Я проснулся оттого, что через меня переступили.

За последние три недели со мной случилось столько всякого, что трудно даже рассказать. Поэтому то, что, проснувшись, я увидел, что сплю на ворохе соломы под каким-то навесом, меня не очень поколебало. Кругом спали еще человек двадцать, и к турпоходу это не имело никакого отношения. Было жарко, безветренно, я видел, что небо буквально усыпано ярчайшими звездами. На юге непрерывно бухало, но это была не гроза.

Одиннадцатые сутки со стороны Карачаевска на север вдоль рек – Лабы, Урупа, Зеленчука, Кубани – пробивались оккупационные войска. Надеялись соединиться с группировкой, наступающей от Элисты. Они пробивались, а Южная армия их не пускала.

Мы жили в Упорной одиннадцатые сутки, и одиннадцатые сутки неподалеку шли бои. Но бежать больше просто стало некуда. Прибежали.

Три недели назад я жил в Ставрополе. Я и слов-то таких не знал – «оккупационные войска».

Правда, уже с начала апреля творилась вокруг разная чушня. То света не было. То воды. То взорвался химзавод, и его тушили почему-то не эмчеэсовцы, а какие-то залетные иностранцы. То по нескольку суток молчал телик, а потом по нему показывали какую-то чушь, иногда даже на английском или турецком языке. То дорожали продукты. То дешевели. То мэра снимали. То назначали нового. То поезда стали ходить не по расписанию – вообще не пойми как. То прошла через город здоровенная колонна войск – а потом ребята из пригорода рассказывали, что видели, как солдаты и офицеры разоружались возле аэродрома и просто расходились кто куда. То в центре города открыли пальбу – неясно кто. То по улицам мотались толпы людей с иконами и лозунгами не отдавать что-то там на поругание. Потом стали ходить слухи, что президент сложил с себя полномочия и передал их какому-то международному органу…

В общем, жизнь и так была нескучная. Но я как-то внимания не обращал особо. До того дня. Две недели назад.

В общем, мы шли в школу. С моим дружком, Витькой Фальком. До конца года оставалось всего ничего, намечалась контрольная по алгебре, хотя и в школе то и дело что-то происходило – треть учеников не ходила на занятия, многие вообще поуезжали, из учителей тоже постоянно кого-то не было… В общем, мы шли. Если честно, идти было неприятно. Родной Ставрополь мне больше всего напоминал ежа, который сжался в комок и выставил иголки. Честное слово. На перекрестках стояли – как повырастали из-под земли за ночь! – самоходные зенитки. Было много солдат, а с ними – эмчеэсовцы в оранжевых беретах, но при оружии, которого я раньше не видел у них вообще. Милицию как отрезало. Зато возле мэрии – в строю! – стояли комендантские роты кубанцев и терцев, тоже при оружии, а не просто с нагайками. Чего-то ждали, а в вестибюле через стеклянные двери мы с Витькой разглядели полно офицеров, – и казачьих, и армейских. Флага над мэрией не было вообще, и мне это почему-то показалось каким-то жутким. Мы уже прошли мимо, когда на верхнем этаже мэрии вдруг начали стрелять – нас тут же распер эмчеэсовский патруль… Казаков было полно и в других местах города, и даже возле нашей школы дежурил не обычный наряд, а не меньше двадцати человек и какое-то несуразное сооружение, в котором мы с трудом опознали «КамАЗ», закрытый, как черепаха, наваренным грубыми швами листовым железом. Из-под этого панциря торчали пулеметы.

Позабрасывав сумки в класс, все пацаны из нашего 7-го «Б» отвалили за школу, на «наше место» на заборе – покурить и обсудить ситуацию в оставшееся до уроков время. Как раз когда мы рассаживались согласно классной «табели о рангах» – над улицей совсем низко прошла пара вертолетов. Шара – Шарип Тагишев – последний из оставшихся в классе кавказцев-предкавказцев, остальные за последние недели поразъехались из Ставрополя – тут же выпучил глаза и стал врать, что его дядя сказал его отцу, что знакомый сестры жены видел… Он что-то там гнал, а я вдруг понял, что на вертолетах не было привычных нам – мы видели машины с аэродрома часто – звезд и бело-сине-красных полос. Я ведь четко разглядел: на них были сине-малиново-зеленые полосы, кубанские войсковые – и Георгии Победоносцы, тоже как на гербе войска. Но с какого перепугу у казаков – вертолеты?! Казачата в нашей школе не учились, но кто-то из ребят сказал, что его приятели из бабычевского корпуса говорят: всех реестровых казаков войско мобилизует, и даже старших кадетов держат под ружьем – на самом деле, с автоматами в спальниках…

Мы уже собирались идти в класс, когда на улице показалась колонна – несколько открытых «УАЗов» с пулеметами и черно-желто-белыми флажками (я вспомнил, что это вроде бы считается императорский русский флаг, я даже на митингах такие видел) и не меньше двухсот мужиков с оружием. Все они были одеты в разные камуфляжи, обуты тоже кто во что – от сапог до кроссовок, – но вооружены до зубов, на головах – одинаковые черные береты, и у каждого на рукаве – большой шеврон таких же цветов, что и флажки. Наши охранники-казаки их сперва резко остановили, но потом быстро пропустили дальше и даже кого-то дали в провожатые.

Звонка все не было, и мы стояли около ограды. Да, собственно, вся школа высыпала наружу, все смотрели кто куда. Через какие-то пять минут по улице проехали несколько танков – тоже под черно-желто-белыми флажками, потом прошла колонна пеших терцев – в камуфляжах, вооружены кто чем, но все в папахах и с кинжалами, под своим черно-зелено-красным флагом. А еще через четверть часа, когда звонок все-таки дали, появилось полсотни чеченцев (их ни с кем не спутаешь) – тоже в форме и при оружии; что самое странное – казаки их пропустили почти без разговоров. Шара, кстати, что-то завопил по-своему, кому-то замахал, сиганул через забор и исчез в этой группе. Ему крикнули о сумке, но он отмахнулся: «А!» – и замешался среди камуфляжей. Кажется, я узнал там его отца, Тагишева-старшего. Но мог и ошибиться.

А Шару я и не видел больше…

Первый урок у нас был «физра». Я потом иногда думал, что было бы, окажись другое расписание… или вздумай физрук проводить урок в спортзале…

Но расписание было, какое было, и «физра» у нас проходила на школьном стадиончике.

Я потом подсчитал, что в тот день в школе было человек четыреста учеников. И не меньше тридцати учителей. В самой школе, я имею в виду. Я не особо интересовался оружием – не больше, чем обычный мальчишка. И не знал, что есть такая штука – GBU-43/B, которая весит девять с половиной тонн. Управляемая, особо мощная.

Еще потом я часто думал, с чем можно было перепутать нашу школу? Или это была просто «ошибка»?

В общем, я лежал на песке ямы для прыжков и не мог пошевелиться. По небу летели какие-то горящие клочья, и я слышал только «у… у… у… у…».

Потом я сел.

Наши ребята и девчонки были разбросаны вокруг. Почти все возились, и умом я понимал, что сейчас стоит крик – но ничего не слышал. Еще потом я увидел опрокинутый «КамАЗ» казаков и тела вокруг него. Хотя не мог этого видеть, и машина, и казаки были за школой.

А совсем потом я понял, что школы нет.

Просто нет. Вместо двухэтажного большого здания была огромная горящая воронка, окаймленная зубастыми развалинами. На одном из зубцов висел триколор – из кабинета директора. Как раз когда я на него посмотрел, он вспыхнул, затрепетал и сгорел дотла за какие-то две секунды.

Понимаете, мы к той яме даже не смогли подойти. От нее несло жаром, как от костра, еще шагов за тридцать. Мы хотели подойти. Честное слово, хотели – раскапывать, искать… Но не смогли. Это было все равно что вести раскопки в горящей печке.

Кто-то сказал, что взорвался газ. (Я как раз начал слышать опять.) Мы стояли около этой ямы и вели себя довольно спокойно – помогали тем, кого ударило обломками или еще чего, физрук по мобильнику пытался куда-то позвонить… А потом мы услышали взрывы вокруг. Много-много…

…Ставрополь бомбили с аэродромов в Грузии. Тут было несколько минут лету. Но это мы узнали потом. Как и то, что вторая волна атаки – крылатыми ракетами с кораблей, вошедших в Черное море, – была немного позже, когда мы уже разбежались по домам. А тогда – тогда мы просто понеслись прочь.

Я бежал и орал. Не плакал, а орал – от страха. Это было позорно, позорней некуда, но вокруг взрывалось, рушились дома, я не верил тому, что видел; я бежал и орал. Два раза меня бросало наземь – как будто било огромной мягкой подушкой. Один раз за меня уцепился катавшийся по мостовой человек без ног и лица. Я вырвался и побежал дальше.

Я бежал и орал.

Так я и влетел домой.

Мамы и отца не было, все нараспашку. На полу – битое стекло, мебель опрокинута… Я выскочил в дверь, выходящую в огород. Тоб, наш пес, висел на соседском заборе мертвый, посреди огорода была воронка – небольшая, а многоквартирной девятиэтажки, что стояла за ручьем, не было совсем. Там что-то горело, и кричали люди. В ручье сидел маленький ребенок – лет пяти, не поймешь, девочка, мальчик – сидел и стонал – тяжело, страшно. Лицо, плечи, грудь, спина – все у него было черное, и он то и дело окунался в воду – как-то медленно, как будто играл.

Я бросился обратно в дом. И наткнулся на бегущую мне навстречу мать…

…Отца мы не нашли. Недалеко от его офиса разгребали завал из десятков горелых машин, и почему-то остававшийся на посту охранник сказал нам, что, когда все началось, Реузов сразу поехал домой. Я понял все. Мама, по-моему, тоже. И больше мы об отце не говорили.

Если честно, не знаю, зачем мы выбрались из города. Могли и остаться… Мы сперва хотели идти на север – тоже не знаю, почему. Но там всех заворачивали патрули МЧС. Оказывается, по линии Ростов-на-Дону – Астрахань все пути были перерезаны. Кое-кто все равно ломился туда, и казаки таких пропускали, но мы повернули на юг. Никто ничего не мог объяснить, мы тащили рюкзак и два чемодана – сперва хотели навьючить на мой мопед, но потом посмотрели на дороги и не стали. Как выяснилось – правильно…

Дома Фальков тоже не было. Развалины. Около них сидел Витька, держа на коленях обожженные руки. На нас он посмотрел пустыми глазами, и мы уже прошли метров сто, когда я – сам не знаю, почему – поставил чемодан, побежал обратно и, подняв его, потащил с собой. Витька шел, передвигая ноги и глядя куда-то непонятно куда. Маме я сказал, что он пойдет с нами, и она молча послушалась. Я вообще заметил, что она стала слушаться меня. Смешно, но это так.

Из города выбирались десятки тысяч людей. По-моему, большинству, как и нам, было некуда идти, никто ничего не понимал – все просто бежали куда глаза глядят. Мы шли и шли – то с другими людьми, иногда – одни. Разбегались, когда появлялись самолеты. Временами мне казалось, что это затянувшийся кошмар или какой-то фильм о войне. Я, честно, плохо помню дорогу. Где спали, что ели… Знаю только, что в конце концов мы оказались среди каких-то мелких детдомовцев – не старше десяти лет, не меньше сотни, – с которыми шли две женщины, пожилая и совсем молодая. Не помню, чтобы мы о чем-то говорили. Но мы выбросили, вернее – просто оставили на обочине дороги – свои вещи, и я поволок на плечах то одного мелкого, то другого. И увидел, что то же самое делает Витька (о котором я думал, что он просто сошел с ума…). А мама – я и не знал, что она столько умеет! – начала помогать воспитательницам.

Кстати, они и рассказали нам подробно, что к чему. Правда, тогда я не поверил. Это отдавало фантастической книжкой. Этого просто не могло быть в реальности – война, оккупация, капитуляция, трым-трым-трым… Пустые слова без смысла.

Если бы не почти каждый день появлявшиеся над дорогами чужие самолеты…

Старшая из женщин – Ирина Тихоновна – была родом из станицы Упорной. И вела младших детдомовцев туда. Вывозить их было некуда и не на чем. Оставаться в городе под бомбами и ракетами – значило погибнуть. Когда она все это поняла, то просто повела всю эту малышню к себе на родину. Не худший выход.

Раньше я с детдомовцами дела не имел. Они оказались без претензий – как видно, и в мирное время жили не очень-то хорошо – некапризные, дружные и тихие. Каждый нес рюкзачок с кое-какой одеждой, одеялом и консервами, пластиковую бутылку с водой. И они почти никогда ничего не просили. Мы с Витькой и Тонькой – это так звали младшую воспиталку – просто шли в хвосте колонны и подсаживали на плечи на какое-то время тех, кто был совсем маленький и видно было, что устал.

Кажется, я тоже очень-очень устал. Мне вообще думалось, что мы уже много-много недель куда-то идем, идем, и конца этому пути нет. Нам встречалось много людей, но все это были или такие же беженцы, или бойцы – казаки, ополченцы, военные, – торопившиеся по своим делам. Правда, Ирину Тихоновну узнал какой-то казачий офицер и написал записку станичному атаману Шевыреву, чтобы помог разместить детдом.

Однажды – не помню, на какой день – мы наткнулись на листовки. Их было много у обочин и на дороге. Я подобрал одну.

Не буду говорить, что там оказалось написано. Ирина Тихоновна, неожиданно построжав, сказала своим подопечным:

– Дети, соберите эти бумаги сюда. Все, какие найдете.

Следующие полчаса мы собирали листовки. Сложили их в кучу в кювете и подожгли. Помню, что какая-то девчонка (я знать не знал, как ее зовут, а она меня запомнила, надо же!), держа меня за локоть, спросила еле слышным замирающим шепотком:

– Коля, там же неправда написана?

– Неправда, – твердо ответил я.

Но вечером, когда мы укладывались спать, перед моими глазами, стоило их закрыть, всплывали строчки «шапки»:

К НАСЕЛЕНИЮ ЮЖНОЙ ТЕРРИТОРИИ!

ВАШЕГО ГОСУДАРСТВА БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ!

Потом мы пришли в Упорную…

…Тут уже было полно беженцев. А самое главное, как выяснилось, мы пришли почти на фронт. Правда, как я понял, то же самое случилось бы, куда бы мы ни пришли вообще.

В реестре Кубанского и Терского казачьих войск числилось около семидесяти пяти тысяч человек. Не знаю, удалось ли собрать и вооружить их всех. Но войсковое руководство отказалось подчиняться ТОМУ – ну, тому, что было в листовках. Еще были какие-то отдельные части – воинские, МВД, МЧС; добровольческие отряды организации Русское национальное войско, просто разные группы и группки ополченцев. В общем, защищать край в принципе было кому. Не хватало только техники, оружия и боеприпасов, очень плохой стала связь, не было электричества… С юга наступали турецкие и грузинские войска вместе с частями из нескольких стран ООН, наемниками и поддерживавшими все это американцами. У них было много авиации, Кавказ насквозь простреливался ракетами с Черного и Каспийского морей. «За нас» были абхазы, армяне и осетины, но помочь, конечно, ничем не могли – они сами едва-едва отбивались на своих землях.

Впрочем, все это я узнал потом. А тогда – просто понял одно: мы дошли куда-то, где можно остаться. Я уже еле передвигал ноги от постоянной усталости и страха, не говорю уж о том, что кроссовки развалились.

Селить нас было, конечно, негде. Для детей место нашли, и мама устроилась работать к ним воспитателем. Моя мама, которую отец так и не смог уговорить на второго ребенка! В станице работал хлебозавод, консервировали фрукты-овощи, ремонтировали технику и на том же консервном заводе клепали ручные гранаты. Я и сам не мог сообразить, как так получилось, что мы с Витькой оказались на скотном дворе, по уши в… в работе, скажем так. Зато теперь было где спать – по крайней мере, до холодов. Под навесом на соломе.

Как будто так и было надо.

Может, и правда так было надо? Хотя, если честно, я задалбывался. Верите не верите – но я ведь ни овец, ни свиней, ни коров, ни кур, ни гусей до этого «в реале» не видел никогда. На лошадях катался в парке культуры и отдыха. А тут – соизволь свести со всей этой живностью близкое знакомство. Но с другой стороны – до меня как-то сразу дошло, что, если бы кто-то не возился вот так с вилами по колено в навозе – человечество передохло бы от голода. Здорово прочищает мозги. В отличие от вонючих туалетных будочек, с которыми я впервые познакомился тоже здесь, и смиряться не хотел…

…Я узнал того, кто через меня переступил. Это был мой тезка – тоже Колька, Колька Радько, заводила и командир местных мальчишек, которым еще не исполнилось шестнадцать и кого не записывали в реестр. Кольке было пятнадцать – невысокий, крепкий, с тяжелыми кулаками парнишка, носивший совершенно киношный светло-пшеничный чуб. Кстати, казачата нас – «иногородних» – не задевали и не чморили, хотя могли бы. Но и в свой «круг» не допускали. Тот же Колька цедил слова через губу и только по работе.

Ну да ладно. А вот куда его понесло?

Мне вдруг стало очень интересно. Живое ощущение, выходящее за рамки непосредственных реакций на то, что меня окружало, я испытал впервые за эти три недели.

Я привстал и бесшумно съехал на выложенный досками пол. Нашарил сапоги. Другой обуви у меня просто не было – только эти кирзачи, выданные станичным кругом, хорошо еще, что по ноге. Это было смешно, и я хихикнул. У меня осталась одна пара обуви, и я сплю на сене. Кажется, дальше уже некуда валиться.

Колька маячил у загородки неподалеку. С кем-то разговаривал негромко. С девчонкой, что ли, болтает? Я натянул сапоги на босу ногу и подкрался ближе.

Нет, не девчонка. Там собралась целая компания – братья Ищенко, Борька с Андрюшкой, близнецы, оба крепкие, невысокие, лобастые и белобрысые, а еще – черноволосый, тоже чубатый, но лицом похожий на девчонку Димка Опришко.

– Не знаю, – шептал как раз он, – чихает, как сатана. Я и так и сяк… чихает.

– От этой барды зачихаешь, – буркнул Борька. – Как еще вообще работает… Ну все равно ж надо идти. Пошли глянем… Может, еще Барбаша позовем?

– Не дергай его, знаешь ведь, на дядю Семена похоронка вчера пришла, – сказал Колька. – Пошли сами.

– Суки, бля, – энергично высказался Андрюшка. – Не дождусь, когда мы начнем. Рвать буду гадов, как червей давить.

– Один, что ли, такой? – уже на ходу спросил Димка.

Они пошли куда-то в темноту. Ну, точнее, не совсем было темно, я уже неплохо видел и только благодаря этому вовремя сумел нырнуть в лебеду, когда, перебравшись через загородку, нечаянно хрустнул чем-то – и все четверо обернулись.

– Это что? – спросил тихо Борька, а мне показалось – рядом сказал, над ухом. Я в лебеде перестал дышать.

– Да ладно тебе, – сказал Димка. – Не диверсанты, в самом-то деле…

– Ага. А в пятницу бензозавод в Отрадной сам взлетел?

– Разбомбили его…

– Х…я тебе-то. Он у них в бункере был – офигеть. Взорвался… Сыпанут овцам какого цианистого калия, зимой будем подметки от кедов варить…

– Не дури, где овцы, а где мы… Пошли.

– Э, ты чего, до зимы в окружении сидеть собрался?

Они все-таки еще постояли молча, потом разом повернулись и пошли дальше – по тропинке через высоченную лебеду. Я выждал и стал красться следом.

Куда вела тропинка – я не знал. Скорее всего это были какие-то заброшенные еще в незапамятно-советские времена поля, а окрестностей станицы я и приблизительно не представлял. Просто шел, стараясь ступать как можно тише и ориентируясь на негромкие голоса впереди.

Так мы шли, наверное, с полчаса, не меньше, в довольно быстром темпе. А потом…

Потом на меня свалилось что-то тяжелое и живое, закутало голову, я втянул в себя воздух – и отрубился, задохнувшись чем-то приторно-сладким.

– Морду подними!

Я получил сильный удар по щеке, всхлипнул от боли и открыл глаза.

В небольшом помещении пахло то ли водкой, то ли еще чем-то таким… Побулькивал у дальней стены сложный агрегат, сильно напоминавший аппарат из старой комедии «Самогонщики». Горел костер из какого-то мелкого сухостоя и фанерных обломков. Возле огня сидели на ящиках все трое мальчишек. Нехорошо глядели на меня. Борька с Андрюшкой курили – самокрутки, здоровые, как поленья. Димка стоял возле меня.

– Вы чего, пацаны? – пробормотал я и вдруг чихнул. Еще раз. Еще.

Они засмеялись – сухо, нехорошо.

– Как наш табачок? – поинтересовался Борька.

– Какой табачок? – спросил я, только теперь обнаружив, что плотно привязан к стулу – за руки и ноги, – а мои сапоги лежат у еще одной двери – в глубине помещения.

– Такой, дурачок, – срифмовал Борька. – Ты думаешь, что с тобой было? Я отстал, тебя подкараулил и на башку мешок набросил. А там махорочная пыль. Апп – и готов. Мой брательник старший так чехов крутил. А до него…

– Ладно, – прервал его Колька. – Ты чего за нами шел? Шпионил?

– Да на кой мне черт?! – возмутился я не вполне искренне. Что ни говори, а я именно шпионил…

– Ясно. Шпионил, – подвел итог Андрюшка и щелчком пальца бросил хабарик в костер. – Теперь осталось выяснить – зачем.

Мне стало не по себе. Они совсем не были похожи на играющих мальчишек. Ни чуточки.

– Пацаны… – начал я, но Колька меня перебил:

– Значит, так, тезка, – он, оказывается, помнил, как меня зовут! – Ты извини. Как в кино говорили до войны – ничего личного. Но таких, как ты, за последние две недели в округе уже несколько человек отловили, так что… рассказывай давай, что и как, а потом пойдем атамана будить.

– Да я просто так за вами шел! – возмутился я, ощущая какое-то нехорошее кисельное подергивание в животе.

Мальчишки засмеялись – все четверо.

– Ага, – сказал Димка, – играл просто, – и они опять засмеялись.

– Ну тогда так, – Колька усмехнулся. – Тогда мы сейчас вон тот кусок жести нагреем докрасна и тебе под ноги положим. Давай, Борь.

Борька сделал еще одну затяжку, тоже бросил окурок в костер и, поднявшись, переложил в огонь большую прямоугольную жестянку. Сел на свое место.

У меня в животе сжался комок.

– Да вы чего?! – крикнул я.

– А ты что думал – это и правда игра? – и Димка вдруг сжал мои щеки с обеих сторон пальцами – как клещами. Я увидел совсем близко его осатаневшие глаза. – Ты знаешь, сколько у нас похоронок в станице?! Сорок три уже! Тридцать шестая на моего папку была! Еще добавить решил?! На кого работаешь, гадина?!

– Пу… фти… – с трудом выговорил я.

Он правда отпустил, тяжело дыша.

– Пацаны, – я старался говорить спокойно. – Если вы правда меня мучить будете, то как же вы не понимаете – я все, что угодно, скажу. Что вы потребуете, то и скажу.

– Вообще-то он правильно говорит, – заметил вдруг Борька.

– Ты же сам его скрутил, – повернулся к нему Димка.

– Скрутил, потому что про наше дело лишним знать нечего. А что он шпион… – Борька покачал головой. – Чего ему тут, у нас, вынюхивать?

– У меня отец тоже погиб, – сказал я. И в первый раз по-настоящему подумал об отце как о мертвом. К горлу подкатил комок, а страх почти исчез. – Ну, хотите – давайте пытайте, если вам охота послушать, как человек кричит. А я наслушался уже… Казаки, пуп земли! Не бомбили вас, из дому вы не убегали…

– Горло не дери и на жалость не дави, – сказал Колька.

– Ну, тогда убейте, чтобы я никому не рассказал, как вы тут самогонку гоните! – выдал я.

Странно. Они опять засмеялись, но уже по-настоящему, весело.

– От дурак, – заметил Андрюшка. – Разве самогонка так воняет?

– Не нюхал, – огрызнулся я.

Они опять засмеялись. А мне – мне вдруг до дрожи внутри захотелось узнать, чем же они тут занимаются.

– Ладно, – Колька встал с ящика, в руке у него блеснул длинный, чуть изогнутый нож с наборной рукояткой. – Иди… шпион.

Он ловко полоснул по веревкам – раз, два, три, четыре – ножом, и я почувствовал, что свободен.

– Может, все-таки… – начал Димка.

Колька махнул рукой, убрал нож в рукав:

– Да ясно все…

– Пацаны, а что вы тут делаете? – не удержался я, подбирая сапоги.

– Пацана ты в зеркале увидишь, – сказал Борька, – а мы, слава богу, казаки.

Он сказал это без наигрыша. Я вздохнул. Пожал плечами. И, натягивая сапог, увидел сбоку от той, второй двери предмет, небрежно закинутый рваным брезентом.

Предмет, мне хорошо знакомый.

Я выпрямился.

– Это что, MZ-34?

– Откуда знаешь? – быстро спросил Колька.

– Отцовская фирма аэроклуб спонсировала, я летал. На «Грифе». Такой же точно MZ-34 на нем стоял.

– Отец шишкой был, что ли? – усмехнулся Борька.

– Был, – кивнул я спокойно. – Исполнительный директор. Ну и что? Его бомбой накрыло. Не стали разбираться…

– Погоди, не об этом речь, – Колька взглянул на меня. – Ты в движках что, разбираешься?

– Пока техминимум не сдашь, летать не допускали, – ответил я.

– Слушай… – Колька задумался.

Андрюшка недовольно сказал:

– Ну не вздумай, сотник, он же иногородний…

– А по-моему, можно, – заметил Борька. – Зря ты, братишка, на него прешь. Дим?

– Не знаю, – отрезал Димка. И тут же добавил: – Но вообще-то не помешало бы.

– Слушай, тезк… – Колька подошел ко мне, усадил на стул, с которого все еще свисали обрывки веревок. – Ты вообще как про эту войну думаешь?

Я промолчал. Мне пришлось сделать усилие, чтобы осознать тот простой факт, что вот сейчас, вот в этот самый момент – идет война. И я сказал честно и растерянно:

– Я не знаю.

– Ну, например, тебе нравится, что они в своих листовках пишут – России больше нет? – Колька усмехнулся. – Нам, например, очень нравится. Янки что обещают? Все казачьи области – самостоятельными республиками сделать. Казакам – всякие льготы. В армию набирать к себе, за хорошую плату. Так и пишут! Пять лет отслужил – дом и пожизненную пенсию. Даже чеченские земли нам отдадут – вон, терцам. Наши генсеки отняли, президенты не вернули, а они – отдадут. А Россия – да пошла она… – он пожал плечами.

– Да пошли вы сами! – вдруг вырвалось у меня. Я вскочил, чувствуя, как неожиданный, невесть откуда взявшийся гнев наливает мои непроизвольно сжавшиеся кулаки свинцом. – Предатели! Правильно я про вас читал, что вы еще в Великую Отечественную фашистам продались! Ваши старшие тоже только и думают, чтобы им сэндвич долларами намазали, или вы тут одни такие умные?!

Слова у меня кончились. Вот странно, откуда они вообще взялись-то, я ж ни про что такое и не думал никогда, а тут – выдал, как из пулемета! А теперь стоял и тяжело дышал, обводя всех четверых взглядом.

– Ого, – сказал Андрюшка.

– Ну, тогда пошли, – сказал Колька.

– Куда?! – ощетинился я.

– Пошли-пошли, – он положил руку мне на плечо. – Посмотришь, какой самогон мы тут гоним… иногородний.

Их было девять. Точнее – восемь; четыре хорошо мне знакомых «Грифа», три «Блюза», один «ТХ-42». Двухместные мотопланы стояли вдоль щелястой стены низкого ангара в ряд. Еще один «Гриф» висел на стропах в полуразобранном – или полусобранном? – виде.

Вообще-то они отличались от тех ярких машинок, на которых я летал в клубе. Снизу выкрашенные в серо-синюю, сверху – в маскировочно-пятнистую гамму. Движки закрыты какими-то коробками, под двойным сиденьем проходит толстый стальной лист. На сиденьях – номера, на носовых обтекателях – сине-малиново-зеленый круг; три буквы: ККВ; названия – на каждом свое: «Атаманец», «Потертый Гарри», странное «Саш’хо», еще какие-то…

А еще потом я понял, что чехлы на «Грифах» – это пулеметы.

– Вот так, – сказал Колька тихо. – Вот это, значит, наши коняшки. Тут раньше – давно – аэроклуб был. Потом разорили его… А лет пять назад – восстановили, матчасть в другое помещение вывезли, подальше. Мы там занимались, в этом клубе… А тут осталось всякое-разное. Мы пошустрили, глядим – можно машины собрать, только руки приложить. Вот и… приложили.

– И что вы хотите делать? – спросил я, хотя ответ знал отлично.

– Воевать, – ответил Колька.

– На этом?! – я уставился на него.

– Э-э-э… – протянул он. – Да ты, я вижу, только кино про Ночной Дозор и Гарри Поттера смотрел…

– Да ты объясни! – у меня не было сил злиться.

– Лады. На планерах с моторами еще двадцать лет назад абхазы с грузинами воевали. И очень хорошо получалось…

– С грузинами! – я аж всхлипнул. – А сейчас против нас что – грузины?! Да янки ваших бумажных голубей своими «Пэтриотами»…

Общий смех не дал мне договорить.

– Вы что, в больших городах, правда, все такие дикие? – добродушно спросил Борька.

А Колька терпеливо продолжал:

– Значит, так. Как раз в том-то и фишка, что ни фига они ни «Пэтриотами», ни радарами планеру не сделают. Он может идти над травкой, где его ни радар, ни ракета не возьмут. А может планировать по сто с лишним кэмэ с выключенным двигателем. Хочешь – гранату прямо в танковый люк положишь.

– Не мы первые такие умные, – сказал Димка, похлопывая рукой по каким-то ящикам. – У терцев есть такие вот, и еще есть парапланщики. Взрослые мужики, конечно… У нас вообще авиации почти нет, только переделки, настоящих боевых машин мало – вот уж точно в небо соваться опасно, заклюют. Ближайшие наши – ну, русские – самолеты в Саратове, в Воронеже… А мы чем бог послал обходимся. Но тут дело в том, что вот такими машинками врага можно здорово покалечить.

– Понимаешь, – снова заговорил Колька, – у них вся сила – тыл. У них бойцы фиговые, я тебе правду говорю, особенно тут. Ни турки, ни грузины, ни даже янки сами против казачков наших – не вояки. Немцы там разные – вот они могли бы с нами потягаться. Но они-то своих солдат амеросам давать не спешат… Беда в чем? Мы патроны экономим, раненых сколько гибнет, продуктов на фронте не хватает – тыл у нас плохой. А у них даже почта чок в чок приходит. Тылы работают, как часики швейцарские. А вот если им тылы расшатать – тогда еще неизвестно, чей верх. Забомбить мы их не можем – сил нет, правильно Димка говорит. А вот зажалить – запросто.

– Погодите, – я покрутил головой. – Ну ладно. Ну, сделали вы эти машины. Ну и отдайте их в войско, чего лучше?!

Какое-то время все четверо молчали. Потом Колька сказал:

– У меня дружки есть… Коломищевы. Игорек, Денис, еще один Борька… Ты видел, наверное, разве что не запомнил пока. А у них братьев-то четверо было. Старший, Лешка, в этом году школу должен был закончить. А как все это началось – он в реестр записался. Шестнадцать-то было уже… И во втором бою, прямо у отца, у дяди Антона, на глазах… миной его. Он еще жил сколько-то, Лешка. Дядя Антон рассказывал: «Батя, – говорит, – не надо, я умирать не хочу, я жить хочу, прогони, прогони…» Это он про смерть, значит… А потом маму позвал – и вытянулся. Вот так… Он нам, младшим, прохода не давал, на учет его ставили, колонией уже грозились… А теперь все. Фотки одни остались… Ребята говорят – мать с работы придет, на столе их разложит и смотрит, смотрит…

– Понимаешь, Коль, – Димка так и сказал – «Коль», но обращался он ко мне, а не к Радько. – Он берет двести, ну – двести десять килограмм. Мотопланер. Если взрослый один летит – неудобно. Пробовали. Это ему надо за все работать. Если двое – это считай сам. Сто шестьдесят килограмм, не меньше. Остается пятьдесят. А защита двигателя, а экипаж хоть чуть защитить? И выходит едва тридцать. А если двое мальчишек – это не больше ста двадцати. Плюс сорок килограмм. Семьдесят кэгэ боевой нагрузки. Семьдесят – и тридцать. Сравни.

– Вам не разрешат, – покачал я головой.

– А кого мы спросим? Где цели – знаем не хуже взрослых, не дурные. Как говорится – курочка по зернышку…

– С миру по нитке – амеросам веревка, – добавил Борька. – У нас только с последним движком проблема. И с горючкой. Но горючку мы… это… делаем.

– Так это вы горючку бодяжите?! – дошло до меня.

– Ну… еще до войны, когда отец живой был, из инэта один рецептик скачал, – признался Димка. – Хотел из рапса горючку делать на продажу. Типа частного бизнеса. Да вот не успел. А мы сейчас делаем. Не бензин, конечно. Но пойдет. А рапса на стане – сила.

– У него емкость одиннадцать с половиной литров, – вспомнил я характеристики движка, – расход топлива четыре на час… И жмет он тогда сто пятьдесят. А на вашем самогоне как?

– Скорость такая же, – с готовностью сказал Димка. – Но жрет по пять литров на час. И дымит, если фильтры не менять то и дело.

– Фильтры сами делаете? – уточнил я, присаживаясь возле недоделанного «Грифа».

– Делов-то, – Димка присел рядом.

– А оружие? – вспомнил я. – Вы воевать чем думаете?

– Сашка Гуляев на консервном сегодня в ночную, он бы тебе расписал все… – Колька присел рядом с нами. – Вообще у нас с оружием хреново. В основном ружья фермерские и старье с Великой Отечественной; с боеприпасами, правда, без проблем. Еще в мирное время натаскали. На «Грифах», вон, пулеметы поставили – два немецких «эмгэ», два наших «дегтяря» и еще этот… блин! – он щелкнул пальцами. – Магазин сверху у него…

– «Зброевка», чешский, – напомнил Андрюшка.

– Еще есть тоже немецкий, поновей, – сказал Борька. – Этот у нас в наземной охране… А на машинках – гранаты пороховые, бутылки с коктейлем, противотанковых гранат немецких много, они почти как бомбы небольшие шарашат… На «Блюзах» ракетные установки поставили, с электроспуском. По шесть ракет под крыло, есть осколочные, есть зажигательные. Ничего, почти не осекаются. Правда, рассеивание дай бог. Но если по площади лупануть…

– Кино… – я помотал головой. – Сколько же у вас человек-то?!

– Около трех десятков, еще набираем, – сказал Колька. – Самых проверенных, выбор есть, пацанов полно…

– Слушай, мы тебе все рассказали, – вдруг как-то растерянно сказал Димка. – Ну, мы конспираторы, на х…й…

– Погоди, – оборвал его Колька. И посмотрел на меня: – Ты, может, думаешь: вот, пацаны в войну решили поиграть, вообразили себя казаками… А ты на кладбище на наше сходи. Мы даже не про могилы старших говорим. Там сектор целый есть. Больше ста могил, и на всех – «неизвестный мальчик», «неизвестная девочка»… или просто «неизвестный ребенок». Откуда? А в самом начале там, за станицей, на дороге, турки ракетами со штурмовиков три автобуса разбили. Автобусы детей из Сухуми везли. Наших, русских, которые там отдыхали где-то. И абхазских тоже, каких запихнуть успели… Штурмовики как по ним ракетами дали – и все. Потом наши собирали и хоронили. Старшие хоронили. Хоронили и плакали. Мы ведь даже узнать не успели – кто такие, откуда родом. Не выжил никто. Автобусы-то гражданские были. Слепой различит. Мы не герои никакие. Мы до войны казаками звались, да, форму на парадах носили, а так были такие же малолетние упыри, как и другие. Но теперь-то так жить нельзя. Ты пойми, Коль, – нельзя. Теперь воевать надо. Теперь мы и правда казаки.

– Летающие, – усмехнулся Борька.

А я… что я?

Я вспомнил, как лежал на песке и смотрел оцепенело на воронку на месте нашей школы.

– Пошли движок перебирать, – буркнул я. – Чего теперь…

И мне вдруг показалось, что плеснувшая в лицо чистая и холодная вода промыла мне глаза.

Как будто пелена какая-то с них спала.

Честное слово.