Волнение моря – ноль. Нижняя облачная кромка – пятнадцать метров, мачты вспарывают ее. Температура – плюс 3 градуса Цельсия, Черное море, 120 миль к востоку от Варны.

Серое вытянутое лезвие крейсера «Лэйк Эри» вспарывало тяжелую гладь моря – крейсер выжимал тридцать узлов. Палуба была пуста – казалось, могучий военный корабль движется сам по себе, и ничто не говорило о том, что за бортом, за перегородками, за стенами надстроек идет напряженная боевая жизнь. Русские подлодки из эскадры «Три адмирала» могли появиться в любой момент, а гибнуть в ноябрьской воде даже в Черном море – радости мало. И едва ли не опасней подлодок были прятавшиеся в болгарских скалах ракетные катера гайдуков… Крейсер «слушал» воздух и воду чуткими приборами, готовый в любую секунду обрушить на врага всю свою мощь…

…В форпике «Лэйк Эри» качка ощущалась сильнее всего. Гул воды, рассекаемой острым носом, слышался здесь, как звонкие удары, перемежаемые змеиным шипением – вошедшему в форпик казалось, что он находится внутри огромного раскачивающегося барабана, а духота и запахи усиливали неудержимые позывы на рвоту. Стороннего наблюдателя ужаснула бы мысль о том, что можно тут остаться хоть на одну лишнюю минуту – казалось, что входишь в ад.

Форпик пахнул так, как пахнет любое помещение, в котором долгое время заперты много людей – рвотой, мочой, потом, дерьмом. Бедой и страхом. Вот этим пахло сильнее всего – хотя беда и страх, казалось бы, не имеют запаха.

Имеют.

Мальчишке, который, скорчившись, сидел в клетушке в самом носу, сегодня исполнялось пятнадцать лет. Он помнил о своем дне рождения и сейчас, закрыв глаза, улыбался разбитыми губами, хотя это было очень больно – вспоминал свое четырнадцатилетие год назад. Тогда еще не было войны…

Были и другие воспоминания – как четыре месяца назад ему повезло. Он не умер… и теперь проклинал тот день, когда не умер. Все эти четыре месяца ему хотелось выть и кусать руки при одной мысли о том, что могло бы случиться иначе – и он лежал бы мертвый рядом с Витькой и сгоревшим «Ставриком» – и не было бы страданий, боли, тоски, а главное – ежедневного, ежесекундного унижения, худшего, чем любая боль.

Он жил только потому, что не хотел умереть пленным. А еще… еще где-то внутри капелькой света в черной ночи теплилась надежда. На что? Он не знал. Просто – надежда.

Он открыл глаза. Своего тела давно не ощущал – шея, запястья и щиколотки были соединены в изуверский блок особой колодкой. Он не отдавал себе отчета – почему не сломался давным-давно. Просто не сдался. И теперь хлебал полной мерой за все разом. За то, что русский. За то, что сражался. За то, что упорный. И за то, что не желает скрывать своего презрения к тем, кто был полным хозяином над его телом.

– Коля, – услышал он свое имя. По имени его могли звать только свои. – Коля.

Он повернул голову, насколько мог. Скорчившаяся в клетке справа девчонка смотрела на него, прижавшись к прутьям. Ее звали Алка, и они познакомились еще в лагере – три месяца назад. С тех пор не расставались – им повезло.

– Ты живой? – прошептала Алка.

Язык ворочался плохо, но он ответил:

– Умер им назло. Ты чего не спишь?

– С днем рожденья тебя, – просунув руку между прутьев, Алка коснулась его щеки.

– Чего? – опешил он.

– Ты говорил, что у тебя день рождения, – пальцы снова коснулись щеки. – Ну так я тебя поздравляю, Коль. Желаю счастья и всего-всего самого лучшего. И долгой жизни. Вот… – Она тихо вздохнула и негромко запела песенку Крокодила Гены. Про лужи и пешеходов.

Вокруг в клетках завозились. Кто-то в дальнем углу выругался по-абхазски и на ломаном русском заворчал:

– Савсэм ахрэнэли пад канэц… Ищо Новий год отмэтилы бы…

Ему возразили:

– Да пусть празднуют…

А три или четыре мужских голоса и один женский поддержали:

Допев песню, Алка повозилась в темноте и снова зашептала:

– А это тебе подарок… вот, галета… и вода у меня есть, я тебя напою… Задуть свечки на торте, или сам справишься?

– Как-нибудь, – ответил Колька. – Ломай галету пополам. Какой день рождения без гостей? Проходи, устраивайся…

– Я себе возьму половинку поменьше, – предупредила Алка, но мальчишка прервал ее:

– Половинка больше или меньше не бывает… Только дай, если можно, сначала попить… У тебя что, пепси или кола?

– Лимонад по-тюремному. Держи.

Колька осторожно прихватил зубами – губами было больно – край миски с вонючей водой из опреснителя.

– Газ выдохся, – сообщил он, напившись, – а так ничего.

– Очень рада… Коль, ты меня возьми с собой.

– Куда? – удивился мальчишка.

– С собой, – повторила Алка. – Ты же все равно побежишь, куда бы нас ни привезли…

…Двое офицеров – в форме штаба оккупационных сил – стояли в помещении над люком, ведущим в форпик. Омерзительная вонь поднималась оттуда, словно ее выпирало поршнем.

– Входить туда я не рискую, – сказал один из них, первый лейтенант. – Ну их к… Там подбор – оторви и выбрось. В какую клетку ни сунься – бандит. Откроешь – прыгнет, чтоб хоть укусить. Этапируем в Стамбул, а оттуда – куда турки захотят… – «Нам уже не до этого», – хотел добавить первый лейтенант, но промолчал и продолжал: – Неисправимые. Убийства, побеги, неподчинение… Но вон там – цветок еще тот даже по меркам этой оранжереи. В носу.

– Вон в той клетке? – спросил капитан. – В колодке? Он еще живой?

– Он? – изумился первый лейтенант. – Живее всех живых, знаете такие слова? Это Мэд Ники, срань его… Я приказал даже в клетке колодку не снимать, чтоб чего не вышло. Лет то ли пятнадцать, то ли четырнадцать, бывший летчик у казаков…

– По-моему, от него один скелет остался, – недоверчиво сказал капитан.

– Я этого скелета боюсь, – признался первый лейтенант. И в ответ на удивленный взгляд капитана сердито пояснил: – Серьезно боюсь. Никогда никого не боялся, а этого щенка боюсь. Вот понимаешь, умом знаю: сейчас с него снимешь колодку – он не разогнется, головой не сможет пошевелить, руки поднять… А все равно. Он там ходит под себя, а я его боюсь. В глаза гляну – мороз по коже.

– Не такой уж он и страшный… – покачал головой капитан.

Первый лейтенант покосился на него:

– Н-да? А вот послушай… Его четыре месяца назад взяли на Кавказе. Взяли только потому, что он в бессознанке был, они с напарником полевой склад горючего своим мотопланом таранили, его взрывом отбросило и обожгло сильно. Сколько до этого он наших перебил – я не знаю, это его секрет и его гордость, про казачьих планеристов ты сам слышал…

Капитан кивнул.

– В первый же день охранник из турок решил малость с этим полутрупом побаловаться. Так полутруп подождал, пока этот долбаный хаджи поближе подлезет, и воткнул ему указательный палец в левый глаз. До упора. Поковырялся там, как в носу, и вытащил обратно. Наш доблестный воин ногами подергал и отошел к гуриям. А этот мальчик палец о штанину вытер и засмеялся. Остальные охранники минут пять к щенку подойти боялись. Ну а там пошла карусель в Диснейленде. Куда его только не кидали! И били, били, били. Пос-то-ян-но. Я бы сдох. А его не то что поломать – его даже просто убить не удалось. Полежит сутки, кровью похаркает – и снова скалится во все зубы. Его специально по зубам хлестали – хоть бы один зашатался!

– Убить – чего проще, – заметил капитан. – Пулю в затылок…

– Да тут принцип, – возразил первый лейтенант. – Поломать его хотели, другим в назидание. Ха. Читали им какую-то лекцию эти дурачки из ооновской комиссии. В подростковом бараке. Так этот щенок приладился пукать. Лектор тезис выдаст, а он – «хрррясть!» Голливуд, комедия… Остальные и не хотят, а ржут. Его подловили, а он говорит: «Это из меня демократическая мудрость наружу прет, переел, наверное…» Пробовали на него натравить прикормленных, были такие, хоть и мало. Так он собрал вокруг себя таких же, как он сам – им лидера не хватало – и ночью в блоке всех прикормленных задавили, как блох. Без писка – четверо руки-ноги прижимают, пятый за горло цап – и язык набок. Хобби у него – убегать. За эти четыре месяца он знаешь сколько раз убегал? Двенадцать раз. Почти каждую неделю. Последний раз сбежал неделю назад, перед отправкой, с одним дружком, украинцем. Поймали. Украинца забили, а этот отлежался… Знаешь, у него вшей нет. По-моему, они его просто боятся.

– Через приятелей на него воздействовать не пробовали? – уточнил капитан.

– Пробовали. Как-то начали одному его дружку при нем ноги сжигать. Ступни, потом – выше, выше… Дошли до паха – тот закричал. А этот ему говорит: «Молчи, что, больно так, что ли?» И тот замолчал. Ты представляешь? Так и умер – молча, а этот насвистывать начал… Его ведь убивали два раза. Не фигурально выражаясь, медицинский факт – сердце останавливалось. И что? Вот он, сидит, нашу жратву переводит и – готов поклясться! – опять о побеге думает! Не знаю, куда там его турки сплавят, но хлопот с ним буде-е-ет…

Капитан Лафферти, вытянув ноги, смотрел в потолок каюты. Каюту покачивало, и он вспомнил, как еще курсантом впервые плавал по морю – их перебрасывали на учения в Коста-Рику, и его жестоко укачало. Но – в первый и последний раз, с тех пор он многократно попадал в настоящие штормы, однако качке не поддался ни разу.

Мысль офицера вернулась к мальчишке, запертом в клетке форпика. Зверь, настоящий зверь… Но именно такие бывают полезны. Эта мысль оказалась неожиданной и привлекательной. Разве не за этим он тут находится? Сейчас, когда мятежники овладели почти третью штатов – такие люди могут быть полезны. А мальчишке не все ли равно, каких американцев убивать? В этот раз он нашел всего троих… и этот, даром что мальчишка, будет замечательным финальным аккордом командировки.

Щелкнув коммутатором, Лафферти вызвал второго лейтенанта Анье.

– Лори, – дружески обратился он к офицеру, – а ты не мог бы распорядиться доставить ко мне того мальчишку? Про которого ты рассказывал?

– Напрасно… – начал было Анье, но потом рассмеялся и сказал: – Ладно, минут через пять тебе его принесут. Попытайся…

…Кольку внесли в каюту в согнутом положении и шваркнули на устланный ковром пол. Мальчишка остался сидеть так, как сидел в клетке – мускулы окаменели. Капитан Лафферти, взмахом руки приказав удалиться сержантам морской пехоты, свысока посмотрел на русского, непроизвольно морща нос – запах наполнил всю каюту. От живых людей так редко пахнет даже на войне. Кроме того, теперь капитан видел ужасный ожог, обезобразивший всю левую сторону лица пленного и лишивший его левого глаза. Правая сторона была лицом чуть курносого симпатичного пацана, пусть и грязного, исхудавшего и измученного. На левую было жутко смотреть даже капитану Лафферти, который видел и не такое…

Мальчишка молча корчился на ковре. Он пытался выпрямиться, перекошенное лицо заливал пот, глаз под грязной прядью волос стал безумным от боли. Лафферти знал, как «отходят» связанные руки, и представлял себе, что испытывает русский. А то, что он не кричит, вызывало невольное уважение и заставляло верить в рассказ Лоримера Анье.

– В следующий раз у тебя начнется застой крови, а потом гангрена, – почти сочувственно сказал капитан. – Это часто бывает.

Мальчишка не смотрел на американского офицера. Он пытался переломить собственное тело единственным, что у него еще оставалось, – гордостью.

Лафферти присел за стол, налил себе кофе – настоящего, бразильского, довоенного. Открыл пачку галет. Снова посмотрел на мальчишку. Тот плакал – плотно зажмуренные веки дрожали мелко и часто, из-под них по щекам текли слезы, задерживались во впадинках. Слезы, выжатые из камня, – иначе не скажешь.

– Да не сядешь ты. И не выпрямишься, – сказал капитан, опустив галету в кофе. И удивился, услышав ответ на почти правильно английском:

– Ты меня… еще не… согнул… чтобы мне выпрямляться…

– Английский откуда знаешь? – поинтересовался капитан, не ожидая ответа, впрочем. – Ну, приди в себя, я подожду.

Мальчишка смотрел мокрым глазом. Мокрым и ненавидящим. Ненависть была тяжелой и обжигающей, как свинец.

– Убил бы, если б мог? – спросил Лафферти без насмешки.

– Не то слово, – подтвердил мальчишка.

– Никого ты больше не убьешь, – негромко сказал капитан. – Ты проиграл, а жаль.

– Жаль? – вроде бы искренне удивился мальчишка и, весь перекосившись, сел, привалился к стене, с наслаждением повел ногами.

– Конечно, жаль, – подтвердил Лафферти. – Я же все про тебя знаю. Видишь ли, смелые люди встречаются очень часто. А вот смелые и такие упорные – гораздо реже. Большинство взрослых бойцов, которых я знаю, поломались бы после того, что с тобой делали… Ну не обидно такому закончить жизнь на турецкой помойке? Я бы еще понял, если за что-то конкретное. Но из чистого упрямства?

– Ничего… – мальчишка неприятно усмехнулся. – Наши скоро все помойки как следует почистят, и до ваших доберутся… А мое упрямство – мое дело… – он пошевелил плечом.

– Я хочу предложить тебе начать новую жизнь, – спокойно сказал капитан. – Совсем новую, Ник. С хорошими перспективами, новыми друзьями и интересным делом.

Мальчишка слушал. Не рычал, не пытался кинуться, не морщился презрительно – слушал, и Лафферти мысленно улыбнулся. Он видел за время своей карьеры несколько случаев, когда именно вот из таких ненавистников, из яростных малолетних врагов и выковывались воины демократии – главное вовремя подойти и сказать нужные слова.

– Поясните вашу мысль, – сказал вдруг русский, и Лафферти вздрогнул от неожиданности, удивленно смерил мальчишку взглядом. На долю секунды он увидел за нынешней внешностью измученного волчонка довоенного мальчишку – вежливого, чистенького, а главное – умного. Увидел – и ощутил что-то вроде предвкушения усаживающегося за стол гурмана: вот это будет приобретение! Только бы не сорвалось!

– Я не буду произносить примитивных вещей – вроде того, что одно твое слово, и твоя судьба изменится, и так далее, – небрежно сказал капитан. – Ты, по-моему, только расхохочешься в ответ.

– Еще бы, – без тени улыбки ответил русский и сморщился от боли.

– Давай сделаем так, – Лафферти отпил кофе. – Тебя поместят сейчас в отдельную каюту. Отмоешься. Выспишься. Отъешься. И почитаешь кое-какие бумаги. Это тебя ни к чему не обяжет. Не захочешь – откажешься оптом. Тогда тебя расстреляют. Тоже выигрыш, согласись. Итак?

Мальчишка вдруг нагло потянулся. Лафферти видел, как больно ему двигаться, но он потянулся – свободно и лениво. И сказал с насмешкой:

– А вы мне сперва показались умнее. Жаль, что ваши мысли не идут дальше желания переманить меня на вашу сторону… что, «серые спинки» здорово прижали вашу демократическую срань, понадобились и на своей земле нанятые защитники демократии? Не удивляйтесь, слухи везде пролезут… Ну так я желаю им всего лучшего – вот если бы меня вербовал кто-то из них, я бы подумал еще. А от вас мне ничего не нужно – кроме того, чтобы вы шли в ад со своими бумагами, каютой и интересным будущим… и я согласен пойти с вами, чтоб с соседнего костра посмотреть, как вас зажарят на вертеле…

– Жаль, – искренне сказал Лафферти. – Ну что ж, я позабочусь, чтобы твоя смерть была максимально тяжелой, долгой и неприятной… А скажи, – с интересом спросил вдруг капитан, – почему ты не согласился на мое предложение? Что ты потерял? Пожил бы дня два-три по-человечески напоследок, а потом – всего-то пуля в затылок, это совсем не больно и очень быстро. Почему?

– А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, – сказал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану – своим единственным. – А притворяться перед вами – противно. Вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и мое слово.

– Мальчик, – Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, – глупый мальчик. Когда лучшие из вас – такие, как ты! – погибнут, – те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.

– Я прошу разрешить мне, – вместо ответа сказал мальчишка, – попрощаться. Там, где я сидел.

– Прощайся, – кивнул капитан. – Тебя отведут.

Прижавшись к решетке, Алка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дернула прутья.

– Не надо, Аль, – попросил он. – Не плачь. Они на нас смотрят… – он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок с неправильной формы каменным крестиком. – Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. Я договаривался с Мишкой Рейхе – вон тот молодой мужик. Он тебя возьмет с собой. Вот…

Алка протянула руки сквозь решетку, и Колька переплел свои пальцы с ее – тонкими и горячими.

– Можно я тебя поцелую? – несмело спросил мальчик. – ОНА не обидится…

– Мо… жно, – задохнулась словом Алка…

… – Помни меня, – сказал Колька, отстранившись.

Алка следила за ним, прикрыв губы рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ.

– Я соврал, Аль, – понизил голос мальчик. – Мне очень страшно. Я так хочу – жить. Я так хочу… Прощай.

– Коля!!! – девочка всем телом ударилась в решетку…

…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белесую пену, и ее хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.

Двое морских пехотинцев, спрятав подбородки в воротники курток, неспешно конвоировали мальчишку на корму. Шаг. И еще шаг. Мальчик сонно смотрел, как приближается вертолетный ангар. Шаг. И еще шаг. Его вдруг охватила апатичная покорность. Он понимал, что в ангаре его ждет новая серия мучений – и все-таки смерть. То, с чем он так отчаянно боролся столько месяцев!!!

И вот сейчас – умереть?! Так, самому, прийти к своей смерти?

Нет.

Он поцеловал крестик. И, не меняя темпа движения, повернул в сторону. Встал левой ногой на фальшборт, поерзал, устраивая ее на скользком титане. Оттолкнулся правой и выпрямился на фальшборте. Балансируя. Охранники все еще непонимающе смотрели на него, словно не происходило ничего необычного – их загипнотизировала неспешность движений мальчишки.

– Ну, я пошел? – весело спросил он и, оттолкнувшись, пружинисто вскинул руки над головой, бросаясь в море.

– А?.. Сто-о-о-ой!!! – наверху загремели выстрелы… но все это удалялось с тридцатиузловой скоростью и глохло, глохло… Навстречу ударила ледяная вода…

…Когда он вынырнул – корабль был уже далеко. Ветер сек лицо. Плечи, руки на взмахах. Что же – теперь он поплывет.

И будет плыть, пока есть силы.

Он – свободен.

И пусть его последний побег был побегом в смерть – он удался.

Свободен…

…Казак станицы Упорной Колька Реузов поплыл навстречу волнам.