19 июня 2015 года
Где-то в России

Это подземный переход. Таких много в Москве. Когда-то давно, когда деревья были большими, это были просто широкие и чистые переходы под дорогой, где шли советские, наверное — счастливые люди. Потом пришло новое время, и широченные подземные тротуары ужали до узких улочек, пристроили ларьки и стали торговать всякой всячиной. Отлично помню конец девяносто первого, осень. Несколько дней назад в стране произошла попытка государственного переворота — только вот переворотчики оказались хреновые. Серые люди с трясущимися руками были отправлены в тюрьму, а в переходе между тремя вокзалами кипела жизнь и выбор был богаче, чем в самом богатом универсальном магазине того времени. Продавали трикотаж, какую-то одежду, то тут, то там стояли челночьи сумки «мечта оккупанта», товар был развешан на самодельных витринах, стоящих у стен, люди мерили, ругались, советовались, просто смотрели. Помню, мать тогда купила мне… трико, что ли. К счастью — я не видел зиму девяносто второго в Москве — черные очереди к полупустым магазинам, горящие на улицах в мусорных бачках костры…

А впереди был пылающий Грозный. Новогодняя ночь девяносто четвертого года. Девятнадцатилетние пацаны, которых бросили под шквальный огонь боевиков. Мы тогда просто не знали, что армии у нас больше нет, а есть только эти девятнадцатилетние пацаны, которых кому-то не жалко было бросить на убой…

Меня там не было. В Грозный я попал уже во вторую кампанию, тогда еще мал был. Слышал допрос одного боевика… матерого зверя, он командовал одним из секторов новогодней ночью нового, девяносто пятого года. Он говорил правду… понимал, что ничего другого не остается, да и неплохой, в сущности, человек он был, если сравнить с тем, кто есть теперь. Он говорил, что у него было семнадцать человек сначала под командой и три РПГ, а выстрелов то ли семь, то ли девять, и им никто не сказал, что будет. А сами они — просто не верили тогда, что русские против них бросят армию… а потом ход событий определяла уже ненависть и месть. Дознаватель тогда спросил — а если бы знал, что будет, так бы и держал Грозный или ушел бы? Боевик подумал, попросил еще закурить, а потом с растяжкой сказал: нет, ушел бы. Я ведь не враг себе. Кто ж знал, что вы город бомбами снесете да танками отутюжите…

В том адском горниле родились не одна, а сразу две силы. Новая русская армия. И новое сопротивление, стремительно расползающееся по всей России. Русские ваххабиты — это уже никого не удивляет.

Я спустился в подземный переход, прислушался — играла. Это был не тот подземный переход у трех вокзалов, другой. Здесь торговали какими-то… булочками — не булочками из сахарного теста с начинками, лекарствами, а в пустом промежутке на углу пел гитарист. Пел совсем не так, как поют обычно гитаристы, с вызовом и надрывом, — а тихо и даже, наверное, печально. И голос у него был — совсем не для гитары…

Я выкатился из спешащей толпы, встал рядом. Бросил пятихатку в шляпу, в которой негустой кучкой лежала мелочь. Гитарист поднял глаза, у него было с одной стороны странное, как будто мертвое лицо — след залеченного ожога. Срочником был. Механик-водитель вытолкнул его из горящей БМП, а сам — уже не смог…

— «Лестницу» знаешь? — спросил я.

Гитарист кивнул, пальцы побежали по струнам…

— Тебе чего надо? — спросил он, продолжая играть.

— Кто в городе?

— Забыл что-то.

— Забыл…

Деньги предлагать бессмысленно. В свое время мне пришлось многое сделать для того, чтобы стать тем, кто я есть.

— Блэк, — сказал я, — мы с тобой одной крови. Ты — и я…

Пальцы снова пробежали по струнам, извлекая медленный, печальный, куда-то зовущий звук. Потом гитарист прихлопнул руками струны и встал. Ссыпал добычу в карман.

— Ладно, поехали…

— Какие люди…

Питон. Питонище… Длинный, нескладный — но я-то знаю, насколько опасным он может быть… не один пуд соли вместе съели. Потом наши дороги разошлись, причем кардинально. Меня понесло вправо, его — влево. Доходит или дальше рассказать?

Мы сидели в какой-то московской хате в Барыбино, еще в советские времена самом убогом районе города, куда селилась голимая лимита. Сейчас к ней прибавились еще и отморозки, покупающие квартиру ради прописки, таджикские дилеры и прочая шваль. Здесь же были русские — обманутые, с полностью противоположными мне взглядами — но все же русские. Обычные пацаны, девчонки… особенно нравилась мне та, которая сидела в кресле… темные прямые волосы и огромные глаза. Трудно представить, что это создание делает революцию. Но, может, так оно и лучше, чем на панель…

Революция…

Если кто-то еще не понял — я не верю в перемены. Ни в революционные, ни в какие-либо другие. Только в перемены к лучшему. А революция никогда к лучшему не приводит. Сначала такие вот лютики-одуванчики решают, что все несправедливо и единственный способ все исправить — снести все до основания, и затем… Потом они узнают цену всего этого. Пылающие прекрасными порывами души оказываются в застенках, где выживают не самые честные и не самые сильные — а самые подлые. Тот, кто превзойдет своей подлостью систему. Тот, кто сможет стать стукачом и сдавать одних ради того, чтобы могли действовать другие. Тот, кто может брать деньги у богатеев и мечтать экспроприировать их. Тот, кто может переспать с человеком — а наутро ударить его ножом и уйти, потому что товарищи сочли его предателем и стукачом. При том, что стукач — ты сам. Система всегда сопротивляется, система хочет жить. И порождает чудовищ, изверившихся, циничных, но продолжающих борьбу. Любыми средствами и любой ценой, оставляя за собой шлейф боли и беды. И самое страшное — если им в конце концов все удается…

Тогда наступает катастрофа.

И сейчас мы сидели за столом, спешно накрытом на двух табуретках и куске фанеры. Ели-пили. Я сидел, меланхолично кусал колбасу, держа ее правой рукой, смотрел на девушку с темными волосами и огромными глазами и думал, скольких она выдержит, если ее начнут по-настоящему колоть. А она, наверное, сидела и думала, что впервые в жизни видит настоящего пса государства, часть системы, так близко, рукой можно подать. И не в рассказах друзей — а настоящего, из плоти и крови. Еще она, наверное, думает, что я глупо подставляюсь, когда ем колбасу, держа ее правой рукой. Но это не так — левой рукой я владею еще лучше, чем правой. И «глок» лежит именно в левом кармане…

Интересно, насколько сильно она меня ненавидит. И насколько сильно пошатнутся ее убеждения сейчас, когда она видит меня. Обычного человека, без рогов и копыт, который способен смеяться над рискованными шутками и который накрыл оголодавшей молодежи стол.

Разница между нами в том, что она полагает все зло происходящим от государства. Я же знаю, что все зло происходит от людей…

— Салам алейкум, Питонище.

Питон занимался тем же, чем занимался я одно время. И пистолет у него тоже в кармане. Но выстрелить он не выстрелит. По крайней мере — не сейчас…

— Тебе чего?

— Поговорить.

— Кто его привел? — Питон повысил голос.

— Я… — сказал гитарист.

— Не лютуй. Это я его нашел. Проследить было без проблем, но я решил все по чесноку сделать…

Питон шагнул вперед. Взял со стола недопитую бутылку. Наткнулся на мой взгляд — нет, дружище, не успеешь. Без вариантов — не успеешь.

— Пошли, перетрем…

— Вперед…

Мы вышли на балкон — незастекленный, на предпоследнем этаже. Менеджеры, адвайзеры, юристы, мерчендайзеры — угробив час-полтора, чтобы добраться с работы до дома, ставили во дворе свои машины, чтобы поспеть к ужину, измотанные и злые, выжатые досуха, как тряпка уборщицей — в ведро с грязной водой. Это их Питон намеревается освободить и повести за собой к всеобщему счастью. Интересно, друг мой бывший — а ты хоть кого-то из них спросил, а нужно им такое счастье? Или они предпочитают свое, хомячиное — три часа в день в пробках и лапша «Доширак» с грибами на обед?

Ошибаешься ты, дружище Питон. И сильно. Думаешь о людях много лучше, чем они есть…

— Лен… позвал Питон.

К моему удивлению — вышла та самая девица. Вызывающе на меня смотря, облокотилась на ограждение лоджии.

— Это еще зачем…

— У нас такие правила, брат. Всегда должен быть свидетель. Вдруг я тебе на всех настучу? А тут — вопросов нет.

— А ее зачем?

— А она меня ненавидит. Правда, Ленок?

Она фыркнула и отвернулась.

— Ладно. Уши есть, ж… есть, остальное — бесплатное приложение. Зачем меня нашел, друг?

— Дело есть.

— На миллион баксов?

— Подешевле.

— Тогда извини…

— Эй, Питонище, — сказал я, — а ты не думаешь, что я так же нужен обществу, как и ты?

— Это как?

— Ты — по теме светлого будущего. Я — беспощадного настоящего…

Питон осознал. Фыркнул.

— Ты знаешь, пути наши разошлись.

— На одной земле живем.

— Короче. Чего надо?

— Презика американского взорвали — в курсе?

— Ага.

— Да не «ага», а так точно. Ты в теме, выходы имеешь. Перетри вот по этим конторам и персонажам. — Я протянул листок бумаги, отпечатанный на компе в интернет-салоне, в который я до этого не заходил и никогда больше не зайду.

— Это кто?

— Пробить надо. Кто под кем ходит. Конкретно. Дальше займусь я.

— А сам что, не можешь? За тобой же система.

— Ее за мной никогда не было. Ты это знаешь. Я был одиночкой, одиночкой и останусь…

Питон с сомнением посмотрел на бумажку. Затем, вытянув руку, медленно разжал пальцы. Бумажка спланировала в темноту.

— Напрасно.

— А чего так? Может быть…

— Там, в гостинице, русских людей в куски порвало, Питон. Тех самых, которых мы защищали. Или тогда все фуфло было? Скажи так — и я уйду.

Питон скривился.

— Да не фуфло, но…

— Без «но», — жестко сказал я, — война идет. Третья террористическая. Этим до глубокой двери, кто ты. Какой ты. Они едины, монолит. Ты сам видел. И тот, у кого один раб, и тот, у кого их десятки, — они все один народ. Не будем такими же — сгинем. Я тебя уговаривать не буду. Но и помогать — не помогу в случае чего. Когда тебя и твоих мальцов, которые тебе поверили, резать будут — вспомнишь, о’кей?

Питон плюнул в темноту.

— Дерьмо ты.

— Я знаю. Итак?

— Ладно, давай.

Я достал второй, точно такой же листок. Надо бы найти первый… да неохота шариться. Но все равно выйду, посмотрю — может, и найду.

— Думай башкой, друг. Сейчас не те времена. Возьмемся за руки, друзья, чтобы пропасть поодиночке.

— Да пошел ты… — Питон скрылся с балкона.

Хоть он меня и не любит, но знаю — сделает. У них — антифа — своя свадьба. У нас своя. Они леваки, я правак… наверное. Но судьба у нас одна, как я и сказал. Когда придут эти — они не будут разбирать, кто прав, а кто нет — это для них вообще не имеет смысла. Для них есть свои и есть чужие. И ничего кроме этого.

Ладно…

Тут я заметил, что девушка не ушла. Наоборот — она повернулась и в упор смотрела на меня, подсвеченная светом из комнаты. Красивая…

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Тебе какое дело?

Я пожал плечами:

— Да никакого…

Девушка подумала. Потом сказала:

— Кое-кто из ваших был с нами. И на Болоте, и дальше.

— И что?

— Как ты можешь защищать эту власть? Они же… — Она задохнулась, не в силах подобрать слова…

— Давай так. Что тебе сделала власть? Конкретно?

Она зло зыркнула на меня.

— А что, надо сопротивляться, только когда сделали конкретно что-то лично тебе?

— Я полагаю, что надо сопротивляться чему-то конкретному. Точнее — кому-то конкретному. Вот вы воюете против государства. А государство — это кто?

Она пожала плечиками:

— Менты. Прокуроры.

Я рассмеялся. Искренне, хотя и не прекращая следить за тем, что происходит в комнате.

— Менты? Я тебя умоляю. Кто они такие? Часть из них — еще мальчишки, из какого-нибудь депрессивного сельского района, которым иного хода в жизни нет, вот они и поступают на ментов, потому что на юрфак им не поступить. А тут и форма, и степуха какая-никакая, и трудоустройство. Чего с ними воевать, они сами всего боятся. Часть — это такие б… на которых клеймо ставить некуда. Для них ксива — как волшебная палочка, а должность — способ стать миллионером к сорока. Если до того не посадят. Государство — да срать они на него хотели. Есть и правильные… только мало их. Не терпит их система. В прокуратуре то же самое. Так с кем ты борешься?

…

— Я скажу кое-что про тех, кто борется с государством. Большинство из них — просто бздуны. Понимаешь — воевать с государством безопасно и в то же время относительно круто. У нас в обществе обиженку всякую любят. Как же — от государства пострадал. Хотя на том же Болоте, когда вас дубинками дуплили, я бы тоже дубинку взял да приложился пару раз. Чтобы дурь выбить. А вот бороться с ресторатором Ахмедом, который кафешку купил и там точку сделал, или таджиком Абидуллой, который соседнюю квартиру купил, и теперь в подъезде от нариков не протолкаться, — это совсем другие расклады. Это же надо конкретно что-то делать. Собираться, обсуждать, заявы писать, идти их относить, участкового пинать. А тот же Абидулла нариков может нанять — они тебе машину спалят, а то и нож в брюхо. Это тебе не с государством воевать, тут конкретно подставляешься. Свою любимую пятую точку.

Девица захлебнулась от возмущения.

— Да… как ты можешь? Ты что, не знаешь, сколько политзаключенных по тюрягам сидит? Тебе сказать?

— Ну да, конечно. Одних с дозой поймали. Других — еще с чем. А ты хоть представляешь примерно, сколько наших, русских, в земле лежит? Кого в Чечне или Дагестане тихо кончили. Кто во время КТО (прим. автора — контртеррористическая операция) лег. Кого на родной улице тихо ножом пырнули. Кто без вести пропал. Хоть представляешь? Нас без ножа режут — а вы х…ей занимаетесь…

— Мы вообще-то тоже боремся.

Я зевнул.

— Ага. Заметил. Ты мне еще скажи, что государство виновато в том, что по всей стране «чехи» неприкаянные гуляют.

— А что — не так?!

— Не так. Во-первых, принцип пролетарского интернационализма, терпимости и толерантности никто не отменял. А он, между прочим, гласит: собака — друг человека. Во-вторых, государство сейчас ничуть не хуже окружающих. В чем-то даже лучше. Не разрешает кучей ипстись, как на Западе, и гомикам ходу не дает. Это уже плюс. Второе — это не государство виновато в том, что на улицах беспредел. Это мы сами. Когда на кого-то из нас наезжают — мы в сторонку, в сторонку и побыстрее домой. Пока и на нас не кинулись. Пока так будет — будет беспредел. А вы еще и масло в огонь подливаете. Ваш Удальцов готов с любым вахом целоваться, лишь бы в жилу. Думаешь, никто ваши мысли не просек, детка? Да на лице написано. Эта власть слишком сильная и устойчивая. Ее не сменить. Тогда надо идти на союз с любой мразью, с любым вахом, с любым сепаратистом, с любой гнидой, только бы сковырнуть власть или сделать ее неустойчивой. А дальше уже и самим за власть побороться — против вчерашних союзников. Только не получится так, солнце мое. Почему — выйди пройдись по улице. Ты думаешь, вот все эти таджики, узбеки, «чехи» — на твои ноги пялятся и что думают? О дружбе народов или о том, как тебя на хор поставить, а потом в зиндан?! Сама себе ответь на вопрос. И пойми, с кем ты, что ты и за что ты.

— Да пошел ты!

В дверях она столкнулась с Питоном. Едва не сшибла его, прорвалась в комнату. Ничего, пусть подумает. Пусть все подумают. Эти антифашники в последнее время думать все-таки стали. Потому что, когда днем борешься за мир во всем мире, а вечером получаешь по репе от упоротых и готовых на подвиги джигитов, ощущаешь некую… когнитивную диссоциацию. Если на клетке со слоном написано: лев — не верь очам своим.

— Политинформацию провела?

— Ага.

— И как?

— Убеждения те же. У тебя что?

— Пока немного. Контора похоронная, которой ты интересуешься, под крышей Сафара Мирзаева. Хотя владелец там русский.

— Еще что? Где основной движняк?

— Рынок. Покровка. Сейчас это основная точка после того, как зачистили Черкизон. Хавала там, оттуда же идет финансирование.

— Подробнее есть?

— Не сегодня.

— Я не тороплюсь. — С этими словами я отсчитал несколько купюр, передал — детишкам на молочишко. Питон взял их… и не стал кидать за ограду балкона. Достал пачку, зажигалку.

— Будешь?

— Нет.

Питон закурил. Пыхнул дымом. Небо было почти свинцовым — но на закате еще горела заря, в летнем небе проявлялись, как на амальгаме, крупные летние звезды…

— Жаль мне тебя, Кабан… — назвал он мой чеченский псевдоним.

— Себя пожалей.

— Не, я серьезно. Ты воюешь, воюешь. А за что? Идеи-то нет. А без идеи это так… одно кровопролитие. Играешь, играешь…

— Это не игра.

— Игра, брат. Игра. Для них — нет, для них это вопрос выживания. А для тебя — игра. Рано или поздно проиграешь — и упокоишься в безымянной могиле. И все. Кто тебя вспомнит?

— А тебя, значит, вспомнят?

— Засулич же помнят?

— Кто помнит — мерчендайзеры сникерсов? Не переоценивай. Ты ошибаешься кое в чем, брат. У меня есть то, что нужно для жизни. Если сама жизнь, хоть какая, но есть. Есть моя вера — моя, личная вера, брат, ни в каком дерьме не растворенная, и в этой вере я отчитываться ни перед кем не обязан. Есть враги — и черт меня побери, это такие враги, ради которых стоит жить. И есть то, что я защищаю. Земля. Это небо. Этот дом. Эта страна. А у тебя, братишка, нет ничего, кроме твоих убеждений и веры в то, что все вокруг неправильно и все надо изменить. И еще дюжина пацанов, которым ты мозг выносишь и которые сгинут ни за что. В лучшем случае — в зоне на перековке, в худшем — у бородатых под ножом, так ничего не поняв. И еще знаешь что?

…

— Людей не изменить. Какие есть, такие и есть. Я просто понял это — и с этим живу. С этим и убиваю. А ты — еще не понял. Но поймешь. Даст бог — скоро.

Питон выбросил недокуренную сигарету. Я пошел к двери балкона.

— Легкой смерти тебе, брат… — донеслось в спину.