Перегрин Протей, минотавр
Я и сам не собирался задерживаться в теле Александра Двурогого чересчур долго, но италийцы вышибли мою душу так бесцеремонно и так жестоко, что фантомная боль в костях и мягких тканях (на самом деле напрочь отсутствующих) донимала меня потом даже в ментальном пространстве.
А между тем уже можно было подвести некоторые предварительные итоги. Амбициозным планам минотавров я, конечно, помешать не смог. Ясно было, что рано или поздно они проглотят всю Италию вместе с Римом, как некогда Рим (правда, другой) проглотил всю окружающую его ойкумену.
Зато я получил представление о делах, творящихся в нынешнем реальном мире, столь не похожем на другой реальный мир, где рождались, жили и умирали бесчисленные поколения моих предков и где я, еще будучи Олегом Наметкиным, узрел свет солнца, научился ходить, овладел грамотой, сделал первую затяжку, познал плотскую любовь, разочаровался в химических науках и неизвестно за какие грехи получил гвоздь в голову.
Кроме того, можно констатировать, что теория о неизменности и предопределенности исторического процесса оказалась блефом. Случилось так, что вопреки предопределенности в схватке Тесея с Астерием победил последний, и в новой реальности род человеческий угасает, а род быкочеловеческий, наоборот, бурно процветает, о чем можно судить хотя бы по состоянию соответствующих генеалогических древес.
Вот и сейчас меня уносило в будущее с такой скоростью, словно я оседлал пушечное ядро. Надо было спешно прервать этот сумасшедший полет, ибо все мои интересы сосредотачивались в прошлом, а точнее – в середине тринадцатого века до нашей эры.
Впрочем, о принятых среди людей эрах и эпохах сейчас можно говорить только чисто условно, как, например, о календаре майя. Было, да быльем поросло.
И опять переход в реальный мир прошел безо всяких любовных сцен и сладострастных потуг.
Все совершилось на диво быстро и буднично. Мгновение назад в виде нематериальной субстанции я еще пребывал в ментальном пространстве, а вот сейчас сижу себе на жесткой скамейке в огромном сумрачном зале.
Хотя не стоит забывать и о том, что как раз в этот момент селекционеры с бычьими мордами в принудительном порядке оплодотворили моим семенем женщину человечьего племени, и в большом семействе минотавров скоро следует ждать прибавления (притяжательное местоимение «моим», естественно, относится не ко мне, а к существу, в тело которого я только что вселился).
Но вернемся, как говорится, к нашим баранам… Про жесткую скамью и сумрачный зал я уже, кажется, упоминал. Добавлю, что в глубине зала располагался жертвенник Посейдону, а компанию мне составляли свыше дюжины так называемых кефалогеретов, нынешних хозяев этого мира.
Все присутствующие, включая меня, были босы, облачены в грубые суконные плащи, а вместо оружия имели при себе суковатые посохи, всегда отличающие праздношатающихся бродяг от оседлого населения.
Однако я не был ни бродягой, ни нищим. Я ощущал себя сытым, здоровым и полным сил.
Вот только уверенности почему-то не хватало. Не той сиюминутной уверенности, связанной с каким-нибудь конкретным делом, а уверенности вообще, уверенности в широком смысле этого слова. Так, наверное, ощущали себя жители легендарной Атлантиды, за одну-единственную ночь утратившие и свою родину, и своих богов, и свое былое величие.
Лично для меня это был хороший знак – вполне возможно, что нынешние дела потомков Астерия обстояли совсем не так успешно, как им хотелось бы.
Между жертвенником и отведенными для нас скамьями расхаживал минотавр, которому лучше следовало бы посидеть, а то и полежать. Он хромал сразу на обе ноги, причем по-разному – на левую припадал, а правую волочил.
Зрелище создавалось довольно комическое, однако все присутствующие слушали калеку затаив дыхание, пусть и не из уважения к нему, то хотя бы из страха за собственное благополучие. Если гневливый Зевс или буйный Посейдон, испепелив очередного ослушника, всякий раз раскаивались в содеянном, то этот достойный жалости урод никогда ничего никому не прощал, полагая милость таким же пороком, как трусость или леность.
Не знаю, как именовалась его должность у минотавров, но в римской иерархии ей соответствовал ранг верховного понтифика, то есть высшего авторитета во всем, что касается вопросов веры.
– А теперь обратите внимание сюда, – колченогий приблизился к низкому обширному столу, на котором была представлена рельефная географическая карта, вылепленная из разноцветного воска.
Австралии, Антарктиды и обеих Америк на ней, слава богу, не было и в помине. Точно так же, как Малайского архипелага, Японии и Сибири.
Китай начинался сразу за Уральским хребтом. Индия размерами превосходила Африку, похожую не на продолговатую редьку, а на круглый помидор. Достаточно достоверно была изображена только Европа, а в особенности – Средиземноморье.
– Каждый кефалогерет обязан денно и нощно помнить о великой цели, завещанной нам праотцом Астерием, – продолжал колченогий бесцветным голосом. – Цель эта состоит в завоевании господства над всей Землей, а потом, если провидению будет угодно, то и над небесами… Я не оговорился. Все мы прямые потомки Астерия Непобедимого, в отличие от жалких людишек, по происхождению равны богам, а это значит, что наше законное место находится среди Олимпийцев.
Никто не посмел возразить колченогому, хотя некоторые из присутствующих обменялись многозначительными взглядами. Сам он, склонившись над картой, подслеповато всматривался в очертания материков, а потом вдруг выбросил вперед правую руку, пальцы которой были скрючены наподобие когтей хищной птицы.
– Печально, что за без малого десять веков мы сумели покорить только Европу, Ливию и часть Азии. Борьба оказалась куда более трудной, чем это могли предположить самые скептические умы. Число кефалогеретов, нашедших в этой святой борьбе геройскую смерть, не поддается подсчету. Я знаю, что погребальные костры горят и в этот момент. Здесь, здесь, и здесь, – он поочередно ткнул рукой в центр Африки, в основание Индостана и в Скандинавию. – Наши войска повсюду продвигаются вперед, хотя и встречают ожесточенное сопротивление варваров… Но это все проблемы внешние, а мы собрались здесь для того, чтобы обсудить проблемы внутренние.
Он закинул руки за спину и быстро заковылял прямо на нас. Сидевшие в первом ряду невольно отшатнулись.
– Клеон, какие внутренние проблемы беспокоят тебя больше всего? – колченогий в упор уставился на одного из минотавров. – Кроме несварения желудка и запоров, конечно.
– Людей слишком много развелось, – неуверенно пробормотал минотавр, названный Клеоном. – Раньше их всех поголовно истребляли. Или, в крайнем случае, кастрировали. А теперь позволяют жить и размножаться. Ох, возблагодарят они нас когда-нибудь за эту жизнь!
– Разделяю твою тревогу, Клеон, – кивнул колченогий. – Да, мы позволяем людям жить подле себя. Как позволяем это коровам, овцам и собакам.
– Коровы и овцы не устраивают на нас засады. А собаки не убивают своих хозяев в постели, – набравшись духу, возразил Клеон.
– Тоже верно. Но кто будет выносить за тобой ночной горшок, подметать дорожки сада, ткать шерсть, добывать пурпур, давить вино и масло, пахать землю, ходить за скотиной? Есть много занятий, за которые не возьмется ни один кефалогерет. Тем более что большинство наших мужчин и немалая часть женщин находится в действующей армии. Политика, направленная на полное истребление человечества, не оправдала себя. Мы вынуждены мириться с этим зловредным соседством. Сами знаете, что их женщины нужны нам для продления рода. Но женщины не появляются на свет без участия мужчин. Поэтому некоторому количеству самцов было позволено сохранить детородную функцию. На племя мы отбираем самых покорных, самых кротких, самых безропотных.
– Не так давно эти кроткие и покорные сожгли дом моего родного брата, а его самого распяли на заборе, – буркнул минотавр, сидевший прямо передо мной.
– Это так, – снова кивнул колченогий. – Но твой брат имел привычку в зимние вечера согревать свои ноги в распоротом чреве человеческих детенышей. Такие поступки не имеют оправдания.
– Разве я не вправе зарезать собственную свинью? – у спорщика от возмущения даже лопатки под одеждой заходили.
– Ты вправе зарезать зрелую свинью, нагулявшую достаточный вес. Но зачем же губить только народившихся поросят, которые впоследствии обеспечат тебя мясом на целый год. Жаль, что среди Олимпийцев нет богини по имени Целесообразность. Очень жаль.
– Но среди Олимпийцев есть бог по имени Посейдон, говоривший своему любимому сыну Астерию, что день, в течение которого тот не убил человека, прожит зря, – эти слова принадлежали уже другому минотавру, сидевшему в первом ряду с края. – Ему же приписывают пророчество о том, что окончательное торжество кефалогеретов наступит только после того, как на земле исчезнет даже сама память о человеке.
– Никто не собирается оспаривать откровения Посейдона, мудрейшего из мудрых. – Колченогий вернулся к карте. – Все его пророчества сбудутся. Но не скоро. Лазутчики доносят, что в этой стране обитает столько людей, сколько имеется песчинок на морском берегу. – Его скрюченные пальцы коснулись плоскогорий Китая, и тут же переместились в Индию. – Да и здесь борьба в полном разгаре. И пока она не закончится, мы не можем отказаться от услуг людей. Недовольными и непокорными занимаются те, кто специально на это уполномочен. Мы же не палачи и не соглядатаи. Мы утешители и врачеватели душ. Мы – связующее звено между небом и землей. Мы пастыри как для овец, так и для волков. По крайней мере, так должно быть. А что получается в действительности? Люди отвернулись от наших богов. Они издеваются над Аресом и Аполлоном, плюют на жертвенники Зевсу и Посейдону, оскверняют такие святые места, как Геликон, Дельфы и Парнас. Хуже того, они ищут для себя новых богов. И находят их. В Сирии, Палестине, Египте, Тавриде и даже на Оловянных островах. До сих пор мы смотрели на такое безобразие сквозь пальцы, позволяя людям тайно и явно поклоняться этим варварским идолам. Сразу скажу, что с нашей стороны это была непростительная ошибка. Нужно заставить людей вернуться к почитанию прежних богов. Возле общих алтарей забудется древняя распря. Человек, глубоко уверовавший в Зевса и Посейдона, никогда не поднимет руку на их прямых потомков – кефалогеретов. Как ты думаешь, Артемон, такое возможно?
– Безо всякого сомнения, – я не мог видеть этого Артемона, сидевшего где-то позади, но похоже было, что он ухмыльнулся. – Надо уже сегодня объявить, что каждый, уличенный в служении чужим богам, подлежит позорной казни. Затем следует распять, сжечь и затравить дикими зверями достаточное количество ослушников. И я уверен, что уже через месяц люди потянутся в храмы Олимпийцев.
– Вам известно, почему одни кефалогереты становятся воинами, а другие жрецами? – Взгляд колченогого могильным холодом прошелся по нашим лицам. – Скорее всего известно, но я могу и напомнить. В жрецы определяют того, кто с самого раннего детства не проявляет доблестей, достойных воина, а, наоборот, отличается мягкостью нрава, уступчивостью и вдумчивостью. Моя судьба не в счет. Прежде чем посвятить себя служению богам, я прошел сквозь кровь и огонь многих сражений, превративших меня в калеку… Что касается тебя, любезный Артемон, ты равно не способен ни к воинской, ни к жреческой службе. Исключительная тупость сочетается у тебя с трусостью и бессмысленной жестокостью. Печально сознавать, что в такую громадную голову боги не вложили ничего путного… Действительно, к вере можно приобщить и насильно. Как и к любви, например. Но такой вере и такой любви одна цена – медная лепта. Днем люди будут славить Олимпийцев, а ночью предаваться разнузданным оргиям перед ликами своих варварских божков. Более того, людская ненависть к нам только возрастет. Нет, это не выход. Принуждением ничего не добьешься. Следует искать иные пути. Пускай по этому поводу выскажется так чтимый всеми нами Перегрин.
Цепенящий взгляд колченогого уперся в меня, то бишь в минотавра, с которым я делил сейчас тело. Душевный непокой, давно томивший моего быкоголового родственника, усилился до сердечной боли, однако голос его был подчеркнуто невозмутим:
– Я во многом согласен с тобой. Укротить людей можно только двумя способами – мечом или верой. За десять веков меч не оправдал себя. Пришло время призвать на помощь веру, хотя откладывать меч в сторону тоже не стоит.
– Какую веру ты имеешь в виду? – по-прежнему не отводя взгляда, поинтересовался колченогий.
– Такую, которая бы способствовала примирению исконных врагов. В своих речах ты недавно упомянул овец и волков. Но если мы волки, то люди отнюдь не овцы. Это скорее крысы, существа хитрые, вредоносные и живучие. Если мы сейчас не можем уничтожить всех крыс, значит, нужно научиться сосуществовать с ними. Сосуществовать таким образом, чтобы иметь для себя побольше выгоды и поменьше ущерба… Не думаю, что Олимпийцы в их нынешнем виде способны усмирить людей, привыкших отождествлять любое зло с Зевсом, Посейдоном и Аресом. По нраву им может прийтись только бог, не запятнавший себя ничьей кровью, а еще лучше – никогда не прибегавший к насилию. Например, Дионис.
– Люди и так поклоняются Дионису при каждом удобном случае, – перебил моего родственника минотавр, откликавшийся на имя Клеон. – Приходится запирать от них вино на все засовы.
– Пьяные угодны богам, – холодно ответил Перегрин. – Благодаря вину они приобщаются к блаженству. Впрочем, я назвал Диониса только ради примера. Для обуздания людей лучше всего подойдет бог, призывающий к смирению, всепрощению, покорности, аскетизму. А как он будет называться – неважно. Хотя желательно, чтобы он относился к Олимпийцам, пусть и второстепенным. Но и нам, дабы подать пример людям, придется ревностно служить этому богу. Кроме того, стоило бы как-то изменить отношение к людям, пусть и на время. Сострадание, даже показное, повлияет на них куда плодотворней, чем самые жестокие казни и гонения. Впоследствии, когда кефалогереты покорят все народы и армия вернется домой, мы поступим с людьми так, как они этого будут заслуживать.
– Идея здравая, – сказал колченогий, присев на свободную лавку. – Слушай, Артемон, и учись… Нашего любезного Перегрина не зря прозвали Протеем. Подобно этому славному сыну Посейдона, пастуху тюленьих стад и провидцу, он способен меняться. Пусть и не в смысле телесной формы, а в смысле убеждений, но это тоже немало. Случается, что временами его заносит не туда, но всякий раз он возвращается на путь истинный. Известно, что в Египте Перегрин поклонялся Осирису, в Палестине – Яхве, в Сирии – местной ипостаси Адониса, в Вавилонии – Мардуку. Да и про Диониса он упоминал здесь не просто так. Во Фракии, где Перегрин надзирает над храмами, мистериями и святыми местами, культ Диониса ставится куда выше культов Зевса и Посейдона. Причем имеется в виду не всем нам известный Дионис Буйный, пьяница и весельчак, а некий Дионис Искупитель. И что интересно, люди охотно посещают храмы этого бога, приносят ему жертвы и участвуют в шествиях. Зато и случаев прямого неповиновения во Фракии куда меньше, чем в других краях. Правда, многие склонны считать Перегрина вероотступником, но я придерживаюсь иного мнения. Согласитесь, что все вокруг с течением времени меняется, все следует примеру многомудрого Протея Посейдонида. Даже сам Зевс Вседержитель сейчас уже совсем не тот, каким был прежде. Люди, которые мнят себя так называемыми философами, именуют этот процесс диалектикой. Кстати, любезный Перегрин, а во Фракии имеются философы?
– В весьма незначительном количестве, – выдавил из себя Перегрин. – Дюжина убогих старцев, доживающих свой век на помойках вместе с бездомными псами.
– А разве до тебя не дошло мое распоряжение избавиться от этих болтунов и бездельников, смущающих простой народ своими речами и своим видом?
– Дошло.
– Почему же ты не исполнил его? Впрочем, можешь не отвечать. Я и так знаю. Причиной всему твоя прирожденная мягкость и терпимость. Говорят даже, что ты не выносишь вида казней и их приходится совершать вдали от твоего жилья. Ты запретил уничтожать людей преклонного возраста…
– Вместо этого я велел посылать их на такие работы, где долго не протянет и зрелый мужчина, – нарушив все нормы субординации, выпалил Перегрин.
– Не надо перебивать меня, – произнес колченогий совсем тихо. – Обычно я этого не прощаю. Но для тебя, так и быть, сделаю исключение. На первый раз…
– Я раскаиваюсь. Это была минутная слабость. Уши – наше благо, а язык – проклятие.
– Продолжим… Ты щедро раздаешь милостыню всем нуждающимся. Лечишь больных и кормишь голодных. Люди за это благоговеют перед тобой. Только не забывай, что иная доброта сродни преступлению. Ведь ты сам сказал, что люди не овцы, а крысы. Они скрытны и коварны. Им несвойственно чувство приязни к существам иной породы. Можешь и дальше играть с ними, но не заиграйся… Что же касается диалектики, или, проще говоря, всеобщей изменчивости бытия, то мы обязаны считаться с ней. Меняются времена – меняются и боги, вернее, наше к ним отношение. Крон сменил Урана на троне Вселенной, но и сам впоследствии был свергнут Зевсом. Вполне вероятно, что грядет царствование Диониса. И если ты, любезный Перегрин, намерен способствовать этому, то дерзай. Как говорится, вольному воля.
Колченогий встал и, глядя в пол, заковылял вдоль первого ряда скамеек. Наступила гробовая тишина. Никто, а тем более сам Перегрин, не мог понять, что означают последние слова верховного жреца – скрытое одобрение, или откровенную угрозу.
Внезапно колченогий заговорил снова:
– Все вы по моей просьбе явились сюда тайком, под личиной бродяг. Таким же манером вы и уйдете. Нигде не задерживаясь, возвращайтесь восвояси. Не хочу лишний раз напоминать о том, что все сказанное здесь должно храниться в тайне. Наша нынешняя встреча еще не сигнал к действию, а всего лишь предмет для размышлений. Если кому-то придет на ум нечто, заслуживающее внимания, то он вернется и поделится своими идеями со мной. Некоторую свободу действия мы позволим, пожалуй, одному только Перегрину Протею. Пусть продолжит начатое дело. А мы за ним присмотрим. Ты понял меня, Перегрин?
– Понял.
– Но учти, возвышение культа Диониса в ущерб другим Олимпийцам не должно возмущать фракийских кефалогеретов, традиционно приверженных Зевсу и Посейдону. Чтобы не оказаться меж двух огней, нужно овладеть искусством маневрирования. Я слышал, что ты пользуешься у земляков немалым авторитетом?
– Не у всех, – сдержанно ответил Перегрин.
– Ничего страшного. Всеобщим авторитетом пользуется одна только смерть. Вот и возьми себе в помощь что-либо из ее атрибутов. Страх, например. Или обещание вечного покоя. Поверь мне на слово, найдется немало кефалогеретов, а тем более людей, которые клюнут на это… Теперь выслушай мое последнее слово. Если твои искания приведут к нежелательным результатам, то отвечать придется тебе одному. По причинам, очевидным я всех, мне придется отречься от тебя. Поэтому запасись не только терпением и прозорливостью, но и мужеством.
– Я постараюсь.
Тогда ступай. Ступайте и вы все. Но выходите только поодиночке и в разные двери. И да будут милостивы к вам великие боги.
Наконец-то бесприютное зернышко моей души упало на благодатную почву. Уверен, что с Перегрином Протеем мне удастся поладить – во вред всем другим минотаврам, естественно.
Этот потомок Астерия совсем не походил на своего неистового пращура. Перегрин имел представление о милосердии и сострадании, пусть даже в весьма своеобразном, извращенном, быкочеловечьем смысле.
Так, например, терпимо относясь к каждому отдельному человеку, он ради вящей славы кефалогеретов мог без зазрения совести уничтожить все человечество в целом. Но с такой особенностью минотавров уже ничего не поделаешь. Это патологическое состояние, и лучше всего оно лечится отсечением головы.
Свои надежды на успех я связывал с духовным разладом, давно мучившим Перегрина. Ведь доподлинно известно, что любой ищущий, мятущийся разум – легкая добыча для всякой нечистой силы, роль которой в данном случае придется играть мне.
Радовало и другое – люди не сломлены даже по прошествии тысячи лет непрерывных гонений. Значит, наше дело не безнадежно.
Конечно, мне следовало спешить в прошлое – подрубать корни быкочеловеческой расы. Но заразить живую крону каким-нибудь паразитом – червем сомнения или тлей нигилизма – тоже неплохо.
Ловкий обходный маневр зачастую бывает куда эффективнее лобового штурма. Троя пала не вследствие десятилетней осады, а в результате хитрости, придуманной Одиссеем. Пусть Перегрин Протей станет тем Троянским конем, который привнесет в среду минотавров яд чуждых, тлетворных идей.
А уж такого добра (тлетворных идей) у человечества накопилось предостаточно. Эх, наградить бы еще кефалогеретов всеми людскими пороками – и считай, что наше дело выиграно.
…Естественно, что топать пешком до самой Фракии мой родственник не собирался. За городом, в укромном местечке Перегрина дожидался оседланный конь и полдюжины слуг, считавшихся преданными хотя бы на том основании, что их семьи находились в его власти.
Людям не позволялось носить оружие, но каждый имел при себе утяжеленный свинцом хлыст, рукояткой которого можно было проломить даже медвежий череп.
Прежде чем отправиться в неблизкий путь почти через всю Грецию, Перегрин сменил плащ бродяги на добротное дорожное платье, более приличествующее его сану, и опоясался мечом, что для жреца Олимпийских богов не возбранялось.
Дорога во Фракию оказалась весьма утомительной и долгой, тем более что Перегрин не позволял скрашивать ее пирушками на лоне природы и ночевками в притонах разврата. Более или менее длительные остановки делались только возле храмов, где богам приносились жертвы и воскурялись благовония.
Все это время я осторожно, но упорно внедрялся в сознание Перегрина, действуя, как говорится, тихой сапой.
Личность любого мыслящего создания не в последнюю очередь определяют его убеждения, к числу которых можно отнести и взгляд на основные проблемы бытия, и манеру пользоваться столовыми приборами. Эти убеждения и были основным объектом моего внимания. Одни я старательно затушевывал, другие корректировал, третьи заменял чем-то иным.
Я надеялся, что к концу путешествия Перегрин превратится совсем в другое существо. Мои мысли должны были стать его мыслями, мои слова – его словами, мои поступки – его поступками.
Не скажу, что все эти манипуляции с чужим сознанием давались мне легко.
Как и большинство минотавров, Перегрин отличался гибкостью и остротой ума, памятливостью, сообразительностью, быстротой реакции и решительностью во всем, что касалось принятия решений.
Таким образом, по многим параметрам он превосходил самого совершенного человека. Но я имел в запасе совсем другие козыри. Минотавров занимали только чисто практические, насущные вопросы. Фигурально говоря, они жили, не поднимая глаз к небу.
Этот народ не имел понятия ни о литературе, ни о философии, ни о теологии, а их история, начинавшаяся с Астерия Непобедимого, представляла собой всего лишь приукрашенный и достоверный перечень быкочеловечьих побед, описанных по одной и той же примитивной схеме – геройство и самоотверженность минотавров, всегда почему-то находившихся в численном меньшинстве, коварство и подлость противостоящих им людишек, гений и прозорливость какого-нибудь очередного Александра Двурогого, сумевшего переломить ход сражения и превратившего назревавшее поражение в полный триумф.
Поклоняясь Олимпийским богам, минотавры не имели никакого представления о творениях Гомера и его последователей. Само собой, что они не знали Библии, Вед, Упанишад, Корана и огромного множества других великих книг, оставшихся как бы в иной реальности.
В этом смысле мозг Перегрина, вмещавший массу сугубо утилитарной, обыденной информации, был чистым листом, на котором можно было писать и вдоль и поперек.
Идея создания всеобщей, примиряющей религии занимала его уже давно, но была скорее плодом интуиции, чем ума.
Культ Диониса он предпочел культам других богов потому, что среди Олимпийцев тот стоял как бы особняком. Затравленных и обесславленных людей, уже познавших вкус идолопоклонства, сатанизма и полного неверия, мог устроить только такой кумир – бог-изгой, бог-работяга, не чуравшийся простых радостей жизни, водивший знакомство с кем попало и, главное, никогда не участвовавший в кровавых разборках, которыми так богата Олимпийская мифология.
Впрочем, Перегрин понимал и всю уязвимость своих новаций. Бог, которого он искал, предназначался не для утешения, а для обуздания людей. Покорность, всепрощение, умеренность, миролюбие – вот какие заветы он должен был проповедовать. Понятно, что вспыльчивый и вечно хмельной Дионис мало подходил для этой роли.
Потому-то и появилась его иная ипостась – Дионис Искупитель, привечающий сирых и убогих, сочувствующий скорбящим, вознаграждающий смиренных, не столько дары принимающий, сколько дары раздающий, сочетающий в себе черты бога с чертами человека.
Этот новый Дионис уже завоевал себе популярность во Фракии, но пока еще только среди людей. Кефалогереты относились к нему настороженно, а то и враждебно. Бог рабов не вызвал симпатии у рабовладельцев.
И все потому, что дионисийская вера насаждалась без должной энергии, от случая к случаю, главным образом через слухи, побасенки и неясные свидетельства.
Бог не обращался к народу напрямую, и в этом была ошибка Перегрина. Он еще не уяснил, что любой бог силен своими пророками, пламенными трибунами, исступленными фанатиками, способными зажечь адептов новой веры не только словом, но и делом.
Именно такую роль я уготовил Перегрину.
Про то, что все пророки кончали плохо, я пока старался не думать…
С чего начинал свою деятельность Христос? С проповедей и демонстрации чудес. А Мухаммед? С проповедей, пророчеств и эпилептических припадков, которые тоже считались божьим чудом. А будда Шакьямуни? С аскетических упражнений, борьбы с плотскими искушениями и опять же с проповедей.
Для удобства нужно соединить все воедино – и проповеди, и чудеса, и пророчества. С аскетизмом и умерщвлением плоти пока повременим – публика не та. Фракия – это вам не Кашмир. За радикализм здесь по головке не погладят. Сначала нужно встряхнуть это гнилое болото, а там видно будет.
Тем временем Перегрин, увлеченный духовными исканиями сверх всякой меры, уже приближался к родному дому. Многое из того, что следовало знать пророку новой веры, уже осело в его сознании.
О моем присутствии Перегрин, к счастью, не подозревал, хотя случившиеся с ним внутренние перемены ощущал весьма остро (правда, не знал – ликовать по этому поводу или скорбеть).
В конце концов я сумел внушить моему родственнику, что все происшедшее за последнее время – результат сошедшего свыше божьего благоволения, щедро наделившего его свежими идеями и знаниями.
Уезжал Перегрин тайком. Тайком и вернулся. Домашние сохраняли его приезд в секрете, а для всех остальных существовала версия, согласно которой он паломником отправился в Фивы, на родину Диониса.
Таким образом я выкроил несколько свободных дней, крайне необходимых мне для подготовки демонстрации чудес. Следует заметить, что кефалогереты, даже фракийские, не чета легковерным иудеям или арабам. Их на мякине не проведешь. Бродячих циркачей, демонстрирующих на площадях изрыгание огня, глотание мечей и превращение деревянных жезлов в живых змей, они чудотворцами отнюдь не считают.
Тут требовалось нечто сногсшибательное, из ряда вон выходящее, о чем раньше никто и слыхом не слыхивал. Сначала я хотел под видом серебра расплавить на огне замороженную ртуть, чтобы затем прополоскать ею рот, но где ты добудешь необходимый для этого сорокаградусный холод?
Конечно, можно было поднапрячь память и вспомнить какой-нибудь подходящий рецепт из книжки «Юный химик», которую я однажды сподобился прочитать. Но опять-таки возникнут проблемы с реактивами и химической посудой. Ведь здесь, наверное, обыкновенной марганцовки не сыщешь. Да и кого удивишь взрывом гремучего газа, или исчезновением железной иголки в азотной кислоте? За душу не берет.
И тут меня осенило! Не берет за душу – возьмет за голову. Знаю я одно такое удивительное средство, загнавшее в гроб больше людей, чем порох, но в то же время подарившее им больше веселья, чем все на свете шуты и скоморохи.
Конечно, речь идет не о вине, которым без особых последствий наливаются тут все от мала до велика. Я имею в виду кое-что другое. Главное, что в этих краях ничего не знают о дистилляции жидкостей, и никогда не употребляли спиртных напитков крепостью выше десяти градусов.
Ведь при наличии достаточного количества слабенького виноградного вина приготовить знаменитую чачу – проще простого. Для этого и перегонный куб не нужен. Достаточно трех – четырех горшков разного размера, жаркого огня да холодной воды.
Будет вам скоро чудо, граждане кефалогереты!
Официально объявив о своем возвращении из Фив, Перегрин пригласил на торжественный обед всех наиболее влиятельных минотавров Фракии. Явились, правда, не все, но с полсотни морд (ведь не скажешь – «лиц») собралось. Законных жен на такие мероприятия обычно не брали – те или находились на сносях, или рожали, или кормили грудью. Для развлечения мужского общества предназначались наложницы человеческого племени, ради такого случая напялившие уродливые бычьи маски.
Угощение было достойно знаменитого чревоугодника Лукулла, в этой реальности, наверное, так и не появившегося на свет. Достаточно сказать, что поварята Перегрина переловили всех ласточек в округе, собрали всех виноградных улиток, и выудили всех форелей. Про невинно убиенных быков, баранов, кабанов и каплунов я вообще умалчиваю.
Сам щедрый хозяин почти ничего не ел, но зато совершенно замучил гостей тостами, каждый раз славя то одно, то другое достоинство Диониса.
Пили и за его необыкновенную удачу, позволившую отыскать виноградную лозу там, где другие видели только дикие заросли терновника, и за его любовь к Ариадне (той самой сучке, якобы брошенной Тесеем), и за веселый нрав, и даже за божественный фаллос, кроме всего прочего считавшийся символом плодоносящих сил земли.
Наконец кому-то из ортодоксально мыслящих минотавров это надоело, и он довольно бесцеремонно заявил:
– Ты превозносишь Диониса так, словно другие Олимпийцы и мизинца его не стоят. А между тем своею жизнью Дионис обязан Зевсу, который спас его из утробы гибнущей матери и потом донашивал в собственной заднице. Еще в малолетстве он так надоел всесильной Гере, что та наказала его безумием.
– Которое и поныне является отличительной чертой всех приверженцев Диониса, – добавил другой минотавр. – Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на вакхические шествия.
Перегрин, науськиваемый мною, немедленно возразил:
– Не забывайте, что во время вакхических шествий Дионис хотя бы на время освобождает людей от пут постылого бытия, от груза повседневных забот, от ярма тоски, страха и агрессии. Исступленные пляски и пролитие жертвенного вина заменяют драки и пролитие крови. К исходу праздника все чувствуют себя мягче, добрее. Вчерашний враг кажется братом. Разве вам не довелось испытать это на самих себе?
Выяснилось, что почти никто из присутствующих не участвовал в праздниках Диониса, в лучшем случае – наблюдал их со стороны.
– Так в чем же дело! – воскликнул Перегрин. – Устраним это досадное упущение. Ничто не мешает нам устроить вакхическое шествие прямо сейчас.
Со всех сторон на него посыпались упреки. Дескать, и время неподходящее, и настроение не позволяет, и досужей молвы следует поостеречься. Вот придет осень, созреет виноград, тогда и обсудим это дело.
– А если сам Дионис подаст вам знак к началу мистерий? – Перегрин нахмурился, давая этим понять, что шутить не намерен – Неужели вы воспротивитесь воле бога?
– Какой знак ты ожидаешь? – поинтересовались гости.
– Это известно одному только Дионису, – ответил Перегрин. – Возможно, все стены пиршественного зала покроются виноградной лозой и плющом. А возможно, у всех нас, как у сатиров, отрастут козлиные копыта. Но в любом случае знак будет вполне вразумительный. Подождем немного. И, дабы скрасить ожидание, продолжим пир.
После каждой перемены блюд слуги подавали гостям чаши с душистой водой для омовения рук (вилок и ложек минотавры не употребляли). Вот и сейчас, стоило только Перегрину скушать паштет из соловьиных язычков (дрянь, я вам скажу, редкая), как перед ним появилась вместительная серебряная полоскательница, источавшая аромат роз, жасмина и, как ни странно, сивухи.
Стоит ли говорить, что в ней содержалась крепчайшая чача (она же граппа, а попросту – виноградная водка), на вид совсем не отличающаяся от обыкновенной воды.
Грациозным движением ополоснув руки, Перегрин для просушки поднес их к жаровне, как это делали и другие гости. В тот же момент все его пальцы вспыхнули фиолетовым пламенем, словно наконечники зажигательных стрел.
Минотавры ахать от случившегося не стали, однако дружно засопели, что у них означало крайнюю степень удивления и озадаченности. Мало того, что горела вода, вечный антагонист пламени, так еще и пламя вело себя весьма странно – не припекало оказавшуюся в ее власти плоть (горящим спиртом при определенной сноровке сильно не обожжешься, можете поверить на слово отставному химику).
Когда терпеть стало невмоготу, Перегрин, небрежно помахав руками, погасил огонь и сказал:
– Разве этого знамения вам мало? Дионис родился среди испепеляющего пламени. Пламенем он и возвестил о своей воле. Вакхическое шествие угодно ему. Покоритесь, иначе небесный огонь падет на ослушников.
– Тебе ведь этот огонь вреда не принес, – вполне резонно заметил кто-то. – Авось и нас пощадит.
– Ниспосланный Дионисом огонь щадит только его преданных почитателей. А участи сомневающихся я не завидую.
Но и этот довод не подействовал на твердолобых кефалогеретов, имевших в характере черты не только быков, но и баранов. Пришлось пустить в ход последний аргумент, на сей раз абсолютно неотразимый:
– Дабы продемонстрировать вам чудесную силу, которой Дионис одаривает своих любимцев, я сейчас превращу эту воду в вино.
Сделав несколько замысловатых пассов, Перегрин вновь погрузил руки в полоскательницу. На сей раз между его пальцами скрывалось несколько крупинок самого лучшего сидонского пурпура (напоминаю, что ловкость рук, среди профессиональных фокусников называемая престидижитаторством, осталась у меня в наследство от Хишама).
То, что все присутствующие считали водой, приобрело интенсивный бордовый оттенок, хотя и нехарактерный для местных вин, но еще более нехарактерный для банальной «аш два о».
– Пью за Диониса и за его щедрость. – Перегрин обеими руками поднял чашу и пригубил из нее.
Пример был подан. Минотавры вновь засопели, но как-то иначе. Ослиное упрямство сочеталось у них с обезьяньим любопытством.
– Нельзя ли отведать этого чудесного вина, дарованного тебе богом? – вкрадчиво произнес один из гостей, наверное, желавший разоблачить хозяйские плутни.
– Разумеется, – охотно кивнул Перегрин. – Но предупреждаю, что это вино, наряду с нектаром и амброзией, предназначено только для богов. Смертным существам оно может показаться чересчур жгучим и терпким. Не надо пугаться этого. Пройдет совсем немного времени, и каждый вкусивший божественного напитка почувствует себя, по меньшей мере, небожителем.
При всеобщем напряженном молчании слуги передали чашу смельчаку. Подозрительно понюхав ее содержимое, он сделал добрый глоток и тут же поперхнулся (и со мной такое бывало, когда в младые годы я с пива переходил на водку).
Если бы проворный слуга вовремя не подхватил чашу, боюсь, что мне пришлось бы повторять свое библейское чудо.
Минотавр хрипел. Глаза его вылезли из орбит, как у висельника. Остальные схватились за оружие.
– Успокойтесь! – Перегрин величественным жестом вскинул вверх правую руку. – Я заранее предупреждал вас, что это вино имеет сверхъестественную силу. Случалось, что оно валило с ног самого Геракла. Вот почему в моменты скорби и печали небожители употребляют его в немереных количествах, а потом поют, пляшут и предаются плотским утехам. Кто хочет приобщиться к божественным радостям, тот отведает дионисийский напиток. А кто собирается и дальше пребывать в повседневной скуке, пусть цедит то, что отвергают боги и герои.
Возгласы возмущения постепенно утихли. Те, кто порывался покинуть пиршественный зал, вернулись на свои места. Окончательно разрядил обстановку тот самый минотавр, с которого и началась вся эта заваруха.
Утерев мутные слезы и откашлявшись, он вновь припал к злополучной чаше и на сей раз одним глотком уже не ограничился. Его пример вдохновил остальных. К Перегрину чаша вернулась почти пустой. Это меня не огорчило. Запасы горячительного, слава Дионису, в нашем доме имелись, и весьма значительные.
Чуть позже состоялось вакхическое шествие, не предусмотренное никакими календарями. Клянусь Зевсом, отвратителем несчастий, и Диоскурами-спасителями, на это зрелище стоило посмотреть.
Минотавры изображали задиристых и похотливых сатиров, что получалось у них весьма достоверно, а гулящие девки – разнузданных вакханок, чьи голые торсы опоясывали живые змеи.
Роль Диониса, естественно, досталась Перегрину, самому трезвомыслящему в этой компании.
Толпа, двигавшаяся через весь город в сторону ближайших виноградников, где предполагалось провести заключительную оргию, быстро росла. Насвистывали свирели, бряцали тимпаны. Новоявленные сатиры мекали козлами, бекали баранами и сокрушали на своем пути все, что только можно было сокрушить. Вакханки вопили: «Эвое, Дионис» – и отдавались всем встречным.
Казалось, священное безумие овладело всей Фракией, и в этом хаосе, в этой неразберихе, наверное, впервые за тысячу лет люди братались с минотаврами.
Покончив с чудесами, Перегрин занялся проповедями (впрочем, воду в вино он превращал еще неоднократно). Смысл их, если говорить кратко, сводился к следующему.
Те, кто страдает, счастливее тех, кто блаженствует, ибо по воле Диониса в свое время они утешатся в элизиуме, античном раю. Особое блаженство ждет тех, кто пострадал за правду.
Истинного бога способны узреть только самые кроткие и не злобивые, те, кто никогда не перечил даже ребенку, не затевал ссор, не изнывал от зависти и не оговаривал других.
Добрые дела прославляют не только того, кто их делает, но и самого Диониса. Не думайте, что он хочет нарушить извечный порядок жизни. Каждый остается при своем – кефалогереты при мечах, люди при мотыгах. Пусть притесняемые мирятся со своими притеснителями, а те в свою очередь пусть устыдятся.
Не сопротивляйся злу. Взгляните на трудолюбивого вола, стойко сносящего удары бича. Разве это не пример вам? А хозяин вола пусть призадумается. Зачем оскорблять бичом кормильца семьи?
Не забывайте славить вашего небесного покровителя Диониса, но хулить других Олимпийских богов не смейте. Помните, что все они так или иначе приходятся ему родней. От чужеземных идолов отрекитесь, ибо каждой вещи на земле предопределено свое время и место. Зачем сажать болотную траву на холме, или вместо овец пасти медведей? Добром это не кончится.
Не предавайтесь унынию. Не впадайте в печаль по ничтожному поводу. Труды свои чередуйте с праздниками. Не заботьтесь о еде и питье своем, ибо бог, давший день, позаботится и о пропитании. Заботьтесь лучше о чистоте поступков и помыслов. А вы, сильные мира сего, делитесь вином и хлебом со всеми нуждающимися. По делам вашим будет и воздаяние.
Кем бы ты ни был, человеком или кефалогеретом, запомни правило: если желаешь достойного отношения к себе, то и с другими поступай соответствующим образом. Прощай обиды и забудь о мщении – оно не угодно богу. Худой мир лучше доброй ссоры.
Ну и так далее.
Большинство из этих тезисов я позаимствовал, а где именно – нетрудно догадаться. Но истина, в отличие, скажем, от золота, имеет одно редкое свойство – чем чаше ее крадешь, тем шире она распространяется.
Вот и сейчас, присвоив откровения, некогда реченные совсем другим пророком в совсем другой реальности, я подарил людям искру надежды и одновременно посеял среди минотавров зерна грядущего раздора.
Перегрин проповедовал в храмах, в ткацких мастерских, в давильнях, в кузницах, на рынках, на мельницах и скотных дворах, на бойнях и даже в притонах, где собиралось самое последнее человеческое отребье. Такие расхожие понятия, как грех, порок, раскаяние и искупление, обрели свое истинное значение только благодаря его поучениям.
Каждый вечер в доме Перегрина собиралось избранное общество. Кефалогеретов влекла сюда не только возможность еще раз приобщиться к чуду превращения воды в вино, хотя этот номер по-прежнему шел на «ура». Главной приманкой были задушевные беседы о старых и новых богах, о смысле бытия, о грядущих переменах, о порядке и хаосе, о предопределенности и случайности.
Среди гостей, конечно, хватало и шпиков, но Перегрин не собирался делать из своего учения какую-нибудь тайну. Более того, он свято верил, что факел новой веры, зажженный во Фракии не без помощи нескольких кувшинов чачи, поможет минотаврам успешно следовать по пути, указанному Астерием Непобедимым. В одной частной беседе он даже заявил: «Ну что плохого в том, если человек перестанет плевать вслед кефалогерету, а тот даст ему на обед лишний ломоть хлеба?»
Наивный! Человека не накормишь до отвала даже тысячей хлебов. Получив одну подачку, он пожелает другую, потом третью и так до бесконечности, а любой отказ будет воспринят уже не как данность, а как изощренное издевательство.
С минотаврами будет иначе. Пройдет какое-то время, и те, кто наделяет людей хлебом, вступят в противоречение с теми, кто предпочитает посылать в людей стрелы. Возможно, все начнется с беззлобных шуток и подначек, но постепенно в некогда монолитном обществе возникнет трещинка, последствия чего не берусь предсказать даже я.
Вскоре последователи Перегрина из числа людей рассеялись по всему обитаемому миру, а адепты-минотавры, пусть пока и немногочисленные, стали превозносить Диониса Искупителя на столичных площадях и военных плацах.
То, что еще совсем недавно можно было задушить в зародыше, стало грозным и бесконтрольным, как эпидемия чумы. Каждый отдельный пророк разъяснял новую веру в соответствии с собственным жизненным опытом и темпераментом.
Появились радикальные секты, напрочь отрицавшие всех остальных Олимпийцев, и в образе Диониса фактически провозглашавшие единобожие. В отдаленных провинциях, где надзор властей был не так строг, на месте жертвенников Зевсу и Посейдону воздвигались так называемые «тирсы» – пастушеские посохи огромных размеров, увитые вперемешку плющом и виноградной лозой.
О дальнейшей судьбе Перегрина можно было бы составить целую книгу, но, к сожалению, я не располагал ни временем, ни чеканным слогом, ни вдохновением евангелистов.
Вот только несколько эпизодов из жизни первого пророка дионисийской веры Перегрина Протея, все речи и поступки которого направлял незримо витавший над ним дух Олега Наметкина.
Как-то раз во время очередной проповеди во фракийском храме Диониса, где присутствовали одни только минотавры, некто по имени Сидоний, состоявший писцом при коллегии судей, напрямик спросил Перегрина:
– А зачем кефалогеретам и людям жить в согласии, если последние так или иначе подлежат истреблению? В будущем царстве потомков Астерия Непобедимого для людей нет места. Тем самым твое учение противоречит заветам нашего праотца.
На это устами Перегрина я ответил так:
– Да будет тебе известно, любезный Сидоний, что когда-то на свете не было собак, а только одни волки. Они причиняли огромный урон стадам, а при случае задирали и одиноких путников. От ловчих ям, стрел и отравленных приманок проку было мало. Так продолжалось до тех пор, пока какой-то умник не догадался приручить попавшего в ловушку молодого волка. Минуло много веков. Теперь волки уцелели только в непроходимых чащах и неприступных скалах. Их род почти угас. И виной тому кровные братья волков – собаки. Такая же судьба ожидает в будущем и людей. Все, кто враждебно настроен к кефалогеретам, исчезнут, а возле нас останутся жить совсем иные существа – бесконечно преданные и целиком зависящие от нашей воли.
В другой раз не менее коварный вопрос задал Перегрину человек:
– Из тысячи кефалогеретов лишь один стал относиться к людям немного мягче. Остальные продолжают казнить нас за малейшую провинность, морят голодом и посылают на непосильные работы. А ты заставляешь нас терпеливо сносить унижения, да еще и боготворить мучителей. Я не могу понять, кто ты такой – блаженный, мало что смыслящий в этой жизни, или лицемер, пытающийся любым путем укрепить всевластие быкоголовых чудовищ.
Мой ответ этому бунтарю был таков:
– Ты замечаешь, как растет дерево? Нет. А как вода и ветер точат скалы? Тоже нет. Почему же ты хочешь увидеть плоды наших духовных трудов уже сегодня? Ведь мы славим Диониса Искупителя всего несколько лет. Этого времени недостаточно даже для того, чтобы ребенок превратился в подростка. Ты сам говорил, что один из тысячи кефалогеретов изменился к лучшему. Разве это мало? К закату твоих дней их будет уже двое. При жизни твоего сына – пятеро. При жизни внука – все десять. И так далее. Просто надо набраться терпения. Божья мельница мелет медленно, но верно. Сейчас речь идет не о твоем собственном спасении, а о спасении рода человеческого. Когда большинство кефалогеретов признают Диониса Искупителя верховным богом, страдания людей завершатся. Но прежде минет немало времени…
В соседней Македонии, стране еще более дикой, чем Фракия, последователи Диониса, доведенные жестоким обращением до крайности, подняли бунт.
Против них послали карательный отряд, целиком составленный из минотавров. Когда запахло настоящей кровью, двое быкочеловеков отказались поднять оружие на братьев по вере. Смутьянов заковали в железо и увезли в неизвестном направлении.
Бунт удалось усмирить, но при этом погибло свыше сотни минотавров. Людские жертвы были неисчислимы. Ночью над всей страной стояло багровое зарево, затмевавшее звезды. Как я и предполагал заранее, проповедь добра на деле обернулась злом.
Перегрин одинаково осудил и бунтовщиков, и карателей, но несколько тысяч фракийских земледельцев, каменотесов, пастухов и носильщиков, вооружившись чем попало, ушли в Македонию.
Спустя еще несколько дней его самого вызвали в столицу. Приглашение было анонимным, но те, кто его доставил, дали понять, что отказ чреват непредсказуемыми последствиями.
Перегрин догадывался, какой прием ожидает его в столице, однако смело покинул родной дом, предварительно попрощавшись с самыми близкими из единоверцев, и выставил для угощения весь остаток чачи.
Огромная толпа людей сопровождала Перегрина вплоть до границы с Фтиотидой, где его ожидал высланный навстречу конвой. В пути свободу пророка никто не ограничивал, но и добрым словом не поминал.
По прибытии в столицу Перегрина немедленно доставили в тот самый храм, где я впервые глянул на этот мир его глазами. Здесь вольнодумца уже поджидал всесильный хромец. На сей раз их беседа происходила наедине.
– Я не знаю, что с тобой делать, любезный Перегрин, – откровенно признался верховный блюститель веры. – Если весь дом объят пламенем, то уже поздно гасить головешку, послужившую причиной пожара. Впрочем, я не держу на тебя зла. Ты всего лишь игрушка в руках рока. Не было бы тебя, явился бы кто-нибудь другой. Конечно, тебя следовало бы обезвредить раньше, но на свою беду я осознал это слишком поздно. Только не тешь себя надеждой, что делу Астерия Непобедимого нанесен непоправимый урон. Люди бунтовали и прежде, да еще как. К концу осени с твоими выкормышами будет покончено. Вместе с ними исчезнет и память о Перегрине Протее, а Дионис Искупитель вновь превратится в Диониса Буйного, малозначительного и непопулярного божка. Что касается тебя, любезный Перегрин, то остаток жизни ты, скорее всего, проведешь в тайной подземной тюрьме, наедине с костями тех, кто запятнал себя вероотступничеством в былые времена… Хотя я мог бы предложить тебе и другой вариант. Желаешь знать, какой?
– Желаю, – ответил Перегрин, спокойный, как никогда (но сколько сил мне это спокойствие стоило!).
– Ты будешь прощен, если поможешь умертвить химеру, рожденную твоими бредовыми идеями. Надо полагать, что у тебя это получится лучше, чем у кого-либо другого… Видишь, я переворачиваю песочные часы. К тому времени, как их верхняя чашка опустеет, ты должен сделать выбор – темница или сотрудничество.
– Меня не устраивает ни то, ни другое, – сказал Перегрин, лишенный мною собственного мнения. – Но уж лучше терпеть позор, чем живьем гнить в темнице.
– Не думал я, что ты так быстро сдашься, – произнес колченогий задумчиво. – Не думал…
Похоже было, что он слегка разочарован. Конечно, победа, доставшаяся без борьбы, мнится полупобедой. Эх, знал бы этот гад, какие разочарования ожидают его в дальнейшем!
Близились очередные празднества в честь Диониса, и Перегрину позволено было произнести проповедь, каждое слово в которой пришлось согласовывать с колченогим.
Смысл проповеди был такой – дионисийская вера не отменена, но подлежит серьезной ревизии, вакхические шествия временно прекращаются, а жертвы богам отныне следует приносить в строгом соответствии с их олимпийским статусом (согласно которому место Диониса было чуть ли не под шконкой). Кроме того, все бунтовщики объявлялись вероотступниками и врагами человеческого рода.
Выйдя к народу, Перегрин успел произнести всего две фразы. В первой он огульно проклял всех Олимпийцев, а во второй призвал своих сторонников стоять за истинную веру до конца.
Голгофа приближалась.
Возмущение столичных кефалогеретов было так велико, что колченогий вынужден был согласиться на открытый судебный процесс.
Скрупулезное разбирательство длилось целую неделю. Обвинителей было много, защитников – ни единого. Свидетели со стороны людей едва держались на ногах от пыток и, стыдливо пряча взор, говорили как по писаному.
Во время суда Перегрину предписано было иметь на лице маску, не позволявшую раскрыть рот.
Перед оглашением приговора ему еще раз предложили отречься. Перегрин согласно кивнул, но едва маска была снята, плюнул в сторону судей.
Его приговорили к смерти, что с минотаврами не случалось уже много лет (втихомолку, конечно, могли придушить, но чтобы публично лишить жизни потомка Астерия – это ни-ни!).
В отличие от Перегрина, приговор удовлетворил меня. Уверовавшие в Диониса наконец-то получили своего первого мученика. А это так сплачивает народ!
Ночью в узилище к Перегрину явился тюремщик-минотавр, страховидный даже по меркам своего народа. В одной руке он Держал глиняный кувшин, а в другой – веревочную удавку.
– Устроить твой побег невозможно, – сказал он безо всяких обиняков. – Тюрьма окружена отборными войсками, а все открыто сочувствующие тебе кефалогереты взяты под стражу.
– Благодарю на добром слове, – ответил Перегрин. – Но я не боюсь смерти. Принять ее во славу Диониса – великая честь.
– Рано утром тебя сожгут на медленном огне. Уже заготовлено три воза сырых фиговых поленьев. Я бы мог освободить тебя от грядущих страданий, – он недвусмысленно помахал удавкой.
– Пострадавший за правду обретает вечное блаженство в элизиуме. А кроме того, я еще раз хочу взглянуть на мир, в котором когда-нибудь утвердится истинная вера.
– Воля твоя, – тюремщик поклонился Перегрину. – Тогда прими этот кувшин с вином. Его прислали твои земляки из Фракии. Выпей и постарайся немного поспать. После казни я соберу твой пепел, который станет святыней для всех нас.
Уже по одному запаху было ясно, что в кувшине находится чача. Молодцы, сохранили на черный день.
Казнь была назначена на рассветный час, но все оконные проемы, балконы, крыши и окрестные холмы уже были забиты зрителями, среди которых, надеюсь, было немало сочувствующих.
Пуста была только площадь перед храмом Посейдона, где всю ночь складывали высокую поленницу. Сюда допускались лишь избранные.
Палач помог Перегрину взобраться на поленницу и там привязал его к столбу-тирсу, символу Диониса. Таким образом, бога и его пророка собирались казнить вместе.
Сырые дрова долго не загорались, и пришлось послать в ближайшую конюшню за сеном. Едва только появились первые струйки дыма, как стражники, сменившие копья на опахала, принялись отгонять его от Перегрина. Вероотступник должен был изжариться, а не задохнуться.
Самыми тяжкими оказались последние минуты, когда я вернул Перегрину свободу воли. Он сразу прозрел, протрезвел и, естественно, одумался. Однако маска, вновь надетая на его лицо, не позволила внятно попросить о пощаде.
Сначала стало жарко, как в финской бане. Потом – как в паровозной топке. Когда на Перегрине вспыхнули волосы, он был еще жив.
Жив он был и спустя мгновение, когда я навсегда покидал его. Какие они, минотавры, несгораемые…