольку даже из американцев совсем немногие знали, что это значит; для большинства англичан это был пустой звук; они лишь приветливо улыбались, когда он все-таки пытался объяснить.
«Зачем вообще все эти разъяснения? — не раз упрекала его жена. — Кому какое дело? А как насчет всех тех американцев, что живут на проценты с банковских вкладов?» Высказавшись, она обычно возвращалась или к плите, или к мойке, или к гладильной доске, или принималась ритмично и грациозно расчесывать свои длинные каштановые волосы.
Кэрол, хорошенькая девушка с востроносым личиком, вышла за него слишком рано, — по ее же собственным словам, которые она повторяла достаточно часто, — и ей понадобилось не очень много времени, чтобы понять: Лондон она терпеть не может. Этот город казался ей слишком большим, однообразным и негостеприимным. Можно было пройти пешком или проехать на автобусе много миль, но так и не встретить ничего приятного глазу, а с наступлением зимы на улицах появлялся туман с мерзким запахом серы: он окрашивал все в желтоватый цвет, просачивался сквозь закрытые окна и двери в комнаты и висел в воздухе, вызывая слезы и резь в глазах.
Кроме того, они с Уорреном уже давно не слишком ладили. Наверное, они оба понадеялись, что этот авантюрный переезд в Англию поможет им поправить отношения, но теперь трудно было даже вспомнить, надеялись ли они на это в самом деле. Нет, они не ссорились, — ссоры как раз относились к более ранней стадии их брака, — просто само повседневное общение друг с другом не доставляло им больше радости, и бывали такие дни, когда казалось, что они не в состоянии заниматься делами, не мешая друг другу, в их маленькой уютной квартирке на первом этаже: один вечно оказывался на пути у второго. «Ой, извини, — говорили они всякий раз, неловко задев друг друга. — Прости…»
Единственное, с чем им, пожалуй, повезло, так это с квартирой: арендная плата за нее оказалась чисто символической, потому что хозяйкой была Джудит, английская тетушка Кэрол, элегантная семидесятилетняя вдова, проживающая в полном одиночестве этажом выше. При встречах она мило говорила им, как они «прелестны». И сама она тоже была совершенно прелестна. С этой квартирой было связано лишь одно неудобство — правда, оговоренное заранее во всех подробностях: тетушка приходила пользоваться их ванной, потому что в ее квартире таковой не имелось. Каждое утро Джудит, вежливо постучав в их дверь, входила с царственным видом в халате до пят, источая извинения и улыбки. Позже она появлялась из ванной в облаке пара, с раскрасневшимся и посвежевшим старческим, но еще миловидным лицом, и медленно следовала в их гостиную. Иногда она задерживалась, чтобы немного поболтать, иногда нет. Однажды, уже взявшись за ручку двери, ведущей в коридор, она остановилась и сказала:
— Знаете, когда мы только договаривались, что вы будете здесь жить, я, помнится, подумала: «А вдруг они не понравятся мне?» Но сейчас все складывается так чудесно, и вы оба мне очень нравитесь.
В ответ они оба постарались, чтобы она почувствовала в их словах радость и нежную привязанность. После ее ухода Уоррен проговорил:
— Мило, правда?
— Да, очень мило. — Кэрол сидела на коврике, обувая дочку. В этот момент она как раз пыталась надеть ей красный резиновый сапожок. — Детка, не вертись! — произнесла она. — Мамочка и так устала.
По будням их дочурка Кэти посещала местный детский сад «Клуб Питера Пэна». Изначально ее отдали туда, чтобы освободить Кэрол и та могла бы подыскать в Лондоне какую-нибудь работу в дополнение к фулбрайтовской стипендии мужа. Но вскоре выяснилось, что по закону британские работодатели могут нанимать иностранцев, только если те обладают квалификацией, отсутствующей у претендентов-англичан, и Кэрол пришлось распрощаться с этой мечтой. Тем не менее они все равно продолжали водить девочку в садик, потому что ей там нравилось, а еще потому — хотя ни один из родителей не говорил об этом вслух, — что им было удобно, когда ее целый день нет дома.
А этим утром Кэрол особенно радовалась возможности остаться с мужем наедине: накануне вечером она твердо решила объявить ему о желании уйти. Уж теперь-то он не сможет не согласиться, что у них ничего не получилось. Дочку Кэрол заберет с собой в Нью-Йорк, а когда устроится, найдет себе работу — секретарши, администратора или какую-нибудь еще — и будет строить жизнь самостоятельно. Конечно, они станут переписываться, и, когда его фулбрайтовский год закончится, они смогут… ну да, тогда они все хорошенько обдумают и вместе решат, как быть дальше.
Весь путь до «Клуба Питера Пэна», пока Кэти болтала, повиснув у нее на руке, и всю дорогу обратно, когда она возвращалась одна и могла прибавить шагу, Кэрол шепотом репетировала свою роль. Но когда пришло время все громко высказать Уоррену, «сцена» оказалась совсем не такой трудной, как она опасалась. Похоже, Уоррен даже не слишком удивился, во всяком случае не настолько, чтобы отговаривать ее.
— Ну, ладно, — с хмурым видом твердил он, даже не глядя в ее сторону. — Ладно…
Вскоре он задал вопрос, который мучил и ее саму:
— А как мы объясним Джудит?
— Знаешь, я тоже об этом думала, — ответила Кэрол. — Как-то неловко говорить ей правду. Может, просто скажем, что у меня заболел родственник и поэтому мне с дочкой пришлось срочно вернуться домой?
— Да, но твоя семья — это и ее семья.
— Глупости. Да, мой отец приходится ей братом, но ведь он уже умер. А мать она даже ни разу не видела: мои родители развелись много лет назад. Других связей — ну, сам понимаешь, каналов, по которым она могла бы что-то выведать, — просто нет. Откуда ей узнать?
Уоррен задумался.
— Ладно, но объясняться с ней будешь сама, — в конце концов согласился он.
— Ну конечно, если только ты не возражаешь.
Так все и решилось — и по поводу того, что сказать Джудит, и относительно их расставания. Но позже вечером Уоррен долго сидел, глядя на розовато-голубое свечение керамических «углей» в их газовом камине, а затем наконец произнес:
— Послушай, Кэрол…
— Да? — Она как раз стелила себе на диване, собираясь спать одна.
— А какой он, твой мужчина?
— Что ты имеешь в виду? Какой еще мой мужчина?
— Ну, тот, которого ты надеешься встретить в Нью-Йорке. Я, конечно, понимаю, он в десять раз лучше меня и, разумеется, в сто раз богаче, и все-таки, каким ты его себе представляешь? Как он должен выглядеть?
— И слышать не хочу весь этот вздор.
— Ладно, но ты только скажи, как, по-твоему, он должен выглядеть?
— Не знаю, — раздраженно ответила Кэрол. — Наверно, как долларовая банкнота.
Менее чем за неделю до отплытия корабля, на котором Кэрол с дочкой должны были отбыть в Нью-Йорк, в «Клубе Питера Пэна» устроили праздник по случаю дня рождения Кэти. Ей исполнялось три года — прекрасный повод угостить всех детей мороженым и пирогом к «чаю», в дополнение к обычной детсадовской еде, которая состояла из бутерброда с мясным паштетом, булочки с джемом и стакана яркой жидкости — английского эквивалента напитка, известного в Америке как «Кул-Эйд». Уоррен и Кэрол стояли вместе, но чуть поодаль и, глядя на счастливую дочурку, улыбались, словно обещая ей, что так или иначе они навсегда останутся ее родителями.
— Получается, мистер Мэтьюз, что вы на время остаетесь один? — посочувствовала Марджори Блейн, директор детского сада, ухоженная, элегантная женщина лет сорока, заядлая курильщица, давно разведенная, и Уоррен несколько раз отмечал, что она еще, в общем, ничего себе. — Обязательно загляните в наш паб, — добавила она. — «Финчиз», на Фулэм-роуд, знаете такой? Бар там, может, и не слишком хороший, зато много приятных людей.
И он пообещал, что непременно зайдет.
Затем настал день отъезда, и Уоррен проводил жену с дочкой до вокзала, откуда уходил поезд, доставлявший пассажиров к самому терминалу.
— А папа с нами не едет? — испуганно спросила Кэти.
— Не волнуйся, моя дорогая, — успокоила ее Кэрол. — Сейчас папочка останется здесь, но ты очень скоро снова увидишься с ним. — И они поспешили смешаться с толпой отбывающих.
На детском празднике в честь дня ее рождения Кэти получила среди подарков картонную музыкальную шкатулку, на которой была нарисована веселая желтая уточка и написано поздравление с днем рождения. Сбоку имелась маленькая ручка, и, когда ее вращали, шкатулка вызванивала мелодию песенки — поздравления с днем рождения. Вернувшись вечером к себе в квартиру, Уоррен обнаружил этот подарок среди других забытых в Лондоне дешевых игрушек, которые теперь одиноко валялись на полу под опустевшей кроваткой Кэти. Сидя за письменным столом, он потягивал виски, то и дело опуская бокал прямо на сваленные как попало бумаги и книги, и снова и снова слушал незамысловатую песенку, вращая ручку, как и положено, по часовой стрелке, а затем, повинуясь какому-то интуитивному, совсем детскому желанию посмотреть, что получится, повернул ручку в обратном направлении, и песенка медленно заиграла задом наперед. Однако, начав вращать ручку против часовой стрелки, Уоррен вдруг обнаружил, что не может или не хочет остановиться: в этой негромкой, невнятной и несуразной мелодии воплотились все утраты и все одиночество его мира.
Тум ти тум та та-та…
Тум ти тум та та-та…
Высокий и худощавый, он всегда прекрасно понимал, как нескладно смотрится со стороны, даже когда находится в комнате один и никто не видит его. И вот теперь вся его жизнь свелась к тому, чтобы в одиночестве валять дурака в трех тысячах миль от дома, играя с картонной игрушкой. Шел март 1953 года, и ему исполнилось двадцать семь лет.
— Ах ты бедняжка! — пожалела его Джудит, когда утром спустилась принимать ванну. — Так печально застать тебя совсем одного. Ты, наверное, по ним очень скучаешь.
— Наверное, да, хотя эта разлука всего лишь на несколько месяцев.
— Но это так ужасно! Неужели нет совсем никого, кто смог бы, ну, составить тебе компанию, что ли? Неужели вы с Кэрол так ни с кем и не познакомились тут?
— Да нет, мы, конечно, кое с кем познакомились, — ответил Уоррен, — но среди них нет никого, с кем мне хотелось бы… ну, короче, никого, с кем хотелось бы общаться… ну, в этом роде.
— Тогда почему бы тебе не отправиться на поиски новых друзей?
Наступил апрель, и Джудит, как всегда, перебралась в свой загородный дом в Суссексе, где намеревалась прожить до сентября. Уоррену она пояснила, что собирается время от времени наезжать на несколько дней в Лондон, однако тут же прибавила:
— Ты не беспокойся: обещаю непременно звонить заранее, прежде чем снова, так сказать, свалиться на голову.
Так вот Уоррен и остался совсем один. Однажды вечером он отправился в бар «Финчиз», влекомый туда неясной надеждой склонить Марджори Блейн зайти к нему, после чего он переспал бы с ней в их с Кэрол постели. Хотя в баре было полно народу, он застал ее там сидящей в одиночестве, и при этом она выглядела совсем немолодой и захмелевшей от выпитого.
— Эй, мистер Мэтьюз, — позвала она. — Идите сюда, присоединяйтесь.
— Уоррен, — поправил он ее.
— Как?
— Обычно меня зовут Уоррен.
— Ах да, конечно, — отозвалась его собеседница, — это же Англия: мы все тут держимся друг с другом до жути официально, — и, после небольшой паузы, добавила: — Знаете, я все же так и не поняла, чем вы занимаетесь, мистер Мэтьюз.
— Я — фулбрайтовский стипендиат, — пояснил Уоррен. — Это американская программа грантов для зарубежных исследований. Правительство оплачивает проезд, и вы…
— Здорово, что Америка занимается подобными вещами. Представляю, какая у вас светлая голова. — И она бросила в его сторону трепетный взгляд. — Такая частенько встречается у тех, кто еще не пожил. — При этих словах она сжалась, словно изображая, что уклоняется от удара. — Простите, — тут же спохватилась она. — Простите, что завела об этом разговор. — Но в следующий миг она воскликнула: — Сара! Сара, иди сюда и познакомься с юным мистером Мэтьюзом, который желает, чтобы его именовали Уорреном.
Высокая миловидная девушка в компании завсегдатаев паба, обернувшись, с улыбкой протянула ему руку. Но стоило Марджори Блейн произнести: «Он — американец», как улыбка застыла у девушки на губах и рука опустилась.
— О! — произнесла она. — Как мило.
И снова отвернулась.
Трудно было найти более неудачное время, чтобы назваться американцем в Лондоне. Только что выбрали Эйзенхауэра и убили Розенбергов; Джозеф Маккарти шел в гору, и война в Корее, в которой вынуждена была участвовать и британская армия, начинала казаться воистину нескончаемой. Но Уоррен Мэтьюз подозревал, что и в лучшие времена все равно ощущал бы себя чужаком, и мучался от тоски по дому. Даже сам английский язык так сильно отличался от привычного ему, что всякий раз, вступая в беседу, он рисковал не понять многое из сказанного. Все качаюсь ему слишком неясным и двусмысленным.
Он еще несколько раз попытался завязать беседу, но даже в самые успешные вечера и в пабах, где ему удача улыбалась больше, чем здесь, в «Финчиз», и в компаниях более дружелюбных, чем нынешняя, чувство психологического дискомфорта, которое он испытывал, ослабевало весьма незначительно. Так ему и не повстречалось ни одной привлекательной девушки, которая оказалась бы свободной. Каждая из них, начиная от просто симпатичных до умопомрачительно хорошеньких, всегда висла на руке у какого-нибудь мужчины, который так и сыпал остротами, отчего Уоррену оставалось только натянуто улыбаться. Он был просто потрясен, узнав, как много пикантных шуточек и намеков, сопровождаемых подмигиванием и громкими выкриками, могло основываться на забавных аспектах гомосексуализма. Неужто вся Англия только об этом и думает? Или это специфика только данной части Лондона, которая считается «фривольной» и расположена в дальней части Фулэм-роуд на границе Челси и Южного Кенсингтона?
Однажды он сел в поздний автобус, идущий к Пикадилли-Серкус. «Зачем тебе туда?» — спросила бы Кэрол, и Уоррен проехал почти полдороги, прежде чем до него дошло, что больше нет нужды отвечать на подобные вопросы.
В 1945 году, когда он, молодой парень, уже после войны служил в армии и отправился в свой первый отпуск, он был поражен зрелищем вечернего парада проституток, которых тогда прозвали Пикадилли-коммандос. Ему навсегда запомнилось, как сильно у него забилось сердце при виде их: они шагали и останавливались, поворачивались, снова шагали и опять поворачивали обратно — девушки, выставленные на продажу. Похоже, для более опытных солдат они успели стать предметом насмешек: некоторые с удовольствием забавлялись тем, что, привалившись к стене дома, бросали тяжелые английские пенни прямо им под ноги, но Уоррену мучительно хотелось набраться храбрости и, не обращая внимания на такое унизительное отношение к девушкам, выбрать одну из них, честно заплатить и переспать с ней, какой бы она ни оказалась. И он презирал себя за то, что так и не решился за все две недели отпуска.
Он знал, что некая более современная версия этого спектакля шла на Пикадилли еще прошлой осенью, — они с Кэрол застали его по пути в один из театров Вест-Энда.
— Глазам своим не верю! — заметила тогда Кэрол. — Неужели они в самом деле все шлюхи? Пожалуй, это самое грустное, что мне доводилось видеть.
В последнее время то и дело появлялись газетные статьи, настойчиво призывающие «очистить Пикадилли» в свете предстоящей коронации, но полицейские, похоже, смотрели на это сквозь пальцы, потому что там по-прежнему прохаживалось много девушек.
Большинство из них были молоды, с густым слоем «штукатурки» на лице. Они щеголяли в яркой одежде, наводящей на мысль о конфетных обертках и расписных пасхальных яйцах, и по-прежнему вышагивали взад и вперед или просто ждали, стоя в тени. Ему потребовалось выпить одну за другой три порции виски, чтобы справиться с нервами, но и после этого уверенности прибавилось не намного. Уоррен понимал, что вид у него довольно потрепанный: он носил серый пиджак, старые армейские брюки, а его башмаки, пожалуй, давно следовало бы выбросить. Но в любой одежде он все равно чувствовал бы себя совершенно голым, как теперь, когда приметил одну из девушек, стоящих на Шефтсбери-авеню, подошел к ней и произнес:
— Вы свободны?
— Свободна? — переспросила она, на секунду удержав его взгляд. — Дружок, я свободна всю жизнь.
Первое, с чем она заставила его согласиться, прежде чем они успели пройти полквартала, это с ее ценой — немалой, но вполне приемлемой для него; затем она спросила, не возражает ли он, если они возьмут такси. И уже в такси она объяснила, что никогда не пользуется дешевыми отелями и меблированными комнатами поблизости, как большинство других девушек, потому что у нее шестимесячная дочь и она предпочитает не оставлять ее надолго.
— Я не против, — ответил Уоррен. — У меня тоже есть дочка. — И тут же сам удивился, зачем он сообщил ей это.
— Во как? А где же твоя жена?
— Вернулась в Нью-Йорк.
— Развелись или что?
— Ну, мы разъехались.
— Вот как? Плохо дело.
Какое-то время они ехали молча, пока наконец она не сказала:
— Слушай, если хочешь поцеловать меня или что еще, валяй, это нормально, только, чур, в кэбе слишком не тискаться и не лапать руками под платьем, ладно? Терпеть этого не могу.
И только целуя ее, он наконец-то разглядел, какая она. Завитые золотистые локоны обрамляли ее лицо, на которое то и дело падал свет уличных фонарей. Взгляд ее глаз, хотя и сильно накрашенных, он нашел приятным. И еще у нее оказался миленький ротик. Он старался не слишком ее «лапать», но пальцы не замедлили обнаружить, что тело у нее гибкое и упругое.
Путешествие на такси оказалось довольно долгим — они все ехали и ехали, пока Уоррену не начало казаться, что машина, наверное, остановится, лишь когда на ее пути встанет поджидающая их банда, его вытащат с заднего сиденья, изобьют, ограбят, а потом уедут в том же такси вместе с его спутницей. Но в конце концов поездка все-таки завершилась, и произошло это в одном из тихих лондонских кварталов, расположенных, как он решил, где-то на северо-востоке города. Она провела его в дом, хотя и невзрачный, но в свете луны выглядевший вполне мирно.
— Ш-ш-ш! — предупредила она, и они на цыпочках прошли по скрипучему линолеуму коридора в ее комнату. Впустив его, она включила свет и закрыла за собой дверь.
Она подошла к дочке и наклонилась над ней — маленькой, тихой, лежащей под аккуратно подоткнутым одеяльцем в центре большой детской кроватки с боковыми решетчатыми стенками, стоявшей у одной стены. Неподалеку, у противоположной стены, стояла вполне новая с виду двуспальная кровать, в которой, как ожидалось, Уоррену предстояло получить удовольствие.
— Просто хочу лишний раз убедиться, что она дышит, — пояснила девушка, отходя от кроватки. Затем она смотрела, как Уоррен отсчитывает нужную сумму однофунтовыми и десятишиллинговыми банкнотами.
Он оставил деньги на комоде у зеркала. Она выключила верхний свет, оставив гореть ночник у кровати, и начала раздеваться. Не сводя с нее глаз, он тоже принялся нервно стаскивать с себя одежду. Она оказалась очень даже ничего, если не обращать внимания на то, что ее простенькие трикотажные трусики выглядели прискорбно дешевыми, а каштановые волосы на лобке выдавали истинный цвет ее белокурых локонов, что ее ноги были коротковаты, а коленки слегка полные. Но, вне всяких сомнений, она была молода.
— А ты сама-то получаешь удовольствие? — спросил он, когда они как-то неуклюже наконец очутились в постели.
— Ты о чем?
— Ну, просто… понимаешь… через какое-то время ты уже не можешь… — И он запнулся в охватившем его смущении.
— Да все в порядке, — приободрила она его, — по-моему, многое зависит от парня, но я не… я вовсе не кусок льда. Сам увидишь.
Вот так, неожиданно, с благосклонностью и тактичностью, она превратилась для него в настоящую девушку.
Ее звали Кристина Филлипс, и ей было двадцать два. Она приехала из Глазго и жила в Лондоне уже четыре года. Он понимал, что, наверное, наивно верить всем ее рассказам, которые она поведала ему, сидя рядом с ним на кровати, за сигаретами и бутылкой теплого пива, и все же он слушал ее. Многое в ее истории казалось вполне предсказуемой чепухой: она объяснила, что вовсе не оказалась бы на панели, согласись на работу «хозяйки» в клубе, но она отвергла множество таких предложений, потому что «все эти места — обычные ловушки для простаков». Были и другие беспечные признания, которые вполне могли заставить его покрепче и понежнее обнять ее. Взять хотя бы то, что свою дочь она решила назвать Лаурой, «потому что всегда считала это женское имя самым красивым на свете». А разве он сам так не считал?
Постепенно до Уоррена начало доходить, почему она говорила без шотландского или английского акцента: скорее всего, ей довелось пообщаться с таким количеством американцев — солдат, матросов, а изредка и гражданских, случайно забредших на Пиккадилли, что их речь практически полностью подавила ее родной язык.
— Уоррен, чем ты зарабатываешь на жизнь? — спросила она. — Получаешь деньги из дома?
— Вроде того. — И он опять пустился в объяснения насчет фулбрайтовской программы.
— Во как? — удивилась она. — Небось ты чертовски умен, да?
— Ну не так уж. В наши дни, чтобы чего-то добиться в Америке, не обязательно быть чересчур умным.
— Притворяешься?
— Вовсе нет.
— Ха!
— Ладно, самую чуточку.
После некоторого раздумья она проговорила:
— Мне бы тоже хотелось получить образование. Я бы тогда написала обалденную книжищу, черт побери. Знаешь, как бы она называлась? — Она прищурила глаза и принялась писать пальцем в воздухе, словно выводя заглавие. — «Это и есть Пиккадилли». Сдается мне, люди взаправду не знают, что происходит. Господи, я могла бы рассказать такое, от чего ты… Впрочем, неважно. Проехали.
— Кристина? — обратился он к ней чуть позже, когда они снова легли в постель.
— Чего?
— А давай расскажем друг дружке историю своей жизни?
— Давай, — согласилась она с какой-то детской готовностью, и ему опять пришлось застенчиво объяснять ей, что он всего-навсего пошутил.
В шесть утра их разбудил детский плач, но Кристина, поднявшись с постели, сказала, что он может поспать еще. Когда Уоррен проснулся в следующий раз, то заметил, что остался в комнате один. В воздухе висел легкий запах косметики и описанных пеленок. Откуда-то доносились голоса нескольких женщин, они переговаривались и смеялись. И он понял, что ему пора встать, одеться и поискать выход из дома.
Но тут из-за двери раздался голос Кристины: она спросила, не хочет ли он выпить чашку чая.
— Если хочешь, выходи, познакомишься с моими подругами, — предложила она через пару минут, осторожно вручая ему горячую фаянсовую кружку.
Он прошел за ней в комнату, которая была сразу и кухней, и гостиной, с окнами, выходившими на поросший сорняками пустырь. Приземистая женщина лет за тридцать ловко орудовала за гладильной доской утюгом, шнур которого был подсоединен к патрону люстры. Девушка примерно возраста Кристины, в коротеньком халатике и в шлепанцах, полулежала в мягком кресле, и на ее изящных голых ножках поблескивали лучи утреннего солнца. Под овальным зеркалом в раме тихонько шипел газовый камин, и повсюду витали приятные запахи чая и глаженого белья.
— Уоррен, это Грейс Арнольд, — кивнула Кристина в сторону женщины за гладильной доской, и та отвлеклась от своего занятия, чтобы поздороваться с ним. — А это Эйми.
Эйми облизнула губы и улыбнулась:
— Привет.
— Скоро, наверно, заявятся ребятишки, — сказала Кристина Уоррену. — У Грейс их шестеро. То есть, я хочу сказать, у Грейс и Альфреда. Альфред — хозяин этого дома.
Постепенно, мало-помалу, прихлебывая чай и внимательно слушая, а также с помощью кивков, улыбок и наводящих вопросов, Уоррен сложил, словно мозаику, все полученные факты. Альфред Арнольд работал маляром по внутренней отделке квартир, или, как сейчас принято говорить в Англии, «маляром-декоратором». Из-за того, что им приходилось растить столько детей, супруги, чтобы свести концы с концами, сдавали комнаты Кристине и Эйми, прекрасно отдавая себе отчет, чем именно девушки зарабатывали на жизнь, так что все они стали своего рода большой семьей.
Кто знает, сколько вежливых мужчин, чувствующих себя неловко, сиживало по утрам на этом диване, наблюдая за перемещениями утюга в руке Грейс Арнольд, то быстрыми, то плавными и скользящими, сколько этих мужчин не могло отвести глаз от освещенных солнцем ножек Эйми, сколько их прислушивалось к разговорам этих трех женщин, задаваясь вопросом, когда наконец станет прилично уйти? Но Уоррену Мэтьюзу незачем было идти домой, и потому его посетила надежда, что это столь приятное для него человеческое общение может продлиться.
— У тебя славное имя, Уоррен, — обратилась к нему Эйми, закидывая ногу на ногу. — Оно мне всегда нравилось.
— Уоррен, может, останешься и позавтракаешь с нами? — предложила Кристина.
Вскоре появились намазанные маслом тосты с кусками яичницы поверх — по одному на каждого, а также чай. Завтрак накрыли на чистом обеденном столе, и, устроившись около него, все принялись за еду, причем столь элегантно и церемонно, словно в ресторане. Кристина села рядом с Уорреном, и во время завтрака разок робко коснулась его свободной руки.
— Если ты не торопишься, — проговорила она, когда Грейс убирала тарелки, — мы могли бы выпить пива. Через полчаса откроется местный паб.
— Хорошо, — согласился он. — Отличная идея.
Уйти поскорей ему хотелось меньше всего, даже после того, как все шестеро ребятишек, наигравшись на улице, куда они имели обыкновение выбегать по утрам, с шумом ввалились в комнату и им всем захотелось по очереди посидеть у него на коленях, подурачиться с ним, запуская ему в волосы пятерню, измазанную вареньем. Это была крикливая, буйная ватага, и все они сияли здоровьем. Старшая, жизнерадостная симпатичная девчушка по имени Джейн, как ни странно, походившая на негритяночку — она была светлокожая, но с африканскими чертами лица и с кучерявыми волосами, — пятясь от него, хихикнула и спросила:
— Ты Кристинин парень?
— Он самый, — ответил Уоррен.
И он действительно почти ощущал себя парнем Кристины, когда пригласил ее выпить пива и они вдвоем отправились в паб за углом. Ему нравилась ее походка — в чистеньком желто-коричневом плаще с высоко поднятым воротником, Кристина вовсе не выглядела проституткой, — и еще ему понравилось, что она села совсем близко к нему, на обитую кожей скамью у старой побуревшей стены паба, в котором все, даже полные пылинками лучики света, казалось пропитанным пивом.
— Послушай, Уоррен, — сказала она через какое-то время, поворачивая на столе свой светящийся бокал с пивом, — хочешь остаться еще на ночь?
— Знаешь, нет, собственно…. дело в том… я не могу себе это позволить.
— Да я имела в виду другое, — сказала она, снова касаясь его руки. — Я хочу сказать, не за деньги. Просто останься, вот что. Я так хочу.
Не стоило и говорить, какой триумф мужественности переживает тот, кому юная блудница предлагает переспать с ней бесплатно. Ему даже не пришлось вспоминать о романе «Отныне и вовек», хотя в память врезалось, что такая мысль промелькнула у него в мозгу, когда он привлек ее голову поближе к своей, чтобы оказаться с ней лицом к лицу. Рядом с ней он чувствовал себя невероятно сильным.
— Милая моя, — проговорил он охрипшим от волнения голосом и поцеловал ее. Затем, перед тем как поцеловать ее еще раз, он произнес: — Как это мило, Кристина.
Слова «мило», «милая», «милый» им предстояло произнести в тот день еще много раз. Казалось, Кристина буквально не отходила от него, за исключением тех случаев, когда требовалось уделить внимание ребенку, но управлялась она с дочерью всякий раз быстро. А потом, когда Уоррен сидел в одиночестве в их кухне-гостиной, она вошла и, медленно танцуя, проплыла через комнату, словно под звуки невидимых скрипок, и по-киношному упала в его объятия.
В другой раз, на диване, прильнув к Уоррену и крепко его обняв, она стала нежно напевать популярную песенку под названием «Незабываемо», многозначительно опуская ресницы всякий раз, когда доходила до слова, которое и послужило названием.
— Ты такой милый, Уоррен, — все время повторяла она, — Ты знаешь об этом? Ты и взаправду милый!
И он тоже повторял ей снова и снова, какая она милая.
Когда домой с работы вернулся Альфред Арнольд — молчаливый, усталый и с виду застенчиво-скромный, — его жена и юная Эйми немедленно засуетились, встречая его: они приняли от него пальто, пододвинули ему стул и подали традиционную рюмку джина… Кристина, прижавшись к руке Уоррена, держалась чуть в стороне, пока не настало время вывести его вперед и официально представить хозяину.
— Рад познакомиться, Уоррен, — проговорил Альфред Арнольд. — Чувствуй себя как дома.
На ужин подали солонину с вареной картошкой. Еда всем понравилась, и Альфред пришел в такое хорошее расположение духа, что ударился в воспоминания и вкратце поведал, как во время войны попал в Бирме в японский лагерь для военнопленных.
— Четыре года! — воскликнул он, вскинув руку с прижатым к ладони большим пальцем и растопыренными остальными. — Четыре года…
Уоррен предположил, что, наверное, это было ужасно.
— Альфред, покажи Уоррену твою выписку из приказа, — попросила Грейс.
— Нет-нет, дорогая. Кому она может быть интересна?
— Покажи, — настаивала она.
И Альфред сдался. Из заднего кармана брюк он извлек толстый бумажник; затем, покопавшись в его недрах, вынул из одного отделения замусоленный, сложенный несколько раз лист бумаги. В местах сгибов он почти распадался на составляющие его прямоугольники, но сам отпечатанный на машинке текст оставался четким. В нем говорилось: Британская армия свидетельствует, что рядовой А.-Дж. Арнольд, будучи военнопленным в японском лагере в Бирме, проявил себя, по свидетельству японской стороны, добросовестным и прилежным работником на постройке железнодорожного моста в 1944 году.
— Здорово! — заметил Уоррен. — Просто замечательно.
— Ох уж эти мне женщины, — отозвался Альфред, снова засовывая выписку туда, откуда ее только что извлек. — Вечно они хотят, чтоб я показывал эту ерунду. А по мне, так уж лучше бы все забыть.
Уоррену и Кристине удалось улизнуть пораньше, Грейс Арнольд лишь улыбнулась и подмигнула им вслед, и, как только дверь их комнаты закрылась за ними, молодые люди сплелись в объятьях, извиваясь и тяжело дыша, то трепеща, то замирая от страсти. Еще секунда, и они сбросили с себя одежду, но и эта секунда показалась им ужасно долгой; затем они с наслаждением погрузились в постель и друг в друга, слившись в единое целое.
— О, Уоррен… — стонала Кристина. — Уоррен… О, как я люблю тебя…
И он услышал, как шепчет сам, опять и опять, так часто, что и не счесть, и наплевать, и пусть в это трудно поверить, — да, он услышал, как шепчет, что тоже любит ее.
Было далеко за полночь, когда они молча лежали рядышком, и Уоррен не понимал, как это слово так легко и просто стекло с его губ. Вскоре, когда Кристина заговорила, до него вдруг дошло, что она, должно быть, много выпила. На полу рядом с кроватью стояла на три четверти пустая бутыль с джином, а рядом — две мутные, захватанные рюмки, — видать, ими немало попользовались, и все-таки, похоже, она оставила его далеко позади. Налив себе еще джину, она устроилась полусидя, подложив под спину подушку, и снова завела разговор. Ее речь звучала странно: казалось, она тщательно составляет каждое предложение, чтобы обеспечить максимально драматический эффект, словно маленькая девочка, играющая в артистку.
— Знаешь что, Уоррен? Все, чего я хотела, у меня отбирали. Всю мою жизнь. В одиннадцать лет мне больше всего на свете хотелось велосипед, и в конце концов отец купил мне его. Ну, конечно, подержанный и совсем дешевенький, но я его обожала. И вот тем же летом папа жутко разозлился — уже не помню за что — и решил меня наказать. И забрал велик. Насовсем.
— Да уж, ты, наверно, ужасно расстроилась, — произнес Уоррен и тут же постарался перевести разговор на менее сентиментальную тему: — А чем занимался твой отец?
— Так, никчемный клерк. Работает на газовом заводе. Мы с ним вообще не ладим, как, впрочем, и с матерью. Я никогда не езжу домой. Можешь не верить, но это правда: все, что мне хотелось, сам видишь, у меня отбирали.
Здесь она сделала паузу, словно для того, чтобы, справившись с нахлынувшими чувствами, сделать свой голос еще более театральным, и, когда снова заговорила, уже куда более уверенно, он стал тихим, с приглушенными нотками, что как нельзя лучше подходило для столь камерной аудитории, состоящей лишь из одного слушателя.
— Уоррен… Хочешь, я расскажу тебе об Адриане, отце Лауры? Я правда хочу рассказать о нем, если тебе интересно.
— Разумеется.
— Так вот, Адриан — офицер американской армии. Молодой майор. Может, уже стал подполковником. Я даже не знаю, где он сейчас, и самое забавное, что меня это и не интересует. Честное слово, ни капельки. Но у нас с Адрианом все было просто чудесно, пока я не сказала ему, что беременна. Тогда он буквально заледенел. Конечно, я никогда всерьез и не мечтала, что он сделает мне предложение. В Штатах у него имелась богатая невеста из общества, и она ждала, когда он вернется; и я это знала. Но после моего признания он стал так холоден, велел мне сделать аборт, а я отказалась. Я сказала: «Я сохраню этого ребенка, Адриан». А он в ответ: «Ладно». И говорит: «Ладно, только тогда живи как знаешь, Кристина. Будешь растить ребенка без меня, и выворачивайся как хочешь». Вот тогда я и решила пойти к командиру его подразделения.
— Командиру?..
— Ну, кто-нибудь ведь должен был помочь! — сказала она. — Кто-нибудь должен был заставить его почувствовать ответственность. О боже, я никогда не забуду тот день! Его полком командовал некий полковник Мастерс. Он держался с большим достоинством; так вот, он просто сидел за письменным столом, смотрел на меня, слушал и даже несколько раз кивнул. Адриан сидел рядом со мной и молчал, и, кроме нас троих, в кабинете никого больше не было. И вот в конце полковник Мастерс говорит: «Знаете ли, мисс Филлипс, насколько я понимаю, дело обстоит так: вы совершили ошибку. Вы совершили ошибку, и тут уже ничего не поделаешь».
— Да уж, — чувствуя себя неловко, проговорил Уоррен. — Да уж, это, наверное, было…
Но он не успел ни закончить это предложение, ни добавить что-нибудь, из чего она поняла бы, что он не верит ни одному слову во всем ее рассказе. Она расплакалась. При первых же рыданиях она села в постели, подтянула колени к подбородку и опустила на них свою взлохмаченную головку, склонив ее набок; затем осторожно поставила на пол пустой стакан, откинулась назад и отвернулась от Уоррена, продолжая плакать.
— Послушай, хватит, — сказал он. — Хватит, детка, не надо плакать.
И Уоррену не осталось ничего другого, как силой заставить Кристину повернуться к нему и обнимать ее до тех пор, пока она не успокоилась.
Прошло немало времени, прежде чем девушка спросила:
— Там еще остался джин?
— Немного.
— Давай допьем? Грейс не будет против, а если скажет, чтоб я заплатила за него, так я заплачу.
Утром, после сна и ночных переживаний, ее лицо было сильно опухшим, и она, закрыв его руками, проговорила:
— Боже, вчера я, кажется, сильно набралась.
— Ничего, мы оба немало выпили.
— Ну извини, — ответила она раздраженно, почти вызывающе, как человек, привыкший, что к нему постоянно предъявляют претензии. — Извини. — И она занялась ребенком, а потом долго ходила нетвердой походкой в своем бледно-зеленом халатике по маленькой комнатке. — Ну ладно. Что было, то было. Лучше скажи мне вот что: ты еще придешь, Уоррен?
— Конечно. Я тебе позвоню, хорошо?
— Здесь нет телефона. Но, пожалуйста, приходи поскорей, а? — Она проводила его до входной двери, и, обернувшись перед тем, как уйти, он увидел в ее выразительных глазах немую мольбу. — Приходи днем, в это время я всегда дома.
Через несколько дней, которые он провел в праздности, сидя за письменным столом или бродя по улицам и парковым дорожкам, поскольку наступили первые по-настоящему весенние дни, Уоррен неожиданно понял, что не может думать ни о чем, кроме Кристины. Невозможно было даже предположить, что с ним могло случиться нечто подобное и в него влюбится юная проститутка из Шотландии. Обретя приятное чувство уверенности, которое так мало было ему знакомо прежде, он начал ощущать себя редкостным искателем сердечных приключений. При воспоминаниях о Кристине, лежащей в его объятиях и шепчущей: «О, я люблю тебя…», его губы расплывались в улыбке, словно у дурачка, который радуется солнечному свету; иногда он находил иное, казавшееся изысканным удовольствие в мыслях о всяческих связанных с нею трогательных моментах, способных в иной ситуации вызвать презрение, таких как ее необразованность, дешевое, поношенное нижнее белье и пьяные слезы. Даже ее историю об «Адриане» (это имя она скорее всего позаимствовала со страниц какого-нибудь дамского журнала) он с легкостью простил и дал бы ей о том знать, когда б удалось подыскать какой-нибудь щадящий хитроумный способ сообщить о раскрытом обмане. Пожалуй, ему также следовало бы со временем поискать какой-то способ сообщить ей, что, говоря, будто любит ее, он имел в виду нечто совсем другое, но это могло подождать. Спешить было некуда, и на дворе стояла весна.
— Знаешь, Уоррен, что мне нравится в тебе больше всего? — спросила она в конце проведенной с ним третьей или четвертой ночи. — Что я люблю в тебе на самом деле? Тебе можно доверять, и я это чувствую. Именно этого мне хотелось всю жизнь: быть рядом с человеком, кому можно доверять. Понимаешь, я постоянно совершаю ошибки, потому что верю людям, которые потом оказываются…
— Ш-ш-ш… — произнес он, — Все хорошо, детка. Давай сейчас просто поспим.
— Ладно, но еще минутку. Дай мне одну минуту и выслушай, хорошо? Потому что я в самом деле должна тебе кое-что сказать. Уоррен, у меня был ухажер по имени Джек. Он все твердил, будто хочет на мне жениться и все такое, но загвоздка состояла в том, что он был заядлый картежник. Думаю, ты сам понимаешь, в чем тут дело.
— И в чем же тут дело?
— Дело в деньгах, вот в чем. Давать их ему, когда он все ставит на карту, покрывать проигрыши, помогать дотянуть до получки, которая ожидается лишь через месяц… Боже, меня и теперь тошнит, как только вспомню ту жизнь. Все это тянулось почти год. И знаешь сколько в конце концов он мне вернул обратно? Знаешь, ты навряд ли поверишь, но я все равно скажу. Или нет, погоди, я лучше тебе покажу. Подожди секундочку.
Она встала с кровати, споткнувшись при этом, и включила верхний свет, вспыхнувший так ярко, что девочка вздрогнула и, не просыпаясь, захныкала.
— Все хорошо, моя Лаурочка, — успокаивая малышку, проворковала Кристина, роясь в верхнем ящике комода; отыскав то, что искала, она вернулась в постель, — Вот, читай, — проговорила она.
Это была записка без даты, написанная на листке бумаги, вырванном из дешевой линованной школьной тетрадки.
Уважаемая мисс Филлипс.
Прилагаю к сему сумму в два фунта и десять шиллингов. Это все, что я могу сейчас себе позволить, и впоследствии тоже ничего заплатить не смогу, потому что меня на следующей неделе отправляют обратно в США, чтобы там демобилизовать и уволить со службы.
Командир нашего подразделения сказал, что в прошлом месяце ты звонила ему четыре раза. Это нужно прекратить, потому что он занятый человек и нечего беспокоить его глупыми звонками. Больше ему не звони, и ротному сержанту тоже, и вообще никому в нашей роте.
рпк Джон Ф. Кёртис
— Ну и что, по-твоему, может оказаться хуже этого? — спросила Кристина. — Господи, ну ей-же-ей, Уоррен, разве может что-то быть хуже?
— Разумеется.
И он еще раз перечел написанное. Именно предложение, начинающееся со слов «Командир нашего подразделения», выдало ее с головой, стерев с лица земли последние остатки «Адриана» и практически не оставив сомнений, что настоящим отцом ее дочери как раз и является Джон Ф. Кёртис.
— Не могла бы ты теперь выключить свет, Кристина? — проговорил он, возвращая ей записку.
— Конечно, дорогой, просто хотела, чтоб ты все увидел сам. — А кроме того, ей явно хотелось посмотреть, окажется ли он настолько глуп, что проглотит и эту историю.
Когда они снова лежали в темноте и Кристина сзади опять обняла Уоррена, прижимаясь к его спине, он принялся мысленно составлять обращенную к ней речь, разумную и спокойную. Знаешь, детка, хотелось ему сказать, не кипятись, а просто послушай. Хватит пытаться меня надуть, придумывая все эти россказни. Я не поверил в историю об Адриане и во вторую, про картежника Джека, тоже, так что пора с этим завязывать. Не лучше ли будет, если мы все-таки попытаемся говорить друг другу правду?
Однако пока он все это сочинял, его посетила еще одна мысль, заставившая прикусить язык: если он выскажет ей накипевшее, это унизит ее до бешенства. Она тут же вскочит с кровати и примется орать на него, употребляя самые что ни на есть отвратительные, похабные ругательства, которых наверняка набралась, занимаясь своим ремеслом, а потом проснется ребенок, начнет кричать, и это будет продолжаться еще долго, и тогда наступит уже полная катастрофа. Нет, так он ничего не добьется.
Наверное, момент для обличения ее вранья еще не настал, и скорее всего он не заставит себя ждать, но, хоть Уоррен еще так и не решил, вызывает у него приступы малодушия сама мысль об осуществлении задуманного или нет, он все же чувствовал, что подходящее время еще впереди.
Через несколько вечеров, находясь дома, он поднял трубку звонившего телефона и здорово удивился, услышав ее голос:
— Привет, дорогой.
— Кристина? И тебе, конечно, привет, но как ты… как ты узнала мой номер?
— Ты мне сам его дал. Разве не помнишь? Сам же и записал.
— Ну да, разумеется, — промямлил он, глупо улыбаясь телефонной трубке и тем не менее сильно встревоженный.
Телефон в квартире на первом этаже был параллельным тому наверху, которым пользовалась Джудит. Оба аппарата звонили одновременно, и, когда Джудит находилась дома, она всегда успевала снять трубку на первом или втором звонке.
— Я чего звоню, — продолжила Кристина, — не мог бы ты прийти в четверг вместо пятницы? Дело в том, что у Джейн день рожденья, и у нас будет праздник. Ей исполняется девять…
Повесив трубку, он еще долго просидел в позе человека, втайне от всех решающего непростой вопрос, от которого зависела его дальнейшая жизнь. Как он мог так опростоволоситься, чтобы дать ей телефонный номер Джудит? А вскоре он припомнил кое-что еще, второй свой промах, мысль о котором заставила его, вскочив на ноги, едва ли не заметаться по комнате: дело в том, что Кристина теперь знала также и его адрес. Однажды, когда они сидели в пабе, у него закончились наличные и он не смог расплатиться за пиво, а потому выписал на имя Кристины чек, покрывающий недостающую сумму. «Большинство наших клиентов находят удобным, когда адрес, по которому они живут, напечатан под именем владельца счета на каждом чеке, — вспомнились ему слова менеджера банка, сказанные, когда они с Кэрол в прошлом году открывали счет. — Хотите, я закажу вам такую чековую книжку?» — «Да, пожалуй, — ответила тогда Кэрол. — Почему, собственно, нет?»
В четверг он уже почти дошел до дома Арнольда, когда вспомнил, что забыл купить подарок для Джейн. Заглянув в кондитерскую, он несколько раз попросил девушку за прилавком подложить в кулек побольше разных конфет, пока наконец сверток не получился увесистым, и оставалось только надеяться, что его содержимое на некоторое время привлечет внимание девятилетней девчушки.
День рождения Джейн прошел с таким успехом, что Уоррен даже не заметил, какой оказалась дальнейшая судьба конфет. В радостном, хоть и обветшалом доме оказалось полно детей, и когда настало время им усесться за стол — вернее, сразу за три стола, сдвинутых вместе, — Уоррен, улыбаясь, стоял позади, полуобняв Кристину, смотрел на них и вспоминал другой детский праздник, устроенный в «Клубе Питера Пэна». Альфред, вернувшись с работы, принес огромного плюшевого медведя-панду, который еле поместился в широко расставленных руках дочери, после чего он со смехом пригнулся, чтобы она смогла одарить и его долгим, сердечным объятием. Однако вскоре Джейн стала немного серьезнее — перед ней появился именинный пирог. Закрыв глазки, она загадала желание и геройски, единым выдохом задула все девять свечек, отчего комната взорвалась радостными криками.
Затем появились алкогольные напитки для взрослых, причем в большом количестве, и еще до того, как ушли последние из приглашенных ребятишек или заснули детки самого Арнольда, Кристина, прихватив бутылку, вышла, чтобы уложить спать свою дочку.
Грейс принялась что-то стряпать на ужин, но с явной неохотой. И когда Альфред, извинившись, сказал, что хочет пойти немного отдохнуть, она уменьшила огонь конфорок до самого маленького и ушла вместе ним.
В результате Уоррен остался наедине с Эйми: она стояла перед овальным зеркалом, висевшим над камином, и красилась, неторопливо и тщательно. Он же сидел на диване с бокалом в руке и глазел на нее. Вскоре ему пришло в голову, что на самом деле она куда более привлекательна, чем Кристина. Она была высокой, длинноногой и безукоризненно изящной, с упругой маленькой попкой, такой соблазнительной, что до боли хотелось ее потрогать, с маленькой грудью, округлой, с выпирающими острыми кончиками. Темные распущенные волосы доходили до самых лопаток, и сегодня она решила надеть узкую черную юбку и блузку персикового цвета. Она выглядела красивой и гордой, и ему не хотелось думать о том, что уже этим вечером какой-нибудь незнакомец, заплатив, сможет обладать ею.
Эйми закончила подводить глаза и принялась за рот, медленно обводя помадой каждую податливую выпуклость ее пухлых губ, пока те не начали блестеть, словно марципановые, а затем стала по очереди выпячивать их, чтобы каждая немного потерлась о соседку, а затем развела губы, проверяя, не осталось ли на ее безупречных молодых зубках следов красной помады. Нанеся грим, она сложила косметику в небольшую пластиковую коробочку и закрыла ее, но не ушла, а продолжила стоять на месте, застыв перед зеркалом, хотя больше оно ей не требовалось. Прошло с полминуты, прежде чем Уоррен понял: она знает, что все это время он, молчаливо и пристально, исподтишка наблюдал за ней. Наконец она обернулась, резко расправив плечи, воплощенный образ самой храбрости, победившей страх, — с таким видом, будто Уоррен уже пробежал половину разделявшего их пространства, желая наброситься на нее.
— Эйми, ты потрясающе выглядишь, — произнес он, не вставая с дивана.
Ее плечи тут же поникли, а из груди вырвался вздох облегчения.
— Господи! — проговорила она. — Ну ты и напугал, я чуть не обкакалась.
Затем Эйми надела пальто и вышла из дома, а на кухню вернулась Кристина с томным видом девушки, которая, потакая своим желаниям, сумела найти подходящий повод, чтобы не пойти на работу.
— Подвинься, — проворковала она, усаживаясь рядом. — Ну, как жизнь?
— Прекрасно. А у тебя?
— Тоже неплохо. Смотрел какое-нибудь хорошее кино?
— Нет.
Она взяла его руку в свои.
— Ты скучал по мне?
— Конечно.
— Как бы не так, черт бы тебя побрал! — И она с омерзением оттолкнула его руку. — На днях я подошла к твоему дому — хотела сделать тебе сюрприз — и увидела, как ты входишь с другой девушкой.
— Этого не было, — ответил Уоррен. — Может, хватит, Кристина? Ты и сама отлично знаешь, что никуда не ездила. Почему тебя все время тянет рассказывать мне эти…
Ее глаза угрожающе сузились, губы плотно сжались.
— Хочешь сказать, я лгунья?
— Господи, ну зачем сразу лгунья? — проговорил он. — Не надо так. Давай лучше прекратим этот разговор, ладно?
Она сделала вид, что обдумывает его слова.
— Ладно, но, знаешь, было темно, — сказала она, — и я стояла на другой стороне улицы; или, может, приняла чужой дом за твой; так что я могла видеть с той девушкой кого-то другого. Ладно, оставим этот разговор. Но прошу тебя, Уоррен, никогда не называй меня лгуньей. Предупреждаю по-хорошему. Я готова перед Богом поклясться жизнью своего ребенка, — при этих словах она театральным жестом указала в сторону спальни, — что я не лгунья.
— Ах, вы только посмотрите на этих голубков! — воскликнула появившаяся в дверях Грейс Арнольд, обнимая одной рукой мужа. — Но мне-то чего вам завидовать? Мы с Альфредом тоже голубки, правда, милый? Столько лет женаты, а все по-прежнему любим друг дружку.
Потом они сели ужинать полуподгоревшими бобами, и Грейс пустилась в долгий рассказ о той незабываемой ночи, когда они с Альфредом познакомились. Была вечеринка. Альфред пришел на нее один, еще в армейской форме, такой застенчивый, и никого там не знал, а Грейс, как только заметила его с другого конца комнаты, сразу подумала: «Это он. О да, он самый». Они немного потанцевали под граммофон, хотя Альфред оказался не бог весть каким танцором, затем вышли из дома, уселись рядышком на низкой каменной стене и долго болтали. Просто разговаривали.
— О чем мы разговаривали, Альфред? — спросила она, якобы припоминая.
— Ой, я уж и не помню, любимая, — сказал он, розовея от удовольствия и от смущения, и погрузил вилку в бобы. — Вряд ли о чем-то особенном.
Тогда Грейс повернулась к остальным слушателям и произнесла тихим, задушевным голосом:
— Мы говорили… ну, обо всем и ни о чем. Знаете, как это бывает? Это было так, словно мы оба были уверены… Понимаете?.. Уверены, что созданы друг для друга.
Последняя фраза даже на вкус Грейс получилась чересчур сентиментальной, и она рассмеялась.
— Да уж, и самым забавным, — продолжила она, не переставая хихикать, — самым забавным было, что те мои друзья тоже вышли вскоре после меня, потому что собирались пойти в кино, представляете? Так вот, они отправились в кино и просидели там целый сеанс, потом завалились в паб и веселились там до самого закрытия, а уже практически утром вернулись назад той же дорогой и застали нас, меня и Альфреда, все так же сидящими на стене и все так же разговаривающими. Господи, они до сих пор меня этим подкалывают, эти мои друзья, когда я их вижу, аж до сих пор. Они говорят: «И о чем это вы там разговаривали, Грейс?» А я только улыбаюсь. Я говорю: «Так, ни о чем. Разговаривали, и все».
Над столом повисла уважительная тишина.
— Ну разве это не замечательно? — тихо спросила Кристина, прерывая молчание. — Разве не замечательно, когда двое могут просто… просто найти друг друга, вот так?
И Уоррен ответил, что да, замечательно.
Тем же вечером, позже, когда они с Кристиной присели нагишом на краешке кровати, чтобы выпить, девушка проговорила:
— Знаешь, я вот что тебе скажу: пожалуй, я отчасти завидую Грейс, ее жизни. Верней, той половине, которая настала после того, как она повстречала Альфреда, а не той, что была до того.
Помолчав, она продолжила:
— Вряд ли по ее теперешней жизни ты мог предположить… что и она тоже была девушкой с Пикадилли.
— Да что ты?!
— Ха, вот тебе и «что ты». Можешь смело держать пари. Много лет, еще во время войны. Ввязалась, потому что некуда было деваться, как и всем нам; потом у нее появилась Джейн, и она совсем запуталась. — Тут Кристина, едва заметно улыбнувшись, бросила на него мимолетный взгляд, словно подмигивая. — Никто не знает, от кого у нее Джейн.
— Вот как.
Так что если Джейн сегодня исполнилось девять лет, это значит, что она была зачата и родилась в ту пору, когда в английских казармах размещались десятки тысяч негров, служивших в американской армии, и те, по слухам, не слишком-то церемонились с английскими девушками, провоцируя белых солдат на драки и мятежи, которые прекратились только в силу такого всеобщего потрясения, как высадка в Нормандии. В то время Альфред Арнольд еще оставался пленником в Бирме, и до освобождения ему было около года.
— Знаешь, она никогда и не скрывала этого, — пояснила Кристина. — И никогда не лгала на этот счет, нужно ей отдать должное. Альфред с самого начала знал, на ком женится. Наверное, она все рассказала ему еще в ту самую первую ночь, когда они познакомились, — она отлично понимала, что ничего тут не скроешь… а может, он еще до того и сам догадался, поскольку на той вечеринке гуляли лишь девушки с Пикадилли… я, конечно, не знаю наверняка, но ему точно было известно. Взял ее с улицы и женился, усыновив ее ребенка. Таких мужчин, как он, нечасто встретишь. Я хочу сказать, Грейс — моя лучшая подруга и многое для меня сделала, но иногда ведет себя, словно не понимает, какая она счастливая. Иногда… ну, не сегодня, конечно, сегодня она устраивала перед тобой показуху… но порой бывает, она обращается с Альфредом просто ужасно. Можешь себе такое представить? С таким человеком, как Альфред? Меня это бесит до тошноты.
Она протянула руку к бутылке на полу, чтобы наполнить рюмки, и к тому времени, когда распрямилась, чтобы пригубить налитое, он уже знал, каким должен стать его следующий ход.
— Так значит, и ты вроде как подыскиваешь себе мужа, так, детка? — спросил он. — Это, разумеется, вполне понятно, и я желаю, чтобы ты знала: в душе я и сам хочу, сама понимаешь, попросить тебя выйти за меня, но все дело в том, что я не могу этого сделать. Просто не могу.
— Конечно, — проговорила она тихо, и ее взгляд застыл на незажженной сигарете у нее в пальцах. — Я понимаю. Забудь.
Последний поворот их разговора пришелся ему по душе — понравилась даже несусветная ложь, заключенная в употребленном им слове «хочу». Рискованное вторжение в жизнь этой странной незнакомки, совершенное им очертя голову, подошло к концу, и теперь следовало осуществить организованное отступление.
— Я знаю, ты еще найдешь подходящего парня, Кристина, — произнес он, любуясь добротой в собственном голосе, — и это произойдет скоро, потому что ты просто чудесная девушка. А со своей стороны, я всегда…
— Слушай, я ж сказала, забудь, понимаешь? Боже мой, неужели ты не видишь, что мне все равно? Да мне на тебя насрать. Вот что я тебе скажу. — Она вскочила на ноги; в тусклом, сумеречном свете он увидел ее нагое крепкое тело и ее указательный палец в дюйме от его лица; Кристина размахивала им, и Уоррен поморщился, словно от боли. — Вот что я тебе скажу, заморыш: я могу заполучить любого, кого захочу, в любое время, можешь зарубить это себе на носу. Ты здесь только потому, что я тебя пожалела, и это тоже заруби себе на носу.
— Пожалела меня?
— Ну разумеется, за всю ту дерьмовую чушь, что ты нес про твою пустившуюся в бега жену и про твою маленькую дочурку. Мне стало тебя жалко, и я подумала: «А почему бы и нет?» В этом моя беда: никогда не учусь на ошибках. Рано или поздно всегда думаю снова: «А почему бы и нет?» И опять наступаю на дерьмо. Слышь, ты прикинь, сколько денег я могла зашибить за все это время? А? Но ты об этом ни разу не подумал. Ох нет, мы все разливалися соловьем про сердечки да про цветочки, про всякое эдакое дерьмецо, вот мы какусенькие! Да знаешь, за кого я тебя вообще держу? Я держу тебя за альфонса.
— Как это, за альфонса?
— Может, там, откуда ты приехал, это словцо и значит что другое, — съязвила она, — но у нас в стране так зовут человека, который живет на заработки тех, кто… ну, не важно. Хрен со всем этим! К черту! Я устала. Двигай на свою половину, ясно? Потому что если все, чем мы собираемся заниматься, это спать, так давай спать.
Однако вместо того, чтобы отодвинуться, он молча встал и, холодея от осознания оскорбленной гордости, принялся одеваться. Она же тяжело плюхнулась на кровать, видимо не желая замечать, что он делает, но позже, когда прошло порядочно времени и Уоррен уже застегивал рубашку, он готов был поклясться, что Кристина смотрит на него, готовая принести извинения.
— Уоррен? — проговорила она тихим, полным страха голосом. — Не уходи. Прости, что тебя так обозвала, это никогда не повторится. Ложись в постель и останься со мной, ладно?
Он тут же прекратил застегивать рубашку, а вскоре даже начал расстегивать ее. Уйти сейчас, когда все так неопределенно, наверное, даже хуже, чем остаться. Кроме того, несомненное преимущество такого решения заключалось в том, что он представал в образе великодушно прощающего мужчины.
— О-о! — тихонько простонала она, когда он снова лег в постель. — Вот так-то лучше. Прижмись ко мне покрепче и дай-ка я… ну, дай-ка. Навряд ли кто захочет очутиться ночью один в постели, а, как по-твоему?
Такое приятное хрупкое перемирие продлилось между ними аж до самого утра, и даже не до самого раннего, и он ушел вполне по-хорошему, хотя и в расстроенных чувствах.
Но всю дорогу, пока он добирался на метро домой, его не покидало сожаление, что последнее слово осталось не за ним. Он снова и снова мысленно подбирал слова, которыми мог бы начать разговор о необходимости расстаться. Например, сказать: «Кристина, по-моему, у нас вряд ли что-то получится…» — или: «Детка, если я для тебя всего лишь альфонс и вообще начинаешь выдумывать подобную ерунду, то, полагаю, теперь нам самое время…» — так продолжалось до тех пор, пока он не заметил, что другие пассажиры с беспокойством отводят взгляды, потому что он энергично шевелит губами и даже немного размахивает руками, словно что-то доказывая.
— Уоррен? — раздался этим же утром мелодичный старческий голос Джудит, звонившей из Суссекса. — Пожалуй, я во вторник приеду на пару недель в Лондон. Это не слишком расстроит твои планы?
Он попросил ее не говорить ерунды и пообещал, что станет с нетерпением ждать ее приезда. Но едва он повесил трубку, как телефон опять зазвонил:
— Привет, милый, — сказала Кристина.
— Ой, привет. Как ты?
— В порядке, за исключением того, что прошлой ночью я вела себя с тобой не очень хорошо. На меня иногда находит. И понимаю, что веду себя ужасно, а ничего поделать не могу. Можно, я все-таки заглажу вину перед тобой? Приходи ко мне во вторник вечером?
— Право, не знаю, Кристина, я еще не решил. Может, мы лучше, так сказать…
Ее голос изменился:
— Так ты придешь или нет?
Он помолчал, заставляя ее подождать секунду-другую, а потом согласился приехать — и согласился лишь потому, что понимал: лучше сказать последнее слово не по телефону, а глядя прямо в глаза.
На ночь он больше не останется и задержится ровно настолько, чтобы только объясниться с ней. Если дома будет кто-то еще, он уведет ее в паб, где они смогут поговорить с глазу на глаз. И он больше не станет репетировать речи: придет время, и он сумеет найти нужные слова и правильный тон.
Однако помимо того, что эта встреча должна стать последней, сказанные им слова — а вот это будет чертовски трудно! — должны оказаться милыми. Иначе она останется обиженной, и тогда впоследствии его ожидает множество неприятностей, которые она сумеет причинить ему при помощи телефона, а то и отколоть нечто похлеще, — и рисковать теперь, когда Джудит возвращается в Лондон, он больше не мог. Уоррен представил, как они с Кристиной пьют чай в гостях у Джудит («Уоррен, не стесняйся приводить друзей!»), как в прошлом частенько делали с Кэрол. А затем Кристина, дождавшись паузы в разговоре, вдруг энергично и со значением ставит чашку на стол и говорит: «Послушайте, леди, у меня для вас новость. Знаете, каков на самом деле этот ваш любезный племянничек? А? Ну так я вам скажу. Он — альфонс!»
Он надеялся, что приедет, когда ужин уже закончится, но в тот вечер обитатели дома, наверное, припозднились — все еще сидели за столом, и Грейс Арнольд предложила ему тарелку.
— Нет, спасибо, — поблагодарил он, однако все-таки сел рядом с Кристиной и налил себе рюмку, чтобы не показаться невежливым.
— Кристина, сходим после ужина ненадолго в паб? — спросил он девушку.
— Зачем? — с набитым ртом поинтересовалась она.
— Хочу поговорить с тобой.
— Мы и здесь можем поговорить.
— Нет, не можем.
— Ну, тогда поговорим позже. Подумаешь, какое важное дело.
И Уоррен почувствовал, как его планы рушатся, словно карточный домик.
Этим вечером Эйми, похоже, пребывала в замечательном настроении. Она щедро смеялась над всем, что говорили Альфред и Уоррен; и припев песни «Незабываемо» исполнила ничуть не менее прочувствованно, чем сама Кристина; оставаясь лицом ко всем, она отошла на середину кухни и, показав себя с новой, незнакомой стороны, восхитила зрителей, изящно протанцевав, медленно покачивая бедрами, коротенький танец под музыку из фильма «Мулен Руж».
— Эйми, а ты-то сегодня чего дома? — осведомилась Кристина.
— Ой, даже и не знаю. Неохота. Иногда все, чего хочется, — это остаться дома и ни о чем не думать.
— Альфред, посмотри, дорогуша, есть ли еще лаймовый сок, — окликнула мужа Грейс, — тогда мы могли бы пить джин с лаймом.
Покрутив ручку радиоприемника, они нашли танцевальную музыку, и Грейс закружилась с Альфредом, тая в его объятиях, в старомодном вальсе.
— Обожаю вальс, — пояснила она. — И всегда его любила.
Однако их танец скоро закончился; врезавшись в стоящую на пути гладильную доску, они опрокинули ее, и остальной компании это происшествие показалось ужасно смешным. Кристина попыталась доказать, что умеет танцевать джиттербаг, — видимо, из чувства соперничества, желая превзойти Эйми с ее сольным номером, — однако Уоррен оказался для нее слишком неуклюжим партнером: он и подпрыгивал, и вертелся, и тем не менее только зря потел, — ему все равно никак не удавалось крутануть партнершу так, чтобы та, вращаясь, вылетала, как положено, из его объятий на всю длину их сомкнутых рук, а затем, кружась в обратном направлении, вновь оказалась в его объятиях. Поэтому их выступление под взрывы хохота тоже обернулось конфузом.
— …Ой, ну не мило ли, что мы все такие добрые друзья?! — проговорила Грейс Арнольд, с самым серьезным видом откупоривая новую бутылку джина. — Мы можем запросто собраться здесь и веселиться, и больше нас ничего на свете не волнует, пока мы вместе, так?
Да, так все и было. Чуть позже Альфред с Уорреном уже сидели рядышком на диване и со знанием дела обсуждали сходство и различия британской и американской армий — как два старых солдата, удалившихся на покой. Затем Альфред, извинившись, вышел, чтобы принести еще выпивки, и его место тут же с улыбкой заняла Эйми. При этом она слегка, всего лишь кончиками пальцев, коснулась бедра Уоррена, точно обозначая начало новой беседы.
— Эйми! — крикнула через всю комнату Кристина. — Держи руки подальше от Уоррена или я тебя убью!
И после этого все пошло наперекосяк. Эйми, вскочив, принялась с жаром доказывать, что не сделала ничего плохого. Контраргументы, приведенные Кристиной, были представлены громко и пересыпаны бранными словечками. Грейс и Альфред, кисло улыбаясь, стояли, похожие на очевидцев дорожной аварии, а Уоррену просто хотелось раствориться в воздухе.
— Ты так всегда делаешь! — кричала Кристина. — С самого начала, стоило мне привести тебя в этот дом, ты вечно увиваешься за каждым моим мужиком. Ты дешевка, приживалка и потаскушка! Маленькая сучка!
— А ты шлюха! — выкрикнула Эйми в ответ и тут же разразилась рыданиями.
Затем, пошатываясь, она направилась к двери, но вдруг остановилась. Обернувшись, она даже прикусила кулак, ее глаза наполнились ужасом, едва она услышала слова Кристины, обращенные к Грейс Арнольд.
— Вот что, Грейс, — голос Кристины звучал громко и неумолимо, — ты моя лучшая подруга и всегда такой останешься, но тебе придется сделать выбор — она или я. Я не шучу. Клянусь жизнью моего ребенка, — и она сделала театральный жест в направлении своей спальни, — клянусь ее жизнью, я ни дня не останусь в этом доме вместе с этой…
— Да ты!.. — проговорила, наступая на нее, Эйми. — Да ты подлая! Ты, мерзкая…
И обе девушки вдруг вцепились друг в друга: они боролись, наотмашь били кулаками, рвали одежду и таскали друг дружку за волосы. Грейс пыталась их разнять, эдакая визжащая и дрожащая рефери на ринге, но ей доставались и с той и с другой стороны только тычки да толчки, так что в конце концов она упала, как раз когда вошел Альфред Арнольд.
— Черт возьми! — выругался он. — Немедленно прекратите! Сейчас же! Брейк. — Ему удалось, оторвав руки Кристины от горла Эйми, грубо отпихнуть ее прочь, а затем толкнуть Эйми на диван, где она тут же разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Вот коровищи… — проговорил Альфред, споткнувшись, но равновесие все-таки удержал. — Чертовы пугала…
— Давайте попьем кофе, — предложила Грейс, но со стула, на который с трудом взгромоздилась, не встала.
Альфред, едва дотащившись до плиты, поставил на огонь ковшик с водой. Отыскав бутылку с полужидким растворимым кофе, он, тяжело дыша, положил по чайной ложке этого концентрата в каждую из пяти приготовленных им чистых чашек, а затем принялся вышагивать по кухне с таким видом, словно он никогда даже и не предполагал, что жизнь может повернуться к нему таким боком. Его широко раскрытые глаза блестели.
— Чертовы пугала, — повторил он. — Коровищи.
И со всей силы ударил в стену правым кулаком.
— Конечно, я понимаю, что Альфред расстроился, — сказала Кристина позже, когда они с Уорреном легли в постель, — но чтобы вот так пойти и разбить себе руку! Это было ужасно.
— Можно? — робко постучавшись, спросила Грейс и вошла, растрепанная, но счастливая, в комнату. Она все еще была в платье, но пояс уже сняла: ее черные шелковые чулки спустились и теперь складками закрывали верх туфель. Ноги у нее оказались бледными и слегка волосатыми.
— Как рука у Альфреда? — спросила Кристина.
— Вот отмачивает ее в теплой воде, — ответила Грейс. — А то все порывался от боли засунуть ее в рот. Ничего, обойдется. И собственно, Кристина, я вот чего пришла сказать. Насчет Эйми ты, пожалуй, права. Она — дрянь. Я это сразу поняла, как только ты привела ее сюда. Не хотела ничего говорить, она же вроде как твоя подруга, но, видит Бог, это так. И хочу, чтоб ты знала: я всегда на твоей стороне, Кристина. Я за тебя горой.
Уоррен слушал все это, подтянув одеяло к самому подбородку, и ему хотелось лишь одного — тишины в доме.
— …А помнишь, как она потеряла все квитанции из химчистки, а потом принялась врать?
— А когда мы с тобой собирались в киношку, помнишь? — добавила Грейс. — У нас тогда не было времени сделать сэндвичи, и мы решили положить яичницу прямо на тосты, а эта Эйми так и терлась поблизости, без конца спрашивая: зачем да почему мы готовим яичницу? Она буквально бесилась, что мы не позвали ее с собой, вот она и прикидывалась из ревности маленькой соплячкой.
— Вот именно маленькая соплячка она и есть. В ней нет… у нее нет зрелости, да, совсем напрочь.
— Точно. Кристина, ты совершенно права. И я вот как решила поступить: нынче же утром я ей перво-наперво скажу: «Прости, Эйми, но я больше не хочу видеть тебя у себя в доме…»
Уоррен ушел еще до рассвета и, возвратившись домой, попытался снова заснуть, хотя больше чем на пару часов сна он рассчитывать не мог: к тому времени, когда Джудит спустится принимать ванну, требовалось быть уже на ногах, одетым и улыбающимся.
— Должна сказать, Уоррен, ты определенно хорошо выглядишь, — поприветствовала его тетушка. — Выглядишь спокойным и подтянутым, как мужчина, который сам полновластно распоряжается своей жизнью. От той изможденности, что порой так тревожила меня, не осталось и следа.
— Да? — отозвался он. — Спасибо вам на добром слове, Джудит. Вы тоже прекрасно выглядите, но, впрочем, как всегда.
Он знал, что звонок от Кристины последует непременно, и оставалось лишь надеяться, что она сделает это не раньше полудня. В это время Джудит обычно выходила пообедать; либо, если ей приходило в голову сэкономить, она в эту же пору отправлялась в путешествие по продуктовым магазинам, чтобы сделать небольшие закупки. Она обходила окрестные улицы с сеткой, которую постепенно заполняли разной снедью восхищенно-почтительные хозяева местных магазинчиков — простые англичане и англичанки, которых из поколения в поколение приучали сызмальства распознавать настоящих леди, если таковые вдруг к ним забредут.
В полдень в окно, что выходило на улицу, Уоррен увидел ее статную, неподвластную годам фигурку: Джудит спустилась по ступенькам крыльца и неторопливо пошла по улице. Буквально тут же телефон разразился звонкой трелью — от напряженного ожидания звук показался особенно громким.
— Как ты сегодня быстро снял трубку, — заметила Кристина.
— Ничего удивительного — не мог уснуть. Как у тебя с Эйми сегодня?
— Полный порядок. Все худшее уже позади. Мы тут втроем потолковали как следует, и у меня в конце концов получилось уговорить Грейс, чтоб та разрешила ей остаться.
— Вот и хорошо. Хотя удивляет, что Эйми-то сама согласилась остаться.
— Ты что, шутишь? Это Эйми-то? По-твоему, у нее есть куда пойти? Уоррен, если ты считаешь, что эта Эйми еще где-то нужна, так ты просто сбрендил. Но ты же знаешь меня: иной раз и из себя могу выйти, но вот чтоб выгнать кого-то прямо на улицу…
Она замолчала, в трубке слышалось ритмичное пощелкивание — это Кристина жевала резинку. До сих пор он ни разу не замечал, что Кристина ее жует.
— Послушай, дорогой, — наконец продолжила она, — я тут занята буду, и наши встречи придется на какое-то время отложить. Сегодня вечером меня не будет, и завтра, и весь уик-энд тоже. — При этом она тихо, но довольно грубо усмехнулась. — Мне нужно заработать хоть немного денег, дошло?
— Да, разумеется, — сказал он. — Разумеется, тебе это нужно; я понимаю. — И едва эти милые слова согласия слетели у него с языка, как он осознал, что именно так и ответил бы настоящий альфонс.
— Но я могла бы как-нибудь заглянуть к тебе днем, — предложила Кристина.
— Нет, вот этого делать не нужно, — решительно возразил он. — Днем… днем я почти всегда занимаюсь в библиотеке.
Они договорились встретиться на следующей неделе в один из вечеров. У нее дома, в пять. Но какая-то едва уловимая нотка в ее голосе вызвала у него подозрение, что там ее не окажется — и таким неявным способом она попытается избавиться от него или в крайнем случае это станет прелюдией к разрыву: никакой альфонс не может ожидать, что в нем будут нуждаться вечно. А потому, придя в назначенный день и назначенный час, он совсем не удивился, не застав ее на месте.
— Уоррен, Кристины дома нет, — объяснила Грейс Арнольд, вежливо отходя в сторону, чтобы дать ему войти в квартиру. — Она велела передать, что позвонит. Ей пришлось уехать на несколько дней в Шотландию.
— Вот как? Наверно… у нее какие-то проблемы дома?
— Проблемы? Что вы имеете в виду?
— Ну, я просто подумал, что, наверное… — И Уоррен, к собственному изумлению, озвучил тот самый неуклюжий предлог, про который они когда-то вместе с Кэрол решили, что он вполне подойдет для Джудит, причем воспоминание об этом показалось ему отголоском какой-то другой жизни. — Наверное, заболел родственник или что-то в этом роде?
— Да, именно так. — Грейс была явно благодарна ему за протянутую руку помощи. — У нее в семье кто-то заболел.
В ответ Уоррен сказал, что сожалеет об этом.
— Может, тебе плеснуть чего-нибудь, Уоррен?
— Нет, спасибо. Увидимся, Грейс.
Уже повернувшись, чтобы уйти, он чувствовал, что сумел найти выражения, вполне пригодные для эдакого холодного последнего слова. Но не успел он дойти до двери, как увидел вернувшегося с работы Альфреда: на лице у того застыло смущенное выражение, а руку от локтя до самых кончиков пальцев скрывала висящая на муслиновой перевязи тяжелая гипсовая глыба.
— Ой, Альфред, — проговорил Уоррен, — судя по всему, это ужасно неудобно.
— Да ну, привыкаешь, — отозвался Альфред, — как и ко всему остальному.
— Знаешь, Уоррен, сколько он сломал костей? — спросила Грейс, и ее слова прозвучали так, словно она хвасталась. — Три. Аж целых три кости!
— Ого! Но как же ты, Альфред, теперь работаешь со сломанной рукой?
— Ничего, помаленьку. — И Альфред выдавил легкую виноватую улыбку. — Мне дают самую нетрудную работенку.
У самой двери, уже взявшись за ручку, Уоррен, обернувшись, проговорил:
— Грейс, скажешь Кристине, что я заходил, ладно? И кстати, доложи ей, что я не поверил ни единому слову про Шотландию. Да, и еще — если она захочет позвонить мне, так передай ей, чтобы не беспокоилась. Пока.
Возвращаясь домой, он всю дорогу старался уверить себя, что больше, наверное, никогда не услышит о Кристине. Возможно, ему хотелось, чтобы финал их отношений был более убедительным. Однако достаточно приемлемого их завершения, пожалуй, попросту невозможно достичь. Ему все больше и больше нравились его последние слова: «Если она захочет позвонить мне, так передай ей, чтобы не беспокоилась». Учитывая обстоятельства, это было самое подходящее заявление, сделанное именно так, как надо.
Было уже совсем поздно, когда снова зазвонил телефон. Джудит уже наверняка спала, и Уоррен быстро вскочил, чтобы снять трубку и ответить раньше, чем она проснется.
— Послушай, — произнесла Кристина совершенно безразличным тоном, в нем не было даже малейшего оттенка любезности, отчего голос ее походил на речитатив диктора, звучащий за кадром боевика. — Я звоню потому, что тебе кое-что надо знать. Альфред на тебя чертовски зол. Он просто взбешен.
— Взбешен? Почему?
Он почти видел, как она прищурилась и ее губы вытянулись в полоску.
— Ты назвал его жену лгуньей.
— Да ладно тебе. Я не верю…
— Не веришь? Хорошо, подожди, сам увидишь. Я просто предупреждаю, ради твоей же пользы. Когда такой мужчина, как Альфред, считает, что его жену оскорбили, могут возникнуть проблемы.
Следующий день — воскресенье — был у Альфреда выходным. Уоррену понадобилось почти целое утро, чтобы принять окончательное решение, что лучше все-таки поехать и поговорить с ним. Глупо, конечно, и он мог встретить Кристину, но лучше уж сделать и выбросить их всех из головы.
Однако ему даже не понадобилось подходить близко к дому. Завернув за угол, он не только оказался в нужном квартале, но и повстречал Альфреда и всех шестерых ребятишек, празднично наряженных в выходную одежду. Похоже, они направлялись в зоопарк. Увидев Уоррена, Джейн, с розовым бантом, украшавшим ее вьющиеся африканские волосы, явно обрадовалась. Она держалась за левую, здоровую руку отца.
— Привет, Уоррен, — сказала она, когда младшие остановились и обступили их со всех сторон.
— Привет, Джейн. Ты выглядишь очень мило.
Затем он обратился к отцу:
— Альфред, насколько я понимаю, мне следует перед тобой извиниться.
— Извиниться? За что?
— Кристина сообщила мне, что ты здорово рассердился за то, что я сказал Грейс.
Его слова поставили Альфреда в тупик. По его виду казалось, что он обдумывает настолько мудреные проблемы, что разрешить их не представлялось возможности.
— Нет, не было ничего такого, — наконец ответил он.
— Вот и хорошо. Просто отлично. Но если что, так я ничего плохого в виду не имел… ну, ты понимаешь.
Слегка поморщившись, Альфред поправил гипсовую повязку.
— Уоррен, хочу дать тебе совет, — проговорил он. — Не стоит слишком прислушиваться к тому, что говорят женщины. — И он заговорщицки подмигнул.
В следующий раз, когда Кристина снова позвонила ему, в трубке раздалось возбужденное девичье щебетание, будто черная кошка никогда и не пробегала между ними. Хотя Уоррен так никогда и не узнал, что же послужило причиной подобной перемены, ему даже не пришлось задуматься, насколько она искренна.
— Послушай, дорогой, — говорила она, — у нас тут все утряслось… Ну, он вроде бы теперь успокоился и все такое… так что, если хочешь, заходи завтра вечером, или послезавтра, ну или вообще когда сможешь… И мы бы устроили милое…
— Эй, погоди минутку, — остановил он ее. — Просто выслушай меня одну минуту, голубушка… Да, и, кстати, по-моему, пора нам покончить со всеми этими «голубушка» и «мой дорогой», тебе так не кажется? Послушай меня.
Для пущей выразительности он даже поднялся на ноги, чтобы, стоя на своем, проявить больше твердости, так что шнур телефонной трубки подобно змее вился поверх его рубашки и сжатой в кулак свободной руки, которой он ритмично потрясал в воздухе, словно выступающий перед полным залом оратор на последних словах своей страстной речи.
— Выслушай меня. Альфред, когда я попытался перед ним извиниться, никак не мог взять в толк, какого черта мне нужно. Он не имел ни малейшего представления, о чем я говорю, понимаешь? Ладно. Это во-первых. А теперь еще вот что. С меня достаточно. Кристина, не звони мне больше, ты поняла? Никогда больше не звони.
— Как скажешь, дорогой, — быстро произнесла она тихим, покорным голосом, и ее ответ почти слился со звуком опускаемой на рычаг трубки.
А он по-прежнему держал, тяжело дыша, свою трубку, крепко стиснув ее и прижав к щеке, пока не услышал тихий, осторожный щелчок телефона, отсоединяемого у Джудит, этажом выше.
Что ж, ну и пусть, кому какое дело? Он подошел к тяжелой картонной коробке, полной книг, и ударил ее ногой — так сильно, что та, подняв облако пыли, отъехала по полу. Затем он огляделся в поисках еще чего-нибудь, что можно было бы пнуть, сломать или разбить, но, передумав, вернулся к дивану и, плюхнувшись на него со всего размаху, уселся, сцепив руки. Ладно, ладно, пускай, черт с ним со всем. Подумаешь, в самом деле. Кого это волнует?
Подождав, пока сердце немного успокоится, он вдруг обнаружил, что все время вспоминает голос Кристины, как он дрогнул на словах «хорошо, дорогой» и пропал навсегда. Теперь бояться было нечего. Все это время она была готова к тому, что настанет момент и ей придется испариться из его жизни — «хорошо, дорогой» — да еще, пожалуй, с услужливой, боязливой улыбкой, стоило ему заговорить с ней жестким, безжалостным тоном. В конце концов, она всего-навсего лондонская уличная проститутка, маленькая, тупая дуреха.
Через несколько дней пришло письмо от Кэрол, и оно переменило всю его жизнь. Она и прежде, с того самого времени, как вернулась в Нью-Йорк, присылала ему примерно раз в неделю написанные наспех, но вполне миролюбивые письма, напечатанные на шершавой почтовой бумаге той торговой конторы, в которой нашла работу. Это же письмо было написано от руки, на мягкой голубой бумаге, и все в нем свидетельствовало о том, что оно хорошо продумано и тщательно составлено. В нем говорилось, что она любит его, и страшно скучает, и хочет, чтобы он вернулся домой, — хотя тут же отмечалось, что выбор остается всецело за ним.
«…Когда я вспоминаю о прошлом и размышляю, как мы с тобой жили, то понимаю, что это скорее моя вина, чем твоя. Я ошибочно принимала твою мягкость за слабость — и это, наверное, было самой большой оплошностью, потому что вспоминать о ней мне больнее всего, хотя и помимо нее найдется много других…»
Весьма длинный абзац она посвятила вопросу жилья. В Нью-Йорке найти квартиру неимоверно трудно, объясняла она, но, к счастью, ей удалось найти одну приличную трехкомнатную квартиру, на втором этаже, в неплохом районе, и плату за нее требовали удивительно…
Он наскоро скользнул взглядом по строчкам, где говорилось о квартплате, условиях найма, размерах комнат и окон, пропуская их, и задержался на концовке письма.
«В Фулбрайтовском фонде не возражают, если ты вернешься домой пораньше, при условии, что ты сам этого хочешь, понятно? Ох, я так надеюсь, что ты так и сделаешь, то есть, я имею в виду, захочешь вернуться. Кэти постоянно спрашивает, когда папочка будет дома, и я все время отвечаю ей, что скоро».
— Должна признаться тебе кое в чем ужасном, — проговорила в тот день Джудит за чаем в гостиной. — Недавно я подслушала твой телефонный разговор, а потом совершила глупую ошибку, повесив трубку прежде, чем это сделал ты, и, значит, нетрудно было догадаться, кто именно снял ее на другом проводе. Мне очень жаль, Уоррен.
— Ладно, ничего страшного, — ответил он.
— Вообще-то и я так думаю. Если нам и дальше предстоит жить в столь тесном соседстве, подобные небольшие вторжения в частную жизнь будут попросту неизбежны. Но я вовсе не хотела, чтобы ты узнал, что я… ну да ладно. Ты понимаешь, — Но уже через секунду она метнула в его сторону лукавый, озорной взгляд. — Вот уж не ожидала, что у тебя такой характер. Такой твердый. Такой резкий и властный. Что касается голоса девушки, то я практически не обратила на него внимания. Но он звучал немного вульгарно.
— Да уж. Это долгая история. — И, опустив глаза, он принялся разглядывать чашку, уверенный, что краснеет, и продолжал делать это, пока не почувствовал, что теперь уже вполне можно поднять взгляд и переменить тему разговора. — Джудит, я, наверное, скоро уеду домой. Кэрол нашла в Нью-Йорке квартиру, так что, как только я…
— Ах, как чудно, что вы с этим справились, — отозвалась Джудит. — Ах, как это чудесно.
— Справились с чем?
— С тем, что делало вас такими несчастными, хоть и не знаю, с чем именно. Ох, как я рада. Надеюсь, вы не рассчитывали всерьез, что я поверю в эту чепуху о заболевшем родственнике, а? Я даже немножко рассердилась на Кэрол: как она могла подумать, что я куплюсь на такое? Меня так и подмывало спросить: «Ох, ну скажи мне, дорогая. Скажи». Потому что, видишь ли, в старости… — Тут ее глаза увлажнились, и она тщетно попыталась вытереть их. — В старости, Уоррен, так хочется, чтобы те, кого любишь, были счастливы.
В ночь перед тем, как сесть на корабль, отплывающий в Америку, когда чемоданы были уже упакованы и квартирка на первом этаже блестела настолько, насколько могла после целого дня тщательнейшей уборки, Уоррен взялся за последнее дело, которое требовалось сделать, и принялся наводить порядок на письменном столе. Большинство книг предстояло выбросить, а все нужные бумаги сложить и упаковать в последний из чемоданов, где еще оставалось свободное место. Когда работа подошла к концу, до него стало наконец доходить, что он уезжает отсюда! Он возвращается домой! Взявшись за последний листок, он обнаружил под ним картонную музыкальную шкатулочку.
Какое-то время он медленно вращал ее ручку в обратном направлении, словно для того, чтобы навсегда запомнить ее сумбурную, печальную мелодию. Он позволил, чтобы она воскресила у него в памяти образ Кристины, шепчущей в его объятиях: «О, я люблю тебя…» — потому что ему хотелось запомнить и это, а потом выпустил шкатулку из рук, и та упала в кучу прочего мусора.
