Все, финиш! Духота и вонь. Это единственное, что я пока ощущаю. Чужое сознание (а в принципе, не такое уж и чужое, иначе бы я в него не внедрился) спит. Спит в буквальном смысле этого слова. Храп стоит такой, что хоть святых выноси.

Хотя откуда здесь взяться святым? Не иначе как я угодил в каменный век.

И все же я потревожил сон своего дальнего предка. Похоже, он начинает просыпаться. Лучше всего забиться в какой-нибудь сокровенный уголок его сознания и там отсидеться. Изучить, так сказать, обстановку.

Странное это чувство, когда вокруг да около тебя начинает просыпаться целый мир, чем по сути дела является любое зрелое человеческое сознание. Ощущаешь себя чем-то вроде альпиниста, в сумерках взобравшегося на горный пик. Еще минуту назад ты ничего не видел, хотя и волновался в предчувствии некоего грандиозного зрелища, но вот заря осветила небо, ветер разгоняет туман, и перед тобой открываются все новые и новые перспективы, пусть даже непонятные и пугающие.

Все, молчу… Предку что-то не нравится.

Ну и сон! Опять проклятые ведьмы-дисы всю ночь терзали мою душу. Опять мордатое чудовище, похожее на злобного великана Сурта, нагоняло страх, от которого холодеют члены и лопаются сердца.

И за что мне такое наказание? От людей покоя нет, так еще и боги ополчились… Или во всем виновато пиво? Уж больно много его было вчера выпито.

Вспомнив о пиве, я пошарил вокруг в поисках ковшика, который накануне предусмотрительно захватил с собой. Но разве позарез нужная вещь сыщется вот так сразу, да еще в темноте? Попадались мне то скомканные овчинные одеяла, то обглоданные кости, то голые женские ляжки. Да, повеселились…

– Эй, Офейг! – Я швырнул в дверь первое, что подвернулось под руку, кажется, чей-то башмак. – Где ты, собачий сын!

Почти сразу в спальню вошел старый слуга Офейг Косолапый, взятый в дом еще моим отцом. В одной руке он нес светильник, где в тюленьем жиру горел фитиль, а в другой – ковш с пивом.

– Не злословь с утра, а то удачи не будет, – буркнул он.

– Прокисло, – сказал я, опорожнив ковш. – Вели достать из погреба свежего.

– Прикончили вчера все пиво, – ответил Офейг без тени почтения. – Разве ты забыл?

– Тогда пошел прочь! И приготовь мне ратные одежды.

– Все уже давно готово. Меньше спать надо. Да и девок ты зря испортил. Все можно было миром решить.

– Не твоего ума дело, старый мерин!

Нынешней ночью постель со мной делили две девки-заложницы, правда, не по своей воле. Закон я нарушил, тут спору нет. Но ведь не в первый же раз. Когда-нибудь придется за все ответ держать.

Были они обе из рода Торкеля Длиннобородого, моего давнего врага. Это с их братьями нам предстоит сегодня сразиться. Одну, кажется, зовут Аста, а вторую – Сигни.

Интересно, с кем из них я совокуплялся сегодня ночью? Или с обеими сразу?

– Эй! – Я содрал с девок овчину, которой они прикрывались. – Вставайте! Не у себя дома на полатях!

Одной, судя по пышной заднице, уже пора было замуж. Вторая выглядела совсем еще девчонкой. Ноги, как у жеребенка, кошка между ними проскочит.

Обе таращились на меня, как волчата. Надо бы перед боем с ними всласть позабавиться, да времени нет – дружинники за окном уже гремят оружием.

Я накинул на голое тело просторную рубаху и велел старшей из сестер:

– Завяжи рукава.

Она до самых глаз натянула на себя овчину и злобно прошипела:

– Петлю бы я на твоей шее завязала, душегуб.

Вся в отца. Тот тоже хулил меня последними словами, даже когда издыхал. Скоро увидим, в кого уродились его сыновья.

– Хватит дуться, – сказал я примирительно. – Сегодня будет славный день. Встретишься со своими братьями. Или они увезут тебя домой, или ты схоронишь их в могиле.

– Нынче схоронят тебя, Эгиль Змеиное Жало! – огрызнулась она. – И не на родовом погосте, а там, где прибой лижет песок.

Прирезать ее, что ли, подумал я. Нет, пусть пока поживет. Потом разберемся. Ответит за каждое дерзкое слово.

Уже в дверях я задержался и, сам не знаю почему, сказал:

– Если родишь от меня сына, назови его Олегом и отправь на службу в Гардарику.

Если я рожу от тебя сына, то утоплю его в фиорде! – пообещала дочь Торкеля.

– Огонь очага ярко освещал горницу. Широкие лавки, на которых прежде можно было тинг устраивать, теперь были почти пусты. Что уж тут кривить душой – последнее время меня сторонились не только добрые люди, но и всякий бездомный сброд. Никто не хочет водить знакомство с человеком, которого проклял сам ярл Хакон, чтоб ему, гадине, утопиться в нужнике!

В дальнем углу сидели за столом работники, не посмевшие сбежать накануне, и ели селедку с овсянкой. Для мужчин, которым суждено принять участие в битве (мечи я им, конечно, не доверю, но луки взять заставлю), пища, прямо скажем, недостойная.

Пришлось снова подозвать Офейга Косолапого, который уже давно был в этом доме и за эконома, и за повара, и за управителя.

– Вели зарезать самого жирного бычка, – сказал я ему. – Пусть люди поедят вволю. Ужина сегодня дождутся не все.

– Скот вчера отогнали на хутор Бьерна Немого, – хмуро ответил старик. – Осталась только одна овца с переломанной ногой.

– Тогда зарежь овцу, – процедил я сквозь зубы.

Вся моя маленькая дружина занималась тем, что укрепляла ограду вокруг усадьбы. Распоряжался здесь Грим Приемыш, человек пришлый и низкого происхождения, однако единственный, на кого я мог полностью положиться.

Завидев меня, он сказал, приложив ладонь к уху:

– Прислушайся, хозяин. Петух кричит.

И действительно, в криках чаек и карканье воронов, всегда сопутствующих рассвету, я вскоре различил далекое петушиное пение.

– Откуда здесь взялся петух? – удивился я.

– Наверное, его прихватила какая-нибудь колдунья, сопровождающая в походе сыновей Торкеля, – сказал Грим. – Значит, боятся они тебя и сначала постараются извести колдовством.

– Близко же подошли к моей земле эти собачьи дети!

– Всю ночь оба их корабля простояли у Синего Камня. Там жгли костры, жарили рыбу и приносили жертвы богам. Фиорд им незнаком, и корабли двинутся вперед только со светом.

– Тогда у нас еще достаточно времени, – сказал я, сразу вспомнив голеньких сестер, оставшихся в доме.

– Смотря для чего. – Грим отвел взгляд в сторону. – Будь я на твоем месте, хозяин, то пустился бы сейчас в бега. Пока не поздно, сядем на корабль и под покровом тумана прорвемся в море. В Лохланне нам все равно не дадут спокойно жить. Рано или поздно ярл Хакон пришлет сюда свою дружину. Укроемся в Исландии у моей родни или отправимся еще дальше, в Страну винограда.

– Офейг! – в третий раз за сегодняшнее утро позвал я. – Где ты опять запропастился, плешивый дурак?… Немедленно ступай к корабельному сараю и подожги его.

– Ничего умнее ты придумать не мог? – набычился старик, приковылявший со стороны кузницы.

– Не перечь мне, раб! Кораблю уже двенадцать зим, и днище его насквозь прогнило. Сегодня к закату мы завладеем двумя хорошими кораблями или ляжем в песок за чертой прилива.

Это ты там ляжешь. А меня схоронят на холмах, как всякого законопослушного человека. Я ведь не проклятый, – дерзко ответил Офейг, однако взял горящий факел и направился к корабельному сараю, где с прошлой осени рассыхалась наша старая посудина.

– Поможем сыновьям Торкеля отыскать в тумане безопасный путь, – сказал я, когда спустя некоторое время над крышей сарая закурился дымок. – И больше никогда не заводи со мной разговор о побеге. Мужчина не должен уклоняться от битвы даже в том случае, если против него одного выйдет дюжина врагов.

Конечно, дело было не только в моей отчаянной смелости, известной далеко за пределами Лохланна. Имелись у меня и другие, куда более обыденные соображения, но делиться ими с Гримом я не собирался. На веслах от сыновей Торкеля не уйти, ведь стоящих гребцов у нас наберется не больше десятка. На парус вообще никакой надежды нет – ветер уже которые сутки дует с моря, и не похоже, что он переменится в ближайшее время. Нет, дорога китов для нас закрыта. Гораздо разумней отсиживаться за оградой.

Я еще раз обошел усадьбу, проверяя, надежно ли заперты ворота и не осталось ли снаружи чего-нибудь такого, что враги могут использовать как таран. Заодно и в кузницу заглянул.

– Накормим сегодня воронов во славу Одина, – сказал я чумазому кузнецу, правившему на точильном камне наконечники стрел.

– Это уж обязательно! – согласился он. – На двух кораблях меньше чем сорок человек не приплывут. Славная будет сеча. Хочешь, погадаю, чем она закончится?

Как и все кузнецы, он знался с духами, и люди в округе побаивались его, хотя и не совсем так, как меня.

Сам я в гадание не верю, но отказ выглядел бы малодушием, и потому кузнец был удостоен утвердительного кивка.

Из какого-то темного угла он извлек пучок лучин, покрытых руническими знаками, ловко перемешал их в ладонях, а затем с силой швырнул за порог кузницы. Однако лучины не разлетелись во все стороны, как этого можно было ожидать, а легли кучей, словно поваленный бурей лес.

– По всем приметам выходит, что пришельцы потерпят поражение, – спустя какое-то время сообщил кузнец. – Но и сам ты вряд ли уцелеешь.

– Если такова воля богов, то я безропотно принимаю ее. – По правде говоря, пророчество кузнеца ничуть не встревожило меня.

– Никто еще не ушел от судьбы. – Кузнец вновь собрал лучины в пучок. – Счастливы те, кто умирает на поле брани.

– Сделай сейчас вот что… – сказал я и умолк, пытаясь разобраться с сумасбродными мыслями, посетившими вдруг меня.

– Тебе дурно? – обеспокоился кузнец.

– Нет… Поставь на нашем оружии вот такое клеймо. – Я пальцем изобразил на черной от сажи стене кузницы какие-то каракули. – Оно должно уберечь нас от вражеского колдовства.

(Сами понимаете, что эта хитрая задумка принадлежала вовсе не моему дальнему предку Эгелю, а лично мне, Олегу Наметкину. Само клеймо, долженствующее выполнять роль памятного знака, выглядело так: О. Н. 1977 г. То есть мои инициалы и год рождения. Спустя столетия даже дурак поймет, что это такое.)

– Какие странные руны! – кузнец был явно озадачен. – Кружки, точки, закорючки… Но только сегодня уже не поспеть. Я и горн-то не разжигал.

– Так и быть… Поставишь клейма потом. Только не забудь…

Я понимал, что несу какую-то околесицу, но ничего поделать с собой не мог. Язык ворочался как бы сам собой. Не то давал о себе знать вчерашний хмель, не то кузнец навел на меня порчу, не то духи мщения вновь принялись за свои злые шутки.

Тем временем окончательно рассвело, и туман над фиордом поредел. Корабельный сарай продолжал гореть, хотя уже и не так буйно. Ветер относил дым к лесу.

Вернувшись в горницу, я стал облачаться для битвы. Надел длинную ратную рубашку, добытую в Миклагарде, круглый шлем и железные наплечья, похожие на крылья ворона. В правую руку взял незаменимую в ближнем бою секиру, а в левую – рогатое копье, никогда не застревавшее в теле поверженного врага. Меч я повесил за спину, как это принято у сарацин.

А со двора уже раздавались заполошные крики:

– Плывут! Плывут!

Выгнав прочь из дома всех находившихся там мужчин, я поднялся в сторожевую вышку, откуда хорошо просматривались окрестности усадьбы.

Два корабля шли на веслах по спокойной воде фиорда, и каждый из них размерами в полтора раза превосходил тот, что вместе с сараем догорал сейчас на берегу. Борта кораблей от штевня до штевня были завешаны щитами. Немалую силу собрали против меня сыновья Торкеля, чтоб им всем подохнуть без погребения!

Вскоре первый из кораблей достиг прибрежного мелководья и остановился. Рядом замер другой. Гребцы убрали весла и, спрыгнув в прибойную волну, до половины вытащили корабли на сушу.

Будь у меня сейчас побольше воинов, желательно конных, лучшего момента для атаки нельзя было и придумать. Кормили бы тогда дерзкие пришельцы не только воронов, а еще и рыб.

Но это все, как говорится, пустые упования. А вражеская рать между тем уже разобрала щиты и толпою двинулась к усадьбе. Впереди всех вышагивали три увальня, похожие друг на друга, как селедочные бочки, вышедшие из рук одного бочара. Наверное, это и были отпрыски Торкеля Длиннобородого, собиравшиеся не только отбить своих сестер, но и отомстить за батюшку.

В сотне шагов от ограды рать остановилась. Правильно. Негоже начинать битву молчком, не обменявшись сначала обычными для такого случая любезностями. Я к тому времени уже спустился вниз и занял место среди защитников ограды.

Один из братьев, наверное самый красноречивый, грохнул мечом по щиту и заорал, надсаживая глотку:

– Эй, хозяин! Почему не встречаешь дорогих гостей? Почему прячешься в усадьбе, словно крыса в норе? Выходит, что ты не только грабитель, клятвопреступник и насильник, но еще и трус! Сейчас, наверное, дрожишь, как осина в непогоду? Боишься выйти на честную битву!

На вызов надо было отвечать. За этим у меня никогда не станет. Недаром же я прозываюсь Змеиным Жалом.

– Кто позволил ублюдкам троллей лаять среди белого дня? – воскликнул я, высунув голову из-за верха ограды. – Откуда здесь взялись эти пожиратели червей? Разве вам, дикарям, не ведомо, что хозяин встречает только тех гостей, которые заранее званы к его столу? А алчных бродяг, подбирающих чужие куски, он гонит прочь метлой!

– Тогда попробуй прогнать нас! – Он снова брякнул мечом по щиту.

– На это не надейтесь! Для вас уготована другая участь. Лучше сами ройте яму, куда я сложу ваши трупы, только головы у всех поменяю местами.

Эти слова вывели глашатая из себя.

– Как смеешь ты, презираемый простыми людьми и бондами, так разговаривать со мной, Олафом Буйным, сыном Торкеля Длиннобородого!

– Вот так встреча! – произнес я глумливо. – Кто бы мог подумать, что столь знатный муж соизволит посетить наши глухие края! Да еще и не один! Кто эти двое? Никак твои братья?

– Угадал! Это Хродгейр Подкова и Сурт Острозубый, прославившиеся своими ратными подвигами во всех четырех странах света. А теперь, когда тебе известны наши имена, догадайся, что за причина побудила нас прибыть сюда с оружием в руках.

Надо было довести этих чванливых глупцов до бешенства, дабы они окончательно утратили разум, а заодно и осторожность.

– Как я понимаю, вы явились за своими сестричками. Дело похвальное. Препятствовать вам не буду. Можете забирать все, что от них осталось. Кости Асты поищите в яме с отбросами, а кожу, снятую с Сигни, вам сейчас перебросят через ограду. Где-то и волосы ее завалялись, да уж очень долго их искать.

Олаф взревел, как жеребец под ножом коновала (недаром, знать, его прозвали Буйным), и, размахивая мечом, бросился вперед. Братья и дружинники едва поспевали за ним.

Следуя моему знаку, все, кто имел луки, пустили по стреле. Серьезного ущерба они никому не причинили, но заставили врагов остановиться. Нет для воина большего позора (кроме, конечно, трусости), чем смерть от стрелы – оружия рабов и разбойников. Таких неудачников даже в Вальхаллу не пускают.

Братья сошлись все вместе и стали совещаться, то и дело поглядывая в сторону усадьбы. Было ясно, что от своих замыслов они не откажутся, хотя никакого определенного плана действий сейчас не имеют.

Пришлось прийти к ним на помощь.

– Послушайте меня, сыновья Торкеля, – крикнул я через ограду. – Ведь эта распря касается только меня и вас. Зачем вмешивать в нее посторонних людей. Побережем чужую кровь. Пусть дружина отойдет к кораблям, а вы трое оставайтесь там, где стоите. Я выйду наружу, и мы сразимся в чистом поле. Можете нападать на меня всем скопом. Если победите – станете здесь хозяевами. Если погибнете – пусть ваши люди убираются восвояси. Подходят вам такие условия?

Братья вновь устроили небольшой тинг. Если чем-то они и уродились в отца, то только не умом.

Наконец они приняли какое-то решение, и Олаф обратился ко мне:

– С каким оружием ты выйдешь против нас?

– С одной секирой. Без щита и без копья. Можете убедиться. Я изо всей силы швырнул свое рогатое копье через ограду, так что оно вонзилось в землю как раз на полпути между усадьбой и лесом.

– Мы принимаем твой вызов, – сказал Олаф. – Пусть наши мечи скрестятся с твоей секирой. А все остальное зависит от воли богов.

Они отдали свои щиты и копья дружинникам, после чего те отступили к кораблям. Я же, сделав вид, что хочу сообщить домочадцам свою последнюю волю, подробно разъяснил Гриму Приемышу план дальнейших действий.

За ограду я вышел со словами:

– Пришло время проучить безмозглых баранов.

Братья, наверное, ожидали от меня осторожных маневров, сопровождаемых обычным для такого случая словоблудием, но я очертя голову бросился вперед и шагов с десяти метнул секиру в Олафа.

Это был мой излюбленный прием, прежде не раз приносивший победу, и врагам следовало заранее знать о нем. Но ведь давно известно, что в дурную голову ничего не лезет, даже хмель.

С такого расстояния я бы и в ствол березы не промахнулся, а что уж тут говорить про грузного, как медведь, Олафа. Лезвие секиры вошло в его грудь чуть ли не по самый обух, и звук при этом пошел такой, словно треснула забытая на морозе бочка.

Вот тогда-то оба оставшихся в живых брата взбесились по-настоящему. Ну истинные берсерки – ни дать ни взять! Вместо того чтобы бежать назад под защиту дружины, они погнались за мной, хотя дураку было ясно, что я направляюсь к копью, одиноко торчавшему из песка.

Хродгейр Подкова оказался куда более легконогим, чем Сурт Острозубый, потому и смерть принял прежде брата. Рогатое копье вонзилось в него с такой силой, что древко вырвалось у меня из рук.

А в воздухе уже свистел меч Сурта, решившего, наверное, покончить со мной одним ударом и тем самым приобщиться к славе Сигурда и Хельги. Да не тут-то было! Я выхватил из-за спины свой меч, и звон пошел такой, что на корабле пришельцев заорал от страха петух.

Драться на мечах без щитов – умение, свойственное не каждому. Главное здесь – ошеломить врага градом могучих ударов и суметь воспользоваться первой же его оплошностью.

Однако надо признаться, что на сей раз судьба свела меня с достойным противником. Я еле успевал уворачиваться от его атак. Да и удары у Сурта Острозубого были прямо загляденье. Все сверху вниз да справа налево. Не иначе как он вознамерился напрочь снести мне голову. Это, конечно, смыло бы пятно позора с его так глупо погибших братьев, да и боевой дух дружины укрепило.

Я же придерживался целей куда более скромных, сил попусту не тратил, больше защищался, чем нападал, но в одной из стычек исхитрился-таки задеть мечом его колено, неосмотрительно выставленное вперед. На ногах Сурт устоял, однако из неистового воина сразу превратился в соломенное чучело, которое могут безбоязненно колотить палками даже малые дети.

– Не пора ли тебе просить о пощаде? – молвил я. – Но предупреждаю, пощаду ты получишь только после того, как сложишь в мою честь хвалебную вису.

Но похоже, что мои слова уже не доходили до Сурта. Стоя на одном месте, он что-то рычал, без толку размахивая мечом. Да и не водились никогда в роду Торкеля Длиннобородого добрые скальды. Не та порода.

Мне спешить было некуда, и, держась от чужого меча на безопасном расстоянии, я стал слагать вису, достойную столь славной победы. При этом я обращался не столько к Сурту, судьба которого, по сути дела, уже была решена, а к его осиротевшему воинству, издали наблюдавшему за всем происходящим.

Виса получилась простая и доходчивая:

Смысл последних слов еще не дошел до сознания дружинников, в мрачном молчании наблюдавших за бесславной гибелью своих предводителей, а мои воины и домочадцы, под прикрытием дыма скрытно подобравшиеся к кораблям, уже напали на них с тыла.

Троих или четверых пришельцев пронзили выпущенные в упор стрелы, а остальных оттеснили от кораблей и загнали в воду. Победа досталась легко – с нашей стороны погиб только кузнец, даже в бою орудовавший своим молотом. Вот ведь какая незадача – нагадал смерть мне, а нарвался на нее сам.

Оставалось еще окончательно решить участь Сурта Острозубого, который уже перестал впустую махать мечом и опирался на него, как на костыль. Сапог его раздулся от крови, словно мех от вина.

После всего, что случилось сегодня, смерть последнего из сыновей Торкеля уже не могла добавить мне ратной славы. Но, с другой стороны, и его прошение не смягчило бы сердца моих многочисленных врагов. Как же быть? Жребий, что ли, бросить?

– Почему ты умолк? – с презрением спросил я. – Кто еще совсем недавно поносил меня самыми последними словами? Если твой язык прирос к зубам, то я могу выбить их.

– Каких слов ты ждешь от меня, Эгель Змеиное Жало? – прохрипел Сурт. – Славить тебя я не собираюсь. Умолять о пощаде тоже. После пережитого позора мне незачем оставаться на этом свете. Радует меня лишь то, что в царство мертвых мы сойдем вместе.

В тот же миг я получил удар в спину – слава Одину, не мечом и не секирой, а скорее всего обыкновенным кухонным ножом. Стальных колец моей ратной рубашки он не пробил, а только вмял их в тело.

Сурт, вздымая меч, уже прыгал ко мне на одной ноге, но я успел отскочить в сторону и обернулся к новому противнику лицом.

Оказывается, на меня напала старшая из дочерей Торкеля, та самая, с которой я так славно позабавился этой ночью. Сейчас она всем своим видом – а в особенности безумными глазами – очень напоминала валькирию. Нож для разделки рыбы, зажатый в ее правой руке, при умелом обращении мог быть не менее опасен, чем меч.

Еще я успел заметить, что ворота усадьбы распахнуты настежь и двор пуст.

Ох, ответит мне Грим Приемыш за то, что оставил заложниц без присмотра! Но сначала мне ответит эта дерзкая девчонка, покусившаяся на жизнь хозяина. На куски разорву! Скормлю собакам! И ее сестричку заодно! Изведу на веки вечные всех потомков Торкеля Длиннобородого.

Нет, нельзя допустить такое! (Это опомнился я, Олег Наметкин, прежде таившийся в чужом сознании, как мышь под веником.) Не трогай, гад, потомков!

Ведь и я отношусь к их числу, а эта растрепанная девушка есть моя праматерь, чье лоно породило длиннейшую череду поколений, приведшую меня в бездну времен.

Если она вдруг умрет, то не станет ни гвардии сержанта Лодырева, ни Антониды Мороз, ни участкового Бурдейко, ни меня самого!

Мир изменится. В худшую или лучшую сторону – не важно. Но это будет уже совсем другой мир.

Исторические ошибки надо исправлять. Пусть лучше умрет мой пращур Эгель Змеиное Жало. И как его вообще земля носит!

Я перехватил руку девчонки и легко вырвал нож. Рубить с такого расстояния было неудобно, и сначала пришлось отшвырнуть ее прочь.

А потом мое сознание вдруг помутилось, как это бывает после хорошей затрещины. Не иначе, как духи мщения решили окончательно расквитаться со мной. Что же, лучшего момента для этого и придумать нельзя.

Воля моя ослабла, а руки бессильно повисли, словно я превратился в старика. Надо было бежать прочь от этого проклятого места, а я почему-то пятился назад, прямо под меч Сурта. Вот уж кто, наверное, возрадуется…

Последняя мысль, сверкнувшая в моем сознании почти одновременно со священным огнем, возвещающим о переходе в небесный чертог, где вечно пируют и меряются силами павшие на поле брани воины, была такова: «А ведь кузнец все же оказался прав. Судьбу не обманешь…»