Середина февраля

Покушение на жизнь вице-канцлера Федеративной Республики Германия Филиппа Рёслера состоялось 16 февраля 2013 г., в 10 часов 35 минут утра. Бронированный лимузин вице-канцлера остановился на красный цвет на перекрестке Аллеи Кайзерины Аугусты и Бюссельштрассе, когда с покачивающегося в неторопливом течении Шпрее катера по нему был произведен одиночный прицельный выстрел. Река делала рядом крутой изгиб, сама аллея изгибалась гораздо более полого, но, вместе взятое, это ориентировало их так, что покушавшиеся смогли стрелять с поверхности реки. Их единственный выстрел дал попадание в стоящую на упирающемся в набережную Т-образном перекрестке машину. Граната из штурмового гранатомета поразила «Ауди» в верхнюю часть остекления и пробила полтора сантиметра прозрачной брони с такой легкостью, будто это была промасленная бумага. Между тем дистанция, с которой был произведен выстрел, составляла около 120 метров. Можно предположить, что дующий в это утро над Берлином порывистый ветер был чуть более сильным над Шпрее, чем в целом по городу — все же попадание было не идеальным. Но то, что оно пришлось в проекцию переднего пассажирского сиденья (то есть в отсек, отделенный от расположения главного пассажира броневой перегородкой), никакой роли уже не сыграло. Боеприпас был термобарическим, и его срабатывание за преградой привело к тому, что за доли секунды лимузин превратился в безумное подобие огненного цветка, из которого в разные стороны били столбы и струи ярко-белого пламени. Температура внутри основного броневого контура машины достигла настолько высоких значений, что протектированный бензобак сдетонировал уже буквально через долю секунды: но каким бы странным такое ни казалось, десятки свидетелей успели уловить этот момент. Ревущий росчерк с воды, вспышка на черном стекле, затем тут же, без паузы, все внутри большого автомобиля превращается в бьющееся белое пламя — и только после этого бензобак взрывается и машину швыряет вверх и вбок.

В автомобиле вице-канцлера погибли три человека: он сам, его личный телохранитель и личный шофер-телохранитель. Еще один охранник, мотоциклист наряда дорожной полиции Берлина, погиб там же, как и трое пассажиров находившейся рядом машины. Эти трое были гражданами Германии и рядовыми жителями города, и их незавидная судьба была просто печальным побочным эффектом той же трагедии. Еще семь человек (среди них еще один мотоциклист эскорта, остальные были случайными прохожими) получили ранения и ожоги разной степени тяжести. После первичной сортировки в госпиталях Берлина состояние по крайней мере двоих было оценено как «критическое», что позволяло предположить, что общее число жертв покушения на вице-канцлера может возрасти уже к вечеру того же дня.

Первое сообщение о мощном взрыве на Аллее Кайзерины Аугусты прозвучало по «Kaufradio» уже через две минуты после гибели вице-канцлера: один из шокированных увиденным свидетелей позвонил с мобильного телефона и был пропущен непосредственно в прямой эфир. Еще через минуту похожее сообщение пошло в радиоэфир из студии «Metropol FM». Затем описание увиденного чуть более подробно прозвучало на «Berliner Rundfunk 91–4», а потом возникла пауза: буквально за минуты прошедший всю необходимую цепочку приказ с этого момента остановил бесконтрольное разглашение имеющих отношение к безопасности государства сведений в необработанном виде.

Слухи о гибели собственно федерального канцлера Ангелы Меркель, мгновенно распространившиеся по стране, умерли тут же. Уже в 11.15 сама канцлер выступила в обращении к германскому народу, прозвучавшему по всем каналам государственного телевидения Германии и многим кабельным, разорвавшим сетку вещания ради экстренного сообщения. Это же выступление было полностью транслировано по крайней мере тремя десятками немецкоязычных радиостанций, включая платные каналы «цифрового радио» и доступные к приему во всем мире станции живого интернет-вещания. Нельзя было сказать, что канцлер выглядела и звучала как потрясенный, шокированный человек. Наоборот, обращение канцлера впечатлило многих своей напористостью, уверенностью интонаций и волей. Тем не менее скрывать свои эмоции канцлер явно не собиралась. Сказанное ею явно не было произведением спичрайтеров: слова шли от самого ее сердца, — сильные и четкие своей законченностью, как обточенные морской стихией валуны.

— Кем бы ни были эти неизвестные пока убийцы, — говорила глава германского правительства, глядя прямо в глаза тысячам застывших перед экранами людей по всей стране, — кем бы ни были заказчики этого чудовищного злодеяния, они могут быть уверены: их поступки не останутся безнаказанными. Германский народ, его вера в прогресс и свободу не могут быть сломлены одним предательским выстрелом — даже если он приходится в самое наше сердце. Мы не допустим, чтобы хоть кто-то смел позволить себе наслаждаться нашим горем долго. Тот, кто поднял руку на сильнейшую страну в Европе, заплатит за это — и заплатит дорого.

Выступление канцлера слушали многие миллионы людей, и очень немалая их доля прослушала его еще раз, когда с получасовым опозданием речь была транслирована Евровидением на всех семи официальных языках сети своего вещания. Аналогично большинство германских телеканалов и телевидение Люксембурга повторили обращение федерального канцлера к народу в полдень — на этот раз в записи, дополнив жесткую и страшную речь Ангелы Меркель комментариями политиков и обозревателей. К этому времени новость о гибели вице-канцлера от рук вооруженных убийц активно циркулировала в новостях уже не только соседних Бельгии, Голландии и Дании, но и всего мира.

Одним из немногих мест, где в эти часы не обращали никакого внимания на бушующую в эфире бурю эмоций, стали помещения, выделенные в здании собственно бундестага группе Sonderstab-1 — руководству спешно сформированной межведомственной кримгруппы. Интересно, что на русский язык этот неизвестно как дошедший до журналистов термин в сопровождающих выпуски новостей комментариях ошибочно перевели как «специальный штаб», хотя слово скорее означало все же «экстренный». В любом случае полицейским и контрразведчикам в эти первые часы было не до телевизионных передач, какими бы важными они ни были для судьбы Германии и всей Европы. Выходило так, что убийцам удалось скрыться с места преступления. Согласно данным, полученным при допросе по крайней мере двоих не пострадавших при взрыве свидетелей, катер начал двигаться на восток, по изгибу Шпрее практически непосредственно после так и оставшегося единственным выстрела и при этом до собственно момента попадания. Большую скорость он не набирал, но почему-то уцелевшие полицейские не сумели не то что «организовать огневое противодействие», но даже просто открыть огонь до момента, когда он ушел за изгиб набережной. Вероятно, это объяснялось простым отсутствием необходимого рефлекса, хотя формально группа полицейских эскорта считалась вполне подготовленной в необходимом отношении. Но рефлекс на преследование у них был, и двое офицеров (точнее — обермейстер и гауптвахмистр полиции) начали погоню почти немедленно после того, как осознали, что возможность оказания помощи принципалу отсутствует. Тем не менее, когда их ревущие мотоциклы вылетели на позволяющую просматривать фарватер прямую часть аллеи, людей в медленно идущем в том же направлении катере уже не было. Вся последовательность событий на короткий период времени от выстрела до картинки «пустой катер медленно движется по Шпрее» была реконструирована по секундам и проверена многократно — с этого в кримгруппе, собственно, и начали. Но факт оставался фактом: в 25- или 30-секундную паузу, в ходе которой за катером никто не наблюдал, покушавшиеся с его борта исчезли. «Никто» при этом включало многие десятки уже опрошенных непосредственных свидетелей покушения и жителей домов, выходящих окнами на набережную. За два часа после событий на Аллее Кайзерины Аугусты обращение полиции к жителям и гостям Берлина было передано по государственному телевидению трижды, а по большинству местных каналов радио — по крайней мере раз пять. В коротких, зачитываемых напряженными дикторами сообщениях, граждан просили докладывать в полицию о любых известных им сведениях, способных помочь следствию. Некоторые члены «экстренного штаба» следственной группы питали определенную надежду, что это поможет заполнить полуминутный «пробел» в реконструкции событий, — но показательно, что среди них не было ни одного профессионального гражданского полицейского. Шквал звонков, обрушившихся на многоканальные линии в последующие десятки минут, только подтвердил ожидания профессионалов: при всем разнообразии полученных сведений, о катере и тех, кто на нем находился, не было сказано ни одного нового слова.

Итак, кроме показаний самого первого ряда, то есть снятых с непосредственно находившихся на месте преступления людей, опереться пока было не на что. Хотя и это уже было неплохо — если бы нападение состоялось ночью, даже в таком никогда не спящем городе, как Берлин, число свидетелей сразу сократилось бы втрое-вчетверо. Считая, разумеется, лишь запомнивших хоть что-то и способных внятно выразить свои мысли. Как всегда бывает после террористических актов или неожиданных в цивилизованной стране уличных перестрелок, довольно заметная доля гражданских находилась в состоянии, близком к шоковому, и не была способна произнести фразу длиннее и сложнее, чем «Боже мой, какой же это кошмар».

Было известно, что в покушении участвовали два или три человека (здесь показания свидетелей расходились, распределяясь приблизительно поровну). Первым, самым простым предположением было то, что они успели уйти на набережную — скажем, поднявшись с борта катера по штурмовой лестнице. Но проведенный в ближайшие же 40 минут поголовный опрос наличествующих жителей улиц, находящихся к северу от дуги Морзенштрассе-Паскальшрассе, не дал ничего. Вдобавок и первичный осмотр обеих сторон набережной также не обнаружил никаких следов перелаза. Следующим предположением стало мнение военных членов Sonderstab о возможности эксфильтрации ассасинов водным путем. Февральская Шпрее — не подарок для любого пловца, но как теоретическую возможность это стоило рассмотреть: меткость стрельбы и неортодоксальность самой тактики нападения явно позиционировали убийц как отлично и наверняка разносторонне подготовленных людей. Уходя под водой, они могли выбрать как Шпрее (причем уже в обоих направлениях), так и сливной канал, к югу от пересечения с рекой истончавшийся до минимума и питавший систему прудов и бассейнов Берлинского зоологического сада, прежде чем снова расшириться, изгибаясь сначала на запад, а затем снова на юг. Осмотр всех пристаней, причалов и блокшивов по течению реки и канала, опрос всех сторожей и потенциальных свидетелей (вроде полицейских на мостах) должен был занять время. Но в любом случае, даже если бы он дал какую-то информацию, случившегося это изменить не могло — вице-канцлер и еще пять человек были мертвы, и с места преступления убившие их люди ушли безнаказанно.

Гораздо более многообещающим была работа как с самим катером, так и с оружием преступления. Последняя осложнялась тем, что гранатомет, уничтоживший бронированную машину вице-канцлера, не был пока найден и даже идентифицирован со сколько-нибудь высокой степенью вероятности. Его обозначение в первом же докладе как «штурмового» было пока просто догадкой. А вот работа с катером продвигалась вперед достаточно быстро, что позволило «представителю Штаб-квартиры федеральной полиции по связям с прессой» с совершенно чистой совестью ежечасно сообщать журналистам о несомненном прогрессе в ходе только-только начавшегося расследования. Сам по себе отбуксированный на полицейскую речную стоянку катер не содержал, кажется, никаких следов: ни подарочного экземпляра Корана в переплете с серебряным тиснением, ни россыпи стреляных гильз от русского «Кедра» поверх виала с плутонием. Номер на его борту был грубо, но целиком стесан, а номер на лодочном моторе (на удивление слабом для фактического водоизмещения) оказался столь же тщательно вытравлен кислотой. Последняя деталь оставляла какой-то привкус фарса — неуместного в деле подобного масштаба. Принадлежность катера была установлена за полтора часа: простым сличением регистров десятка ближайших стоянок маломерных судов с бортовыми номерами фактически находящихся на них плавсредств с последующим обзвоном собственников отсутствующих на месте единиц. Окончательное подтверждение того, что катер добропорядочного берлинца (хотя это, несомненно, еще предстояло проверить со всей тщательностью) находится фактически в угоне, было получено час спустя. Хозяин катера, чиновник одного из местных филиалов банка PSD, не посещал свой законсервированный, по его мнению, и на самом деле отсутствующий на оплаченном месте катер в течение двух полных недель. Соответственно, тот мог быть уведен со стоянки в любой день в течение этого времени. Все три сменных сторожа стоянки утверждали, что не отмечали никакой подозрительной активности на «площадке зимнего хранения» и слипе, но факт исчезновения катера из-под покрытого толстым слоем инея брезентового чехла (требующий задействования специализированной техники и довольно значительного времени) они при этом объяснить не могли. Было странно, что ассасины избрали столь сложный подход — угнать катер, не находящийся на воде, с законсервированным, снятым и хранящимся отдельно мотором, — но к этому решили обратиться отдельно и потом. Дело раскручивалось слишком быстро, чтобы можно было выделять время на отработку не имеющих сиюминутного значения деталей. Буквально через несколько часов выяснилось, что та же невезучая стоянка менее месяца назад стала жертвой неудачного проникновения то ли воришки, то ли не контролирующего себя наркомана. А может быть, даже и проще: просто наркомана, ищущего, что бы украсть. Как и в описанном выше случае, сторожа речной стоянки или продолжающие звонить в полицию горожане не оказали практически никакой помощи следствию, — вся информация была получена прямым анализом изначально имеющихся в архивах полиции файлов.

Дальнейшее, на несколько блестящих, потрясающих своим темпом часов было, как говорится, «делом техники». Несостоявшийся воришка был на свободе, но все его данные в файлах имелись, и уже через десяток минут расположенное на северной окраине города отделение Дирекции-3 высылало машину с группой для его повторного задержания «по вновь открывшимся обстоятельствам». Согласно не слишком подробному, но достаточно внятному описанию в текстовой части электронной формы, 5 февраля он был обнаружен сторожем на той самой «площадке зимнего хранения». Внимание сторожа привлек звук часто сигналящей где-то неподалеку машины. Он оторвался от телевизора и решил обойти территорию и тут же наткнулся на какого-то парня, шляющегося между поставленных на колодки разномастных катеров речных классов — при том, что звонка от калитки не было. Парень был одет неопрятно, представился сыном хозяина одного из катеров, но не смог ни назвать его имя, ни предъявить действующий пропуск на территорию стоянки. При требовании пройти для дальнейшего разговора в домик конторы явно нервничающий парень бросился бежать, но сторож нагнал его у калитки и успешно произвел задержание. Наряд городской полиции (.имена офицера и стажера — третьекурсника Полицейской академии Берлина прилагались) прибыл в течение 10 минут, после чего неизвестный был доставлен в линейный участок и допрошен согласно установленным правилам. Дерек Йетер, 20 лет, без определенных занятий, экспресс-тест на наркотики опиатной группы положительный. Внятно объяснить причины своего проникновения на охраняемую территорию он объяснить не сумел или не желал, но для полицейских все было тогда достаточно ясным. В жилищную контору по месту проживания Дерека Йетера было отправлено формальное уведомление, а самому ему было выдана рекомендация явиться на добровольный курс лечения и психологической помощи в наркологическую клинику и объявлено «на первый раз» предупреждение. Впрочем, с трудом вспомнивший этот случай полицейский (из участвовавших в допросе начинающего наркомана три недели назад) отметил, что никто не сомневался, что с этим парнем они еще встретятся: выглядел он «классически» для будущего «постоянного клиента» берлинской полиции.

К 15.50 пришло сообщение, что по домашнему адресу Дерек Йетер не обнаружен, а соседи показали, что не видели его в течение нескольких последних дней. Это вызвало очень большое оживление в штабе. Оно было замешено, разумеется, на напряжении — время шло, а то, имеет ли сопляк хоть какое-то отношение к организации покушения на вице-канцлера, было пока непонятно. Полицейские всего Берлина и офицеры поднятых по тревоге и уже направленных на усиление мер безопасности в столице воинских частей получили ориентировку на его опознание. Выделенная группа начала прочесывать места, где молодой Дерек, по рассказу отца (матери не имелось) и соседей, мог быть, были предприняты какие-то еще правильные и необходимые шаги. Но все это означало очередные потерянные часы и не обещало ничего в случае, если парень не был действительно как-то связан с покушением. В морги и больницы города и пригородов ушли стандартные запросы на приметы «неидентифицированных», которые вернулись без исключений отрицательными. Все данные о неспособных либо не желающих назвать свое имя пациентах направлялись непосредственно в полицию в любом случае, и верить в недобросовестность врачей и патологов ни у кого причин не было. Таким образом, если Дерек был еще жив, то его обнаружение являлось лишь вопросом времени, но вот как раз его было мало. И становилось все меньше, учитывая все нарастающий поток звонков с самого верха с требованием результатов.

Но при всем при этом как раз в эти часы результат начали приносить те члены команды, которые были сочтены бесполезными — как оно всегда и выходит в подобных случаях. Военные. Как уже отмечалось, оружие преступления найдено на месте не было. Не могло оно быть точно идентифицировано и по самому характеру поражения автомобиля, превратившегося к этому моменту в покрытую осевшей пеной теплую гору, состоящую из прокаленного до синего цвета металла. Две сменяющихся пары легких водолазов закончили первичное обследование русла Шпрее и сливного канала в районе покушения, но ни гранатомет, ни отдельные его части обнаружены не были. Скажем, реактивный двигатель, играющий роль противомассы и выбрасывающийся назад при выстреле в по крайней мере одном из возможных типов. Все же яркие описания собственно момента попадания боеприпаса в бронированную машину, дополненные примитивными рисунками нескольких свидетелей, позволили предположить, что гранатомет действительно был не «истинным» противотанковым. В то же время результат его воздействия на цель не вполне соответствовал характеристикам известных штурмовых гранатометов: прежде всего потому, что при наблюдавшемся угле встречи броневое стекло данной толщины должно было выдержать попадание, заставив фугасный или термобарический боеприпас сработать снаружи. Но при всем этом высочайшая температура горения внутри выполненного из негорючих материалов салона и взрыв протектированного бензобака лишь по мере его «спекания» явно указывали именно на термобарическое снаряжение гранаты. Штурмовые, то есть «непротивотанковые», гранатометы либо боеприпасы подобного назначения к обычным состоящим на вооружении армий моделям производили сразу несколько стран: Россия, США, Израиль и сама Германия. При этом последние три страны имели на вооружении ограниченное число типов, выпускаемых в минимальных количествах. В их число входили американская система SMAW с 83-миллиметровой гранатой под гранатомет «Мк153 mod 0», полностью идентичный этой системе еврейский В-300, американский же «противобункерный» гранатомет М141 (фактически представляющий собой «одноразовый» вариант той же системы SMAW) и германский «Bunkerfaust» под противотанковый гранатомет «Panzerfaust 3». Теоретически можно было вспомнить еще один американский образец — давно снятый с вооружения М202А1 «Flash». Этот тип был снят по причине своей неэффективности — на 120 метрах он пробил бы разве что деревянную доску дюйма в полтора толщиной. Но что вспоминалось сразу — это русские, русские, снова русские системы, число типов и объем производства которых значительно превосходили таковые для всего остального мира вместе взятого. «Рысь», «Шмель», РШГ-1, РШГ-2, РМГ, РМО, плюс системы, для которых не имелось даже индексов, просто описания: в приложении к данному конкретному случаю все это заставляло обратить на себя внимание сразу же.

По крайней мере за Германию военные члены «экстренного штаба» ручались головой: объем бумаг, призванных обеспечивать сохранность каждой единицы этого нестандартного для бундесвера оружия, превышал вес собственно самих боеприпасов. За американцев, евреев и русских ручаться, как обычно, не мог никто. Но в отношении первых двух случаев военные выдали аргумент, который был достаточно сильным. С целью обеспечить максимальную утилитарность боеприпасы к американским системам (то есть SMAW/B-300 и М141 BDM) были разработаны просто как вариант стандартных гранат к реактивным противотанковым гранатометам, — но при этом «не противотанковые». В результате они представляли собой просто хорошие фугасные гранаты с минимальным (хотя и превосходящим русские разработки) бронебойным действием. Но при этом они были именно фугасными — поражение экипажа получивших попадания такими боеприпасами машин осуществлялось взрывчатым веществом и осколками корпуса. Да, попади в лимузин именно такая граната, и его пассажиров ждала точно такая же судьба, вне зависимости от того, была бы закрыта форточка в броневой перегородке между отсеками или нет. Да, бензобак наверняка сдетонировал бы точно так же, — и даже быстрее, чем это было в реальности на аллее, названной в честь принцессы Саксонской, Веймарской и Эйзенахской. Но механизм этого процесса был бы иным: топливо воспламенилось бы в результате поражения бензобака той немногочисленной долей осколков, которая имела бы достаточно большую скорость и массу, чтобы пробить защищающую его сверху тонкую броневую пластину. Здесь же оно именно «спеклось», когда пробивший бронестекло боеприпас подорвал аэрозольное облако. Возникал вопрос: если согласиться с тем, что здесь подходил только боеприпас русского производства, то какой именно и откуда он взялся в самом центре суверенной и давно ни с кем не воюющей Германии?

— Россия, Россия… — с неудовольствием пробормотал себе под нос Карл Эберт, начальник «экстренного штаба», с брезгливым видом оглядывая тот отчет, который держал в руках. О России в последние годы, месяцы и особенно в последние недели в Германии говорили слишком много. Более чем слишком для человека с юридическим образованием. Годы работы в прокуратуре всегда оставляли свой след: за них человек настолько привыкал слушать вранье, что учился с критикой воспринимать вообще каждое услышанное слово — исходи оно хоть из уст Папы Римского.

Хорошим примером был новый документальный фильм о Брюсе Спрингстине, который он посмотрел вместе с женой только вчера вечером, когда жизнь руководящему директору полиции все еще казалась такой же ненормальной, как обычно — не более. Великий американский музыкант имел многие миллионы поклонников во всем мире — но, оказывается, не в России. Там у них был свой имитатор, почти точно копирующий сценический стиль одного из основателей современного рока. Имя его Карл не запомнил: какой-то Антуан Макаренко или что-то в этом роде. Но подобранные клипы действительно впечатляли — отличить ноющего в микрофон русского от великого Брюса иногда было почти невозможно. И ничего особенного в таком не было бы, но десяток остановленных съемочной группой прохожих разного возраста честно признались, что своего Макаренко или Макаровича знают прекрасно, а вот ни о каком Спрингстине не слышали никогда, ни разу в жизни. Да, это было противно — особенно для человека, являющегося искренним поклонником классического рока, но при этом оставляло несомненное чувство «перебора».

Глупо, но именно это послужило причиной того, что поставленный начальником над десятком специализированных групп руководящий директор полиции Эберт поморщился и положил бумагу. Она легла на и так заваленный документами разного формата стол и мгновенно потерялась на его поверхности, как лодка в порту Ростока в день регаты.

— Мнения разделились и здесь, — отметил Карл Эберт, ни к кому особо не обращаясь. — Так «Шмель» или не «Шмель»?

— Пока не ясно, — признал стоящий перед ним армейский офицер. Извинения в его тоне не было ни на старый польский грош, ни на старый немецкий пфенниг. — За русский «Шмель» говорит многое. Если он был в варианте РПО-3, то есть зажигательном, то результат был бы именно таким. Объемное и продолжительное горение, какое и выжгло машину вице-канцлера — не просто дотла, а до синего каления, до «отпуска» броневой стали. Но, насколько нам известно, РПО-3 не оснащается кумулятивным зарядом: стекло он скорее всего не пробил бы. Его пробил бы выпущенный из того же «Шмеля» РПО-А, но у него выше фугасность — осколки разбросало бы по значительно большей площади. Значит, это ни то, ни другое. Что-то третье. «Шмель» слишком тяжел, слишком габаритен для городских условий. Стрелять из него с раскачивающегося на зыби катера — это надо слишком уж верить в свою меткость. Вспомните — стреляли только один раз, и двигаться начали сразу же: значит, не сомневались, что попадут. Кроме того, против «Шмеля» говорит и тот факт, что отработавший и выброшенный назад двигатель в реке найден не был — при том что место, где он может находиться, было определено с высокой долей точности. Впрочем, дно Шпрее просто завалено ржавым железом — при столь торопливом осмотре водолазы могли его не обнаружить.

Начальник Sonderstab-1 не мог не кивнуть: водолазов действительно торопили. Поиск следов, способных объяснить исчезновение покушавшихся в единственное полуминутное «окно», когда их никто не видел, был тогда важнее. Да и сейчас, конечно, тоже. Но следов пока так и не было, а уверенный в себе и своих познаниях военный — был. Почему он так уверен?

— И что? — нелюбезно поинтересовался руководящий директор полиции, снова подняв глаза на майора, удивительно спокойно дожидающегося окончания паузы, заполненной размышлениями человека, которому он был подчинен.

— Больше всего указаний на то, что это русский РШГ-2. Малогабаритный, легкий, но с самой высокой начальной скоростью гранаты и, соответственно, дальностью прямого выстрела. Да, во много раз менее эффективный, чем «Шмель» в любом снаряжении, кроме дымового. Но на цель объема автомобиля представительского класса с лихвой должно было хватить и этого. Опять же, вне зависимости от того, была амбразура в броневой перегородке между отсеками закрыта или нет.

— Амбразура?

Привыкший внимательно следить за лицом собеседника в ходе произнесения им чего-то важного, Карл Эберт впервые заметил, что тот, оказывается, может сменить выражение уверенности на что-то другое. Очень самолюбив. Какое бы «бронированное» в отношении мимики лицо майор ни имел, тот не имеющий особого значения факт, что его поймал на неточности гражданский, задел его сильно.

— Виноват, не амбразура, конечно. Форточка.

— Но что-то смутило вас и в этом варианте…

Теперь руководящий директор полиции наблюдал за лицом армейского офицера уже с искренним интересом. Ему даже понравилось, что тот так разволновался. Это придавало всей этой невероятной беседе оттенок человечности. Кто мог представить с год назад, с месяц, даже просто вчера, какую тему они будут обсуждать? Из гранатомета какого именно типа сожгут вице-канцлера Германии?

— Разумеется, герр Эберт.

Майор посмотрел ему прямо в глаза. Расхождения по этому вопросу имелись в его собственной группе, расхождения имелись в выводах его самого. Сама логика рассуждений была непогрешимой, но возможных вариантов в графе «вывод» оказалось сразу два — а значит, оба были неверными. Впрочем, самого этого он не боялся. Бояться должны другие. Те, которые не знают о тысячах документов совершенно определенного рода, отрабатываемых ежемесячно в военной разведке бундесвера в течение последних нескольких лет. А может быть, и нет. Вполне может быть, что бояться должны вообще все: от слишком недоверчивого полицейского в высоком чине, сидящего перед ним без малейшего следа воспоминаний об элементарной вежливости, до полицейского-курсанта, дежурящего у факсимильного аппарата.

— Ряд деталей заставил меня предположить, что это все же может быть не РШГ-2, а РМГ. Последний — это самый современный из всех типов, из тех, о которых мы знаем. В отличие от других, он предназначен именно для действий в урбанизированной местности. Этот гранатомет представляет собой развитие РШГ-1, который, в свою очередь, является производным классического противотанкового РПГ-27. Применялся русскими начиная со второй фазы их войны на Кавказе, но относительно ограниченно. Самое сложное здесь…

Майор запнулся, поморщившись. Условно говоря, его должностные обязанности как раз и заключались в том, чтобы являться ходячим справочником бундесвера по вооружению современных сухопутных войск Российской Федерации и Республики Беларусь. До недавнего времени он полагал, что знает о находящихся на вооружении этих армий образцах все. Сегодняшний день поколебал его уверенность. Признаваться в этом было тяжело, но, к сожалению, выбора не имелось.

— Самое сложное — это то, что в отношении обоих типов имеются указания «за». То есть это однозначно или РШГ-2, или РМГ. Распределяются эти «за» примерно в соотношении 3:1, но я не могу идентифицировать тип оружия как один из этих двух. Значит — это третий тип, неизвестный мне. Тактико-технические характеристики этого типа соответствуют гибриду РШГ-2 и РМГ в пропорции, какую я указал. И при том, что со стопроцентной вероятностью это оружие русское, это, возможно, совершенно новый тип. О существовании или испытаниях которого ничего не было известно ранее.

Майор замолчал. Невозможность дать ответ на четко поставленный перед его группой вопрос — это было вовсе не самым страшным. В конце концов, на одной только дедукции, без единого результата экспертиз с применением всех тех заумных приборов, которые так любят показывать в сериале «Экспертиза места преступления», они «вытащили» из описаний и зарисовок картины очень многое. Идентифицировали класс оружия, идентифицировали его производителя. Невозможность дать что-то более этого никак, ни в малейшей степени не очерняла ни его, ни его людей. Гораздо хуже было то, что за всю многолетнюю карьеру профессионального военного майор впервые столкнулся с ситуацией, в которой его знания, его способность к анализу действительно играли роль в событиях. Фактически это было самым слабым местом в непробиваемой уверенности майора в своем профессионализме. Все годы до этого были наполнены просто симуляциями. Он читал, запрашивал документы, анализировал и на основе своего анализа делал выводы. Документы уходили «наверх», и через некоторое время стоящие выше его на служебной лестнице офицеры сообщали, что удовлетворены его работой. Но в том, что это имеет хоть какое-то значение для будущей войны, для перераспределения потоков бюджета в интересах ускорения принятия на вооружение новых образцов техники, способных парировать русские образцы, увеличения относительной доли закупок и тому подобного… На это можно было только надеяться, и в течение последних лет сначала капитан, а затем уже майор сильнейшей в современной Европе армии понемногу начал осознавать, что все это удивительным образом напоминает учебу. Ты много работаешь — но все это или бесполезно, или является вложением в будущее. Удовлетворение от самого процесса способны получать далеко не все. В последнее время ему стало чуть легче — события развивались все стремительнее и стремительнее, и цель всей его жизни, всей карьеры становилась все определеннее — это оказалось просто здорово. Впрочем, вероятнее было то, что новая должность и очередное звание просто открыли ему доступ к ранее недоступному фарватеру в потоке информации. Но в любом случае сегодня, первый раз за всю жизнь, все было по-настоящему. И при том что для хода истории эта мелочь — определение конкретного типа оружия убийства в первый же день, по первому же слою данных — не имеет и не может иметь значения… Это было важным. Даже не для расследования — для него самого.

— Данные экспертизы? Копоть, анализ формы и розы рассеивания фрагментов автомобиля? Возможный нагар на стенке набережной Шпрее за спиной стрелявшего?

— Не думаю, — лаконично отозвался майор. За его спиной уже переминался очередной советник-криминалист, готовый докладывать и отчитываться. Его нетерпение чувствовалось шеей, но прерываться майор не хотел — слишком важен для него был происходящий разговор. Если бы новости были сколько-нибудь ценными, вежливо ждать своей очереди в любом случае никто бы не стал.

— В конце концов, никто не ведет экспертизы на поле боя. Условно говоря, когда батальон переходит в контрнаступление и отбивает потерянный узел обороны, в отчете о ходе учений просто указывается, что условный противник обозначил успешное применение штурмовых гранатометов с боеприпасами в дымовом и термобарическом снаряжении. Что и позволило ему нейтрализовать бункер, являвшийся становым хребтом узла.

Тут он сумел даже улыбнуться.

— Позвольте мне уточнить, — руководящий директор полиции Эберт тоже не обращал никакого внимания на полицейского, стоящего за спиной армейского эксперта. Теперь, когда он произнес вводную фразу, его голос приобрел, как оказалось, неожиданный оттенок. В голосе вдруг отчетливо проявился интерес, которого не было заметно раньше. — То есть вы и ваша группа заключили, что не можете точно сказать, из какого гранатомета стреляли. Но при этом абсолютно точно уверены, что он русский. Так?

— Совершенно верно.

— Почему? Может быть так, что новый вид оружия был произведен какой-то другой стороной? В том числе и «на основе», в развитие русских разработок, не доведенных до действующих образцов, известных разведкам государств — членов НАТО? Хотя бы теоретически? Скажем, Ираном? Китаем? Индией?

— Нет.

Офицер за спиной понял, что разговор не закончится в ближайшие минуты, и почти бесшумно ушел. Майор мысленно сказал ему «спасибо», руководитель же «экстренного штаба» не обратил на это вообще никакого внимания.

— Если взять мотор от «Мерседеса», шасси от «Фольксвагена» и корпус от найденной на свалке старой модели «Баварских Машиностроительных», то получившаяся в итоге машина будет все же не «Трабантом».

С секунду руководящий директор полиции глядел прямо перед собой, переваривая аналогию. Не то чтобы он не понял ее сразу, но с подобными «проекциями» он не сталкивался слишком уж давно. Пожалуй, со средних классов школы своего старшего внука. Учебники для учеников подобного возраста содержали много таких аналогий. Что ж, пожалуй, не просто так считается, что военные — это в большинстве мальчишки-переростки. А тому, что они играют в слишком дорогие и страшные игрушки, значение в наши дни придают далеко не все. Как и тому, что их игры обычно заканчиваются не кровавыми ссадинами, разбитыми носами и плачем, а пожарищами. Которые с такой скоростью охватывают тысячи квадратных километров, что с одобрением наблюдавшие за их играми обыватели просто не успевают понять, почему именно вдруг запылали их собственные привычные дома. И почему вдруг веселые и сильные ребята превратились в озлобленных, ненавидяще глядящих на всех вокруг инвалидов, ковыляющих между засыпанных обгоревшим мусором развалин. Развалин, тянущихся на многие километры во все стороны — сколько видит глаз.

— Как бы этот гибрид ни назвали, где бы его ни собрали, ездить относительно быстро и мягко он будет, лишь если его собирают инженеры со всех трех заводов, заблаговременно сведенные вместе для работы над общим проектом. Если чертежи шасси купят, кузова украдут, а мотора — подсмотрят, то собранный в единое целое автомобиль не проедет и десятка километров, будь он хоть целиком обвешан звездами «Мерседеса».

— Что?

Карл проморгался, изо всех сил пытаясь правильно понять вытащенную из услужливой оперативной памяти прослушанную фразу. Майор, оказывается, все это время внимательно смотрел прямо на своего собеседника, и у руководящего директора полиции вдруг создалось неприятное, некомфортное ощущение того, что тот знает, о чем он только что думал. Картинки из детства — непростого послевоенного детства немецкого ребенка. О том, что ему приходилось тогда видеть каждый день, не имеет представления даже не просто «современное молодое поколение», взятое целиком. Во все это наверняка в глубине души не верит даже вот этот стоящий перед ним человек: слишком молодой, чтобы видеть это самому, и слишком уверенный в себе, чтобы просто верить. Натренированный, умный, с памятью и лицом молодого Блюхера, каким его изображали на немногочисленных портретах донаполеоновской эпохи. Почти наверняка.

— Но ведь собрать такой гибридный, не похожий ни на что из известного вам гранатомет могли все же где угодно? Да, как эту машину, если мы примем такую аналогию. В конце концов, это не современный истребитель. Это всего лишь гранатомет — труба с примитивными прицельными приспособлениями и рукояткой со спусковым устройством. Иранцы строят атомную электростанцию и испытывают тактические ракеты. Китайцы самостоятельно изготовляют и запускают на орбиту спутники связи и «тайконавтов». Индусы и южноафриканцы владеют атомным оружием. Это не пример?

— Это общее заблуждение. Боеприпас к гранатомету, как и сам современный гранатомет, — сложнейшая конструкция, почти произведение искусства. Результат труда десятков конструкторских и испытательных групп. Вершина пирамиды, в основе которой лежит материаловедение и технология производства десятков деталей и узлов самой разной конструкции. Это годы и годы работы, миллионы и даже миллиарды евро. Именно поэтому собственного оружия такого класса никогда не будет ни у арабов, ни у мексиканцев, ни у румын. Полноценный штурмовой гранатомет пока создали только русские: наши собственные разработки не сумели догнать их даже за те 15 лет, в ходе которых они не делали вообще ничего. В то, что русские втайне, не проводя заказы по контрагентским производствам, без ставших известными нам испытаний смогли сделать новый, я поверить могу, пусть это и унижает меня как офицера разведки. В то, что это оружие могло бы с одного безошибочного выстрела перевернуть нашу страну с ног на голову — тоже. А вот в то, что они выбрали совершенно новую, не отработанную «в поле» модель для столь серьезного, не допускающего ошибок дела, вот в это уже нет.

— Значит?

Теперь руководящий директор полиции подался вперед. Наконец-то они дошли до дела.

— Оружие, едва-едва вывезенное за порог завода, принадлежащее к опытной партии, — это, несомненно, «полуфабрикат». Доводить его до состояния, пригодного к реальному применению в бою, — это годы. Значит, они не могли на него положиться, это просто невозможно. Это противоречит любому…

— Русские любят противоречить любой логике, — резко оборвал его начальник Sonderstab-1. Теперь их почти флегматично ведущийся диалог превратился во что-то, похожее на схватку двух теннисных мастеров, вырвавшихся к передней линии, к самой сетке.

— Да, но не в тех случаях, когда речь идет о стреляющем и летающем железе. В этом они удивительно адекватны. Признаюсь — на зависть многим. Почему вдруг так получается раз за разом, — об этом судить не мне: но это факт, который вдруг стало модно игнорировать. Об этом не принято говорить или принято говорить с презрительной усмешкой… Но нам есть чему поучиться у русских. И всегда было.

Руководящий директор полиции сидел не шевелясь. Вот так оно и бывает, что человек, которого ты походя определил для себя как самолюбивого сноба из вскормленного на стероидах поколения, вдруг оказывается действительно способным серьезно думать.

— Мы ударились в философию, — сухо заметил он. — При том, что время для этого самое неподходящее. Ваши заключения я принял к сведению, хотя логика мне отчасти так и не стала ясна. Каковы будут ваши выводы из всего этого?

— Я не должен делать выводы, — покачал головой майор. — Заключений достаточно вполне. Функция моих людей здесь не подразумевает…

— Как именно использовать мозги вас и ваших людей, решать буду я. — Эту фразу Карл Эберт произнес уже совсем скучным тоном. — В данный момент я приказываю вам сделать выводы из вводных о том, что оружие политического убийства русское, что оно относится к неизвестному вам типу, что оно было использовано в центре Берлина и что…

Договорить эту и так уже переусложненную фразу он не сумел: в дверь буквально ворвался оберкомиссар полиции. Выражение его лица было таким, что уловивший его отражение на лице своего собеседника майор развернулся на месте, продемонстрировав завидную живость.

— Взяли! — выпалил оберкомиссар, демонстрируя такое возбуждение, будто он только что лично проложил прямую дорогу к скрывшимся убийцам. С опозданием в несколько секунд в распахнутую дверь вбежали и вошли еще несколько полицейских в чинах от криминального советника до гаупткомиссара речной охранной полиции. Почти одновременно на столе руководящего директора полиции начал сигналить почему-то длительное время молчавший телефон, и происходящее в комнате тут же превратилось в выездную сессию сумасшедшего дома — как ее представляют в дешевых телевизионных комедиях.

Как выяснилось, несколькими часами ранее двадцатилетний Дерек Йетер умудрился успешно уйти от накрывшего его в каком-то заплеванном баре патруля. Сведений об этом начальник «экстренного штаба» не получил, и теперь это привело его в незаметную со стороны ярость. Те из полицейских добившейся сейчас успеха «городской группы», кто думал, что результат все спишет, ошибались, но для просветительского курса сейчас был просто неподходящий момент. Это был тот самый минус работы большой команды, собранной из никогда не работавших вместе подразделений, — минус, который вполне можно было предугадать. Но сейчас они буквально захлебывались деталями. Завидев входящих в бар полицейских, парень проявил несомненное чутье, тут же бросившись во всегда открытую в этом заведении заднюю дверь. Та была прикрыта целой анфиладой тканевых и стеклярусных занавесок, и к моменту, когда среагировавшие всего с секундной задержкой полицейские выпутались из них, он уже ушел. Исчез из заднего двора, заваленного полусгнившими картонными коробками и пустыми алюминиевыми бочками из-под пива. Куда он делся, было неясно, но доклад «наверх» о том, что Йетер ушел, был «отсечен» на каком-то из промежуточных этапов, — в этом руководящему директору полиции еще предстояло разобраться. Пока ему было ясно только то, что именно произошедшее убедило многих в причастности молодого наркомана к убийству вице-канцлера. Никакой прямой связи между этими двумя «точками» не имелось, но так уж вышло, что погоня за случайно попавшим в сферу их интересов сопляком на целые часы увлекла значительную часть полиции города. При этом полиция умудрилась развить такую активность, что ее хватило бы на вскрытие целой резидентуры мусульманских террористов. Опять же — весь масштаб операции по поимке одного перетрусившего молодого человека стал понятен руководящему директору полиции только сейчас. Впрочем, после нескольких долгих секунд размышлений на фоне непрекращающихся монологов докладывающих Карл Эберт сообразил, что как раз в этом ничего особенного не имеется. В конце концов, вовсе не он руководил федеральной полицией — он был всего лишь начальником временной, созданной для выполнения одной задачи структуры. Но значение этой должности было столь велико, что когда он выдал указание представить конкретного человека с конкретными данными регистрации для допроса в интересах ведущегося расследования, это было принято с высочайшей мерой серьезности. В данном случае — излишней. И не вина полицейских, привыкших к самым настоящим преступникам, что «возможно причастный к…» молодой дурак повел себя именно так, как повел бы себя «тот самый» человек, действительно понимающий, что происходит. Тот самый террорист или активный пособник террористов.

Итак, на бар «диспетчер» или «разводящий» сводной кримгруппы был наведен показаниями кого-то из дружков Йетера. То, что этот молодой человек (такой же оболтус, как и сам Дерек) выказал похвальное благоразумие в разговоре с криминальным ассистентом, было нормально. Полицейский знал, что время дорого, и сразу описал ему все перспективы отказа в сотрудничестве по столь важному делу. Но Дерек Йетер оказался не лишен как интуиции, так и достаточно длинных ног и оставил полицейских ни с чем. Как уже говорилось, это окончательно убедило занятых непосредственно охотой офицеров и рядовых полицейских в том, что они заняты важнейшим делом: ловлей человека, который если и не стрелял в вице-канцлера сам, то вполне может вывести на тех, кто стрелял, или передавал оружие, или сдавал квартиру внаем — любой из этих и многих других вариантов. Понятное дело, через четверть часа после того, как недооцененный сначала парень исчез из бара (между прочим, бармена и официантку допрашивали до сих пор), микрорайон был перекрыт наглухо.

Скопище состоящих из одинаковых бледно-желтых домов кварталов выглядело так, будто там собираются снимать кино про лучшие годы Эриха Хонеккера. Каждый угол залит потеками мочи, перед каждой подворотней гора мусора, на окнах первых этажей — решетки и глухие жалюзи. Если быть здесь своим, то спрятаться здесь было вполне можно. Но полиция стянула в микрорайон столько сил, что местные жители наверняка были как минимум впечатлены. Все же это был не 1956 год, а 2013-й: полицейскую облаву в истинном значении этого слова никто проводить не стал. Но до момента, когда перед полицией встал вопрос о необходимости обыскивать каждую квартиру в каждом из этих воняющих мочой и кошками домов, полоса везения Йетера уже подошла к концу. В ужасе от происходящего, зажимая уши руками, чтобы не слышать призывы, передающиеся через усилители полицейских фургонов «контроля беспорядков», он покинул насиженное место в подвале одного из домов. Заваленное тряпками и старыми журналами, в какой-то степени даже действительно безопасное, оно наверняка было знакомо не только ему, но и большинству его близких приятелей. А то, к чему это может привести, теперь, после «близкого промаха» в баре, парень прекрасно понимал. В отличие от всего остального.

«Дерек Йетер, мы знаем, что вы здесь… Дерек Йетер, прятаться бесполезно, выходите…» Фургоны встали на перекрестки улиц, прикрытые быстро развернутыми заграждениями, способными при необходимости рассечь не слишком агрессивную толпу на отдельные потоки или служить опорой для импровизированных блок-постов. Динамики на их крышах не умолкали ни на минуту, давя на нервы всех, на кого они были направлены. В домах кричали дети и сумасшедшие, люди выбегали на улицы и начинали бессвязно орать и прыгать, потрясая кулаками в сторону неподвижного пока строя полицейских. Потом особо активных начали хватать и валить на землю, — без излишней жестокости, но с достаточной мерой уверенности в важности предотвращения любого беспорядка на этой территории. Все это напуганный до предела Йетер и слышал, и даже видел. Последнее обстоятельство оказалось решающим — решив сменить наверняка известную каждому третьему наркоману в округе подвальную лежку на что-нибудь менее популярное, он попался на глаза полицейским из уже начинающих прочесывание дворов парных патрулей.

Слушая все это, руководящий директор полиции Эберт начал понемногу успокаиваться. Сделано все было действительно точно и весьма профессионально, почти в стиле, подошедшем бы для учебного курса. Каждая деталь поодиночке не значила много, но если оценить их все вместе, то становилось понятно, почему именно у не готового к такому повороту событий Йетера не выдержали нервы. Замеченный полицейскими в длинном дворе, относящемся к нескольким индивидуальным домам, он вновь бросился бежать со всех ног. Полицейские же (их имена были к этому времени упомянуты в докладе уже несколько раз) поступили точно так, как требовала от них инструкция. Один немедленно начал преследование, а второй наладил связь с диспетчером патрулей и сориентировал погоню, к которой тут же присоединилось минимум три десятка человек. Можно было без труда представить, что с этого момента и до той самой секунды, когда подвывающего от ожидания боли парня скрутили, в полицейском эфире стояло одно ликование. Йетер, надо отдать ему должное, пытался даже сопротивляться, — во всяком случае, именно так заявили те двое полицейских, которые навалились на него первыми, догнав наконец и прижав проклятого сопляка к грязному, густо покрытому собачьим дерьмом газону. Показания он начал давать почти сразу.

— Я и не сомневался, в общем, — радостно высказался по этому поводу криминальный советник, глядя на металлическую коробочку диктофона с настоящей, нешуточной нежностью. — Теперь все. Теперь только копать и копать.

Несмотря на то что в помещении было не жарко, вид у стоящих вплотную один к другому людей был распаренный — словно летом, когда вентиляторы перестают справляться с нагрузкой и обладатели высоких чинов начитают ценить кондиционеры в своих офисах больше, чем должностной оклад. И еще улыбки на лицах — как будто ими уже сделана большая часть дела. Но тут уже не смог удержаться и сам руководящий директор полиции, старый, злой и нелюбимый руководитель Sonderstab-1. Нелюбимый столь многими именно за свою сухость и въедливость и привычку воспринимать хорошо сделанную работу просто как что-то само собой разумеющееся. Теперь Карл Эберт начал улыбаться вместе со всеми — помимо собственной воли, просто не способный удержаться. Те два полуминутных отрывка, которые были прокручены перед всеми собравшимися, впечатлили его действительно серьезно. А ведь криминальный советник даже не слишком пытался их подбирать — просто тыкал в сенсорные кнопки электронного диктофона пальцами и пускал запись на полуслове.

«— …Я не знаю, почему он именно меня выбрал. Просто подошел в баре и сказал, что есть работа как раз для меня. Я спрашиваю: „Что делать надо?“ Он говорит: „Ничего особенного, просто посмотреть в паре мест, поискать нам кое-что“…

— Он так и сказал „нам“? Именно так?

Этот голос был сильным, но не грубым. Давить на рассказывающего его обладатель не собирался — стимулов для торопящегося Йетера было уже достаточно.

— Да. Я сразу решил, что он собирается украсть что-то. Когда он назвал, сколько заплатит, если сделаю, тогда я спрашиваю: „А что надо? Где смотреть?“ А он мне: „Не здесь“. Дескать, „не будь дураком“.

— Сколько он обещал заплатить?..»

И тут же, почти без перерыва, — второй кусок. Пленка не перематывалась, микрочип просто промотал вперед обороты собственного мини-диска: это заняло меньше времени, чем отжать кнопку.

«— …Нет, не знаю. Не поляк, пожалуй.

— Ты слышал много поляков?

— Конечно. Да, конечно, слышал. Здесь их много, прямо в нашем квартале. Когда они по-своему или даже по-немецки говорят, это сразу ясно, что поляки. А эти двое будто и похоже говорили, но не так. Точно не так. Я решил, что это или словаки какие-нибудь, или югославы, или русские.

— Почему русские?

— Ну, не знаю… Роста высокого и злые.

— В каком смысле?

— Говорили зло так, уверенно. Будто все им можно. Мне не нравилось, конечно, когда так при мне говорят, по-своему, но мне даже как-то было… Страшно, что ли. Вроде и глупость им нужна — зачем посреди зимы катер угонять, — но понятно, что если что не по ним, то или побьют, или еще хуже что-нибудь…»

Это было действительно здорово — что молодой дурак был пойман до того, как до него добрались его «работодатели». Более того, в глубине души руководящий директор полиции не был согласен с тем, что этого не случилось. Была в этом какая-то неправильность. Но каждый новый час общения с все более и более осваивающимся в обстановке Дереком Йетером позволял дополнить общую картину. Его допрос начался уже через минуты после ареста, на заднем сиденье автомобиля, на полной скорости и в сопровождении трех машин со спецсигналами несущегося в центр города. В этом отношении все было сделано почти идеально, и начальник «экстренного штаба» пообещал себе, что за одно это спишет догадливому гаупткомиссару какой-нибудь крупный грех. Теперь же парень уже чуть успокоился. Но и это было не страшно — судя по стилю его речи, он понял, что все может быть не так уж и плохо, если отвечать на вопросы быстро и точно, стараясь припомнить каждую деталь. Поэтому он продолжал говорить, и говорил так быстро и много, что прослушивающие записи или собственно ход допроса полицейские едва ли не жмурились от удовольствия. Все-таки он не был настоящим преступником: в противном случае он не был бы способен на настолько искреннее сотрудничество (пусть и замешенное на самом настоящем, глубоком страхе). Не был он также и настоящим наркоманом — тех каждый современный немец навидался достаточно много, чтобы понять, в чем разница; полицейскому же все было ясно еще лучше. Дерек Йетер был самой обыкновенной шпаной: «белый мусор», как говорят американцы. На бледном, покрытом бурыми и розовыми прыщами теле — многочисленные татуировки. Все вразнобой, без единства стиля, лишь бы побольше и пооригинальнее. Волосы грязные, глаза испуганные, речь почти развязная — но и это тоже признак засевшего глубоко внутри настоящего, до сих пор едва выносимого ужаса. Когда человек ощущает, что за ним по-настоящему, без шуток охотятся, это весьма заметно влияет на психику. Да, не слишком густо покрывающие локтевые сгибы следы от инъекций — но при этом очень неплохая память и отнюдь не деформированная личность. Если не считать деформацией эпизоды мелкого воровства по лавкам и автомобилям, мелкого мошенничества с кредитными картами отца и тому подобное, что наверняка имелось. На все это, как и на паршивый запах его немытого тела, как и на поминутно вставляемое в речь английское «фак!», посменно допрашивающим Йетера полицейским было наплевать. Им нужна была информация, и они давили ее из молодого ублюдка, как пасту из тюбика. Сменяясь, меняя стили, чередуя ласковые обещания устроить его дальнейшую жизнь «по-человечески» и чашки свежесваренного автоматом за дверью кофе в картонных и пластиковых стаканчиках — со сметанием этого самого недопитого кофе со стола, когда в комнату для допросов врывался очередной обермейстер, требующий немедленно прекратить цацкаться с этой сволочью. Стучащий кулаком по столу и рычащий ему в лицо — только бы подстегнуть парня еще больше, заставить его оглушенный всем произошедшим за последние неполные сутки мозг выдать еще какую-нибудь деталь. «Кто, где, при каких обстоятельствах?» «Что было потом?» «А как вы договорились в отношении передачи денег, — собирались ли они проверить твою работу?»

Парень выдавал одну деталь за другой — он действительно был вовсе не дураком. В других обстоятельствах он мог бы к своим 20 годам стать не вызывающим омерзение пополам с жалостью куском прямоходящего «человеческого материала», а кем-то, более напоминающим настоящего немца, какие всегда были основой и надеждой страны. Но, как уже говорилось, на жалость у крим-группы не было времени: давление «сверху» все более нарастало, и изловленный с такими усилиями мелкий порученец никак не мог заменить настоящих, благополучно растворившихся во взбудораженной городской среде террористов. Имевшееся у них оружие само по себе являлось угрозой — а оно именно имелось: никаких следов или деталей гранатомета не было найдено и при повторном, сколь возможно тщательном осмотре дна Шпрее и сливного канала. Мысли о том, как и против кого они применят его в следующий раз, приводили каждого нормального человека во вполне объяснимый ужас. Замахнувшихся так высоко и сделавших свою работу столь профессионально террористов, как бы их ни именовали (а термины для этого употреблялись уже самые разные), надо было идентифицировать и нейтрализовать как можно быстрее. И при всем этом — не сорваться в не ограничиваемую законом операцию в русском или сербском стиле: с врывающимися в подозрительные дома группами полицейских в бронежилетах и с изготовленным к стрельбе оружием, со случайной стрельбой по случайным или потом оказывающимся невиноватыми людям. Без всего такого, что характеризует «полицейские режимы» и о чем все больше и больше в наши дни рассказывает обывателю телевидение и радио.

«— Выслушай эту запись и скажи: так ли говорили эти люди, как это будет звучать сейчас. Готов?

— Да.

Щелчок кнопки, потом два диктора начинают размеренно и с отличной модуляцией наговаривать текст на каком-то славянском языке. Потом снова щелчок.

— Похоже?

— Н-не знаю… Немного, может быть. Это словацкий?

— Нет.

— Там, тогда, — у них в словах очень много „Ш“ было. Все время так, „Ш, ш, ш…“ Как в португальском, только все-таки немного меньше.

— Ты знаешь португальский?

Этот голос был другим; он принадлежал человеку, которому было лет на десять меньше, чем первому допрашивающему.

— Нет, что вы. Я просто так сказал. Какой это был язык?

— Неважно. Прослушай эту запись. Скажешь нам, если на этот раз будет похоже. Готов?..»

В два часа ночи парень превратился уже почти в зомби. Его речь становилась все более и более неразборчивой, а в туалет он просился уже каждые 15–20 минут, не реже. Кофе в нем было не меньше, чем в старших офицерах Sonderstab-1, но, отпущенный в камеру, он уснул мгновенно, даже не отвернувшись от двухсотваттной лампы, раскаляющей небьющийся плафон в двух метрах над его головой. А вот они себе такую роскошь позволить не могли. В течение последнего часа руководящий директор полиции имел короткий разговор с личным порученцем федерального канцлера. Было даже несколько странно, что госпожа Меркель не начала лично стимулировать следствие ранее, но в крепости ее нервов никто до сих пор, в общем, не сомневался. Вера в профессионализм подчиненных — это очень редкое для современного политика качество, и его нельзя было не ценить. Весь разговор был выдержан в весьма корректных выражениях: в его ходе «выражалась озабоченность» и «выражалась уверенность». Вероятнее всего, канцлер позвонила не лично как раз потому, что не хотела слишком сильно воздействовать на руководство «экстренного штаба», не хотела слишком прямо показывать, под каким давлением они находятся. Но ситуация была неординарная, и большой возможности маневра у канцлера не имелось: это тоже было понятно. Отсутствие хотя бы части ожидаемых показателей ее активности — даже формальных ее проявлений — в столь критический момент могло привести к весьма серьезным политическим последствиям. Даже Карл Эберт вспомнил о судьбе Лайлы Фрейвальдс — шведского министра иностранных дел, уехавшей в театр после сообщения о гибели сотен (как позже оказалось — тысяч) шведских граждан в цунами 2005 года. Вспомнил из оставшихся в памяти фрагментов телевизионных передач и газетных заметок. А ведь он вовсе не был профессиональным политиком! Наверняка канцлеру было сейчас не легче, чем ему и остальным: усталым, не имеющим ни малейшего шанса на сон в ближайшие сутки, непрерывно выслушивающим выжимки из того бреда, который несли к операторам телефонов «острой связи» бдительные граждане Берлина и сумасшедшие. Или и то, и другое вместе: бдительные сумасшедшие граждане. Закончив разговор с участливым чиновником, руководящий директор полиции подумал, что сможет чуть облегчить бремя на плечах канцлера относительно оптимистичным докладом: следствие значительно продвинулось вперед, после упорного преследования выслежен и схвачен пособник убийц. Да, тот самый, идентифицированный в самом начале расследования и до сих пор не названный. Забавно, что этот конкретный пункт был чистой профанацией, поскольку в радионовостях имя Дерека Йетера звучало каждые пять минут — кто-то из его благожелательных соседей передал журналистам содержание передававшихся по громкоговорителям «персонализированных» обращений к смирно сидящему тогда в подвале парню. Да, он активно дает показания, которые внушают надежду на успех разыскных мероприятий. Да, так можно и передать канцлеру. Вместе со словами сочувствия и благодарности за поддержку. Спасибо.

Теперь Карл чувствовал себя гораздо менее уверенно. То ощущение висящего в пределах досягаемости рук успеха, которое все они испытывали какие-то часы назад, — теперь оно куда-то делось. Все было по-прежнему относительно неплохо: записи допросов крепко спящего «пособника» продолжали расшифровываться и оцениваться, и то и дело на столы руководителей групп и подразделений ложились новые данные. Психологические портреты как самого Йетера, так и тех людей, которые его наняли, были готовы («изваяны», как почему-то называлось это на профессиональном языке) и чего-то почти наверняка стоили. Десятки людей продолжали прочесывать набережные и травяные откосы юго-восточного рукава сливного канала в поисках следов выхода из воды боевых пловцов или чего-то в этом роде. От последнего не ожидалось никаких результатов, но так было надо: их отсутствие также добавляло какой-то маленький фактик в копилку следствия. Другие десятки копались в базах данных авиакомпаний, собственно германских и зарубежных автоперевозочных фирм, железнодорожных компаний и отчетов портовых и таможенных служб. Что-то могло дать и это, но потребное для получения любой имеющей значение информации из подобного источника требовало времени, измеряемого не в часах, а в неделях.

Все вроде бы шло нормально, но в то, что они продвигаются вперед, руководящему директору полиции верилось все меньше и меньше. Во всей истории с татуированным любителем чужих денег и чужих автомагнитол что-то было не так. Если рассуждать логично, то картина «выкладывалась» достаточно гладко: как многотысячный пазл по картинке на крышке коробки. Трое (теперь эта цифра была определена точно) покушавшихся на вице-канцлера террористов были чужаками. Не немцами. Если следовать всем деталям, которые удалось вытащить из первых часов допросов Йетера, — русскими: это было уже почти несомненно. Все детали были косвенными, но в совокупности их смысл был не просто «достаточно ясен», но мог быть неопровержим в глазах любого суда, проводимого вне Москвы. Русские очень неплохо знали немецкий, но местный человек им действительно был нужен. А вот зачем — это даже после всех вопросов понять было сложно. То есть «формальная» сторона была вполне ясна и разбита уже по часам. Незнакомец подходит в дешевом баре к классическому представителю мелкой шпаны и предлагает слегка заработать наводкой. Задача — обследовать стоянку речных маломерных судов и определить, какой катер с подходящими ему характеристиками можно будет угнать в тот день и час, когда он скажет. Когда Йетер делает, что ему сказано, и приходит с информацией, славянин знакомит его с еще двумя такими же. Ретроспективно язык их общения был достоверно идентифицирован как русский — в этой конкретной детали сомнений не было уже вообще никаких. Все вместе они обсуждают результаты «разведки» и остаются ими недовольными. Впрочем, Йетеру платят точно, как договаривались. Но его посылают на другую стоянку, — и снова остаются не вполне удовлетворенными. И опять платят. Платят не так уж и много — но, во всяком случае, честно исполняют свою часть «джентльменского соглашения». Почему они не могут прогуляться на стоянку сами и совершенно открыто прицениться к абонентской плате и удобству подъездных дорог — вот это было той самой странной деталью, которая мешала руководящему директору полиции удовлетвориться достигнутым прогрессом. Не хотели показывать свои лица? Вероятно, да, — сторожа действительно могли сообщить в полицию даже просто о том, что какой-то иностранец (словесный портрет, а то и данные затребованных и предъявленных документов прилагаются) им не понравился. Мол, не стоит ли его проверить лишний раз, пока он не совершил что-нибудь противозаконное… Что ж, такая гипотеза вполне имела право на жизнь. А не вполне в нее верить — личное право каждого.

Но дальше все становится еще интереснее. Снова какие-то невнятные обсуждения, молодому Йетеру делают какие-то не слишком четко сформулированные авансы: он со всем соглашается, но даже не слишком вникает в сказанное, поскольку ему постепенно становится все менее и менее уютно. Четко решив взять обещанные деньги за безобидные, в общем-то, действия в самый последний раз и после этого никогда больше не встречаться с непонятными русскими, он отправляется на ту самую стоянку, на которой его и повязал бодрый старичок-сторож. В этом, последнем, тоже было достаточно много неясного. Сторож сообщил с самого начала — и уточнил на самых подробных допросах, — что только непонятно долго сигналившая где-то неподалеку машина оторвала его от уюта домика конторы. Но стоянка располагалась на глухом конце длинной дороги, последние километры которой не вели вообще ни к чему. Ни свалок разбитых машин по сторонам, ни принадлежащих кому попало складов — ничего такого, что бывает в «сервисных зонах» относительно малопопулярных пригородов. Кому она могла там сигналить и зачем? Камер видеонаблюдения на воротах стоянки не имелось — кому она нужна? Прибывшая по вызову довольного собой старичка полицейская машина тоже никого не обнаружила и не встретила ни одного автомобиля на подъездной дороге. Все это было как-то странно, но и это все тоже было, разумеется, мелочью: как было сочтено тогда мелочью само проникновение Йетера на охраняемую территорию стоянки и его пребывание на ней без определенной цели. Гораздо более важным было сейчас возможно более полное и точное описание, рисуемые и перерисовываемые портреты троих русских. Троих. Даже одна эта деталь окупала затраченные на поимку Йетера усилия почти целиком.

— Один довольно высокий… — руководящий директор полиции в очередной раз прослушивал запись, стараясь сдержать тошноту: ему казалось, что в его венах уже наверняка находится больше кофеина, чем гемоглобина. — Если я 180 ровно, то он на ладонь выше, пожалуй.

— На ладонь вдоль или на ладонь поперек?

Испуганная пауза — это парень пытался понять вопрос. Карл Эберт испытал очередную вспышку раздражения. Зачем они выбрали его? Найти человека, способного выполнить такое задание и не провалиться, было проще простого. Придумай Йетер что-нибудь пооригинальнее, чем броситься бежать, и сторож не стал бы с ним связываться. В конце концов, на стоянке нет почти ничего, что мог бы украсть один человек: быстро дотащить снятый лодочный мотор до машины сумеет вовсе не каждый, а красть лодку на Шпрее глупо. В Польшу ее точно не угонишь, а если для катания с хихикающими девушками в январе — это надо быть совсем уж круглым идиотом.

— Поперек.

— Дальше…

— Лицо круглое. Некрасивое. Обычно у высоких и одновременно худых людей лица вытянутые, как у англичан. А у этого круглое. Прямо противно.

На этот раз как сам начальник «экстренного штаба», так и слушающие пленку вместе с ним полицейские не могли не кивнуть — как и в тот самый первый раз, когда они услышали это. Такая деталь была не просто очень ценной — она была буквально «на вес золота». Полицейские в самом Берлине и на сотнях квадратных километрах вокруг него уже несколько часов ругали идиотов-начальников, спустивших на них ориентировку подобного рода. Но натасканная зрительная память профессионалов — это очень серьезно. Увидев в каком-нибудь набитом вещевыми сумками дешевом международном автобусе «Берлин-Краков» высокого и некрасивого человека с круглым лицом, они точно будут знать, что делать и кого извещать.

— …Нет, наручные часы я не запомнил. Вы же уже спрашивали! И татуировок не было, никаких. Нет, я бы запомнил точно. Если на теле — то тогда конечно, а так…

Старшего из русских звали «Саша». Молодой Йетер сказал, что сначала это показалось ему смешным: дескать, мужчина с женским именем. Потом происходящее перестало, конечно, казаться ему забавным, но он и предположить не мог, чем это все закончится. Что его не извиняло, разумеется. Парень мог сколько угодно убеждать окружающих, что предполагай он покушение на Рёслера или вообще что-то серьезнее кражи или угона — доложил бы сию минуту. Верить ему верили — на террориста-инициативника, готового взрывать государственных чиновников во имя анархии или счастья будущих поколений немцев он, что называется, «не тянул». Но роль потенциального «козла отпущения» подходила ему идеально: слишком уж он в нее вписывался, чтобы так легко эту мысль отбросить.

И вот именно это и не давало покоя руководящему директору полиции. Все детали покушения ложились «одна к одной». Русские, русские, русские. Невнятные сомнения к делу не подошьешь, а факты — это то, с чем не станет спорить ни один юрист. За то, что вице-канцлера убили русские, говорило если не все, то слишком уж многое. То, как долго остается до момента, когда эта информация прорвется в эфир, он не знал, но наверняка дело идет уже о считаных часах. К этому моменту половина его людей и так уже была переориентирована на работу с бумагами посольства и консульств в России, эмигрантских обществ, организаций по оказанию помощи переселенцам и так далее. Более того, именно он и отдал соответствующие приказы — просто потому, что это было абсолютно неизбежным, верным поступком для любого криминалиста и специалиста по государственной безопасности. На то, чтобы отыскать в Германии или близлежащих странах троих агентов ФСБ, будут брошены тысячи, даже десятки тысяч полицейских и военных. Но даже в том, будет ли их поимка и последующий публичный суд, со всеми вытекающими для современного мира последствиями, на пользу Германии, Карл Эберт сомневался. Делал дело — и сомневался, вот в чем была его проблема. Выросший в разоренной безумной, страшной войной стране, он слишком хорошо помнил, с чего именно началась Вторая мировая. Почему-то ему хотелось спросить у счастливого, как и все другие, уставшего уже до полусмерти майора из разведки бундесвера о том, хорошо ли помнит об этом он сам. Но это было бы уже совсем большой глупостью, и руководящий директор полиции смолчал.