Ночь, проведенная в темнице Сократа, оказалась плодотворной во всех смыслах – Ампелида понесла, а я узнал много полезного для себя. Но это еще не все. Пока старик огуливал пышное девичье тело (слава богу, уже не мое), я время даром тоже не терял – обдумывал план дальнейших действий.

Возвращаться в исходную точку всех предыдущих «душеходств» не хотелось. Обрыдли мне и Котяра, и Мордасов, а уж эта вампиресса Марья Ильинична – в особенности.

Зачем без толку болтаться туда и обратно? Представьте себе охотящегося зверя, который после каждой очередной неудачи порожняком возвращается в логово. Скажете – такого быть не может. Оказывается, может. И пример этому – я.

Но сейчас с подобной практикой покончено. К заветной цели нужно стремиться кратчайшим путем, пусть даже и неизведанным.

Вот только получится ли?

Короче говоря, расставшись с Ампелидой (ах, как все неудачно получилось!), я не отдался на волю неведомых стихийных сил, делающих погоду в ментальном пространстве, а постарался занырнуть поглубже в прошлое.

И знаете – получилось!

Наверное, вниз меня тянул груз неблаговидных поступков, совершенных в афинской темнице. Еще бы – нанес телесные повреждения ни в чем не повинной девице, да вдобавок оскорбил великого человека, доживающего в неволе свои последние дни.

Но только каяться будем после. Сейчас не до этого.

Смерть Сократа отделяли от смерти Минотавра восемьсот двадцать восемь лет, или двадцать пять поколений. Счетчика, регистрирующего пройденные годы, у меня, естественно, не было. Приходилось ориентироваться только на поколения. Будем надеяться, что лукавый старец не обманул меня.

Отсчитав в обратном порядке двадцать пять предков, я вернулся в реальный мир. Надо заметить, что с каждым новым «душеходством» я ощущал себя в ментальном пространстве все увереннее и увереннее. Сказывался, наверное, благоприобретенный опыт. Да и кое-какие способности, надо думать, имелись.

Пользуясь авиационной терминологией, можно было сказать, что, хотя до настоящего аса мне еще далеко, летуном третьего класса я считаюсь по праву.

Ревели трубы, грохотали огромные гонги, палило солнце, вокруг шумела огромная толпа, а я при всем честном народе занимался любовью с хрупкой, смуглой женщиной, лицо которой было скрыто позолоченной маской. Тут волей-неволей, а застыдишься.

Дело, похоже, было уже завершено, и какой-то бородатый тип, стоявший рядом, нетерпеливо хлопал меня по плечу – хватит, мол, слазь. Того же мнения придерживалась и женщина, толкавшая меня в грудь.

Я послушно встал, оправляя одежду, и мое место тут же занял бородач. Ноги женщины, до того охватывающие мою поясницу, теперь скрестились на его чреслах.

Оглянувшись по сторонам, я с удивлением убедился, что тем же самым занимаются еще сотни пар, расположившихся прямо на циновках, покрывавших каменные плиты обширной площади.

Трубы и гонги продолжали сотрясать воздух, мужчины менялись через каждые три-четыре минуты (некоторые тут же отправлялись искать себе новую пассию), женщины предавались любовной страсти с неестественной истовостью, а сверху на все эти непотребства спокойно взирала огромная каменная богиня с торчащими вперед остроконечными грудями и колчаном стрел за спиной. У ног ее, словно домашние собачонки, примостились крылатые львы со свирепыми мордами.

Ниже и выше меня уступами располагался громадный белокаменный город, переполненный дымом благовоний, варварской музыкой, праздными людьми и крылатыми львами. В разноязычном гомоне толпы чаще других слов звучало гулкое – «Бабилу». Вот, значит, где я оказался на этот раз!

Бабилу. Вавилон. Город городов, много раз проклятый и разрушенный, но всякий раз вновь встававший из пепла, как птица Феникс.

А эта просторная, сплошь покрытая совокупляющимися парами площадь – преддверье храма бессмертной красавицы Иштар, богини войны, раздора и плотской любви, которой верно служат многочисленные жрицы, в праздничные дни занимающиеся священной проституцией. Ну что же, у каждого народа свои развлечения. Кто-то любит в воскресенье попить холодненького пивка, а кто-то предпочитает трахаться на городской площади с исступленными фанатичками. Как говорится, дело вкуса.

Вопрос в другом – как занесло сюда моего предка? Я-то, дурак, надеялся, что в столь отдаленных краях у меня родственников нет, а они, оказывается, расползаются по свету, как тараканы. Эх, забыл выведать у Ампелиды про ее родню со стороны матери.

Предок, чье имя, национальность и общественное положение пока оставались для меня загадкой, продолжал кружить возле храмовой площади, но, как мне казалось, искал не плотских утех, а просто выбирал самые людные места. Он скрывался от кого-то и делал это весьма умело, ведь давно известно, что дерево лучше всего прятать в лесу, а иголку – в стоге сена.

Немного освоившись в новом теле, я сразу почувствовал себя не совсем уютно. Этот молодец представлял собой полную противоположность киммерийцу Шлыгу. Вместо инертности, покорности, лени и скудоумия – дерзость, неистовость, изворотливость и сообразительность.

Говоря фигурально, если Шлыг был податливым воском, то этот типчик – куском кремня, о который и руку недолго поранить. Чувствую, трудненько мне с ним придется. Личность – она и в бронзовом веке личность.

Сейчас мой предок лихорадочно размышлял над тем, где ему лучше укрыться до вечера, чтобы потом, в темноте, скрытно покинуть город. Судя по всему, он недавно совершил нечто такое, что в древнем Вавилоне считалось тягчайшим злодеянием, и сейчас искал способ избегнуть расплаты.

Однако страха в нем не было. Точно так же, как и раскаянья. Преступления были его ремеслом и даже в некотором роде страстью, а всех окружающих людей он делил на две категории – вероятных врагов и потенциальных жертв. Да, опять мне повезло. В кавычках, естественно.

Стоило только копнуть в его сознании чуть поглубже, как он весь вздрагивал, словно укушенный оводом жеребец, и мысли, прежде предельно ясные, сразу превращались в запутанную головоломку.

По всем параметрам это был человек необыкновенный, наделенный не только острым умом и звериным чутьем, но и многими другими опасными талантами.

В другой ситуации я не стал бы с ним связываться. Хватит с меня Васьки Лодырева и Эгеля Змеиное Жало. А этот, похоже, еще похлеще будет… Но меня разбирало любопытство – какой нынче век, правильными ли были мои расчеты?

Интересно, у кого это можно здесь узнать? Наверное, только у жрецов, наблюдавших ход светил и ведущих на глиняных табличках учет небесных знамений и человеческих дел.

Но моего предка (мысленно я нарек его Вавилонским вором, по аналогии со знаменитым фильмом «Багдадский вор», которым восхищались наши дедушки и бабушки) сунуться в храм не заставишь, это ясно. Да и кто там будет с ним на эту тему разговаривать? Жрецы всех времен и народов строго охраняли свои тайны от посторонних.

Предок тем временем слегка изменил свою тактику. Опасаясь примелькаться, он покинул окрестности храмовой площади, но улицы по-прежнему выбирал только те, где сквозь толпу нужно было протискиваться едва ли не силой.

Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, куда он держит свой путь сейчас – ну конечно же, на городской рынок, где праздношатающейся публики, наверное, еще больше, чем возле святилища Иштар.

Скоро стало ясно, что я не ошибся. Любой рынок, в особенности восточный (а тем более древний, еще не попавший под контроль санитарной инспекции), можно загодя узнать по ароматам заморских специй, запаху жареного мяса и вони протухшей рыбы.

Торговали здесь (вернее, менялись) прямее рук, с циновок, с повозок, из окон близлежащих зданий и, конечно же, из-под полы (но это в основном касалось фальшивого золота, ядов и дурманящих снадобий).

Купцы являли собой настоящий интернационал – были здесь и узкоглазые азиаты, и угольно-черные эфиопы, и рыжебородые кельты. Но чаще всего, конечно, на глаза попадались вездесущие финикийцы – все как на подбор носатые, крикливые, льстивые, вороватые.

Миновав ту часть рынка, где в основном торговали съестным, предок направился к лавкам, в которых был выставлен солидный товар. Никакого определенного плана он не имел, а просто убивал время и попутно ловил удобный случай, в который, подобно всем фартовым людям, верил больше, чем в богов.

Из соседней лавки донеслась греческая речь, вызвавшая в моей душе невольный отклик, который каким-то образом немедленно передался предку. Вавилонский вор приостановился. Похоже, он привык доверять любому внутреннему голосу. Учтем на будущее.

Купцы, толковавшие между собой на языке Гомера, были похожи друг на друга, словно братья-близнецы – оба лысенькие, невысокие, сухощавые, но ловкие и жилистые, как бойцовые псы. То, что они благополучно добрались сюда за тридевять земель, да еще сумели сохранить свое добро, свидетельствовало о предприимчивости, бесстрашии и умении ладить с самыми разными людьми.

Правда, товар у греков был небогатый – скромные медные украшения, кувшины и кубки довольно примитивной работы, шерстяные ткани, немного египетского стекла.

Тот из купцов, который обмахивался веером, покосился на Вавилонского вора и сказал на языке, хоть и незнакомом мне, но понятном через восприятие предка:

– Чего стал? Проходи.

– Мне нравится твой товар, – ответил Вавилонский вор. – Почему же ты гонишь меня?

– Мой товар стоит недешево, – купец зевнул, демонстрируя полное пренебрежение к собеседнику и отсутствие передних зубов. – А у тебя при себе нет ни серебра, ни железа, ни рабов.

– У меня есть что-то получше.

Вавилонский вор снял с указательного пальца тонкое колечко, свитое из золотых нитей и снабженное кроваво-красным необработанным камнем.

Купец с подчеркнутым безразличием взял кольцо и, проверяя вес, подбросил его на ладони, а потом покосился на напарника, до сих пор не проронившего ни слова. В ответ тот только неопределенно пожал плечами – поступай, мол, как знаешь.

– Вещь, прямо скажем, не ходовая, – сказал первый купец. – Знать таких колец не носит, а для черни оно чересчур дорого… Я, конечно, могу его взять, но сначала хотелось бы узнать, что ты хочешь получить взамен.

– Из того, что видят здесь мои глаза, ничего. – Предок взмахнул рукой так, словно хотел вымести вон весь выставленный в лавке товар.

Это ничуть не смутило купца.

– Время сейчас такое, что все самое лучшее приходится хранить в потайном месте, – вкрадчиво пояснил он.

– Понимаю. Но мне не нужен товар. Мне нужна дружба.

– Ты собираешься купить дружбу за золото? – усмехнулся купец. – И не боишься остаться внакладе?

– Дружба с достойным человеком бесценна.

– Какая дружба тебе требуется? На веки вечные?

– Нет, всего на пару деньков.

– Каким именно образом мы должны подтвердить свою дружбу? – купец был не только хитер, но и проницателен.

– А когда вы собираетесь возвращаться назад?

– Да уж пора бы, – греки вновь переглянулись.

– Вот и увезите меня подальше от этого города. Других доказательств дружбы мне не надо, – предок ловко перехватил кольцо, которое купец продолжал подбрасывать на ладони.

Предложение заманчивое, – сказал грек, скрестив освободившиеся руки на груди. – Но и рискованное. Войди в наше положение, незнакомец. Мы здесь чужие. За нами следят десятки пристрастных глаз. А ты, как я понимаю, не принадлежишь к числу тех, кого славят в Вавилоне. Как бы дружба с тобой не окончилась для нас кнутом и колом.

– Если ты отвергаешь мою дружбу, так прямо и скажи, – предок сделал вид, что собирается уходить. – Я поищу кого-нибудь другого.

– Нет, почему же. Дружба вещь хорошая, – осклабился купец. – Но вот если бы для нее имелись… более весомые причины. Тогда и разговор по-другому бы пошел.

– Эту причину можно считать достаточно весомой?

Теперь на пальце Вавилонского вора красовалось уже не тоненькое колечко, а массивный перстень с янтарем, драгоценностью по тем временам не менее желанной, чем изумруд или яхонт. Я даже не заметил, когда он успел его надеть.

– Похоже, ты богат, как сам вавилонский царь, – купец лишь мельком глянул на перстень и тут же отвел взгляд в сторону. – А по виду не скажешь. Одет, как простой носильщик. В сандалиях твоих только глину месить. Благовониями давно не умащался.

– Это чужая одежда, – не стал отпираться Вавилонский вор. – В своей собственной я был бы слишком приметен.

– Я так и понял. Глаз у меня наметанный, – похвалился купец. – Можно ведь и в рубище обрядиться, а руки, которые никогда не знали труда, все равно выдадут. И волосы тоже… Они хоть и упрятаны под тюрбан, но надрезаны так, как это принято у здешних щеголей. Да и нож в рукаве тебе от меня не утаить. Ну как, спрашивается, дружить с человеком, который прячет нож в рукаве?

– Не обращай на это внимания. Нож нужен мне для самозащиты. Ведь и ты все время держишь под рукой что-то тяжелое. Если не нож, то гирьку на цепочке. Не так ли?

– Может, и так… – Купец машинально глянул под прилавок. – Но нож тебе придется сдать. На время, конечно.

– Это следует понимать так, что наша дружба состоялась? – Предок, похоже, обрадовался в душе, но чувства свои тщательно скрывал.

– Понимай как знаешь. Давно тебя ищут?

– Скорее всего с сегодняшнего утра, – ответил Вавилонский вор после некоторой заминки. И в его сознании промелькнула смутная картина: ночь, луна, мраморная колоннада, распростертое на полу тело в роскошных одеждах, обильная кровь, стекающая в фонтан.

– И долго еще будут искать?

– Пока не добудут мою голову, – беспечно ответил предок.

– Мы-то еще дивились сегодня, почему стража у всех ворот удвоена и каждого, покидающего город, проверяют так, словно похищена любимая наложница царя, – сказал купец. – А оказывается, что переполох поднялся из-за тебя.

– Предупреждаю заранее, за мою поимку объявлена награда – сообщил Вавилонский вор. – Она достаточно велика, но в любом случае за мое спасение вы получите гораздо больше.

– Если только сами спасемся, – хмыкнул купец. – Тебя хоть как зовут?

– Хишам, – ответил предок, и я даже не понял, врет он или говорит правду.

– Хишам… – задумался купец. – По-вашему это, кажется, значит «счастливчик». Подходящее имя… Хорошо, пусть будет Хишам. У нас имена тоже простые. Он – Клеодем, а я – Диномах. Оба Иониды. Стало быть, дети одного отца.

– В какую сторону лежит ваш путь? – поинтересовался Вавилонский вор.

– На запад, к Нашему морю.

– А потом?

– Немного поторгуем на побережье, а потом отправимся в Коринф, на родину.

Терпеть дольше я не мог. Замутив сознание предка, я заставил его задать вопрос, давно волновавший меня:

– Кто сейчас правит в Афинах?

– Царь Эгей, – ответил купец.

– А на Крите?

– Сейчас узнаем, – купец высунулся из лавки чуть ли не по пояс. – Эй, Антилох, кто правит у вас на острове?

Когда я уезжал, правил царь Минос, да продлят боги его дни и умножат потомство, – раздалось в ответ из ближайшей лавки.

Тут уж я возликовал. Вот так попадание! Прямо в яблочко. Такой шанс упускать нельзя. Даже если ради этого придется вселиться в самого дьявола.

…Затем я полностью уступил инициативу Хишаму, избрав для себя уже привычную роль стороннего наблюдателя.

Отбросив разделявшую нас пропасть лет (и, соответственно, разницу в образовании и кругозоре), следовало признать, что предок превосходит меня во всем, а особенно в умении отстаивать свои интересы. К сожалению, все его несомненные достоинства уживались с полной аморальностью и отсутствием каких-либо внутренних тормозов.

Хишам без зазрения совести брал все, что ему нравилось, и горе было тому, кто пытался этому помешать. За ним уже давно тянулся шлейф многочисленных преступлений, но самое дерзкое из них – убийство одного из приближенных царя – переполнило чашу терпения вавилонских властей.

Все подручные Хишама были схвачены и подвергнуты пыткам. В местах, где он мог появиться, ожидали засады. Вознаграждение, объявленное за его голову, могло склонить к предательству даже лучших друзей.

Эти сведения я буквально по крупицам добыл из сознания предка за те двое суток, которые он провел в глубокой сырой яме, заваленной сверху тюками с овечьей шерстью. Вместе с ним в яме обитали крысы и ядовитые насекомые.

Отказа в вине и хорошей пище не было, но спал Хишам вполглаза и нож, который ему все же удалось отстоять, всегда имел под рукой.

На третий день снаружи раздались скорбные вопли верблюдов и ржание лошадей. Началось снаряжение каравана, отправлявшегося к Средиземному морю.

После полудня в яму спустился купец – не болтливый Диномах, а молчаливый Клеодем. Пользуясь больше знаками, чем словами, он велел Хишаму опорожнить мочевой пузырь и кишечник, потом напоил каким-то горьковатым снадобьем и вывел на поверхность. Ноги предка начали заплетаться уже через полсотни шагов, а сознание отрубилось прежде, чем он увидел свет солнца. Дурман, естественно, подействовал и на меня, но не в такой мере.

Смутно помню, как тело Хишама заворачивали в ковер, переложенный изнутри толстыми бычьими шкурами (делалось это, наверное, на тот случай, если стражникам вздумается протыкать все ковры острыми спицами). Окончательно я обеспамятовал уже после того, как ковер взвалили на верблюда и началась качка, сродни той, которую я однажды уже испытал на невольничьем судне.

Таким образом, все перипетии, связанные с досмотром груза конфликтами со стражей и долгим отстоем у запертых городских ворот, миновали меня.

Очнулся Хишам (а вместе с ним и я) уже далеко за городом. Ночью, на стоянке, купцы немного развернули ковер, дабы дать беглецу вволю надышаться. Опасность еще не миновала – караван сопровождало множество всякого люду, среди которого могли оказаться и царские соглядатаи.

Сказать, что такой способ путешествия мучителен – значит ничего не сказать. Даже привычный к лишениям Хишам едва сдерживал стоны, а моя измученная душа так и рвалась прочь из этого еще более измученного тела.

Желанную свободу Хишам обрел лишь после того, как караван покинул пределы Вавилонского царства. Честно расплатившись с купцами (что, в общем-то, было ему несвойственно), предок тут же приобрел прекрасного верхового коня и дальше следовал со всем возможным в таких условиях комфортом.

Караван был огромен – сотни верблюдов, тысячи лошадей, сторожевые собаки, до зубов вооруженная охрана, стада овец, выполнявших роль живых консервов. Короче, целая армия, каждую ночь разбивавшая близ дороги укрепленный лагерь. Путь, который можно было проделать за пару недель, растягивался на месяцы, поскольку крейсерская скорость каравана равнялась скорости самого медлительного верблюда.

И тем не менее никто не рвался вперед, даже обладатели горячих гирканских скакунов. Безопасность путешественников зиждилась именно на многочисленности и сплоченности каравана, вокруг которого беспрестанно кружили шайки грабителей.

По пути к нам прибилось немало случайных попутчиков – беглых рабов, отставных солдат, бродячих жонглеров, странствующих проповедников, блудниц, прорицателей, мелких воришек и просто непоседливых людей, желавших испытать свое счастье на чужбине.

Вся эта мелкая шушера ничуть не интересовала Хишама. Он присматривался только к купцам – не к тем, кто, подобно Диномаху и Клеодему, был отягощен заморским товаром, – а к другим, которые возвращались налегке, имея при себе только тугую мошну с золотом и драгоценностями.

Как ни скрытен был Хишам, но обвести вокруг пальца проницательного Диномаха не сумел. Тот прямо предупредил беглеца, что если кто-либо из купцов вдруг лишится в пути нажитого богатства, то с поисками злодея проблем не возникнет. Дескать, прошлые твои дела никого не касаются, а здесь, будь любезен, веди себя пристойно. Купцы, конечно, народ корыстолюбивый и завистливый, но в дальнем походе, сопряженном с опасностями, привыкли стоять друг за друга стеной, иначе там, где пропал один, могут найти свой конец и остальные.

После этого неприятного разговора Хишам перестал общаться с купцами, хотя по-прежнему харчился с их стола, что входило в заранее оговоренную плату за спасение. Он и раньше не питал к грекам никаких теплых чувств, а уж сейчас затаил на них настоящую ненависть, для реализации которой не хватало лишь удобного случая.

Нормальных людей, к числу которых я отношу и себя, всегда интересовала психология злодеев (возможно, именно в этом кроется столь широкая популярность детективных романов).

Что заставляет обычного на вид человека преступить ту фатальную грань добра и зла, к которой другие даже не смеют приблизиться? Почему он так равнодушен к чужим страданиям и чужой жизни? По какому праву отвергает все человеческие и божеские законы? Где находит оправдание своим неблаговидным поступкам?

И что, в конце концов, движет преступником – гипертрофированный эгоизм, душевная черствость или некий слепой атавизм, доставшийся нам в наследство от звероподобных пращуров? Можно ли этих каиновых детей вернуть в лоно человеческого общества? И как – страхом, лаской, специальным лечением, перевоспитанием?

Вот почему личность Хишама представляла для меня особый интерес. Однако все способы, которые прежде легко позволяли, что называется, «влезть в душу» предков, чьи тела я использовал, на сей раз оказались малоэффективными.

Упреки совести, провоцируемые мной, не доходили до сознания Хишама, а все попытки отвратить его от зла ни к чему хорошему не приводили. Человек, как говорится, погряз в пороках целиком и полностью. Исправить его, наверное, могла только могила.

Все это грозило мне в будущем серьезными проблемами. Такого злодея нельзя вводить в дом доверчивого и мнительного царя Эгея, а уж тем более посылать с весьма деликатной миссией на Крит. Да он просто изнасилует всех юношей и девушек, вверенных его попечению, а потом продаст их первому встречному работорговцу.

Для выполнения великого исторического предназначения, то есть для устранения Минотавра, нужен совсем другой человек – или камикадзе типа Васьки Лодырева, или тюфяк вроде Шлыга. В крайнем случае я мог бы обтяпать это дельце и в одиночку. Отсюда следует, что мне нужно подавить разум Хишама, сломить волю, отстранить сознание от власти над телом, а в идеальном случае – вообще уничтожить его как личность. История учит, что на свете не бывает неприступных твердынь, точно так же, как и несгибаемых характеров. Уж если я не одолею Хишама (а по сути самого себя), то за Минотавра даже браться не стоит.

Однако время пока что терпело, и я ограничивался изучением противника, старательно выискивая в его психике уязвимые места. Таковых было немного, а лучше сказать, почти не было вообще, и постепенно я стал склоняться к опыту большевиков – «в первую очередь захватить телеграф, телефон, мосты», то бишь средства коммуникации, роль которых у человека по преимуществу выполняют органы чувств. Если, к примеру, вовремя лишить врага зрения, то он с перепугу согласится принять любые условия победителя (хотя представить себе перепуганного Хишама было весьма и весьма нелегко).

Караван между тем преодолел уже добрые две трети пути, и потери его покуда ограничивались овцами, съеденными на стоянках.

Однажды поздним вечером, когда пора уже было отправляться на покой, Диномах заговорил с Хишамом. Как всегда, он пользовался аккадским языком, в то время повсеместно распространенным на территории Передней Азии.

– Скоро мы дойдем до моря, – вкрадчиво произнес купец. – Ты останешься на побережье или продолжишь свой путь дальше?

– Еще не знаю, – ответил Хишам. – Сначала хочу оглядеться. Хочу подыскать для себя страну вольную и богатую. Не присоветуешь мне что-нибудь?

– Больше всего богатств в Египте, но сейчас эту страну раздирают войны и смуты. Греция скудна. На Крите чужаки не в чести. Я бы на твоем месте отправился в Троаду. Места там спокойные, нравы свободные, цари милосердные, а богатства прирастают год от году. Любое судно, следующее в Понт Эвксинский или обратно, платит дань владыкам Илиона.

– Я подумаю над твоими словами, – сказал Хишам, но для себя решил, что сделает все наоборот: предпочтет скудную Грецию или неприветливый Крит якобы благополучной Троаде.

Спустя некоторое время купцы заговорили между собой на греческом, уверенные, что никто из соседей не понимает их.

– Ума не приложу, как нам избавиться от этого негодяя, – сказал Диномах. – Не хватало еще, чтобы он последовал за нами в Коринф. Прирезать его, что ли?

– Боги не простят нам этого, – сдержанно возразил Клеодем. – Не забывай, что мы поклялись спасти его именем самого Зевса Всесильного.

– Тогда свяжем его по рукам и ногам и оставим в пустыне на растерзание шакалам. В этом случае его кровь не падет на нас.

– Какая разница. Богам известно не только о содеянном нами, но и о наших замыслах. Всем клятвопреступникам уготовлено место в Аиде.

– Вот нажили себе заботу, – вздохнул Диномах. – И все из-за моей скаредности. Как только вернусь домой, немедленно продам этот проклятый перстень и треть… нет, четверть от выручки принесу в жертву храму Матери Богов.

– Раньше надо было думать. – Клеодем зевнул. – Помнишь сказку про мальчика, отогревшего за пазухой змею? Как бы наше добро не вылезло нам боком.

– Ох и не говори! – опять вздохнул Диномах и, приподнявшись на локте, глянул в сторону Хишама. – Не нравится мне это соседство. Каждую ночь вижу во сне, как он подбирается ко мне и срезает с пояса кошель с золотом.

– А ты перевесь кошель на грудь, под одежду, – посоветовал Клеодем. – Я уже давно так сделал.

– И то правда… – было слышно, как Диномах шевелится под овчиной и шуршит одеждой. – Надо было сразу догадаться…

Скоро оба грека захрапели. Уснул и я, утомленный не столько тяготами пути, сколько бременем невеселых дум.

Очнулся я на исходе ночи, когда все зажженные еще с вечера костры успели погаснуть.

Очнулся – и сначала ничего не понял.

Почему мои зубы сжимают соленый от крови нож? Почему я сижу верхом на человеке, который дышит так тяжко, так взахлеб, словно бы в рот ему непрерывной струей вливают воду? Почему мои руки шарят у него за пазухой?

Но ведь это же не мои зубы! Это не мои руки! Это не я!

Только когда пальцы Хишама нащупали увесистый кожаный мешочек, набитый всякими золотыми штучками, я понял, что случилось непредвиденное – мой падкий на чужое добро предок зарезал одного из своих спасителей.

Как должен отреагировать на такое злодеяние порядочный человек? Самое меньшее – пощечиной. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но нельзя же ударить самого себя, тем более что эти окровавленные лапы не повинуются мне. Закричать, поднять тревогу? Наверное, это возможно… И что тогда? Кого изрубят мечами, вскинут на копья или живьем зароют в землю? Хишама? Меня? Или нас обоих, поскольку волею случая мы делим одно и то же тело? А мне так надоело умирать…

Что же остается – потворствовать убийце?

Но и это не самое страшное. Я стал невольным соучастником преступления, потому что только благодаря мне Хишам сумел понять, о чем именно говорят между собой греческие купцы. Он же по-ихнему – ни бум-бум! Зато неким загадочным образом вхож в мое сознание. Такая промашка, скажем прямо, со мной случается впервые.

Хишам тем временем уже завладел кошелем и, перехватив нож в правую руку, стал подползать к Клеодему, спокойно похрапывающему по другую сторону еле-еле мерцающего кострища (оказывается, первым был прирезан Диномах).

Тут уж сторонним наблюдателем никак не останешься! Тут надо действовать! Нельзя позволить этому гаду даже замахнуться ножом.

Хишам мужик, конечно, крепкий, но надо проверить, как он держит удар. В особенности – направленный изнутри.

Как и планировалось заранее, первым объектом моей атаки стали его органы чувств – зрение, обоняние, слух. Ослепить, оглушить, ошарашить – это очень даже немало. Хотелось, конечно, чтобы первый удар стал и последним (в смысле – решающим), ведь если схватка затянется, мои шансы на успех могут растаять, как лед под южным солнцем.

Несмотря на все сомнения, атака удалась (главным образом, благодаря тишине и мраку ночи, помешавшим Хишаму понять, что же это такое случилось с его глазами и ушами), хотя, к сожалению, капитуляцией противника не завершилась.

У этого чудовища была железная воля и прямо-таки звериное упорство. Даже лишившись контакта с внешним миром, он продолжал гнуть свое – подбирался к жертве все ближе и ближе.

Спасла ничего не ведающего Клеодема только случайность – немного отклонившись в сторону, слепой и глухой Хишам угодил в кострище, где под слоем пепла еще вовсю тлели угли.

Боль от ожогов он воспринял как упреждающий удар, и сразу же метнулся в сторону. Инстинкты предка действовали мгновенно и безотказно – еще не осознав до конца, какая такая беда случилась с ним, он сообразил, что задуманное злодейство не удалось и нужно спешно уносить ноги.

Особым свистом он подозвал заранее оседланного скакуна, на ощупь нашел стремя и рванул с места в карьер.

Стража, ожидавшая опасность извне, а отнюдь не изнутри лагеря, среагировала с запозданием – пустила вслед беглецу несколько стрел, чем и ограничилась. Впрочем, возгласы на аккадском языке, соответствующие нашему: «Ату его!» – звучали еще долго.

Хишам скакал, полагаясь главным образом на здравый смысл коня, и, несмотря на все мои старания, больше не дал потеснить свое сознание ни на йоту. Я контролировал зрение, слух и обоняние, он – все остальное. Более того – временами мой рассудок как-то странно туманился, словно после доброй рюмки. Наверное, предок инстинктивно пытался избавиться от злых чар, неизвестно кем наведенных на него.

Едва только рассвело, как Хишам остановил скакуна и попытался сориентироваться (солнца он видеть не мог, зато ощущал его тепло кожей).

Определив стороны света, он помчался на восток, желая опередить попутчиков, наверняка жаждавших праведной мести.

Как ни странно, но никто из разбойников, постоянно вившихся вокруг каравана, не заступил ему путь. То ли одиночные всадники не интересовали сухопутных пиратов, то ли рассветные часы они посвящали каким-то иным занятиям.

Умный конь вскоре отыскал торную дорогу и продолжал резво скакать навстречу восходящему солнцу, не прося у хозяина ни отдыха, ни пропитания.

Первую остановку Хишам позволил себе только ближе к полудню, когда на его пути попалась мелководная речка, чьи прибрежные травы могли насытить не только одного-единственного коня, но и целую отару овец. Даже не знаю, каким чутьем он отыскал столь удачное место – ведь журчание воды и запах трав были недоступны его восприятию в той же мере, что и зрительные образы.

Ослабив упряжь, Хишам отпустил коня пастись, а сам уставился в пространство и заговорил каким-то замогильным голосом:

– Раньше я не верил в россказни про демонов, вселяющихся в людей и подчиняющих их своей воле. Но это оказалось правдой. Только ты не на того напал, глупый демон. Я не боюсь ни людей, ни богов. Не устрашусь и тебя. Ты ослепил и оглушил меня но овладеть телом так и не сумел. Это у тебя никогда не получится, можешь быть уверен. Скоро я доберусь до моря, где найду колдунов, изгоняющих из людей нечистую силу. Ради этого я не пожалею золота. И тогда ты испытаешь то, что испытывает брошенная в огонь гадюка. Вот тогда я порадуюсь! Поэтому будет лучше, если мы договоримся сейчас. Можешь взять половину моих сокровищ, только верни то, что отнял. Если тебе угодно, можешь оставаться со мной. Обещаю беспрекословное послушание и долю в любой добыче. Но кое-какие уступки потребуются и от тебя. Научи меня летать по воздуху и становиться невидимым.

Как мне следовало реагировать на более чем сомнительное предложение? Отмолчаться? Или завести с предком хитроумную игру?

Первый вариант не обещал никаких перспектив – мои духовные ресурсы были на пределе. О завоевании новых позиций даже говорить не приходилось, тут хотя бы старые удержать. Второй, наоборот, выглядел многообещающим, зато и весьма рискованным. Получив обратно утраченные чувства, Хишам мог запросто добить меня, вытеснив из своего сознания, причем со значительным уроном.

Какой же вариант поведения избрать? Пока ясно только одно – верить этому подлецу нельзя. Но ведь я не замуж за него собираюсь. Общими усилиями ухайдакаем Минотавра и разбежимся. При определенной сноровке можно поладить даже с диким зверем. Пример тому – цирковые дрессировщики. Главное – постоянно демонстрировать свое превосходство, пусть и мнимое, да не терять бдительности. А шрамы (даже душевные) потом заживут.

Все пожелания Хишама я, конечно, выполнять не собираюсь, много он хочет, но некоторый компромисс возможен.

Связываться с предком напрямую, через структуры мозга, не хотелось, и я овладел речевым аппаратом, который он уступил мне без всякого сопротивления. Не знаю, способен ли глухой слышать собственную речь, а потому я вернул Хишаму слух; правда, только на одно ухо.

Затем я заговорил тем же самым замогильным голосом, который предок использовал для общения с потусторонними силами.

– Человек, ты смешон и жалок, – вещал я, завывая, как осенний ветер в трубе. – Кому ты угрожаешь? Я бессмертное создание, и понять мою природу тебе не дано. Не обольщайся своими возможностями. Я могу погубить тебя в любой момент, но это пока не входит в мои планы. Впрочем, в твоих речах есть некоторый резон. Особенно в обещании беспрекословного подчинения. Это меня устраивает. В знак благодарности я возвращаю тебе половину слуха. Будь доволен и этим. Зрение твое останется в моем распоряжении. Ты не прогадал бы, доверив мне все тело. Я опытный воин и знаю толк в боевых искусствах. О полетах по воздуху и о невидимости даже не мечтай. Знаю, для чего это нужно тебе. Но я демон добра, а не зла. Отныне ты не посмеешь приносить вред безвинным людям. Мы будем защищать добро и справедливость. Я помогу тебе переправиться через море, научу многим полезным вещам, сделаю богатым и знаменитым. Взамен ты будешь искоренять зло, на которое я тебе укажу.

– Пока ты не вернешь мне зрение, ни о каком союзе не может быть и речи, – отрезал Хишам.

– Ты не в том положении, чтобы диктовать условия. Я ведь могу вселиться в этого благородного скакуна и умчаться прочь, а ты останешься здесь один, слепой и глухой. Если тебя не растерзают хищные звери, то подберет караван, идущий следом. Купец Клеодем очень обрадуется встрече с тобой.

Прежде Хишам вел себя не то что самоуверенно, а даже дерзко, но упоминание о брате зарезанного Диномаха почему-то подкосило его. Наверное, он решил, что с демоном, вникающим в такие подробности, тягаться трудно. С этой минуты его былая заносчивость пошла на убыль, хотя душонка осталась корыстолюбивой, лживой и жестокой.

Этот странный торг длился еще долго, но в конце концов мы сошлись на следующих условиях. Хишаму возвращается левый глаз, а я взамен получаю контроль над правой рукой. Решения, не требующие спешки, мы принимаем сообща. В случае внезапной опасности инициативу берет на себя тот, кто первым эту опасность обнаружит.

Вдобавок я хотел отспорить для себя еще и одну из ног, но вовремя одумался – где это видано, чтобы ногами человека распоряжались разные личности. К примеру, может сложиться такая ситуация, когда Хишам бросится вперед, а я поспешу назад. Так ведь и пополам разорваться недолго.

Спустя неделю, поменяв в пути нескольких лошадей, мы пересекли Сирийскую степь и достигли гавани Сидона, откуда можно было доплыть куда угодно, хоть до Геркулесовых столпов которые заносчивые финикийцы называли по-своему – Мелькартовыми.

Конечно, хотелось бы сразу отправиться на Крит, но я помнил предупреждение покойного Диномаха о нелюбви островитян к чужестранцам, а кроме того, столь опасная и важная миссия требовала некоторой предварительной подготовки. К примеру, нужно было загодя заказать меч с соответствующим клеймом.

Да и историческую правду не мешало бы соблюсти – совершить все подвиги, приписываемые Тесею, хорошенько засветиться в Афинах, втереться в доверие к царю Эгею, снискать популярность у народа, пресечь козни коварной Медеи, а уж потом в качестве законного наследника с помпой отплыть к берегам Крита.

Пришлось напроситься на судно, направлявшееся в Грецию (правда, не в Афины, а в Аргос). Оговоренную плату Хишам передал капитану левой рукой – я не желал даже прикасаться к этому злополучному золоту.

В пути мы старательно демонстрировали взаимную лояльность, хотя каждый втайне старался выгадать для себя какое-нибудь преимущество. Не знаю, преуспел ли на этом поприще Хишам, но я втихаря добился контроля над его нижней челюстью и теперь в случае необходимости мог действовать не только правой рукой, но и зубами.

Иногда нам приходилось обсуждать между собой некоторые неотложные дела, и тогда матросы подозрительно косились на богатого, но безумного «вавилонского купца» (именно так отрекомендовался Хишам).

По прибытии в Аргос, на фоне Вавилона или Сидона казавшегося нищей рыбацкой деревенькой, я заставил Хишама сбрить буйную бороду и максимально укоротить затейливую прическу (впоследствии такая стрижка повсеместно вошла в моду и стала называться «Тесеевой»).

Походить на коренного грека он после этого, конечно, не стал, но хотя бы перестал пугать простоватых аргосцев своей экзотической внешностью.

В первой же портовой харчевне Хишам напрочь забыл все предыдущие клятвы и левой рукой срезал с одежды захмелевшего скототорговца драгоценную пряжку.

Пришлось правой рукой выкручивать левую, а потом долго и витиевато извиняться перед пострадавшим за допущенную неловкость.

Хишам с подозрительной покорностью покаялся, объяснив свой позорный поступок глубоко укоренившейся привычкой. Дескать, ваш Гермес начал воровать еще в пеленках, а он, Хишам, – в утробе матери.

Однако я ощущал всю фальшь и неискренность его слов, составлявших разительный контраст с мятущимся состоянием души. Уж лучше бы он взорвался, закатил скандал, перебил посуду, а не таил в себе эту бурю мрачных страстей, которые могли выплеснуться наружу в самый неподходящий момент.

На ночлег мы остались в той самой харчевне, где чужеземным купцам и мореплавателям за немалую плату сдавались задние комнаты.

Хозяин самолично подал ужин – вино, козий сыр и жареную кабанину. Девица, явившаяся стелить постель, выглядела типичной шлюхой, каковой и оказалась в действительности. Являясь полиглоткой, как и все портовые жрицы любви, она на ломаном аккадском языке быстро столковалась с Хишамом.

Я предку не перечил. Во-первых, против природы не попрешь, а во-вторых, существовала надежда, что любовные забавы как-то разрядят его, настроив на более благостный лад. Что другое, а конфликт с ним был мне сейчас ой как не нужен.

Вручая девице какую-то золотую побрякушку, Хишам произнес довольно загадочную фразу, которая, к сожалению, в тот момент не насторожила меня:

– Я плачу сверх того, что ты стоишь на самом деле, а потому поклянись исполнить любое мое пожелание, каким бы странным оно ни казалось.

– Клянусь Афродитой Всенародной! – хихикнула легкомысленная девица. – Да только ты зря беспокоишься, красавчик. Мужики еще не придумали таких пожеланий, которые я не сумела бы исполнить.

– Это мы скоро увидим, – буркнул Хишам и, резко взмахнув ножом, которым до этого разделывал кабанину, пригвоздил свою правую ладонь (а на самом деле – мою!) к столешнице.

Девица взвизгнула, но скорее от неожиданности, чем от испуга. Чувствовалось, что на своем веку ей пришлось повидать и не такое.

– Возьми веревку и крепко-накрепко перетяни мою руку выше локтя, – кривясь от боли, приказал Хишам.

Вот что он задумал! Хочет избавиться от правой руки. Согласен стать инвалидом, лишь бы только допечь меня.

Веревки поблизости не оказалось, и девице пришлось заменить ее обрывками собственной одежды. Когда тугой жгут был наложен, Хишам опорожнил кружку вина и высказал очередное пожелание, еще более бредовое:

– А сейчас принеси острый топор и отруби руку в суставе. Да поторапливайся, я хорошо заплачу.

Но не тут-то было! Подвела девица. Подкачала. Слабонервной оказалась. Не смогла-таки выполнить скромное мужское пожелание. Рубить по живому – это вам не задницей подмахивать.

Когда крик улепетывающей потаскухи затих где-то в дальних покоях, Хишам допил вино и пробормотал:

– Дура… Да и я хорош. О топоре надо было заранее позаботиться. Хотя нет, демон не позволил бы. Ну ничего, обойдемся и без топора. Сейчас размозжу пальцы, – он потянулся за увесистым бронзовым блюдом. – В кашу их превращу. Такими пальцами демон даже шевелить не сможет. Может, хоть тогда угомонится.

Боль меня не пугала, я умел от нее защищаться. Пугало другое – перспектива потерять руку, так необходимую мне в предстоящей схватке с Минотавром.

Нельзя было позволить Хишаму осуществить этот садистский замысел. Однако правой рукой я даже кукиш сложить не мог, а единственный глаз и одно ухо, оставшиеся в моем распоряжении, для конкретных действий не годились.

Но ведь есть еще и зубы, про которые я в последнее время как-то подзабыл. А это иногда посильнее, чем волчий капкан.

Вот тебе, предок! Получай сюрпризец!

Представляю удивление хозяина харчевни, заставшего заморского купца в тот момент, когда он жадно грыз свою левую руку. При этом его правая рука была крепко-накрепко прибита ножом к столу, а остекленевшие глаза глядели в разные стороны.

Диагноз, как говорится, был налицо.

Хозяин слыл человеком простым, но бывалым (в порту других не держат). Поэтому он не стал цацкаться с припадочным гостем, а просто огрел его дубиной по голове – так здесь поступали со всеми, кто упился вином или впал в чрезмерный раж. Здоровью это не вредило, зато на некоторое время успокаивало.

Из нас двоих первым отключился Хишам (пусть и всего на секунду), но этого краткого мига вполне хватило мне на то, чтобы замутить его разум, охолостить чувства и исказить память.

Чудом уцелевшие остатки чужой личности я загнал в мрачную темницу подсознания – туда, где до поры до времени дремлют наши самые примитивные инстинкты и самые зверские побуждения…

Вот так я стал полным хозяином этого тела. В наследство от Хишама мне досталось знание аккадского языка, излишняя вспыльчивость, ловкость рук, которую я старался никогда не использовать во вред людям, и немалые средства, состоявшие из драгоценных камней и золотых украшений.

Часть сокровищ я раздал нищим, а на другую часть нанял певцов-аэдов, из тех, кто поголосистей. Они должны были сопровождать мнимого Тесея до самых Афин и восхвалять его подвиги, как действительные, так и воображаемые.

В Эпидавре я отобрал дубину у какого-то пьяного бродяги, смеха ради пугавшего путников. Неправда, что она была железная и я прихватил ее с собой в качестве трофея. Только дубин мне еще не хватало.

На Истре я отколотил плотника Синида, прозванного «Сгибателем сосен». Вопреки канонической легенде он не убивал людей, а только отправлял их на лесоповал, поскольку в то время на Пелопоннесе ощущалась нехватка рабочей силы. Что касается его дочери, то клянусь, я ее не насиловал и детей от нее не имел.

В Кроммионе я ославил хозяйку придорожной харчевни «Кабан», где путников кормили сущей отравой, а вдобавок еще безбожно обсчитывали. Не знаю, откуда потом взялась небылица про кроммионского вепря Фея, убитого мной в жестокой схватке.

Истории про умерщвление разбойника Скириона, садиста Дамаста Растягивателя и маньяка Керкиона я придумал самостоятельно, а уж аэды навели на эту неловкую ложь поэтический глянец. Увы, служители муз отличались продажностью даже в те далекие времена.

Впрочем, это не важно. Главное, что они создали мне соответствующую рекламу.

В Афины я вступил, находясь в зените славы. Очаровать Эгея, на которого я был похож, как ворон на гуся, не составило никакого труда. Выстарившийся царек давно мечтал о наследнике, пусть и самозваном.

Были, конечно, и недовольные, не хочу их всех здесь перечислять, но в конце концов страсти улеглись. Медею с позором изгнали, мятеж сыновей Пелланта подавили малой кровью, а остальных заставили замолчать.

Ропот возник снова, когда пришла пора платить Кипру очередную дань, в которую, среди всего прочего, действительно входило семь отроков и столько же отроковиц. Афиняне обвиняли Эгея в том, что он не щадит их невинных детей, а сам назначил преемником неизвестно откуда взявшегося чужеземца.

Пришлось совершить еще один героический поступок – добровольно обречь себя на растерзание кровожадному Минотавру. Эгей, успевший привязаться ко мне, безутешно рыдал, но я был непреклонен и в назначенный день взошел на палубу чернопарусного корабля, отправлявшегося на Крит.

В успехе своего предприятия я не сомневался и все свободное время посвящал фехтованию на мечах.

Но потом все почему-то пошло наперекосяк. Царя Миноса я вообще не видел, Ариадна оказалась коварной стервой, а Минотавр без долгих околичностей убил меня.

Что-то здесь не так, думал я, покидая бездыханное тело Тесея. Или легенды врут, или история вовсе не застывший монолит, как мы считали раньше, а изменчивый и прихотливый поток…