2
Люминесцентный светильник на потолке не горел, и комнату наполнял падающий из окна серый, то ли утренний, то ли вечерний свет. Даже простыни в этом унылом сумраке казались серыми, мышиными, сиротско-приютскими. Собственно, какими им еще быть в госпитале?
Все-таки утро сейчас или вечер? Серая свинцовость за окном скорее напоминала ноябрь или декабрь, но уж совершенно не разгар лета. Мерзкая погода. Вдруг там, снаружи, уже действительно осень? Значит… значит, лечение затянулось? Разнесло тебе черепушку так, что столярным клеем склеивали, скобочками сшивали. Блин, как же голова болит.
Мысли ворочались вялые, хилые, дистрофические, словно их и впрямь с полу соскребли и обратно к своду черепа скобами пришпилили. Хотелось пить. На тумбочке стояла дурацкая маленькая чашка в бело-красный горох, но дотянуться до нее сил не было. Так, нужно собраться. В наших госпиталях запросто от жажды загнешься.
В палату заглянула толстая медсестра.
— Очнулась, что ль? Сейчас доктора кликну.
Подать кружку представительница самой милосердной профессии и не подумала. Катрин порядком обозлилась, — вот херня, уж и платят им сейчас прилично, а все морды будто у гестаповских ассистенток. Специально таких отбирают, чтобы военнослужащие в госпиталях не залеживались? Экое блядство!
Как обычно, злость заставила собраться с силами. Катрин рывком скинула ноги с койки, села, потянулась к кружке… Против ожидания, голова лопнуть не лопнула, только закружилась, но зато остальное тело повело себя весьма странно. На койке плоть, оказавшаяся неожиданно невесомой, не удержалась. Катрин мелкими шажками, раскачиваясь, засеменила по холодному полу. Из кружки, оказавшейся в руке, расплескалась вода. Чтобы не упасть, пришлось уцепиться за высокий просторный подоконник. Навалившись грудью на неровно выкрашенную белой масляной краской поверхность, Катрин с облегчением перевела дух. Вот, блин, балерина. По крайней мере парализовать тебя не парализовало. Уже успех.
За окном лежал снег. Темнели облезлые темно-красные корпуса. Это куда же тебя, сержант, сунули? Явно не госпиталь генштаба, к которому приписан отдел.
Катрин глотнула воды. Пересохший рот не сразу ощутил вкус. Катрин поморщилась и отставила кружку. Они что, из ведра для дезинфекции питьевую воду черпают? Хлорки процентов двадцать. Хоть бы какую-нибудь «Аква-минерале» больным ставили. Скупердяи.
«Аква-минерале»?
Катрин поняла, что ни о чем не думает. Не может. Стоит, прижавшись лбом и носом к холодному стеклу. Кончик носа ломило. Вот еще детство… Хотя приятно… Мысли-то куда уплывают? Ну да, контузия. Возможно, и затылку досталось? Хотя повязки нет…
Голова болит. Сотрясение мозга. Теперь можно дурочкой стать. В Лесную школу переведут. Мама…
Фу, дерьмо какое! Бред, должно быть, остаточные явления. Жара нет. Скорее уж наоборот, ноги ощутимо мерзнут. Кстати, неудобно на цыпочках стоять. Почему, блин, на цыпочках?
Что теперь будет? Летом на дачу, наверное, не пустят…
Катрин уцепилась за спинку соседней, пустующей койки и направилась к раковине, над которой висело узкое зеркало. Ноги, заплетаясь и веселясь, несли куда угодно, но только не к раковине. Сколько же ты в «отрубе» провалялась? Наконец удалось уцепиться за фаянс, воняющий той же хлоркой.
Катрин бессмысленно разглядывала свои зеленые глаза, испуганно глядящие из мутного зеркала. Потускнели глазенки. Госпиталь никого не красит. Черты лица мелкие, невзрачные. Губы синие, кончик носа словно у поросенка.
Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф…
Угу. Сама на себя не похожа.
Мысли ворочались с огромным трудом. Как будто именно в голову и кололи обезболивающее все эти месяцы, что без сознания валялась. Да что же это такое?! Что с тобой стало, благородная леди? Что за херня — плечи будто у мышонка, лицо не твое, руки — палочки?.. Почему же?..
Потому, что это не ты.
В голове прояснилось лишь на секунду, но Катрин ухватилась за четкую мысль, повисла на этой ниточке, изо всех сил стараясь не упустить…
Кажется, ее понесло обратно на койку. Было страшно, теперь Катрин отделяла свой страх от Второго страха. И нельзя сказать, что удвоенное чувство паники было легче пережить.
Нет, это не раздвоение сознания. Это двойное сознание. Не задался Прыжок.
Катрин начала неудержимо проваливаться в никуда. Та, что Вторая, — девчонка с худенькими руками-палочками, громко всхлипывала в пустой палате. Ей тоже было очень страшно.
* * *
Катрин появлялась и исчезала. Появлялась на секунды, исчезала на часы и, кажется, даже на дни. Иногда приходили сны: дымное небо Крыма, запах разложения и гари, грохот разрывов. Сны пугали Напарницу. Были и другие сны: радостно прыгающий Цуцик, покойный муж, темные безлюдные леса, стены из древних камней, объятия веселой кровопийцы Блоод. И чудесные глаза, те, что Катрин привыкла называть вишневыми. Трусишка-Напарница этих сновидений тоже пугалась, хотя и не так панически, как военных картин выжженного жуткого Крыма. Иногда младшая Напарница смущалась своих (общих) снов.
У койки часто сидела мама. На тумбочке лежали красивые апельсины с яркими ромбиками марокканских наклеек. Приходил доктор, Наум Маркович, утешал: «Закрытая травма головного мозга — дело обычное, но требующее покоя. Еще пару деньков понаблюдаемся, и на выписку…»
Что плела Напарница докторам и родительнице, Катрин не имела ни малейшего понятия. Моменты просветления были так редки, что не удавалось уловить ни суть происходящего, ни сориентироваться в мыслях девчонки. Катрин знала все, что знала Напарница, но подводил собственный неустойчивый рассудок. Плен. Самый странный плен в богатой на неприятности жизни сержанта Мезиной. Шаткий плен. Стоило осознать безнадежность ситуации, и панический страх уводил в небытие. Страх и паника обеих превращались в бессилье Катрин.
Попытки Прыгнуть, выпрыгнуть — пусть куда угодно, только бы оказаться в собственном теле, — приводили к немедленной темноте.
В краткие моменты «всплытия» Катрин чувствовала уже только тоску и отвращение перед мерзопакостной палатой. На соседней койке появилась маленькая девочка с простым и понятным сотрясением мозга. Малышка так стонала по ночам, что и Катрин, и Напарница мучились ужасно. Смотреть на маленькую мумию со сплошь забинтованной головой было тяжко.
Выписали Катрин и Напарницу в пятницу. Катрин уловила обрывок разговора — Наум Маркович бодро пожелал полнейшего выздоровления, заверил, что ночные кошмары скоро уйдут в прошлое, и посоветовал пить рыбий жир и вообще повышать иммунитет. Катрин чувствовала, как мама держит ее ладонь в своей руке. Шею щипали тесемки шерстяной шапочки.
Воздух парка Морозовской больницы был холоден и свеж. Порхали редкие снежинки. Шел декабрь 1975 года, и Катрин было двенадцать лет.
* * *
— …В эфире «Пионерская зорька». Дорогие ребята, все вы, конечно, знаете, что сейчас, подводя итоги девятой пятилетки, весь советский народ…
— Катя, иди, в школу опоздаешь, — сказала мама откуда-то с просторной, пахнущей подгоревшей кашей кухни.
Пуговицы тяжелого дурацкого пальто застегивались чертовски неохотно…
Напарницу звали Катей. Не слишком-то удивительно, — Катрин догадывалась, что совпадений и параллелей можно будет найти больше чем достаточно. Физическая природа Переходов, тем более совершаемых инстинктивным, без маяков, Прыжком, изучена была, мягко говоря, недостаточно. Поговаривали, что еще в тридцатых годах в Малоярославце был создан целый институт, начавший исследования по теории Переходов. Но потом навалилась война, и этот институт быстренько расформировали. Нужно было делать бомбы, радары и прочие нужные штуковины, а умных мозгов в стране не хватало. Впрочем, исследования по теории Переходов прикрыли практически во всех странах. Кое-где оставались небольшие отделы, занимающиеся чисто практическим применением эффекта Параллели. Вроде отдела «К» ГРУ, будь он неладен. Катрин подозревала, что эта командировка станет для сержанта Мезиной последней.
Вообще-то, все сложилось не так уж плохо. Будь Катрин в состоянии выбирать, могла бы отдохнуть в неторопливом детском бытии, полном предвкушения новогодних каникул и забавного противостояния с педагогическим составом 583-й школы. Заодно можно было бы получить бесценные сведения о неизвестной ловушке Перехода. Но, увы, когда живешь хаотичным пунктиром, мало что можешь сделать. Да и сведения, которыми не с кем поделиться, представляют ценность лишь для фанатичного теоретика чистой науки. Фанатиком Катрин не была. Была несчастным сержантом, бесправной узницей неразвитого детского тела. С другой стороны… С другой стороны, ломкий пунктир просветлений сознания обрел хотя бы условную ясность. И иногда плененная контрактница отдела «К» ловила себя на обрывке некоего ощущения и понимала, что ей здесь нравится.
Итак — Екатерина Юрьевна Любимова. Год рождения — 1964-й. Русская, образование пять классов (незаконченных) 583-й средней школы г. Москвы. Учащаяся 5-А класса вышеуказанной школы. Член Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина — партийный стаж 2 года (неполных). Сложение худощавое, волосы русые, рост и вес — хрен его знает (девочка не помнит). Характер псевдонордический (склонный к терзаниям, фантазиям, необоснованным опасениям и прочему самоедству). Парадоксально болтливая и одновременно замкнутая личность. Нет, не героиня. В разведку наша Катя пойти определенно побоится (хотя сдуру сигануть в снег с крыши второго этажа — это пожалуйста). Забавная она девчонка, в общем-то.
Идти до школы было буквально три минуты. Катя топала не по тротуару — по тропинке, наискосок пересекая оставшийся на месте снесенных домов пустырь. Снег вокруг лежал белый и пушистый. Катрин, честно говоря, завидовала — в ее времена город таким чистым, морозным благолепием похвастать не мог. Вечная жижа реагентов, автомобильный смог и отвратительные дожди в новогоднюю ночь. Правы были пожилые тетки — раньше и снег был белее, и погоды здоровее.
Двенадцатилетняя «тетка» плелась в школу крайне неохотно. Первым уроком была алгебра, и у Кати с этой математической дисциплиной намечались антагонистические противоречия. Собственно, не столько с алгеброй, сколько с преподавательницей Ниной Георгиевной, по прозвищу Нинель, особой молодой и обладающей ярко выраженными садистскими наклонностями. Алгебра и геометрия (злобные древние сестрицы, подруги мрачного деда Евклида) были ни при чем — такой уж талантливой педагогшей Нинель уродилась. Но пятикласснице Кате садизм, как, впрочем, и другие половые извращения, был, к счастью, пока неведом.
Вот возьму и не пойду. Погуляю, потом дома посижу. Мама все равно на работе будет. Если соседи что скажут, совру, будто физкультуру отменили. По алгебре Нинель, что так, что этак, все равно двойку влепит.
«Еще чего, — прервала упаднические мысли Катрин, — потаскаешься по улицам с дурацким портфелем, сопли как минимум заработаешь. И соседи маме „стуканут“ наверняка. А уж Нинель-то на радостях весь дневник не замедлит красными разводами вымазать. Ты алгебру на этой неделе уже прогуляла. Вали в школу, там тепло и яблоки. А тут — под минус двадцать. Нашла время по улицам шляться».
Зато грипп не заработаю. В школе многие болеют. Вот бы закрыли на карантин.
«И не мечтай. До каникул неделя осталась. Будут они отчетность эпидемией портить. Шагай. Подумаешь, Нинель какая-то. Если на таких швабр внимание обращать, жить не захочется».
— Гадина она. На каждом уроке пристает… — ответила Катя и спохватилась.
Нельзя сказать, что «напарницы» научились общаться. Никакого разговора, в принципе, случиться не могло. Просто иногда мозг воспринимал сигналы двух личностей практически одновременно, и соседки инстинктивно улавливали «хвосты» эмоций друг дружки. Катрин надеялась, что до клинической шизофрении и диагностируемого раздвоения личности «сожительство» тезок все-таки не доведет. Очень будет обидно закончить свои дни в психушке. Впрочем, пока такая опасность не угрожала. Наслоения происходили лишь тогда, когда младшая Катя была совершенно спокойна, спала, дремала или глубоко о чем-то задумывалась. Вот и сейчас девчонка испугалась, и Катрин немедленно соскользнула в ничто, в коем и пребывала большую часть своего здешнего (временного? безвременного?) существования.
* * *
На сей раз выбралась на свет божий (застойный, брежневский) Катрин довольно скоро. Урок закончился, одноклассники с шумом и гамом вылетали за дверь. Убитая горем Катя стояла возле учительского стола.
— Ну что, Любимова, делать будем? — Нинель закрыла дневник со свежевыведенной «парой» и сладострастно погладила полиэтиленовую обложку. — Полагаю, в четверти у тебя получится крепкая и уверенная двойка. Следующая четверть, третья, — решающая. Стыдно девочке на второй год оставаться, а, Любимова? Я понимаю, у тебя травма головы была, это сразу заметно. Но, между нами, ты ведь и раньше не блистала. Слабоумием страдаем, а, Любимова? Простейшее уравнение тебе недоступно? Даже Кузякин поднапрягся и сообразил. Хотела бы я знать, о чем думает твоя мама? Впрочем, мать-одиночка, я понимаю… Меньше по экспедициям ездить нужно, побольше о ребенке заботиться. Ты, Любимова, требуешь контроля, ох как требуешь. Впрочем, что с тобой говорить. Маму твою я вызвала. Попробую побеседовать с нею в последний раз. И о Лесной школе мы с твоей мамой обязательно поговорим. Пора. Огорчаешь ты нас…
По молодому лицу Нины Георгиевны отнюдь не было заметно, что она огорчена. Наоборот, на губах садистски играла удовлетворенная улыбка. Ресницы, подкрашенные дубовой тушью «Ленинградская», лукаво опустились. Сладко тетеньке. Особенно когда малявки вот так носом шмыгают.
По щеке Кати потекла первая слезинка.
Стыдно. Мальчишки смотрят. Прохоров уже ухмыляется.
Катя дернула носиком, пытаясь удержать накатывающие слезы.
— Нина Георгиевна, я исправлю…
«Вот сука! Надо же ребенка так неприкрыто за нервы пощипывать. Бля, фрау Треблинка доморощенная. Видали мы таких. Вот доебалась. Тебе бы десяток самцов, пусть протянули бы так, чтобы перверсии изо рта вместе с зубами повылетали. Гнида, твою… Сегодня могла бы и трояк поставить. Видела ведь, как девчонка у доски изнывала…»
— Исправишь? Ну, попытайся, Любимова, — Нинель склонила голову к плечу, жадно смотрела в залитые слезами зеленые глаза, уже предвкушая следующую экзекуцию. — Но сомневаюсь я, Любимова, очень сомневаюсь. Ну, раз ты просишь… Скажем, в пятницу. Выйдешь к доске. По новой теме спрошу. Договорились? Вдруг хоть одну двойку умудришься закрыть.
«Бля, до пятницы всего два дня. Да еще новая тема. Какая на хер новая, когда тут еще сентябрьские способы решения задач в голове не задержались? Благодетельница, твою харю мандавошью…»
Катя всхлипнула.
По новой теме? Опять двойку вкатит. Прогуляю. Пусть на второй год оставляет.
Катя совсем выпала, и Катрин решительно взяла управление на себя:
— Ой, спасибо, Нина Георгиевна. Я обязательно исправлю. Вы только мне одно решение уравнения покажите. Я на нем застряла, из-за этого все.
Нинель моргнула. Удивилась.
— Уравнение? При чем здесь уравнение, Любимова? Тебе бы с уравнениями прошлого года справиться…
— Нина Георгиевна, ну, пожалуйста, — заканючила Катрин.
Математичка удивилась еще больше. Мальчишки, торчащие за дверью в коридоре, переглянулись. Обычно Катька Любимова стояла, опустив голову, глотала слезы, до безнадежных просьб и унижений не опускалась. Допекла Нинель.
Нина Георгиевна тоже с торжеством глянула на дверь. Любила Нинель иметь аудиторию. Показательная порка — это вам не какая-нибудь душещипательная беседа.
— Хорошо. Зайди ко мне после пятого урока. Только у меня будет строго пятнадцать минут. Я свое личное время на всяких тупиц тратить не намерена.
«Ладно, блядина, я тебе покажу взрослые игры, тварь заносчивая». Катрин с удовольствием отвесила бы молодой садистке нормальную честную затрещину, да только какая сила в худющей двенадцатилетней руке? «Ведь на каждом уроке душу из детей вынимает, а никто и не пикнет, хотя весь класс чувствует, что гадость тетка делает. Макаренко в крепдешине, твою…»
Додумать Катрин не успела. Катя, ничего не понявшая и перепуганная перспективой лишний раз общаться с математичкой, пришла в ужас и вышвырнула коварную Напарницу в никуда.
Ненадолго Катрин появилась на большой перемене. Съела вкуснейший, с джемом, песочный коржик.
Школьный коридор был пуст, Катя тащилась по паркету, с трудом волоча темно-синий, повидавший виды портфель. Девчонка была в самом мрачном расположении духа. Светлая косица залезла за ворот форменного платья, колготки морщинились под коленями. Ух, как ненавидела Катрин этот хлопчатобумажный предмет туалета. Ладно, сейчас не важно — даже хорошо, что Напарница чувствует себя чужой на этом свете. Вон как бедняжка отупела — в голове ни единой мыслишки. Пусть так минут пять и будет.
— Можно, Нина Георгиевна?
— Сколько тебя ждать, Любимова? — Голос математички сердит. Собранная сумка красуется на столе. Взятое из учительской пальто аккуратно положено на первую парту.
— Извините, — говорит Катя и подходит к столу.
Нинель озадаченно склоняет голову к плечу. Слово «извините», без целенаправленных пыток, в московской школе редко услышишь. От Нинель мощно пахнет какой-то парфюмерной дрянью. Дешевый аромат для дешевой садистки.
— Что там за уравнение? — нетерпеливо спрашивает Нинель Георгиевна и вынимает из кожаного футляра (настоящая заграница!) очки.
— Уравнение? Ну да, уравнение… — Катя-Катрин смущенно теребит косичку. — Вы знаете, Нина Георгиевна, вы мне тройку в четверти, пожалуйста, так поставьте. Без всяких уравнений.
Нинель честно изумлена — глаза за стеклами очков раскрываются широко-широко.
— Ты в своем уме, Любимова? Зачем я тебя на лживую оценку буду вытягивать? На каком основании?
— На основании педагогической целесообразности, — скромно поясняет Катрин.
— Лю-би-мо-ва, так ты меня педагогике будешь учить? — Нинель изумлена, нет, она просто шокирована сим идиотским предположением глупой девчонки. — Это с твоим-то убогим кругом интересов? Дорогая, ты вообще-то знаешь, что слово пе-да-го-гика обозначает?
— Немецкое Padagogik произошло от греческого paida-gogike, — радостно отвечает Катрин. — Я много чего знаю, Нинель Георгиевна.
— Как?! Как ты меня назвала?
— Нинель. Вас все так называют. Ой, вы не знали?
— Ты… ты мне дерзости говорить пришла? — Математичка вздымает над столом свои гигантские метр семьдесят два. — Любимова, я…
— Вы меня спросили, я ответила, — беспечно изрекает девочка. — Вообще-то, в школе интересно учиться. Столько всего нового узнаешь. Вот вы, Нинель Георгиевна, например, знаете, что слово «говно» — вполне литературное слово? Я вот только не знаю, склоняется оно или нет. Сказать: «она говно» — будет правильно или нет? Или нужно говорить «говенная тетка»?
Нина Георгиевна хватает девочку за плечо.
— Прекрати грязно ругаться, Любимова! Немедленно! Сейчас же идем к директору!
— Обязательно, — соглашается Катрин и вдруг громко визжит. Девчачий голос вылетает в приоткрытую дверь, разносится по коридору. Сейчас, после обеда, и так немноголюдная 583-я школа совсем пуста. Где-то сидит одинокая группа продленного дня, да в учительской на втором этаже задержалась географичка. Постукивает молоток на первом этаже — старенькую дверь ремонтируют.
Нинель отшатывается.
— Что за вопли? Ты с ума сошла?
— Еще нет, — говорит Катрин и снова взвизгивает. На этот раз короче и громче.
В коридоре слышны недоуменные голоса.
— Ты зачем кричишь? — испуганно спрашивает Нинель.
— Вы меня ущипнули. У меня синяк будет, — объясняет девочка и потирает руку. Нинель цапнула ее за плечо действительно с непедагогической силой.
— Не выдумывай! — возмущается математичка. — Нет там никакого синяка. Я к тебе едва прикоснулась.
— На плече синяка нет, — соглашается очень покладистая сегодня Катя-Катрин. — У меня на ногах синяки, и здесь, — девочка стукает себя по груди, где женскую прелесть не разглядишь и под микроскопом. — Показать?
— Какие синяки? — бормочет Нинель. Очевидно, что математический склад ума столкнулся с непривычной и лишенной логики загадкой.
— Вы меня, когда после уроков оставляете и на коленки сажаете, я привыкла, — добросовестно поясняет Катрин. — Но вы уж так, бывает, щиплетесь. Я терпеливая, но мама синяки замечает. Давайте я покажу…
Ворот платья расстегивать неудобно, но Катя-Катрин справляется.
Нина Георгиевна сдергивает с носа очки.
— Не смей этого делать!!!
Голос у садистки приглушенный, — не такая уж она и тупоумная, наша математичка. Ибо шаги по коридору все ближе.
Катя-Катрин стоит с расстегнутым воротничком и улыбается, глядя в полные ужаса глаза Нинель.
В класс просовывает голову Михаил Семенович, пожилой трудовик.
— Что у вас стряслось-то?
Нина Георгиевна невразумительно вертит шеей, как будто ее душит ворот строгого платья.
— Я палец придавила сиденьем стула, — объясняет, морщась, девочка. — Извините, Михал Семенович. — Я с перепугу взвизгнула. Уже не больно. Я правильно говорю, Нина Георгиевна?
Нинель судорожно кивает.
Трудовик с недоумением смотрит на учительницу, на девчонку. Заметил непорядок в платье? Само собою. Нужно будет, вспомнит.
— Стул ваш я завтра посмотрю, — говорит Михаил Семенович. — Вы это, осторожнее. И вообще, засиделись, — трудовик, что-то бормоча, отправляется по коридору прочь.
Катрин поражает взгляд Нины Георгиевны. Не верит Нинель, взгляд испуганный и недоумевающий, как будто ее сзади веслом по башке двинули. Долго математичка будет соображать, что все же произошло? И Катя в ступор впала, в голове ее мыслей совсем нет.
Нинель молча берет пальто, нашаривает на столе пластиковые ручки сумки.
— Не трогали бы вы меня, а? — просительно говорит Катрин.
Уже в дверях Нинель судорожно кивает. Слышно, как стучат по коридору подошвы модных венгерских сапог. Дверь математичка закрыть забыла, и ключ в замке приходится повернуть Катрин. В учительскую ключ нести глупо. Здесь оставить, что ли?
Тут возвращается насмерть перепуганная Напарница:
Что я такое ей сказала?! Что?!
И Катрин снова оказывается вышвырнутой в небытие.
* * *
В комнате тепло и уютно. Сейчас Напарницы сосуществуют мирно, девочку клонит в сон. За окном сумрачное зимнее предвечерье, и мысли текут вяло и лениво, не сталкиваясь и не вызывая искр и замыканий.
Катрин апатично размышляет: почему здесь разгар зимы, а в военном Крыму стояло удушливое, смрадное лето? Еще один парадокс или твое сознание проблуждало неведомо где эти полгода? Все известные отклонения в синхронности точек Прыжков до сих пор не превышали нескольких дней. Хотя что они знают, эти военные исследователи? Им бы только килотонны высчитывать.
Катька попала в больницу с ушибом того, что у девчонки называется головой, и в тот же день Катрин очнулась в тонконогом теле пятиклассницы. Синхронная травма мозга? Что еще совпало? Почему Москва? Почему так близко от мест, где прошло истинное детство товарища сержанта?
И то и другое в нескольких кварталах от расположения отдела «К». Только отдела еще нет и в проекте. Возможно, Переход наложился на какой-то чужой эксперимент? Маловероятно. В отделе все эксперименты учитывают. Нужно подходить проще. В домик под Балаклавой угодил снаряд, рухнул потолок, по башке врезало, когда сержант уже Прыгнула…
Был ли снаряд? Где это — Балаклава?
Нужно за уроки садиться. Мама придет, ругаться будет.
Катька уже не в первый раз читает этот журнал. Любит читать девчонка. Но почему-то до учебников руки не доходят. Ладно, алгебра с геометрией. Почему три занюханных параграфа по русскому прочесть лень? Лентяйка.
Значит, снаряд сбил-скорректировал линию Прыжка? Сосредоточиться, когда тебя стропилом по затылку прикладывает, действительно сложно. Михалыч (нет, не тот, что трудовик, тот, что шофер, родом из-под Калинина), должно быть, сразу погиб.
Катька занервничала:
Кого так убило? Почему дым и запах странный?!
Катрин с усилием оттолкнула ненужные мысли. Улетать во тьму совершенно не хотелось.
По радио бормотали жизнерадостные голоса «В стране литературных героев». Забавная передача. И журнал забавный и нелепый до изумления. Катька любит читать свой партийный «Пионер». Только она предпочитает старые номера, шестидесятых годов. Те зачитаны до дыр, а этот, свежий, — полное дерьмо. «Пароль — Надежда» — увлекательнейший роман о юных годах будущей супруги вождя первого в мире государства рабочих и крестьян. Актуальные новости. «Передаю вам, дорогие ребята, горячий братский привет…» Нгуен Тхи Е, героиня Народно-вооруженных сил освобождения Южного Вьетнама. Сроду об этой Е не слыхала. Возможно, вполне достойная девица. Могла бы и опытом выживания в джунглях поделиться. Дальше: из резолюции XVI съезда ВЛКСМ — «Съезд объявляет шефство комсомольских и пионерских организаций над развитием птицеводства и кролиководства». «…Крольчихи не позволяют детенышей руками трогать. Прикоснешься к нему, а крольчиха потом от него откажется, бросит. Кролик-отец живет отдельно от своей семьи. Кролики душат своих детенышей». Познавательно. Прикольно. В жизни куда как пригодится. Хотя есть странички и поприкольнее:
«…Карлсон, напротив, заметно оживился и просиял.
— Гей, гоп! — вот и все, что он сказал. — Гей, гоп!
— Что ты хочешь сказать этим „гей, гоп“? — с каким-то смутным беспокойством спросил Малыш.
— Когда я говорю „гей, гоп“, то я и хочу сказать „гей, гоп“, — заверил Карлсон Малыша, но глаза его подозрительно заблестели.
— И дядя Юлиус тоже приедет, — продолжал Малыш…».
Катя-Катрин фыркнула. Блин, ну что за непорочные времена? Просто прелесть!
Катя поспешно захлопнула журнал, собственное насмешливое фырканье девчонку смутило. Младшая Напарница, в отличие от Катрин, воспитанной преимущественно на мультфильмах и компьютерных играх, читала продолжение приключений великолепного Карлсона уже не в первый раз. И никаких пошлых аналогий в пионерской голове не возникало.
Катрин снова стало стыдно. Опять со своими грязными солдатскими ногами в детство вперлась. С Нинель намудрила аморальная сержантша, и сейчас опять… Не ерзай, Катька, это у тетеньки мозги не туда повернуты. Может, лучше перекусим?
Катя принялась размышлять над подброшенной проблемой. Идти на кухню (в такую даль!) девчонке не хотелось. Встречаться с соседями тоже не хотелось, но в животе бурчало. К процессу питания наша пионерка по молодости лет относилась с пренебрежением. Голодать-то в счастливом застойном детстве не приходилось. Хм, нет, не теми воспоминаниями делится героическая вьетнамка Тхи Е. Чем социалистический режим славить, лучше бы рассказала, как в джунглях считала деликатесом тощих крыс.
Чайник девчонка (под чутким руководством многоопытного и вечно недосытого сержанта) поставила. Вежливо поздоровалась с возящейся за своим столом Марьей Ивановной.
Обитала Катя-Катрин в коммунальной квартире. Они с мамой занимали крошечную одиннадцатиметровую комнатку. В квартире имелись еще две жилых комнаты, темная просторная прихожая и титаническая, по площади превышающая все три комнаты кухня. Парадная лестница, беломраморная, с чудесными коваными перилами, с незапамятных времен служила жильцам дома исключительно кладовкой для картофеля и всякой старой рухляди. Ходили по «черной» лестнице. Собственно, та лестница тоже была ничего, кроме первого пролета (он почему-то был задран под углом градусов в пятьдесят). Еще дом отличался тем, что практически все время в его подвале стояла вода, и там выводилось несметное количество злобных комаров. Сказывалась близость реки, вечно подтопляющей ближайшие дома Замоскворечья. Зимой таинственный подвал превращался в парящее озеро, изредка промерзал, и по льду можно было прокатиться, рискуя провалиться на полуметровую глубину. С чердаком дома тоже было не все в порядке — над одной из квартир четвертого, верхнего этажа потолок провис, как тент плохо натянутой палатки. Но на чердак любознательная Катька забиралась редко, там было почти всегда заперто, а для поисков приключений хватало и выселенных домов в округе. В одном из таких домов на Катерину Любимову, пребывающую без сознания, и наткнулись тогда мальчишки из седьмого класса. Еще хорошо, что хватило ума взрослым сказать…
Чайник засопел и принялся пыхать паром. Катя ухватила его за ручку, обернув прожженной тряпкой. Марья Ивановна наблюдала за действом неодобрительно, соседка считала прямым ущемлением собственных прав дневное пребывание на кухне малолетней избалованной вредительницы.
— Марь-Ванна, вам чайку налить? — неожиданно для себя предложила Катя.
Марья Ивановна чуть вздрогнула, в замешательстве поправила седой пучок волос:
— А? Нет. Катерина, какой сейчас чай? Ты иди, иди…
Наполнив чашку и прихватив из холодильника сыр, а из хлебницы «бородинский», девочка отправилась на свою территорию. С соседями маленькой семье Любимовых не повезло. Марь-Ванна со своим Николай Егорычем (был ли сосед мужем или сожителем строгой уроженки города Иванова, Катя по молодости лет не интересовалась, а Катрин такие мелочи никогда и не волновали) были соседями неприятными, въедливыми, к тому же считали себя почти коренными москвичами, в то время как Любимовы переехали в столицу каких-то шесть лет назад, когда мама перевелась из Калининградского отделения Института океанографии в лабораторию Центральной Академии наук. Третий сосед, одинокий наладчик станков с соседней фабрики «Красный текстильщик», именуемый всеми жильцами просто Васей, тоже особой интеллигентностью не отличался. Зашибал представитель пролетариата крепко, шумно не скандалил, но на задушевные разговоры его тянуло непреодолимо, и Катину маму от соседа не на шутку подташнивало.
Вообще-то, поставить соседей на место и пригрозить «научить жить по уставу» было делом пустяковым. Но только при условии, что высокая тренированная девушка, умеющая и виртуозно обматерить, и дать по почкам, и вывернуть пальцы так, что человек взвоет, как перепуганный койот, не заперта в теле двенадцатилетней девчонки-мечтательницы. Кроме того, Катька привыкла к хамству соседей по коммунальному общежитию и просто не обращала на грубость внимания. Может, так оно и к лучшему. В последние дни Катрин и саму смущали признаки «переходящей моторики». Тело у Напарниц было одно на двоих, и повреждать его совершенно не стоило. Два дня назад Катька, забираясь на заснеженное дерево, чуть не растянула хилые связки на запястьях. Тогда Катрин слишком опрометчиво и бездумно вмешалась в неуклюжие движения юной верхолазки. И еще два раза прокололась. На перемене Катька чересчур яро завернула руку зарвавшемуся Андрею Жеребцову. Мальчишка чуть не расквасил рожу о крашеную школьную стену. Слава богам, никто из взрослых не видел. Жеребец мигом присмирел и принялся щупать вздувающуюся на лбу шишку. Зато одноклассники не замедлили объявить, что «Любимова совсем нервной стала». Еще одна неприятность вышла на уроке рисования. Вазочка (вещь скучная и неинтересная) уже намалевана, «четверку» можно было считать честно заработанной. До звонка оставалось минут десять. Ни Катька, ни Катрин не обратили внимания на то, чем заняты их общие пальцы, пока Герка Земляков не поинтересовался, во что она такое играет? Руки девочки, занятые восковыми мелками, упорно пытались втиснуть короткие цилиндрики в несуществующую обойму. Катрин тогда по-настоящему перепугалась. Ладно, Катька, — девчонка ничего не ощутила, кроме смутной тревоги. Не хватало еще малолетке перенять последствия контузии. Бессознательные движения до психушки быстрее, чем любой шантаж, доведут. К тому же Катрин перехватила взгляд учительницы рисования. Ох, нехорошо педагогша смотрела. Уж не наболтала ли Нинель чего лишнего? Поставить бы ее раком по-настоящему, чтобы прочувствовала, что почем. Да нельзя — дети мы.
Дома тревога отходила куда-то далеко. Здесь было и впрямь удивительно уютно. Горячий вкусный чай и Катя, и Катрин предпочитали пить без сахара. Сыр был чудо, «Кремлевский», из большого тюбика, как зубная паста. По слухам, такие сыры самым настоящим космонавтам на орбиту отправляют. Мазать на хлеб такой сыр просто класс!
Вкусно. Про уроки можно забыть еще на немножко. Мама, конечно, разозлится. Гулять завтра не пустит. Ну, как-нибудь…
Катрин заставила (себя? ее? их?) дожевать побыстрее, выбраться из-за стола и расстегнуть портфель. Катька мысленно скулила. Жалко ей было и себя, и весь мир, до того погрязший в безнадежной борьбе с уравнениями и синтаксисом с пунктуацией, что впору слезу пустить. Больше всего жаль времени, которое сейчас пойдет зряшно и мучительно. Из библиотеки еще две книжки нечитаные лежат.
«Вот блядство, ну почему девчонке хоть один хороший учитель за пять лет не попался?! Ведь не без способностей, выдра ленивая».
Катя грубой мысли испугалась, Катрин тут же почувствовала, как ее выдавливают. Но удержалась. В последние дни удерживаться удавалось все чаще. Главное — матом не думать и вообще поспокойнее быть. Интересно, все твари-паразиты в симбиозе интеллигентными и милыми зверушками прикидываются?
С математикой покончили на удивление быстро. После памятного разговора так ничего и не понявшая Катя (вернее, испугавшаяся по-настоящему обдумать, что, собственно, наговорила) слегка успокоилась. Нинель девочку к доске больше не вызывала. В журнале появились два «трояка». Катька подсознательно чувствовала, что Нина Георгиевна ее трогать опасается. (Ха, опасается?! Да она в панике и жуткой депрессии, дура алгеброидная. Весь пятый «А» опрашивать боится.) Тем не менее учить алгебру с геометрией стоило вдвойне усиленно. Катрин напрягла остатки знаний, унаследованных после собственной школы, пришлось нелегко. В скитаниях, боях и неумеренном разврате изо всех математических наук пригодилась разве что арифметика и начертательная геометрия. К Катьке бы того лейтенанта-артиллериста подселить в башку, — он на вычислениях собаку съел.
От вкуса черного дыма горящих причалов и гула канонады Катька тут же задергалась. Катрин уцепилась крепко, уходить очень не хотелось. С каждым разом опрокидываться в темноту становилось все болезненней. Не только девчонкина здесь жизнь, — уже и твоя. Ох, сиамские вы близняшки!
Писала Катька с какими-то нелепыми ошибками. Интуитивная грамотность у девчонки отсутствовала напрочь. Мысли летели таким аллюром, что рука с шариковой, за тридцать пять копеек, ручкой безнадежно отставала, и потому, брошенная и оскорбленная, уныло выводила странные «шифровки», то принципиально путая все подряд гласные, то вообще теряя буквы. Русский язык, после алгебры и геометрии, оставался камнем преткновения номер два. Катрин изо всех сил пыталась притормозить резвые фантазии девчонки. Потом, когда для себя будешь писать, строчи, как хочется, лети-свисти образами и картинами. А сейчас — «Свой край не узнаешь по-настояшему из окна самолета или поезда. Его нужно исходить пешком», — это только текст. Это не мчащиеся зеленые составы, не «Як-40», стремительно набирающий высоту и пробивающий пышную перину озаренных солнцем облаков. Это не долгие дороги, раскисшие от дождей или ласкающие босые пятки мягкой украинской пылью. Это не легкие кеды, ожидающие тебя на даче, обувь, в которой можно галопировать под теплым коротким дождиком. «Свой край…» — это всего лишь набор из сотни букв и знаков препинания, которые нужно расставить в строго определенном порядке. Шаг влево-вправо, — побег, прыжок на месте — провокация. Споткнулась на запятой, «растяжка» сработала, — считай, пятки у тебя нет. Медленнее, товарищ Любимова, ты на минном поле.
Английский… Бедняга Катька, изнуренная сражениями с родным языком, на язык вероятного противника положила большой и тяжелый… Уф, нельзя! Спокойнее, Катя, вот эти зрительные образы оставь в покое. Это у тебя после сотрясения. Доктор сказал — пройдет. Хм, еще года три на эти темы можешь не думать. У тебя, между нами, девочками, по женской линии все в порядке. Не рыбка. Ну да, не зря у тебя в башке Том Сойер со своей Ребеккой-Беккой промелькнул. Ой, только сейчас в ту сторону не думай!
Познавать английский язык, когда у тебя в голове пристроился нелегал-репетитор, все-таки можно. Похоже, интуитивно Катька теперь знает даже больше чем нужно. Вы, товарищ сержант, не зря два с лишним года в англоязычных странах проболтались, да еще полгода страну пересекали, где об иных языках и слыхом не слыхивали. Но все-таки сленговые словечки и всякие «факи» девочке передавать рановато. Странный эффект получается, — Катька сейчас чудесно невежественна, но стоит ей услышать или увидеть написанное словосочетание, смысл в голове тут же высветится. По коротенькому абзацу скользнула глазами — все понятно. Черт, как бы не напортачить. Хватит на сегодня. Писать по-английски Катерина, конечно, всегда будет чудовищно. Ей бы «минными заграждениями» в русском разобраться. Но на тройку по английскому мы в этой четверти вырулим.
Скоро мама придет, а я почти все сделала. Честно. А, все равно не поверит.
Катя потянула учебник истории. Тут девчонка в помощи не нуждается. Историю античности глотает, как приключенческую книжку. По «Легендам и мифам Древней Греции» профессора Куна девочка могла бы зачеты в университете сдавать. Катрин и в те свои два почти безмятежных года университетской учебы тесты по мифологии, будто орешки, щелкала благодаря этой книжке. Эх, золотое время было! Найни с Цуциком тогда приблудились.
Пушистый? Почему хаски?
«Порода такая. На лайку похожа», — ответила на заинтересованность Напарницы Катрин и спохватилась.
Катька замерла, уставившись на картинку с египетскими пирамидами. И Катрин начало медленно выдавливать, пока вокруг не сомкнулась бесчувственная тьма.
* * *
Вернулась к жизни Катрин уже вечером. Ужинали с мамой. К чаю были бутерброды с зеленым сыром. Катьке нравился не столько вкус, сколько возможность валять намазанные маслом куски хлеба в дивно пахнущем, ни на что не похожем порошке. Зеленый сыр мама хранила в специальной коробке из темно-фиолетового полупрозрачного пластика. По телевизору — черно-белому контрастному ящику с толстым стеклом — оживленно комментировал хоккей Озеров. Впрочем, мама с дочерью на телевизор обращали мало внимания.
— На каникулы к дедушке поедем? — спросила мама.
— Мам, ну ты ведь уже билеты взяла, — изумилась Катька. — Как же мы не поедем?!
— Меньше нужно по брошенным домам лазить, — сердито сказала мама. — Если бы череп пробила, ты бы сейчас в реанимации лежала. Бледная и зеленая.
— Мам, я больше не буду, — соврала Катерина. — И в школе я алгебру подтянула.
— Насчет школы будем надеяться. Но у дедушки будешь дополнительно заниматься каждый день.
Катька закивала.
— Обещаю.
— Странная ты стала, — с подозрением сказала мама. — Голова у тебя не болит?
Голова не болит. В ней голоса странные завелись.
Не голоса, а мысли.
Слушать сомнительные поправки Катька совершенно справедливо не стала и вслух решительно заявила:
— Мам, голова у меня нисколечко не болит. Я даже не простужаюсь. Поедем, а?
— Если все будет хорошо. Я тебя умоляю, закончи без двоек. Не порть себе каникулы.
— Я обещаю, — на этот раз честно сказала Катька.
Маму свою Катька любила. Не очень понимала, насколько любит, но определенно любила. Катрин, обделенная материнской любовью и испытывающая ответные весьма прохладные чувства по отношению к собственной родительнице (пусть ей живется хорошо, долго и отдельно), разницу чувствовала очень остро. И завидовала.
Хорошо Катьке. Мама у нее замечательная. Дед, которого девчонка обожает. Даже бабушка есть и двоюродная бабушка. И тетушка, которая племянницу в Среднюю Азию на чудесную экскурсию свозила. У Катрин всего этого не было. И на кой хер нужна машина с водителем и возможность в Синевку на дачу каждые выходные ездить? Отдельная квартира, спецшкола, джинсы, футболки и босоножки, от которых здешние модницы в обморок бы попадали. Ну да, двадцать лет еще до твоего рождения пройдет. До твоего первого персонального компьютера — все тридцать. Какой, в жопу, от этого толк? Здесь же лучше…
Про жопу не надо, не надо…
Темнота.
Катя-Катрин проснулась ночью. За окном, которое когда-то было дверью, — там еще сохранилось кованое ограждение, окаймляющее широкий прямоугольник пустоты, — тихо подвывала вьюга. В комнате чуть побулькивала раскаленная чугунная батарея. С диванчика Катя-Катрин видела в зеркале смутное отражение круговерти снега, свет одинокого фонаря, пытающегося пробить декабрьскую ночь. Обе, и Катька, и сержант, думали о маме. Странно, но об одной и той же. Катька думала, что у деда придется заниматься проклятой алгеброй. Мама обязательно проверит. Катрин думала о смелой близорукой женщине, побывавшей в Антарктиде и Южной Америке, ходившей по морям на военных кораблях и траулерах с диковатым экипажем и среди всего этого решившейся в одиночку родить дочку. Впрочем, родители ей помогали, и родственники, и уйма друзей и знакомых помогала. Чудные отношения у людей были. И дерьма хватало. Что в двадцатых, в которых довелось побывать сержанту Мезиной, что в сороковые. Да и в этом спокойном застое. И все же есть чему позавидовать. У тебя-то будет когда-нибудь такой могучий тыл? А дети будут?
Тьфу, у тебя друзей нет, что ли? Есть, пусть и немного. Прыгаешь, как блоха. Но Блоод, Ингерн, мужики с «Двух лап», Мышка-Найни — они же есть? Они тебя помнят. Ждут. У тебя муж был, который тебя по-настоящему любил. Фло… Нет, о ней лучше не надо. Ребята из университета. Валери с малышом, Кора… А парни, ушедшие прорваться за Балаклаву? Разве они не могли стать твоими друзьями? Лейтенант, который единственный раз решился покоситься на твою грудь?
Могли стать они твоими друзьями или нет… ты-то с ними не пошла. Все прыгаешь, блоха бесстыдная. Деньги зарабатываешь. Трахаешься и то на ходу.
Ох, Фло, где же ты?
Схлопотала бы, товарищ сержант, пулю у бухты, — всем было бы легче. Там много людей легло, не осталась бы ты в одиночестве. Пошел он в задницу, отдел «К».
Не нужно. Дым будет сниться. И мертвые.
* * *
Приближались каникулы. Катрин что-то не могла припомнить, чтобы в своем собственном (индивидуальном) детстве так страстно ждала возможности две недели не ходить в школу. Нужно признать, Катька ненавидела среднее образование с совершенно недетским пылом. Довели девчонку.
Пока что Катя-Катрин исправно ходила на уроки, после обеда в одиночестве или с мальчишками гоняла по заснеженным, обезлюдевшим дворам и пустырям Замоскворечья. Район умирал: старые дореволюционные доходные дома, усадебки с почти дачными яблоньками за дощатыми заборами столичная власть беспощадно уничтожала. Разрозненными островками еще торчали дома покрепче и поприличнее, но и их век оставался недолог. Одиноко стоял и родной дом: толстостенный, из отличного красного кирпича. Булочная с замечательным запахом выпечки и свежего хлеба, угловая пивная (оттуда шибало неистребимым, пролитым еще, должно быть, при Николае II пивным духом). Угловой, обнаженный уже исчезнувшими домами-соседями двор.
Жуя вкуснейшую «калорийную» булочку за 10 полновесных советских копеек, Катя-Катрин шла в библиотеку и вяло размышляла о будущем. По смутным предположениям Катрин, выселить Любимовых должны году этак в 78-79-м. Тогда Москву будут к Олимпиаде готовить и зачистят на славу. Солидный дом в малолюдном переулке, куда не ступит нога интуриста, это, видите ли, позор развитого социализма. Козлы позорные. Панельные многоэтажки, конечно, куда привлекательнее. Переселят вас в Орехово-Горохово или в Ясенево.
Впрочем, в сроках переезда Катрин была не так уж уверена. И насчет Олимпиады. И насчет всего остального. Даром что сама из этих замоскворецких мест. На ту сторону улицы Димитрова так и не удосужилась попасть. Катьке там нечего делать, а Катрин… Ноги-то все-таки общие. На ту сторону оживленной улицы пятикласснице было категорически не рекомендовано ходить. Подземного перехода еще не было, а перебегать улицу между машинами — девчонке действительно не дело. (О боги, неужели эта улица еще расширится до восьми полос, и там плюнуть будет некуда от количества стоящих в пробке иномарок?) Катрин уже не могла в такое поверить. Сержант отдела «К» медленно растворялась. Катя-Катрин все больше становилась просто Катькой.
Попытки Прыгнуть Катрин все еще повторяла каждый день. Сейчас тщетные усилия были вызваны больше упрямством, чем реальной надеждой на успех. Стоило сосредоточиться, представить себе «станцию назначения», и Катрин неизбежно вылетала из реальности, чтобы через несколько часов продолжить существование в привычном теле пятиклассницы. Так было и первый раз, еще в больнице, так продолжалось и сейчас. Глупо биться несуществующей головой о призрачную, но непреодолимую стену. Катьку это пугает. Да и незачем тыкаться. Разве плохо прожить еще одну жизнь почти с начала? Нормальную жизнь, с любящей мамой, с кучей родственников, с чудесным предчувствием того, что случится с тобой и страной через год или два. Конечно, Там со страной не только благостные дела приключатся. Но дурное предчувствие скоро сгладится. Катрин была уверена, что потихоньку забывает прошлое-будущее. В конце концов, здесь ведь вариант «кальки». Почти неотличимый от Основного варианта, но все же различия будут. Так даже интереснее. Тем более что Основной вариант сейчас все меньше кажется основным. Уходит память. И почему-то почти не жаль.
Катя-Катрин дожевала булочку. Не пожалели на хлебозаводе изюма. Вкуснотища. Что толку думать о будущем? Оно и так рано или поздно придет. До этого дурацкого будущего, в смысле, до восьмого класса, еще учиться почти три года. Это же сколько раз в школу тащиться придется?
Сама ты, Катька, дура.
Вовсе я не дура. Тошнит меня от школы. Думать о ней не хочу.
Тут Катрин была согласна. Обеих Напарниц сейчас волновала проблема поактуальней.
Вчера Катя-Катрин чуть не поцеловалась с Геркой Земляковым. Барахтались в снегу у скользанки, что длинным языком от самой школы спускается. И как-то так получилось. Он совсем рядом был, румяный, хохочущий. Шапочка-шлем, так похожая на подшлемник, съехала, открыв подбородок и ямочку на нем. Катька сделала движение, неловко приоткрыв губы, и… кажется, Герка понял.
Гром не грянул. Собственно, и никакого чуда первого поцелуя тоже не случилось. И поцелуя не случилось, и стояли потом в подъезде, отогревая промокшие штаны у раскаленной батареи, выковыривали из ботинок смерзшиеся сосульки, ржали над чем-то очень смешным. Но, как сказал бы Гриша с Дачи Ковалевского, «кошелек нашелся, но осадок-то остался».
Блин, кто такой Гриша?
Кто такой Гриша? Герка, вернее, Герман, мальчишка вообще-то нормальный.
Катрин была готова согласиться. Рослый для своих лет, широкоплечий пацан. Хрен знает, что из него дальше получится, но глаза у него красивые. И подбородок волевой
Почему получится? Он и сейчас нормальный. В классе нет никого лучше.
Ох, двоечница ты наша! И что у тебя за «классовое» мировоззрение? Разве в классный журнал всех достойных мужиков мира запихнешь? «Клуб кинопутешественников» смотрела бы чаще.
Телепутешествия Катька смотрела редко. У нее были свои путешествия: среди ни с чем не сравнимого запаха старых книг, среди обложек-«рамочек», журналов «Всемирный следопыт», растрепанных томиков, с потерянными переплетами и замусоленными до дыр страницами. Бесконечная тропа среди тысяч таинственных названий и мудреных слов, писать которые грамотно девчонка так и не научится до старости. Эти бескрайние территории назывались Детской Плещеевской библиотекой.
Поскольку библиотека — вот она уже, несвоевременные мысли о мальчиках были немедленно забыты и, перемахнув через чугунный заборчик, Катька рысцой кинулась к невзрачной двери в Пещеру Чудес.
Пятиклассница Любимова числилась читателем-отличником (на растрепанном формуляре красовался наклеенный красный квадратик), и ей, как особе избранной, позволялось рыться в книжных сокровищах самостоятельно. Стеллажи библиотеки были плотно забиты разномастными томами. Некое подобие порядка соблюдалось только в читальном зале, куда индивидуалистка Катька захаживала крайне редко. Вообще библиотекари «Плещеевки» были личностями замечательными — ни во что особо не вмешивались, предпочитая заниматься собственными делами. Удивительные фонды старой, когда-то благотворительной, библиотеки все равно шли на списание.
Когда Катька рылась в книгах, ее великовозрастная Напарница могла думать о чем угодно. Собственно, можно было палить из пушек или включать на полную громкость еще не родившуюся Земфиру. Катька упоенно мыла золото и алмазы, и оторвать ее от этого занятия не смогла бы и Третья мировая война.
Катрин вяло размышляла: кто все-таки вздумал целовать пацана? Импульс был краткий, но отчетливый. Можно поклясться, что за секунду до этого у Катьки и мыслей подобных не было. А у тебя, товарищ сержант? Ты — еще та штучка. До педофилии докатилась, мерзавка? Ничего дурного не думала? Блин, считаешь, что недоказуемо, то и ненаказуемо? Ты как индивидуальность растворяешься, но что ты девочке оставляешь? Она и так, когда подрастет…
А ты еще и целый склад отравляющих вещей несчастному ребенку в наследство подсовываешь. Нужно что-то делать.
Ух ты, картинки какие! «Копи царя Соломона». Что такое «копи»? Кладбище? Вон скелет какой жуткий нарисован.
«В данном случае „копи“ — это шахта с сокровищами. Бери, тебе понравится».
Кроме кладбищенских копей, Катька зацепила два выпуска древних альманахов «Мир приключений», две книжки сомнительной фантастики, изданных еще в сталинские времена, и относительно свежую книжонку с молодцеватым стрельцом на обложке. Стрелец, надо думать, вел неосознанную, но сугубо революционную борьбу с самодержавием Ивана Грозного. Впрочем, Катьку больше интересовала хорошо прорисованная пищаль в крепкой лапе стрельца. Испытывала интерес к оружию наша пятиклассница. Неужели тоже вновь приобретенное наследство?
Нагруженная сумкой с книгами, двоечница и интуитивный литературовед Катерина Любимова победно покинула старый особнячок библиотеки. На неделю пищи для ума хватит.
* * *
— Ребята, началась последняя неделя. Каникулы на носу, — сказала классный руководитель Екатерина Максимовна. — Всем напрячься. По русскому языку нам прямо сейчас предстоит решающая контрольная. Слышите, Кузин и Яковлев? Любимова, тебя это тоже касается. Вы уж постарайтесь, зачем нам в классе четвертные двойки?
Катя-Катрин уже напряглась. На перемене так стыкнулись с Ромкой Джамальединовым, что связку на запястье опять чуть не потянула. Ромка пальцы отшиб, но это его проблемы. Первый полез. А тебе, бывший сержант, аккуратнее нужно силу и возможности тела сопоставлять.
В некотором оживлении, завихрившемся вокруг Катьки, было виновато легкое изменение имиджа пятиклассницы. Нельзя сказать, что девчонка нереально похорошела после стрижки, но пацаны что-то этакое учуяли. Первые гормоны-подснежники начали лезть наружу. Заодно и две Маринки: Бобылева и Бондарева, признанные симпатяшки класса, начали на сумасшедшую Катьку нервно поглядывать. А вы, девицы, что думали? Конкуренция.
Русая челка, падающая на глаза длинными прядками, Катьке очень даже шла. По крайней мере Катрин была вполне удовлетворена новой прической. Катя сомневалась — с трудом привыкала к щекочущим нос прядкам. Еще больше сомневалась мама — уговорить ее позволить эксперимент стоило большого труда. «Девочкам косички идут, девочкам косички идут», — фу! А еще университетское образование. Но Катя-Катрин все-таки окончила четверть без двоек (по истории даже пятерка образовалась), и мама запретить стрижку не решилась. Правда, уже в парикмахерской, когда обнаглевшая Катрин потребовала «поднять затылок повыше, чтобы шея дышала», мама была так шокирована, что ее стало жалко. Тем более что хамоватая парикмахерша содрала за детскую прическу аж три с полтиной.
Ну, ладно. С контрольной по русскому разберемся. Тему подсказали заранее, и шпыняемая Напарницей Катя исписала несколько страниц сложными словами. Медленно исписала, пришлось бедняжку все время осаживать и притормаживать.
— После последнего урока никому не разбегаться, — возвестила Екатерина Максимовна. — Будет встреча с ветераном. Кузин, перестань корчить рожи. Все равно никого не напугаешь. Ветеран с фашистами сражался, как-нибудь твои обезьяньи ужимки переживет. Чтобы после ботаники все сразу сюда. К нам придет настоящий герой, — мальчикам послушать нужно обязательно, девочкам тоже не повредит. Чтобы были все до единого человека. Все, сейчас все мысли о диктанте.
Диктант Катька накорябала. Классная посмотрела ее работу сразу после сдачи тетрадок.
— Задержись, Любимова.
Катя-Катрин смотрела, как бегает над кривоватыми строчками стержень хищной красной ручки. И правда, как под огнем снайпера себя чувствуешь. Ручка-убийца оставила над листом три кровавых отметины. Классная вздохнула.
— Ну, уже лучше. Твердая тройка. Катя, я тебе сколько раз говорила, не спеши. Ну, куда ты вечно несешься, будто осой ужаленная? Я вас разве подгоняю? Кузин и тот успевает. Куда ты всегда гонишь?
Вперед. Чего на месте-то топтаться? Рассказа вы только обрывочек прочитали. А что дальше, никому и не интересно, да?
Вслух Катька благоразумно сказала:
— Я готовилась. Сейчас с математикой справилась, и время заниматься русским появилось. Вы меня простите, Екатерина Максимовна. Я, если два часа алгеброй с геометрией прозанимаюсь, потом не то что писать по-русски, уже и разговаривать нормально не могу.
— Что делать, Катюша. Вы уже не маленькие, нагрузка увеличивается. Отдохнешь за каникулы, и с новыми силами… Гуляй побольше, дыши свежим воздухом. Хотя ты и так много по улицам бегаешь. Наслышана я про твои подвиги. Голова не болит? Сколько раз вам говорили, в выселенные дома ни ногой.
— Это случайно получилось. Я больше туда не хожу.
Классная вздохнула, цену таким обещаниям она знала хорошо. Покосившись на девочку, Екатерина Максимовна неуверенно спросила:
— Катя, если не секрет, тебя кто так постриг?
— В парикмахерской. А что, нельзя было? — Несмотря на все старания, в голосе прорвался грозный сержантский рык. Катрин страшно не любила давления и критики в адрес своего внешнего вида. Начальство в отделе «К» и так задолбало. Ну, если майору и можно было иногда нахамить, то педагогу дерзить абсолютно неразумно, и Катрин быстренько смягчила: — Так удобнее, и возни меньше. Вам не нравится? Или в школе так ходить нельзя?
— Не то чтобы нельзя, — с некоторой неопределенностью ответила классная. — Несколько вызывающая прическа у тебя, Катя. Хм, ну пока завуч и директор претензий не предъявляли. Хотя я не понимаю — не мальчик, не девочка, — нужно ли так?
«Унисекс».
Что?!
— Ладно, за каникулы обрастешь, — решительно закончила Екатерина Максимовна. — Иди, Любимова. Про встречу с ветераном не забудь.
— Не забуду, — Катька подхватила свой боевой портфель и поскакала к двери.
— Стой, тезка! — Складывая стопкой тетради, классная глянула поверх очков. — Во-первых, перестань прыгать. Не первоклассница уже. Во-вторых, ты так и не сказала, где стриглась. Меня про твою прическу, представь себе, спрашивали.
— В Бродниковом переулке, — с недоумением сообщила Катька. — Тут через дорогу…
— А, знаю. Иди, иди.
Катька выскочила в коридор.
Классная что, тоже в парикмахерскую собралась?
«А ты как думала?»
Но она же старая! Ей же, наверное, уже за сорок?
«Глупости не городи. На ботанику опоздаешь».
С ветераном обманули. Героем Советского Союза он не был. Имел грузноватый Николай Николаевич два ордена Красной Звезды, орден Славы 2-й степени и полтора десятка медалей, — какие из них боевые, а какие юбилейные, рассмотреть было затруднительно. Чувствовал себя старший лейтенант в отставке неловко. Перед непоседливыми пятиклассниками он выступать явно не привык. Смущенно пристроил коленкоровую папку на учительском столе.
Екатерина Максимовна командно хлопнула в ладоши.
— Тихо всем! Николай Николаевич выкроил время, пришел нам рассказать о героических днях битвы за Москву. Человек он занятый — заведует 32-м автокомбинатом, который, между прочим, каждый день возит нам завтраки и обеды. Давайте послушаем. Кузин, я кому говорю!
Николай Николаевич откашлялся, пригладил порядком облысевшую макушку и начал:
— Битва за столицу, ребята, шла жестокая…
Катрин развлекалась тем, что пыталась разглядеть медали. По цветам колодок, к своему стыду, она ничего вспомнить не могла. Ну, медаль «За отвагу» наш Николаич заработал — серую колодку узнать нетрудно. Еще, кажется, «За боевые заслуги». Остальные «за города». Ну, и юбилейные, конечно.
Рассказывал Николай Николаевич плохо. То ли спутал пятиклассников с подготовительной группой детского сада (собственно, они не так уж и отличались), то ли просто не был хорошим рассказчиком. Класс впал в привычное школьное оцепенение. Катя раздумывала о том, как же это воевать в заснеженном поле в лютый мороз? Замерзнешь же мигом. Кузин ковырял в носу карандашом, — очевидно, конспектировал термин «мы окопались насмерть». Остальные развлекались мечтами о каникулах. Только Леночка Щукина, сидящая рядом с классной, дисциплинированно пялилась сквозь ветерана в плохо протертую доску.
Наконец Николай Николаевич изнемог и закончил:
— …Ну, а уж отбросив фашиста от Москвы, мы его гнали до самого вражеского логова — до Берлина!
«Угу. Безостановочно и с криками „Ура!“».
Обрадованная Екатерина Максимовна подскочила:
— Спасибо, дорогой Николай Николаевич, за интересный и познавательный рассказ. Вот так, ребята, ровно тридцать четыре года назад начался разгром немцев под Москвой.
Класс очнулся и с энтузиазмом зааплодировал. Всем хотелось домой.
Екатерина Максимовна одобрительно кивнула и поинтересовалась:
— Может быть, у кого-нибудь будут вопросы?
Леночка Щукина подскочила и заученно пропищала:
— Николай Николаевич, скажите, пожалуйста, где вы начали войну и где закончили?
Ветеран показал пальцем на медаль:
— Закончил я войну под Берлином. Там, у зоопарка, меня в последний раз ранило. А начал я войну, ребята, аж двадцать второго июня. Наша дивизия входила в состав 8-го мехкорпуса. Так что, можно считать, приняли мы бой в самый первый день войны.
Опа! Вот тебе на!
Катя-Катрин подскочила, потом вспомнила и вытянула руку:
— Товарищ Николай Николаевич… Тьфу, Николай Николаевич, а вы в то время где служили? Случайно не в 34-й танковой дивизии? 64-й танковый полк не знаете?
— Знаю, — с удовольствием сказал ветеран, глядя на любознательную девчонку. — Служил я в 12-м отдельном зенитно-артиллерийском дивизионе, во взводе связи. Так что в 64-м танковом неоднократно бывал по делам службы. Знал лично его командира, Героя Советского Союза подполковника Васько. Слыхали про такого?
— Как же, — поспешно пробормотала Катрин. — Товарищ старший лейтенант, если вы из 12-го зенитного… Ваши батареи прорыв 2-й Ударной группы прикрывали?
— Не только прикрывали, но и непосредственно вошли в прорыв в составе Ударной группы. Между прочим, я в этой операции принимал личное участие. Мы тогда в Люблин прорвались. К сожалению, о той операции мало кто знает. А мы ведь фрицев до конца сентября держали. Считайте, целую немецкую армию на себя оттянули. А у тебя, девочка, в 8-м мехкорпусе кто-то из родственников воевал?
— Бабушка, — пробормотала Катрин.
— Бабушка? — изумился Николай Николаевич. — У нас женщин, считайте, и не было. Тогда армия была не то что потом. Кто в прорыв женщин брал бы? Только боевые части шли. 2-я Ударная группа — это, я вам доложу, сила была. Мало кто из тех людей в живых остался. Героическая операция была. Действительно, до последнего патрона в Люблине дрались. А как твоей бабушки фамилия?
Со всех сторон с интересом смотрели одноклассники. Екатерина Максимовна неуверенно улыбалась.
— Вы бабушку вряд ли знаете, — с трудом проговорила Катя-Катрин. — Она была прикомандирована к 64-му танковому полку. Обеспечивала подготовку прорыва, но сама на Люблин не пошла. Была такая группа под командованием танкиста лейтенанта Любимова. Я запомнила, потому что он наш однофамилец. Он у Васько тогда вроде порученца был.
— Женька Любимов?! Да я же его знаю! — ахнул Николай Николаевич. — Мы же вместе в Люблине на аэродроме в последние дни сидели.
— То есть как?! — Девочка двумя руками уцепилась за парту. — Он же в прорыв не пошел. Он после войны жив остался, я точно знаю.
— Так и я жив, — Николай Николаевич широко улыбнулся, блеснув золотыми коронками. — Мы вместе эвакуировались. Я с перебитыми ногами, а он с документами штаба. Женьку прямо на моих глазах подполковник Васько пообещал пристрелить, если тот приказ не выполнит. Это уже в последних числах августа было. Мы, считайте, чуть ли не последним самолетом, что с Люблинского аэродрома взлетел, эвакуировались. Васько тогда почти весь госпиталь вывез. Об этом тоже мало кто знает…
За окном уже стемнело. Только на гигантском скелете-стройке нового корпуса Третьяковской галереи вспыхивали синие огоньки электросварки. Екатерина Максимовна оставила ключ от класса, и девочка с Николаем Николаевичем сидели за первой партой.
— Операция была из ряда вон, — хрипловато повторил Николай Николаевич. — До сих пор не пойму, почему о ней так мало говорят. В сорок первом рейд на Люблин по всей стране гремел, боевой дух поднимал. А потом разве что между делом упомянут. У нас всегда так, — грузный мужчина посмотрел на девочку и поправился: — Нет, историки все правильно освещают, другие операции напрямую судьбу войны решали. Как говорится, каждый со своей колокольни глядит.
— Понятно, — Катька шмыгнула носом. — Война большая, про все операции не расскажут. Вот и про крымскую осаду не всегда все вспоминают. Там тоже… было.
— Это точно, — согласился Николай Николаевич и принялся разминать сигарету. — Кать, так как твою бабушку зовут? Здорово она тебе все рассказала. Ты молодец. А мои оболтусы ничего слушать не желают. Один хоккей на уме.
— Хоккей тоже хорошо, — улыбнулась девочка. — Пусть лучше клюшками стучат, чем гранаты швыряют. Хотя в свое время, может, и им придется. Бабушку мою Екатериной зовут. Меня в честь ее назвали. Жаль, она сейчас за границей работает, а то бы обязательно встретилась. Она о прорыве на Люблин очень часто вспоминает.
— Еще бы, — Николай Николаевич сунул незажженную сигарету в рот. — Такими делами гордиться нужно. Я, например, горжусь. Я тебе как умной девочке говорю. Ни медали, ни ордена я тогда не заработал. Зато горжусь. Все на восток пятились, а мы на запад рванули. Эх, что за парни были! А танки? Я, чтобы так танкисты работали, ни до, ни после не видел. Знаешь, как ходили они в контратаки под Люблином? Цвет армии, эх!
— А как же лейтенант Любимов в Люблине оказался? Он ведь за Львовом остался, мне бабушка точно говорила.
— Женька мне уже после войны рассказывал. Он с киевского аэродрома прилетел. Тогда воздушный мост исправно работал. Боеприпасы в Люблин каждую ночь перебрасывали. Десантники, отчаянные ребята, прилетали. Вот и Любимов как-то умудрился на самолет попасть и в родной полк прибыть. Кстати, Женька тогда уже старшим лейтенантом был. Катя, твоей бабушке обязательно нужно с ним встретится. Он мне, кажется, рассказывал, как с одной красивой чекисткой во Львове во время заварухи с бандеровцами оказался. Это часом не твоя бабушка была?
— Очень может быть, — Катя улыбнулась. — Мне о бабулиной красоте трудно судить. Будет она в Москве, обязательно позвонит. А вы, когда будете встречаться с Любимовым, привет передайте. Может, он ее еще помнит.
— Передам. Пусть твоя бабушка девятого мая к Большому театру подходит. От 8-го мехкорпуса там, понятно, никого нет, но меня она может у места встречи 3-й Ударной армии отыскать…
* * *
Листочек с телефонами и адресом Катя-Катрин скомкала и выбросила в снег. Не встретиться «чекистке» с бывшим лейтенантом Любимовым. Когда она сама бабушкой станет, вряд ли ветераны Люблинской операции еще о чем-то поговорить смогут.
А Катя вела себя тише мыши. Только иногда мелькал отдаленный отголосок ее обреченного недоумения:
Откуда я это знаю? Откуда?! Откуда?!
«Откуда-откуда… Читала ты!»
* * *
За окном снова мело. Сквозь серо-белый сумрак проглядывали уже зажегшиеся фонари. Катя, вдоволь напрыгавшаяся по мягким сугробам (путь от Доусона был преодолен благополучно, к сожалению, ни один индеец-кри так и не попался на пути одинокой путешественницы), сидела за столом, теребила бахрому скатерти и сонно перелистывала знакомую почти наизусть «Плутонию». Насквозь промокшие в снегу шаровары сушились, кое-как пристроенные на батарею.
Катя отвлекалась, а Катрин, между прочим, было интересно. «Плутонию» она в свое время как-то не удосужилась прочитать. Любопытное путешествие. Некоторые аналогии напрашиваются. Надо думать, товарищ академик, хоть и был лауреатом Сталинских премий, много чего знал, и умудрился изложить свои догадки в форме познавательных романов для юношества. Стоит с трудами Владимира Афанасьевича поближе познакомиться.
Катя, кажется, отключилась. Задумался-замечтался ребенок, совсем его присутствия не чувствуется. Катрин перевернула очередную страницу и, кажется, сама отключилась. Темнота, правда, сразу прошла. Катрин принялась машинально нашаривать взглядом упущенную строку. Книга была почему-то закрыта, а рука опускала на стол порядком пожеванную шариковую ручку. В раскрытой общей тетради под силуэтом неумело изображенной триеры было нацарапано:
Ты кто?
Кажется, Катрин перепугалась. Катя тут же поддержала всплеск тревоги, и старшую Напарницу чуть не вышвырнуло в темноту.
«Спокойно, спокойно. Ничего страшного. В конце концов, Катя не чужая. Глупо таиться. Да и вообще, почему бы и нет? Девочка пытается поговорить. Имеет право. Вот сейчас — изо всех сил пытается успокоиться, сжаться, не мешать».
Катрин взяла ручку.
Меня тоже зовут Катя. Не бойся. Я случайно сюда попала.
Мгновенный всплеск паники. Кажется, девчонка все-таки всерьез не верила, что ей ответят. Катрин мигом исчезла в безвременье.
Прошло, должно быть, минут десять. Вернувшись, Катрин ощутила, как ноет у девочки спина, — бедняга все эти долгие минуты так и сидела не шевелясь. Боится вспугнуть. Общаться хочется, хоть и страшно, как будто первый раз «Вия» читаешь.
Под триерой красовались уже три строчки. Последняя отважно заверяла:
Я не боюсь. Ты все время во мне? В голове? Ты кто?
Катрин поразилась, насколько непохожи почерки. Катька и так насчет чистописания не очень, а с перепугу корябает, будто курица лапой. В «боюсь» опять мягкий знак отсутствует. Ну, сейчас простительно.
Катя, когда ты волнуешься, я отвечать не могу. Ты успокойся, я тебе вреда не причиню.
Написав, Катрин постаралась расслабиться и не мешать. Получилось, — девочка ответила почти без промедления. На сей раз Катрин наблюдала, как выводит буквы вздрагивающая рука, чувствовала, как тревожно колотится сердечко.
Я знаю, что не вредишь. Ты во мне давно. Ты откуда? Микроб или как?
Не микроб. Не зараза. Был эксперимент. Я в тебе застряла случайно. Я взрослая девушка. Из научной лаборатории. Из секретной. Только ты не пугайся.
Я уже не пугаюсь. Ты — я? Будущая? Взрослая?
Нет. Я другая. Фамилия другая. В другой школе училась. Мама у меня другая. Хотя мы с тобой похожи. Я тебе очень мешаю?
Уже не очень. Я привыкла. Сначала было страшно. Это ты на диктанте помогла?
Я тебя чуть притормаживала. Остальное — ты сама. Ты нормально пишешь, когда не суетишься.
Понятно. А с Ниной Георгиевной? Ты что ей сказала?
Я ее напугала. Извини, я зря это сделала. Будь осторожна. Она не забудет. Хотя двойки нарочно ставить не рискнет. Наверное. Извини, я плохо сделала.
Хрен с ней. Так ей и надо. Она теперь тоже психушки боится? Как ты и я?
Катрин засмеялась. Собственно, засмеялись обе. Стало легче. Катя ручку не положила, принялась усердно корябать:
Ты во мне заперта? Как в тюрьме? Тебе больно? Страшно?
Я заперта в пространстве. Центр этого пространства — ты. Мне не больно и не страшно. Но мне нужно вернуться. Я задание не выполнила. У меня там дом. Друзья. Любовь.
Катя долго чесала переносицу измочаленным кончиком ручки, потом неуверенно вывела:
Фло? Она не совсем потерялась?
Катя, ты меня извини. Ты совсем ненужные мысли знаешь. Не детские. Стыдные. Ты их лучше забудь.
Про Фло не стыдные. Хотя я удивилась. Стыдные у тебя тоже есть. Я жутко много узнала. Тебе сколько лет?
Двадцать.
А война?
Война была. Командировки. Ты это тоже забудь. Когда вырастешь, тогда о таких вещах думать будешь.
Голова у нас одна. Ты правда немцев убивала?
Кать, не нужно об этом. Очень тебя прошу. Может, вместе попробуем меня домой отправить? Если действовать согласованно, у нас будет больше шансов. Помоги мне, пожалуйста!
Я постараюсь. Только я ничего не понимаю в этом месте. В котором ты. Почему темнота?
Катя-Катрин опомнилась, когда мама в прихожей уже стаскивала сапоги. Исписанную тетрадку пришлось торопливо сунуть под учебник.
— Как дела, Катюш?
— Хорошо. Мам, нам на завтра уже ничего не задали. Мы к дедушке в пятницу уезжаем?
— В субботу. На пятницу билетов не было. Ты учебники не забудь…
* * *
Уроков было всего три. Катька торопливо заскочила домой, бросила ненужный аж две недели портфель, быстренько перекусила зеленым горошком с холодной сосиской. Поспешно накинула пальтишко, подскакивая от нетерпения перед старым зеркалом, все-таки поправила поаккуратнее шарф и ровно натянула вязаную шапочку.
Автобус маршрута № 5 промчался через Большой Каменный мост. Москва, тусклая и серая, несмотря на праздничные светящиеся звезды на столбах и подмигивающие зеленым елки на перекрестках, казалась пустой, если не считать забитых прохожими узких тротуаров.
Неужели в городе будет столько машин, что все не поместятся?
Поместятся, Кать, только все они будут стоять и вонять, хуже костра, в который сунули пластик. Будущее у нашего города так себе. Только об этом ты не болтай.
Что я, дура? Я и до тебя в психушку не хотела.
Девочка, глядя в заиндевевшее окно, засмеялась. С сиденья впереди осуждающе оглянулась тетка, похожая на Марь-Ванну.
В кармане позвякивали рубль двадцать восемь «серебром» и медью, но ехала Катька, понятное дело, «зайцем». Выскочила из автобуса на площади Дзержинского. Высоченный главный чекист задумчиво поглядывал в сторону метро, — наверное, тоже решал, разориться на подземку или подождать халявный автобус?
«Детский мир» встретил девочку многолюдьем и суетой. Катька шустро протискивалась среди распаренных взрослых. Огромный универмаг был знаком. И самой Катрин, побывавшей в поражающих изобилием торговых центрах Европы и за океаном, центральный «ДМ» нравился. Было в нем что-то… советское, имперское, и в то же время доброе.
Катька протиснулась к прилавку «Для мальчиков», потом отстояла очередь в кассу и приобрела сборно-разборный танчик «Т-62» за 40 копеек (в подарок Герке), упаковку пистонов (устроить индивидуальный взрыв для собственного удовольствия) за 12 копеек и за 16 копеек зеленого солдатика с «ППШ» за спиной.
Возвращалась пешком. Сначала по забитой прохожими улочке 25-го Октября, потом по Красной площади с высокими сугробами вдоль ГУМа. Потом по Кремлевской набережной, по Большому Каменному. Справа, полускрытая туманом, парила просторная чаша бассейна «Москва». Катрин этот бассейн почти не помнила, а Катя изумилась беглому видению громадной, построенной словно для Гулливеров церкви. «Дом на набережной» темнел все теми же каменными мемориальными досками (марками с потерянных конвертов совсем уж далекого прошлого). Кинотеатр «Ударник» сверкал замысловато выведенной люминесцентной загогулиной — 1976 г. Свернули на родную набережную.
Катя принялась писать варежкой на снегу, покрывающем гранитный парапет:
Тебе жалко уходить?
Да. Я словно вернулась в детство. И в свое, и в твое. С тобой хорошо. И вообще…
Мама?
Да. Ты ее береги.
Не понимаю. Почему у тебя так? Разве бывает мама плохая?
Она не плохая. Просто у нее всегда были свои дела. Я не скучаю.
А теперь будешь?
Кать, не трепи душу.
Извини. Ты не уверена. Вот, бля, — тебе хочется плакать.
Катька!
Я только с тобой. Я поняла. И на счет учебы, и на счет драк. Если не получится, ты оставайся. Мы поместимся.
Нет, Кать. Мы разные. И жизнь должна быть разная. Давай попробуем. Кстати, «насчет» в данном случае слитно пишется.
Мы попробуем. Я постараюсь.
Они зашли в аптеку и приобрели за 6 копеек скляночку валерьянки. Толстая усатая провизорша посчитала, что девочка — не кошка, и отпустить ей безобидное лекарство вполне позволительно.
Дома Катрин улучила момент, когда на кухне никого не было, строго наказала Кате рукам волю не давать, раскалила на огне кончик ножа и вывела на подставке пластикового автоматчика: «Июль 1942 г. Херсонес. Вспомнишь.»
Я туда съезжу. Маму попрошу, и мы вместе съездим.
Катька поставила солдатика на книжную полку.
Пришла мама, поужинали. Перед сном Катька прокралась на кухню, налила стакан воды. На кухню приперлась Марь-Ванна в ночной рубашке, принялась возиться с чайником. Пришлось прятать стакан за спиной и удирать в туалет. Катрин тщательно отсчитала в стакан капли валерьянки. Как бы не переборщить.
Гадость какая!
Катька зажала нос и махом выхлебала воду с успокаивающим.
Ух!
Будешь всякую дрянь по сортирам распивать или наркотиками ширяться, брошу все и найду.
А говорила, мы встретиться практически не можем.
Я попробую. Только ты меня к тому времени забудешь. Ты взрослой тетенькой будешь.
Все равно приходи. Я тебя с мамой познакомлю. От наркотиков правда так страшно умирают?
Уж можешь поверить. Пойдем, мама забеспокоится.
* * *
Привычно раскачивался фонарь за окном. Снова валил снег. Уставшая мама уже спокойно дышала на своей софе. Катя совсем расслабилась. Пора, сейчас «кошачья радость» и на взрослую Напарницу начнет действовать.
«Теплая крошечная комната. Уйдешь в темноту, не вернешься. Но неужели леди-сержант чужую жизнь делить станет? Стыдно, охотница.
Все, поехали. Счастливо, Катя.
Все мысли прочь. Ориентир — Пусковая площадка „К“ — все чувства в единый клубок. Ну…»
* * *
Летний душный вечер. Высокая девушка в мешковатом, продранном комбинезоне, пошатываясь, шла от пешеходного моста на Фрунзенской набережной. Почему Катрин раз за разом возвращало именно сюда, к «старому-новому» мосту, абсолютно непонятно. Сейчас вообще думать было больно. В прямом смысле больно — затылок раскалывался, волосы там намокли от клейкой крови. В ушах мучительно звенело.
До «звиздатых» ворот в/ч, за которыми устроились и скромные апартаменты отдела «К», девушка так и не добралась. Рядом затормозила патрульная милицейская машина, и через десять минут Катрин очутилась в «обезьяннике». Наркоманов здесь видели предостаточно, поэтому медицинская помощь ограничилась великодушно выделенной мокрой тряпкой и обещанием позвонить в «Скорую», как только задержанная признает, что она такое натворила. Особый ажиотаж вызвали два винтовочных патрона, завалявшиеся в кармане комбинезона. Что-то врать и доказывать у Катрин не было сил. Она лишь тупо повторяла номер телефона и бормотала, что папик деньги привезет.
Потом Катрин сидела, привалившись к стене, прижимала нагревшуюся тряпку к затылку. Думать голова не могла, и слава богу. Катрин предчувствовала, что ничего утешительного башка все равно не придумает. Менты рассосались, за столом сидел одинокий лейтенант, задумчиво вертевший в руках засаленную пилотку, изъятую у обдолбанной наркоманки.
Слова насчет папика и денег подействовали. Менты позвонили. Через полчаса прилетел майор Сан Саныч в компании компьютерного корректировщика отдела Шуры. Майор мимоходом сунул под нос дежурному удостоверение, подскочил к решетке «обезьянника».
— Жива?! Что с головой?
— Бревном двинуло, — пробормотала Катрин. — Бля, дайте же хоть аспирина.
В машине была отличная аптечка, и к отделу Катрин подъехала уже со слегка прояснившейся и элегантно забинтованной головой. Отделу «К» врач по штату был не положен, поэтому первую помощь здесь умели оказывать и собственными силами.
— Черт, мы тебя в районе ЦДХ искали. Все расчеты туда показывали. И сканер тот квадрат засек, — оправдывался Шура.
— Бывает, — пробормотала Катрин. — Я уходила под обстрелом, прямо из помещения. Сам Прыжок ни хрена не помню.
— Голова как? — спросил майор, поджидая, когда ворота КПП откроются. — Может, сразу в госпиталь?
— Нормально голова, — сказала Катрин. — Пить я хочу. И спать. Последние сутки нервными выдались.
— Можешь не докладывать. Просчитали. Объект жив. До Новороссийска добрался. Остальное — не наша забота. О деталях операции докладную потом настучишь.
— Чего уж потом? — пробурчала Катрин. — Прямо сейчас, даже сапог не сниму. Пока в отделении парилась, могла бы уже начать. Не додумалась у ментов ноутбук вытребовать.
— Извини, со встречей всегда накладки выходят. Сама знаешь. Ты точно в порядке? Что-то даже не ругаешься и не плюешься. Сотрясение мозга — вещь сложная, — майор глянул озабоченно.
— Нечему там сотрясаться, — поморщилась Катрин. — В норме я. Жрать, спать. Но сначала мыться. Сто грамм не вздумайте предлагать, — сблюю.
* * *
«Детский мир» стоял на месте, остальное исчезло. Ни дома, который Катрин помнила засыпанным сугробами, ни библиотеки. На месте дома с пивной и булочной, где продавали такие чудные «калорийные» булочки, распростерлось натуральное, заросшее мудреными цветами кладбище. Ну, не кладбище, а парк искусств «Музион», но разница небольшая. В «Музионе» из газонов в изобилии торчали памятники и скульптуры — вылитые надгробия. Ничего не осталось. Красная площадь и та изменилась, о родной набережной и речи нет, — только парапет узнать еще можно. Осталась и школа, правда, ее обнесли надежным забором, и учился там кто-то, не очень похожий на школьников.
Шура пробил по базе данных Екатерину Юрьевну Любимову 1964 года рождения. Любимовых женского пола в Москве было предостаточно, Екатерин Юрьевн тоже хватало, но вот урожая 1964 года не обнаружилось ни одной. Растворилась Катька в когда-то необъятном, но тоже подтаявшем государстве. Катрин зашла и в бывший ЖЭК. Там архивов до 82-го года вообще не сохранилось. Куда кто выбыл, здесь не знали и знать не хотели.
Стоит вообще искать? Больше тридцати лет прошло. Мама Катькина умерла в 2002 году. Поговорить с ней уже никогда не удастся.
Катрин купила мороженое и пошла мимо парка к Крымскому мосту. Нужно было готовиться к следующему заданию. Время поджимало.
Через неделю одуревшая от документов времен военного коммунизма Катрин прогуливалась вдоль проспекта. Кислорода в городском воздухе было маловато, зато в изобилии водились освежающиеся пивом индивиды. То и дело приходилось ставить на место клеящихся кавалеров. Красивая блондинка в облегающих джинсах привлекала немало взглядов. Катрин послала далеко-далеко хозяина притормозившего джипа. Конечно, после многосуточной возни с документами даже такое времяпровождение можно было считать отдыхом, но лучше бы пойти на ту сторону реки, в парк. Там хоть дышать есть чем.
Катрин свернула к МДК и зашла в книжный магазин. У Шуры день рождения, на подарок скинулись, нужно открытку от себя лично приложить. Открытку с сумасшедшим компьютерщиком Катрин подобрала, потом машинально прошла между книжными стеллажами. «Военная история». Ну-ну, что здесь, к примеру, об отчаянной обороне Крыма пишут? Писали, к удивлению девушки, много. Катрин пролистала несколько альбомов, просмотрела томики воспоминаний и историческо-популярных исследований. Был даже роскошный двухтомник о подземельях города-крепости. Книги были разные и с «жовто-голубым» флажком, и с «Андреевским» стягом. Об ассортименте в магазине заботились. Катрин вытащила последний томик с военно-морским флагом и дрогнула. «Последняя бухта», авторы Р.Н. Кравец и Е.Ю. Любимова. Подзаголовок — «Хроника последних дней не последнего штурма». Фотографии авторов. «Угу, — кандидаты исторических наук. Ох, как же Катька повзрослела! Значит, не зря занял свой пост солдатик у корешка „Волшебника Изумрудного города“? Может, и сейчас какие-то монографии охраняет? Ой, Катька, Катька, как же ты со своей грамотностью на звание профессора сдавать будешь?»
notes