Что такое сон (так и хочется, вопреки законам орфографии, написать это слово с большой буквы), вновь возвращающий человека в благословенные былые времена, когда он был молод, здоров, свободен, бесшабашен и любвеобилен, лучше всего известно заключенным, отбывающим длительные срока, да прикованным к койке калекам.

Для них сон – это часть жизни, столь же неотъемлемая, как явь, это единственный способ показать кукиш злосчастной судьбе, это счастье и мука. Набегавшись по цветущим лугам за девками, приласкав своих детей и наказав обидчиков, они просыпаются потом на нарах в душной камере или на хирургической койке в душной палате и, осознав, что все недавно пережитое – лишь иллюзия, лишь мираж, в кровь кусают губы.

В сети этого сладкого обмана, столь же древнего, как и человеческий род, доводилось попадаться и мне, особенно в последнее время.

Сон, посетивший меня на сей раз, был необычайно детален, странен (странен именно в силу своего реализма) и тематически, так сказать, резко отличался от всего того, что бог Морфей посылал мне прежде.

Начался он ощущением… как бы это лучше выразиться!.. нет, не падения, а быстрого и плавного скольжения, словно бы я, вернувшись в детство, катаюсь на санках с ледяной горы.

О последующих своих впечатлениях мне говорить как-то даже неудобно… Но куда денешься? До ранения я был вполне нормальным парнем, не обделявшим противоположный пол своим вниманием, но в клинике многие прежние страсти покинули меня. В том числе и страсть к продолжению рода, опоэтизированная людьми сверх всякой меры. Ничего не поделаешь – тело мое ниже пояса было практически мертво. Сейчас же, скатившись по невидимой, существующей только в моем сознании горке, я очутился в страстных (простите за банальность, но другого выражения не подберешь) женских объятиях. Нас окружал жаркий, душистый мрак (и это при том, что я давным-давно не ощущал никаких запахов, даже резкую вонь хлорки).

Ничего не могу сказать за женщину, но, судя по всему, акт любви – испепеляющий, как разряд молнии, и почти такой же краткий, – для меня уже закончился.

На смену плотскому (читай – скотскому) удовлетворению быстро пришла мучительная тоска, хорошо знакомая любому совестливому человеку, внезапно открывшему в себе какой-то моральный изъян.

Как бы почувствовав это, женщина выпустила меня из объятий и отстранилась. Запели пружины кровати.

«Что случилось? – спросила она голосом, родившим во мне смутные, явно не поддающиеся анализу ассоциации. – Тебе плохо?»

«Сам не пойму, – буркнул я. – С головой что-то… Все перемешалось».

«Пить меньше надо», – произнесла она наставительно.

«Да не пил я вроде сегодня».

«Как же не пил, если я сама тебе наливала?»

«Это не считается…» – слова выскакивали из меня как бы сами собой, безо всякой связи с мыслями.

«Ничего, сейчас полегчает».

Руки женщины вновь пустились в путешествие по моему телу, однако ощущение было такое, будто бы это змеи вкрадчиво осторожно прикасаются ко мне, выискивая место, наиболее удобное для смертельного укуса.

«Пора собираться, – сказал я. – Как говорится, хорошего понемножку».

«Побудь еще, – нотки обиды появились в ее голосе. – Муж сегодня до утра дежурит».

«Говорю, плохо мне… Совсем ничего не соображаю. Отравился, наверное».

Я сел на край кровати и стал в темноте одеваться. Гардеробчик был какой-то странный – кальсоны, галифе, сапоги с портянками. Ничего похожего я отродясь не носил, но руки сами собой застегнули все многочисленные пуговицы и замотали портянки, а ноги, опять же сами собой, нырнули в сапоги.

Уже встав, я поверх тесного кителя приладил какую-то сложную сбрую, кроме всего прочего отягощенную еще и пистолетной кобурой. Зачем мне – пусть и во сне – понадобилось оружие, трудно было даже предположить.

И тут меня качнуло из стороны в сторону, как марионетку в руках неопытного кукловода. С ночного столика рухнула ваза, но благодаря ковровой дорожке, похоже, уцелела.

«Да ты и в самом деле нездоров! – воскликнула женщина, на ощупь отыскивая халат. – Вызвать „Скорую“?»

«Еще чего не хватало… Лучше проводи до дверей. Только свет не включай».

Уже и не помню, как я очутился в замусоренном подъезде, потолок которого был утыкан черными скелетиками сгоревших спичек, а стены испещряли матерные слова, исполненные явно детской рукой.

Добавив ко всему этому неистребимое зловоние мочи, латаные-перелатаные двери и почтовые ящики, в прошлом неоднократно служившие местом аутодафе для писем и газет, можно было прийти к выводу, что здесь проживают сплошь философы-киники, предпочитающие вопиющую бедность сомнительным благам богатства.

Снаружи стояла ночь, слякотная и зябкая, а вдобавок черная, как межгалактическое пространство. Голая лампочка над подъездом освещала только ближайшие окрестности в радиусе десяти шагов да обшарпанную стену дома, на которой гудроном было намалевано: «ул. Солнечная, д. 10, кор. 2».

Эта недобрая осенняя ночь так соответствовала состоянию моей души, что я нырнул в нее чуть ли не с благоговением, как жаба в родное болото, как больной зверь в глухую берлогу. Ноги сами выбирали путь, надо было только не мешать им. Куда я шел – не знаю. Но только не домой, потому что впереди расстилался мрак, не дающий никаких надежд на существование человеческого жилья. В таком мраке могли обитать разве что волки Да еще, по слухам, упыри.

Внезапно я остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду. Впереди маячило огромное голое дерево. Кто-то таился в его тени, явно поджидая меня. Рука машинально тронула кобуру, но тут же отдернулась.

«Не спится?» – спросил человек, силуэт которого был почти неразличим во мраке.

«Как видишь», – ответил я, чувствуя стеснение в груди и дрожь в коленках.

«Порядок проверяешь?» – продолжал человек, которого, могу поклясться, я уже встречал прежде, и не во сне, а наяву.

«И его тоже».

«К моим не заходил?»

Надо было ответить «нет», но я успел судорожно сглотнуть это слово, уже готовое сорваться с языка, и ответил, как топором отрубил: «Заходил».

«Вот, значит, как», – с расстановкой произнес человек и стал чиркать спичкой о коробок.

«Сырые, – сказал я, – возьми мою зажигалку».

Рука, вновь задев кобуру, потянулась к карману галифе.

«Ничего, обойдусь. – Спички в его руках ломались одна за другой. – Мы уж как-нибудь сами».

«Что будем делать?» – выдавил я из себя.

«Не знаю, – ответил он. – Не знаю».

«Прости меня, если сможешь».

«Бог простит. А я не могу».

Отбросив коробок, он пошел прочь усталой и шаткой походкой много дней подряд отступающего солдата.

Я остался столбом торчать на прежнем месте. Вихрь мыслей метался в голове, причем мыслей таких, которые никогда не могли принадлежать мне.

Окружающий мир неумолимо стягивался, давя на сердце и душу, пока из черной бесконечности не превратился в черный тупик, имевший один-единственный выход. Внутренне я был давно готов к этому. «Умереть, умереть, умереть, – билось в сознании. – Уйти, уйти, уйти».

Отстегнув клапан кобуры, я потянул за торчащий сбоку специальный ремешок, и пистолет сам прыгнул мне в ладонь (господи, откуда только взялись эти навыки?).

Патрон, как обычно, был в стволе, оставалось только снять предохранитель. Приставляя дуло к виску, я невольно направил его туда, где в глубине мозга должен был сидеть проклятый гвоздь. Клин клином вышибают.

«Не надо!» – завопил кто-то внутри меня.

«Умереть, умереть, умереть», – ответил я.

Вспышка. Удар. Вкус крови. Запах сгоревшего пороха. Смерть.

Меня завертело, как листок в бурю. Ночь разлетелась на мириады осколков, а потом съежилась до размеров печной трубы, оба конца которой уходили в бесконечность. Бездна была вверху, бездна была внизу, и мне надо было выбирать какую-либо из них.

Не знаю почему, но я рванулся вверх (наверное, гимн «Все выше, и выше, и выше…» засел в генах). Меня понесло, понесло, понесло, понесло куда-то и вышвырнуло на больничную койку, обжитую и знакомую, как вурдалаку – его гроб, мумии – саркофаг, а грешнику – адский котел.

Электрический свет, бивший прямо в глаза, ослепил меня, а дружный радостный вскрик едва не оглушил.

– Жив, – произнес Михаил Давыдович с облегчением. – Ну слава те, господи!

– Рассказать кому, не поверят! – медсестра Нюра по молодости лет еще способна была чему-то удивляться.

– То-то и оно, – с сомнением произнес реаниматолог Стась. – Случай беспрецедентный. Даже и не знаю, стоит ли его фиксировать.

– Фиксируй, фиксируй, – распорядился Михаил Давыдович.

– Я-то зафиксирую. Только потом от всяких комиссий отбоя не будет… Ох, грехи наши тяжкие!

– Олег, как ты себя чувствуешь? – Михаил Давыдович склонился надо мной.

– Нормально.

– Что с тобой было?

– Ничего.

– Как ничего, если у тебя почти час полностью отсутствовала активность головного мозга? Понимаешь, полностью! Вот энцефалограмма, – он взмахнул длинной бумажной, так и норовившей свиться в спираль. – Альфа-ритма нет. Бета-ритма нет. Тета-ритма нет. Даже дельта-ритма нет. У покойника, пока он еще не остыл, энцефалограмма лучше бывает.

– Вам виднее. Вы университеты кончали, – рассеянно произнес я. – А тот погиб?

– Кто? – вопрос мой, похоже, слегка ошарашил Михаила Давыдовича.

– Ну тот… с пистолетом. Военный или милиционер.

– Тебе привиделось что-то?

– Нет, не привиделось, – уперся я. – Он жить хотел. А я его заставил. Умереть, умереть, умереть…

– Ты заставил его умереть? – догадался Михаил Давыдович.

– Ага.

– За что?

– За дело.

– За какое?

– Кабы я знал! Но он-то свою вину чуял. Поэтому сначала и не сопротивлялся. Только под конец опомнился. Но поздно было. Пуля в виске. Умереть, умереть, умереть…

– Тэк-с, – Михаил Давыдович выпрямился. – Похоже, долечиваться ты будешь в психушке. А пока поспи еще. Нюра, сделай соответствующий укольчик. И глаз с него не спускай.

В тот же день, но уже ближе к вечеру, меня посетил толстяк-психиатр, на этот раз соизволивший представиться. Звался он простецки – Иван Сидорович, а вот фамилию имел забавную – Котяра. Не Кот, не Котик, не Котов, а именно Котяра.

Перечисление всех его ученых степеней, титулов и званий заняло бы слишком много места. Скажу только, что докторскую диссертацию Иван Сидорович Котяра защитил еще в те времена, когда я под стол пешком ходил.

– Я закурю, с вашего позволения, – сказал он первым делом.

– Пожалуйста, – я постарался изобразить радушного хозяина. – Закуривайте, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Можете даже галоши снять.

– Как я понимаю, мысль о самоубийстве вас не оставляет, – не обращая внимания на мои шуточки, поинтересовался он.

– Есть такое, – признался я.

– И говорят, что под эту марку вы кого-то уже застрелили? – курил он тоже по-простецки, стряхивая пепел в кулек из газетной бумаги.

– Так то во сне!

– Ничего себе сон у вас. С полным прекращением мозговой деятельности. Честно скажу, что с подобным явлением я сталкиваюсь впервые.

– Сон у меня обыкновенный, как у всех. Вы лучше свои приборчики отрегулируйте, чтобы у них стрелки не зашкаливали.

– Поучи, поучи меня, старика… А не то я за тридцать лет практики в своем деле так ничего и не понял…

– Вот вы сразу и обиделись, – печально вздохнул я.

– Нисколечки, – он едва заметно улыбнулся (улыбаться заметно ему не позволял добрый слой подкожного жира), – это хирурги на своих пациентов могут обижаться. Или венерологи. Но только не психиатры. Как можно обижаться на шизофреников или маньяков?

– А я по вашей классификации кто буду?

– Пока только неврастеник… Но вы бы лучше про свой знаменитый сон рассказали.

А почему бы и нет, подумал я. Сон-то действительно странный. Чертовщиной какой-то попахивает. Вот пусть этот Котяра и разбирается. Как-никак доктор медицинских наук. Светило. На разных там психоанализах собаку съел.

И я как можно более подробно пересказал все, что приснилось мне прошлой ночью. Упомянул и про чужую постель, в которой я оказался на пару с любвеобильной женщиной, и про свое скверное самочувствие, и про дом номер десять по улице Солнечной, и про странный разговор в ночи, и про приставленный к виску пистолет, и про случившееся в последний момент раздвоение личности.

Умолчал я только про свои опыты, связанные с выработкой психологической установки на самоубийство.

– Забавно, – сказал Иван Сидорович, дослушав мою исповедь до конца. – Весьма забавно. Так говорите, вы во сне и запахи ощущали?

– Ощущал.

– А сейчас? – он помахал перед моим носом дымящейся сигаретой.

– А сейчас ничего.

– И половое удовлетворение испытывали?

– Как вам сказать… – я замялся. – К тому времени уже все закончилось. Осталось за пределами сна… Ну, короче, вы меня понимаете.

– Если я не ослышался, сначала вам казалось, что вы в той истории – главное действующее лицо. Так?

– Так.

– Но потом возникло подозрение, что здесь вы не один? – он постучал пальцем по своей башке, очень напоминавшей приплюснутый с полюсов рельефный глобус, на котором из розового океана лоснящейся кожи торчали лесистые острова бровей, архипелаги мелких бородавок и обширные континенты губ и носа.

– Примерно… Хотя сон есть сон. Как его объяснить? Все так смутно…

– У вас как раз и не смутно! – возразил он. – Сколько деталей. Да еще каких! А ведь обычно они выветриваются из головы сразу после пробуждения.

– У нормальных людей они выветриваются, – произнес я многозначительно. – А у меня гвоздь в мозгах застрял. Возможно, он сновидения к себе магнитом притягивает.

– Возможно, возможно, – задумчиво повторил Иван Сидорович. – Сон, знаете ли, явление весьма загадочное. Относительно его природы существует множество гипотез. Но истина пока не установлена.

– Кто же вам мешает ее установить? Действуйте. Нобелевку получите.

– Совет дельный. Вот если бы вы мне еще и помогли… – Трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

– Много вам проку от калеки.

– Не скажите… Так, значит, на этой Солнечной улице вы прежде никогда не бывали?

– Даже не знаю, где это.

– Тогда на сегодня, пожалуй, и хватит, – прежде чем встать, он уперся руками в колени. – Я тут распорядился телевизор в вашу палату поставить. Если хотите, медсестра книжки почитает. Вы какие больше любите? Поэзию?

– Нет, эссеистику. Что-нибудь из Карлейля или Монтеня… А за что такая честь?

– Потом узнаете… Время у нас еще будет. А мысли о самоубийстве советую из головы выбросить. Теперь я сам буду вами заниматься. Если на ноги и не поставлю, то к активной жизни обязательно верну. Президент Рузвельт полжизни в инвалидном кресле провел, зато, неслыханное дело, на четыре срока подряд избирался. Главное, не падать духом.

– И за чей же счет, интересно, я буду существовать? – Фраза братца о центнере мотыля, необходимого на мое содержание, не шла из головы. – За ваш?

Пока за счет науки, – ответил Иван Сидорович. – А впоследствии, в чем я почти уверен, вы и сам научитесь зарабатывать.

Едва только дверь за психиатром Котярой закрылась, как ко мне заявилась медсестра Нюра.

– Что этот бегемот хотел от тебя? – осведомилась она тоном ревнивой жены.

– Сказал, чтобы все вы ублажали меня. Телевизор сюда поставили. Книжки читали.

– Про эти новости я уже знаю. А что еще?

– А еще медсестры должны беспрекословно исполнять все мои пожелания. Ну-ка быстренько изобрази стриптиз!

– Я не против. Только за белье стыдно. Вторые сутки без смены. Взмокла вся, как сучка.

– Это меняет дело, – сразу согласился я, тем более что великовозрастная Нюра не привлекала меня ни в одетом, ни в голом виде.

– Я вот что хочу тебе сказать, – она подошла поближе. – Ты, Олежек, с этим бегемотом не связывайся. Он не лечить тебя будет, а опыты над тобой ставить. Как над морской свинкой.

– С чего ты это взяла?

– С того! Лечат врачи. Ординаторы. А он, заметь, профессор. У него амбиций выше нашей крыши. Болезнь Альцгеймера есть. Болезнь Боткина есть. А болезни Котяры нет. Вот он и мечется по клиникам, отыскивая для себя какой-нибудь уникальный случай. А потом раскручивать его будет. Не ты первый, не ты последний.

– Так я, значит, уникальный случай?

– Ему виднее.

– Вот подвезло так подвезло! Гвоздь из моей башки потом, наверное, в музее выставят. Вместе с дырявой черепушкой.

– Не заводись, Олежек. Большая просьба у меня к тебе будет. Пусть этот разговор останется между нами.

– Обещаю. Но любезность за любезность. Не коли мне сегодня на ночь снотворное. Я и так усну. Естественным образом.

Ладно, – согласилась она. – Только смотри у меня, без фокусов…

Свое решение я менять не собирался. Тем более что это было никакое не решение, а принципиальная жизненная (вернее, антижизненная) позиция. Такими вещами не шутят.

А главное, я уже почти дозрел до такой кондиции, когда поступок, прежде абсолютно неприемлемый, кажется единственно возможным. Вчера ночью я уже почти добился своего, да силенок не хватило. Зато сегодня, чувствую, все должно решиться раз и навсегда.

Что касается лукавых посулов Котяры, то меня они ничуть не заинтересовали. Я не хочу быть обузой для семьи, но и в подопытного кролика превращаться не собираюсь. Нашли дурачка! Если этим нехристям одного гвоздя мало покажется, они мне и второй в голову забьют. Им ведь наука превыше всего.

А самое смешное то, что он хотел меня купить телевизором. Как будто бы мне интересно смотреть, как другие гоняют мяч, рубятся на мечах и огуливают барышень. Это то же самое, что голодного дразнить видом самой аппетитной снеди. Вот был бы специальный канал для инвалидов – тогда другое дело.

Нюра, убавив свет до минимума, удалилась к себе на пост. Клиника затихла, только в корпусе напротив орали роженицы да возле подъезда приемного отделения то и дело хлопали дверцы машин «Скорой помощи».

Я расслабил все мышцы, еще пребывавшие под моим контролем, и постарался отрешиться от суеты, которой за сегодняшний день хватало с лихвой. Все тленное, сиюминутное, суетное уходило из меня, уступало место пустоте, в которой мерно – в такт ударам сердца – звучало сакраментальное: «Умереть, умереть, умереть… уйти, уйти, уйти…»

Сначала я утратил ощущение времени, а потом – ощущение своего тела. Казалось, еще чуть-чуть – и последняя ниточка, связывающая меня с этим миром – мое деформированное гвоздем сознание, – навсегда оборвется.

«Умереть, умереть, умереть… Уйти, уйти, уйти…»

Вот уже что-то сдвинулось во мне. Последнее усилие – и я присоединюсь к сонму эфирных созданий, населяющих астрал. Оттуда, пусть и незримый для смертных, я покажу дулю своему братцу и язык психиатру Котяре. Ну, еще немного! Тужься, тужься, как говорят роженицам акушеры.

Под аккомпанемент «умереть, умереть, умереть…» я поднатужился, но не взмыл вверх, что было бы логично, а вновь стремительно заскользил вниз – в область дурных снов и воплощающихся в реальность кошмаров.

На сей раз спуск занял гораздо больше времени – то ли горка оказалась длиннее, то ли я не проявил прежней прыти. Один раз, помню, меня как бы повело в сторону и едва не развернуло, но затем мистическое скольжение возобновилось в прежнем темпе.

Я вылетел на свет, но он не ослепил меня, возможно, потому, что глаза застилали слезы.

Место, куда меня занесло, было мерзким – какой-то заброшенный хлев. И пахло здесь мерзко – дерьмом (причем не благородным, конским или коровьим, а свинячьим), замоченными для выделки шкурами и бардой, оставшейся от самогонного производства.

Да и положение мое было незавидное. Кто-то крепко держал меня за волосы, не давая поднять лицо от перепревшей сенной трухи, при этом выворачивал правую руку да еще пребольно поддавал чем-то сзади в промежность.

– Что ты делаешь, паразит! – истошно орал я (и почему-то женским голосом), – меня фрицы пальцем не тронули, а родной красный боец ссильничал! Мы же вас как ангелов небесных ждали! Как на бога молились! Все командирам расскажу! Пусть тебя, гада такого, трибуналом судят!

– Молчи, сука! – промычал кто-то за моей спиной. – Задушу!

Не успел смысл происходящего дойти до меня, как эта позорная пытка окончилась. Меня смачно огрели всей пятерней по голой заднице и отпустили на волю. Только сейчас, обернувшись, я воочию узрел своего мучителя – плюгавенького никудышного солдатика, на которого просто плюнуть хотелось.

Это я и сделал с превеликим удовольствием, но от болезненного удара в грудь (и откуда только у меня взялась такая округлая и мягкая грудь?) тут же свалился в кучу прошлогоднего сена, где колючек было куда больше клевера.

Спускать обиду было не в моих правилах, и, преодолевая некое странное внутреннее сопротивление, я попытался вскочить, но запутался в одежках – задранной к поясу юбке и, наоборот, спущенных ниже колен трусах и чулках.

Я не успел даже удивиться, почему облачен в женское убранство, как руки сами собой, вне зависимости от моей воли, навели порядок – щелкнув резинкой, подтянули трусы и одернули юбку.

– Красную Армию, говоришь, ждала, – похабно скривился солдатик. – А исподнее немецкое носишь. Знать, заслужила чем-то, подстилка фашистская.

Только сейчас я понял, что одет в женское платье не случайно, что я и в самом деле натуральная женщина со всеми присущими ей от природы причиндалами. Это было ужасно само по себе, но еще ужасней был тот факт, что меня изнасиловал и избил вот такой недоносок, которого я в своем прежнем виде (до взрыва в метро, конечно) пришиб бы одним пальцем.

Человек я от природы довольно спокойный, но сейчас на меня накатила прямо-таки сатанинская злоба.

Преодолевая телесную бабью слабость и бабий же врожденный страх, я сорвал со стены ржавый зазубренный серп, который прежде видел разве что на стягах державы, сгинувшей еще в пору моего отрочества.

– Не балуй! – солдатик потянулся к карабину, прислоненному к бревенчатой стене хлева. – Иначе я тебе на этом месте сразу и трибунал организую, и высшую меру социальной защиты.

Прямо скажем, не повезло солдатику. Он-то, козлик серый, думал, что перед ним прежняя баба, которую можно драть и мусолить, как душе заблагорассудится. Не приметил он случившейся в ней перемены и поэтому к новому повороту событий готов не был.

Серп вжикнул в воздухе и угодил куда следует, однако голову подлецу, паче чаянья, не снес, а застрял, до половины вонзившись в шею. Крови было совсем немного, но когда я попытался извлечь серп – очень мешали зазубрины, – она хлынула потоком. Но мне ли, исполосованному вдоль и поперек, было бояться крови!

Ноги у солдатика подломились, и он рухнул навзничь, потянув за собой серп, ручка которого колебалась с частотой камертона. Фистулой запела рассеченная гортань.

На какое-то время моя власть над благоприобретенным телом прервалась. Уж слишком велико было душевное потрясение, испытанное его хозяйкой. Я завыл, запричитал, рванул себя за волосы и стал торопливо распутывать вожжи, целый пучок которых висел на поперечной балке крыши. Цель, для которой эти вожжи понадобились несчастной бабе, лично мне была хорошо понятна.

Нет, подумал я. Хватит с меня одного самоубийцы. Что они все – сговорились! Или виною тому я – разносчик роковой идеи? В этом случае нам нужно поскорее расстаться.

Для просветления мозгов тюкнув пару раз головой о стенку, я выскочил из хлева наружу.

Зима, судя по всему, заканчивалась. Серый снег уже просел, обнажив кое-где бурую прошлогоднюю траву и сгнившие листья. Лес стоял в предвечернем тумане, как черный глухой частокол.

Возле низенькой избенки плакал ребенок лет пяти, так плотно закутанный в платки и шали, что нельзя было даже разобрать – мальчик это или девочка.

Это был мой ребенок. Я любил (вернее, любила) его всей душой и обязан был жить ради него. А все остальное как-нибудь образуется. Главное, что война, наконец, закончилась. Солдатика, как стемнеет, надо будет оттащить подальше в лес. Там бродит столько одичавших немецких овчарок, брошенных при отступлении, что к утру от него и костей не останется. Жалко, конечно, придурка. Хотя сам виноват. Не надо было нахрапом лезть. Мог бы и ласково попросить. Что мы – не люди…

Теперь за женщину можно было не беспокоиться. Мысли о самоубийстве вряд ли вернутся к ней. Как говорится, будет жить. А я? Что происходит со мной? Сон это, бред или особое состояние психики, балансирующей на узкой грани, отделяющей жизнь от смерти? Куда я загнал самого себя? Уверен, что на этот вопрос не сможет ответить даже профессор Котяра.

Говорят, черта вспомнишь – а он тут как тут. Как вы думаете, кого первого я увидел, очнувшись в палате на больничной койке? Конечно же, его, Ивана Сидоровича Котяру собственной персоной. Подперев голову пухлым кулаком, он внимательно наблюдал за процедурой моего пробуждения.

Стояла глухая ночь. В такую пору, если что случится, и дежурного врача не дозовешься. А этот тип тут как тут, хотя к отделению нейрохирургии формально никакого отношения не имеет. Впрочем, для него, наверное, и в гинекологии все двери открыты.

Словно прочитав мои мысли, Котяра неторопливо произнес:

– Извиняюсь, что побеспокоил. Звякнули мне среди ночи, что вы опять в кому впали. Вот и подкатил на такси. А вы уже в полном порядке. Сегодня быстрее управились. Вчера мозговая активность отсутствовала целый час, а нынче всего сорок минут. Совершенствуетесь. Во всем нужна сноровка, закалка и, само собой, тренировка. Только не заиграйтесь. Помните сказку про колобка? И от бабушки он ушел, и от дедушки, и еще много от кого, а на лисице погорел. Это я относительно ваших странных снов.

Спросонья, а лучше сказать – с кошмарья, я соображал плохо и не нашелся, как достойно ответить на двусмысленные намеки Котяры. Впрочем, похоже, что в моих ответах он и не нуждался. Ему на каждый жизненный случай и своих теорий хватало.

– Вы бы пошли поспали, гражданин профессор, – выдавил я наконец из себя. – В вашем возрасте здоровый сон то же самое, что в моем – активный отдых. Освобождает организм от шлаков и лишних гормонов.

– Шутовство – хороший способ отгородиться от жизни. Лучше – только крышка гроба, – Котяра поднял вверх указательный палец. – Кто так сказал?

– Вы.

– Нет. Один мой пациент, много лет страдавший депрессивно-маниакальным психозом. Сейчас, между прочим, возглавляет в Государственной думе какую-то комиссию.

– Передавайте при случае привет… А сколько хоть времени сейчас?

– Начало пятого. – Он глянул на наручные часы. – Я, кстати говоря, сегодня еще не ложился. И все из-за вас.

– Почему из-за меня? – я невольно насторожился.

– Не идет у меня из головы ваш прошлый сон. Боюсь, что и старик Юнг тут оказался бы в тупике… Вот и стал наводить кое-какие справки. Я ведь, кроме всего прочего, еще и органы консультирую. Уже лет двадцать примерно. Связи, сами понимаете, у меня там обширные. Прежней власти у них, конечно, нет, зато появилась информационно-поисковая компьютерная сеть. Сейчас нужного человека или, скажем, автомобиль проще простого найти. Лишь бы он где-нибудь был зарегистрирован.

– Интересно, а кого вы искали?

– Адрес. Улица Солнечная, дом десять, корпус два. Не забыли еще про него?

– Нет.

– Оказывается, что в нашем городе такой улицы нет. Зато она имеется в тридцати двух иных городах и поселках, начиная от Псковской области и кончая Хабаровским краем. Здание под номером десять есть почти везде, но чаще всего это частное домовладение или какая-нибудь контора. А вот точный адрес, то есть включающий в себя еще и добавку «корпус два», обнаружился только в городе Чухлома Костромской области. Вы про данный населенный пункт хоть что-нибудь слышали?

– Ничегошеньки, – честно признался я.

– Так я и думал, – кивнул Котяра. – И тем не менее в городе Чухломе по указанному адресу одно время проживала семья Наметкиных. Правда, это было еще до вашего появления на свет. Каково?

– Н-да-а, – только и смог произнести я.

– Город Чухлому ваши родители покинули в семьдесят шестом году, после случая, наделавшего достаточно много шума. Ветераны органов хорошо его помнят. Однажды ночью в полусотне шагов от того самого дома застрелился из табельного оружия участковый инспектор по фамилии Бурдейко. Злые языки намекали, что причиной этому была интимная связь с вашей матерью, женщиной редкой красоты и недюжинного темперамента. Отца даже таскали в прокуратуру на допросы, но, когда эксперты дали стопроцентную гарантию суицида, все обвинения с него были сняты. Хотя, с другой стороны, участковый был человеком весьма уравновешенным, психически устойчивым и алкоголем, в отличие от большинства своих коллег, не злоупотреблял. По этому поводу в городе ходило много пересудов, и ваши родители сочли за лучшее уехать, тем более что открывалась очень перспективная вакансия в другом месте. Вы родились уже здесь, в роддоме имени Сперанского, учились в сто девяносто пятой школе и, судя по всему, Чухлому никогда не посещали, хотя место происшествия описали весьма достоверно. В то время Солнечная улица находилась на самой окраине города и подъезд десятого дома выходил прямо в лесопарк, где и был обнаружен труп Бурдейко.

– И что эти сведения вам дали?

– Мне – ничего. А вам?

– Пока тоже ничего… Значит, та женщина в постели была моей матерью? – меня слегка передернуло.

– Скорее всего.

– А под деревом стоял отец… Вот почему мне показалось, что я знаю этого человека.

– Таким вы его знать не могли, – мягко возразил Котяра. – В ту пору ему не было и тридцати.

– Если верить фотографиям, он и к пятидесяти не очень изменился… Да, случай заковыристый. И как же моя болезнь называется в медицинской практике?

– В том-то и дело, что никак. Прежде ничего подобного не случалось. Как я ни старался, но прецедент отыскать не смог. Впрочем, это как раз и не важно… Ну а что вам приснилось сегодня? – он буквально ел меня глазами.

– Даже и не знаю, стоит ли вас в это посвящать. – Уж если у меня появилась возможность поводить Котяру за нос, нельзя было ею не воспользоваться. – Сны, как я понимаю, имеют непосредственное отношение к личной жизни человека. А личная жизнь любого гражданина по закону неприкосновенна.

– Я врач, не забывайте об этом, – нахмурился Котяра.

– Мой врач Михаил Давыдович. И лечат меня, кстати, от травмы головного мозга, а не от психоза.

– Ну зачем же вы так, – Котяра заерзал на стуле. – Михаил Давыдович сделал для вас все, что мог. Более того, все, на что способна современная нейрохирургия. А я могу сделать для вас гораздо больше. Здесь вы рядовой пациент. И блага, предусмотренные для вас, – стандартные, рядовые. Питание, содержание, медикаменты, количество койко-дней – все строго по норме. Как в армии для солдата. А в моей клинике вы будете пациентом уникальным. И, соответственно, блага вам будут предоставлены тоже уникальные.

– Как в армии для любимчика генерала, – подсказал я.

– А хотя бы!

Видимо, на моем лице отразились некие негативные эмоции, потому что Котяра уже несколько иным тоном добавил:

– Учтите, что в случае крайней необходимости я могу забрать вас и помимо вашего согласия. Пациенты с травмами черепа – контингент особый. Им от нейрохирургии до психдиспансера один шаг. Тем более что ваша родня, как мне стало известно, возражать не будет.

Тут Котяра попал в самую точку. Последний бомж, способный самостоятельно переставлять ноги, имеет больше гражданских прав, чем я. Кто заступится за паралитика с дырявой башкой, от которого родной брат отказался. Да Котяра с его связями может вообще оформить меня как труп, предназначенный для прозекторской. Нет, придется идти на попятную.

– Мне надо обдумать ваше предложение, – произнес я тоном привередливой невесты. – Но про сегодняшний сон, так и быть, расскажу. Хотя и сном-то это назвать нельзя. Так, блажь какая-то…

– Подробнее, пожалуйста.

– А подробности жуткие. Привиделось мне, что я превратился в женщину. Буквально за считанные минуты я подвергся… вернее, я подверглась изнасилованию, была избита, зарезала своего обидчика ржавым серпом, хотела с горя наложить на себя руки, но в конце концов при виде собственного дитяти вновь обрела душевный покой.

– Все?

– В основном все.

– Какие-нибудь привязки во времени и пространстве имеются? – оставив пустопорожнюю лирику, Котяра заговорил быстро и по-деловому сухо.

– Привязки? А, понял… Случилось это ранней весной, году этак в сорок четвертом или сорок пятом, сразу после освобождения. Надругался надо мной красноармеец, но очень уж зачуханный. Наверное, нестроевой. По крайней мере, его погон я не видел. Место действия – лесной хутор или усадьба лесника. Особых деталей я не рассмотрел. Смеркалось уже, и туман стоял… Да, совсем забыл! Ребенку моему тогда было примерно лет пять. Про его пол сообщить ничего не могу.

– Говорите, сорок четвертый или сорок пятый, – задумался Котяра. – Скорее всего сорок четвертый. В сорок пятом наши уже в Польше и Венгрии были… Лесной хутор. Явно не Украина. Скорее всего Белоруссия или северо-запад России. Надо будет как-то уточнить.

– Уточняйте, – милостиво разрешил я. – Неужто опять рассчитываете на моих родственников выйти?

– Там видно будет… Сейчас меня больше всего интересует другое. – Котяра уставился на меня своими водянисто-голубыми глазками, которые супротив массивных желтоватых век были почти то же самое, что Суэцкий канал супротив Синайской пустыни. – У вас в каждом сне ясно прослеживаются две навязчивые идеи. Одна, связанная с половой сферой, причем в самых откровенных ее проявлениях, другая – с идеей самоубийства. Как вы это можете объяснить?

– Относительно половой сферы объяснить ничего не могу. Возможно, это просто совпадение. А что касается идеи самоубийства, каюсь, виноват. В последние дни только тем и занимался, что вдалбливал эту идею самому себе, дабы она до каждой клеточки тела дошла. Заявляю откровенно – в таком виде я жить не собираюсь.

– А придется! – он опять нахмурился. – Про самоубийство прошу забыть. Причем прошу в самой категорической форме. Иначе к вам придется применить весьма действенное медикаментозное лечение. Штука эта, заранее предупреждаю, не весьма приятная… Нет, надо вас отсюда поскорее забирать!

– Но учтите, никаких опытов над собой я ставить не позволю, – предупредил я.

– Да вы их сами над собой ставите! – Котяра воздел руки к потолку. – Ваши сны не что иное, как продукт этих самых непродуманных опытов. В гроб хотите себя раньше срока загнать? А мы все поставим на строго научную основу. Исключим всякую вероятность риска. Если эти сновидения будут опасны для вас – избавимся от них. Если нет – углубим и расширим, как выражался наш последний генсек. А пока берегите себя. Все решится в течение ближайших суток.

И он удалился так поспешно, что я не успел и слова вставить.

Наутро стало окончательно ясно, что в моей жизни намечаются большие перемены. Капельницу убрали, многострадальную руку освободили, под голову подложили еще пару подушек (странная закономерность – почти любая медсестра или нянечка со стажем толще своей ровесницы, занятой в другой сфере человеческой деятельности, а наши матрасы и подушки, соответственно, тоньше обычных).

Нюра, которой до окончания дежурства оставалось всего ничего, сама напоила меня крепким бульоном. Со мной она принципиально не разговаривала и, только уходя, обронила:

– Уговорил все же тебя этот бегемот.

– Уговорил, – подтвердил я.

– Смотри, как бы потом жалеть не пришлось, – посулила она.

– Ты меня навещай почаще, вот я и не буду ни о чем жалеть.

– Издеваешься! – фыркнула она. – Кто же посетителей в режимную психушку пускает. Эх, ты… Обманули дурачка на четыре кулачка.

Короче, своего она добилась – настроение мне подпортила… хотя какое настроение может быть у такой человеческой развалины, как я.

После завтрака в палате установили телевизор, а меня снабдили пультом управления. По всем программам шли мыльные оперы, и пришлось остановить свой выбор на канале «Культура», где как раз в этот момент внушительная кодла людей самых разных национальностей изображала оркестр русских народных инструментов.

То и дело заглядывали врачи, знакомые и незнакомые, оформлявшие на меня самые разнообразные формуляры, справки и документы. Можно было подумать, что я международный преступник, которого одно суверенное государство собирается выдать другому.

Впрочем, об ослаблении режима не могло быть и речи. Новая медсестра, прогуливавшаяся в коридоре (и, кстати говоря, очень похожая на переодетого и загримированного бойца конвойных войск), буквально не сводила с меня глаз. Да и энцефалограф бойко чертил зигзаги, характеризующие состояние моего мозга.

Дело понятное – Котяра хочет получить вожделенную добычу в целости и сохранности и потому рисковать не собирается. Обложил меня со всех сторон уже здесь.

А что, если взять да обмануть его, подумал я. Подохнуть назло науке. Вот будет фокус! Мысль, безусловно, была занятная, и я решил попозже вернуться к ней.

А пока меня ждал еще один сюрприз.

Мамаша, накануне вернувшаяся из странствий по заграницам (о чем свидетельствовал свежий загар, впрочем, отнюдь не красивший ее), наконец-то решила посетить своего увечного сыночка.

Чмокнув меня в лоб и едва не оторвав при этом все датчики энцефалографа, она первым делом сообщила, что противные медработники не принимают никаких продуктовых передач, даже фруктового сока.

– Ничего страшного. Мне всего хватает, – заверил я ее. – У нас ананасы и бананы каждый день.

– Откуда у вас ананасы? – удивилась мамаша. – Люди говорят, что сейчас в больницах даже хлеба не хватает.

– Тут зоопарк поблизости. Ихний персонал над нами шефство взял. Все, что мартышки не сожрут, нам достается, – сообщил я с невинным видом.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, однако ничего не сказала. С юмором у моей родительницы всегда было не очень. Точно так же, как и у братца.

Негативно оценив мой внешний вид (одна кожа да кости), она перешла к изложению семейных новостей. Очень скоро выяснилось, что я жестоко оскорбил братца, приписав ему слова, которых он не говорил, и поступки, которых он не совершал (а также мысли, которые его не посещали, хотел добавить я).

После визита ко мне братец якобы пребывает в глубоком душевном расстройстве, следствием которого стал еще более глубокий запой, повлекший за собой массовую гибель элитного мотыля.

На это я вполне резонно возражал, что человек, не расстающийся с заветной фляжкой даже в туалете, запить не может, точно так же, как утопленник не может захлебнуться, а кроме того, дохлый мотыль расходится ничуть не хуже живого. Просто нужно знать, в каком месте и в какое время его продавать.

Затем разговор перешел непосредственно на меня. Начались ахи, охи и причитания, которые отнюдь не могли помочь мне, а, наоборот, только выводили из себя. Из путаных слов мамаши я понял, что о грядущих переменах в моей судьбе она уже наслышана и считает их величайшим благодеянием.

– Учти, что попасть в эту клинику считается большой удачей, – на полном серьезе сообщила мамаша. – Говорят, она одна из лучших в стране. Там даже иностранцы лечатся. И заметь, платят за это немалые деньги.

– Там психи лечатся, – ответил я. – Те, у кого один день мания, а другой депрессия. Я же нормальный человек, пусть и с гвоздем в голове. И в том, что меня собираются засунуть в эту клинику, никакой удачи не вижу.

– Хорошо, – надулась она. – Тогда как ты сам представляешь свое будущее?

– Я хочу дома жить. И там же подохнуть, когда придет срок. И чтобы горшки за мной выносили родные люди, а не практикантки из медучилища, которых от этого воротит.

– Где жить? – едва не взвизгнула она. – На наших двадцати четырех квадратных метрах? А мне что прикажешь делать? Бросить службу? За пять лет до пенсии?

– Сиделку наймешь.

– А за какие, интересно, деньги?

– А за какие деньги ты по курортам разъезжаешь?

Тогда мамаша применила свое главное оружие – слезы. С ее слов выходило, что я никого не люблю, что я патологический злюка и даже непонятно, в кого я такой уродился.

Короче, она меня довела. Не надо было, конечно, этого делать, но я не удержался и высказал все, что наболело на сердце. Впрочем, даже учитывая разброд, царивший последнее время в моей душе, заключительный попрек нельзя было назвать корректным. Тут я, каюсь, переборщил.

– А почему это вдруг непонятно, в кого я такой уродился? Мне самому сказать или ты поможешь? Ну так вот – всей Чухломе давно понятно, что Олег Наметкин уродился в участкового инспектора Бурдейко, который то ли от любви к тебе, то ли от стыда перед твоим мужем застрелился поблизости от вашего дома.

И хотя это было всего лишь шальное предположение, ни с того ни с сего посетившее меня, ее бурная истерика косвенно подтверждала тот факт, что я, как говорится, уродился не в мать, не в отца, а в заезжего молодца.

Покидая палату, мамаша так хлопнула дверью, что на экране телевизора появились помехи.