Нельзя сказать, что мое появление оказалось для египтян приятным сюрпризом.

Они только что обмыли удачную сделку, хорошенько закусили и сейчас, с комфортом расположившись на устланной коврами палубе, услаждали душу музыкой и грациозными движениями темнокожих танцовщиц. Ну лепота, честное слово! А тут из-за борта появляется чумазый и косматый дикарь, имеющий к тому же весьма неясные намерения. Кому это может понравиться?

Музыка умолкла, танцовщицы завизжали, а телохранители, закусывавшие в сторонке, выхватили свои страховидные мечи и поспешили на выручку хозяевам.

Еще чуть-чуть, и незваному гостю не поздоровилось бы, но я пал перед самым представительным из вельмож и выпалил магическую формулу, заранее выученную назубок по настоятельному требованию профессора Мордасова.

Для меня она звучала совершенной абракадаброй, но смысл имела примерно следующий:

– О могучий и великодушный! Взываю к твоему милосердию, защитник сирот и покровитель неправедно обиженных, чьи уши открыты перед каждым, кто говорит правду! Снизойди к моим мольбам, и пусть богиня Хатхор ниспошлет твоим ноздрям вечную жизнь.

Эта фраза, в своем натуральном виде куда более короткая, чем любой перевод, являлась как бы официальной просьбой о заступничестве. С ней можно было обратиться и к фараону, и к судьям, и к жрецам достаточно влиятельных богов, и даже к портовым стражникам.

Конечно, говорил я с диким акцентом, без всяких там придыханий, прицокиваний и аллитераций, которыми так богата древнеегипетская речь, но тем не менее слушателей заинтриговал сам факт того, что прибывший чуть ли не с края света дикарь изъясняется на их родном языке, да еще столь замысловато.

Наверное, это было равносильно тому, если бы живущий в зоопарке шимпанзе стал вдруг цитировать статьи Уголовного кодекса.

Вельможа величавым жестом остановил телохранителей, намеревавшихся выпустить наглецу кишки, и стал о чем-то расспрашивать меня. Но что может ответить своему благодетелю попугай, заучивший дюжину звучных слов и совсем не понимающий их значения?

К счастью, на корабль явились египтяне, наблюдавшие все перипетии моего конфликта с финикийцами. О случившемся было доложено по цепочке: сначала писцу, вслед за тем – секретарю и лишь потом – вельможе.

Тот осклабился до ушей (наверное, тоже недолюбливал этих носатых спекулянтов) и потребовал подать символ своей власти – трость из эбенового дерева, украшенную золотым уреем. Возложив эту трость на мою голову, вельможа торжественным тоном изрек некую фразу, вызвавшую бурное одобрение присутствующих. Лишь спустя некоторое время я узнал ее точное содержание. Вот оно:

– Отныне, чужеземец, ты будешь есть хлеб фараона, да будет он жив, здоров, славен делами и угоден богам. Кроме того, я нарекаю тебя новым именем Сенеб.

Таким образом, я был законным путем принят под юрисдикцию египетских властей, о чем немедленно была сделана запись на папирусе. Финикийцы, наблюдавшие за этой церемонией с мачты своего корабля, могли утереться.

Впрочем, мой статус оказался весьма невысоким. Рабом я не стал, но и полноценным египтянином считаться не мог. Любой портовый попрошайка, родившийся на этой земле, имел больше прав, чем я. Поэтому мой путь лежал все туда же – в шердены.

Наемников хорошо кормили и одевали, обеспечивали жильем, в случае победы одаривали частью добычи и даже позволяли заводить семью, но за малейшую провинность нещадно наказывали палками.

Гарнизонная служба в пограничных крепостях была скучна, а военные действия опасны для жизни и здоровья. Зато удача и определенные личные качества открывали шердену широкие возможности для карьеры. Многие приближенные фараона и даже номархи были выходцами из наемников.

Войска фараона формировались строго по национальному признаку. Один полк состоял из ливийцев, другой из нубийцев, третий из хеттов и так далее. Шердены были вооружены своим традиционным оружием и между собой общались только на родном языке.

Наемные отряды никогда не смешивались между собой, даже в период военных действий. Более того, между иноземными воинами фараона существовала почти открытая неприязнь, поощряемая их командирами.

Все это делалось для того, чтобы предотвратить возможность сговора, а в случае бунта одного из наемных полков легко натравить на него другие. В свете этих фактов нужно признать, что лозунг «Разделяй и властвуй» придумали вовсе не британские империалисты, а египетские рабовладельцы.

Я был определен в полк богини Нейт «Смертоносные стрелы», где служили главным образом выходцы из Европы, в том числе и греки. Наше вооружение состояло из глубоких шлемов с гребнями на макушке, круглых щитов, коротких прямых мечей и треугольных луков местного производства, носимых обычно на шее.

Про первые месяцы солдатчины умолчу – можно подумать, что главной целью командиров было не обучение новобранцев военному делу, а дубление их шкур палками. (И вообще, у этой страны имелось три неотъемлемых символа – пирамиды, папирус и палки.)

Основные тяготы службы, конечно же, доставались предку, а я только приглядывался, прислушивался да мотал все на ус.

Пока Шлыга (а теперь уже Сенеба) в полной выкладке гоняли по жаре, учили взбираться на стены осажденных крепостей и заставляли фехтовать на учебных мечах (после каждого такого занятия несколько человек, как правило, отправлялись к праотцам, а все остальные нуждались в срочной медицинской помощи), я сумел освоить древнеегипетский язык, вернее, ту его разновидность, которая была в ходу у простолюдинов и воинов. (Аристократы, а тем более жрецы, разговаривали совсем иначе.) Подтвердилась известная истина – не так страшен черт, как его малюют.

Стараясь втереться в доверие к командирам-египтянам, я истово поклонялся их богам, особенно Атуму, к которому, по слухам, особенно благоволил нынешний фараон.

Однажды, воспользовавшись удобным случаем, я поинтересовался у полкового знаменосца (в прошлом весьма почтенного человека, попавшего в нашу компанию за какой-то неблаговидный поступок):

– Скажи, досточтимый, а каково истинное имя царя царей, из рук которого мы едим и чьи земли защищаем?

– Тутмос, – ответил знаменосец.

– А кто его отец? – продолжал выспрашивать я, поскольку фараонов с таким именем в египетской истории было предостаточно.

– Светоносный Ра, – буркнул знаменосец, отягощенный какими-то своими заботами.

– Я имею в виду не божественного отца, а земного. Как его звали?

– Его звали точно так же, как и сына, – Тутмос, – знаменосец почему-то стал нервничать.

Но я не отставал:

– Тогда не соблаговолишь ли ты сообщить мне имя деда царя царей Тутмоса, да продлятся его дни. Это нужно для того, чтобы в храме Осириса совершить жертвоприношение в честь всех предков нашего владыки по мужской линии.

– Дед тоже был Тутмосом! – выпалил знаменосец. – Чего ты ко мне привязался, грязный варвар! Пошел прочь!

Боже милостивый, думал я, поспешно удаляясь. Тутмос, Тутмос, Тутмос! Да ведь это, похоже, восемнадцатая династия. Чуть ли не шестнадцатый век до нашей эры. Ничего себе промашечка! Недаром мои сослуживцы-греки только разводят руками, когда я интересуюсь, слыхали ли они про Тесея или Минотавра.

(Правда, нашелся один уроженец Лемноса, у которого имелся дальний родственник по имени Тесей, но не Эгеид, а Эгесдид. Кроме того, он с детства был сильно хром и зарабатывал себе на пропитание ремеслом горшечника.)

Ладно, задача-минимум выполнена, пристрелка проведена. На точное попадание с первого раза никто и не рассчитывал. Можно с чистой совестью возвращаться в будущее, тем более что здесь я время даром не терял. Расширял кругозор и повышал общеобразовательный уровень. Котяра и Мордасов, наверное, давно хотят заключить меня в объятия.

А предок пусть еще послужит. Все лучше, чем пасти коней в Киммерии. Авось и в люди выбьется.

Так я потом говорил себе много раз. Особенно с утра пораньше, когда после вчерашней муштры ломит все тело, а черствый сухарь, выданный на завтрак, не лезет в глотку даже при посредстве доброго глотка пива.

Все, сегодня завязываю. Плюну в морду командиру, лягу под палки и, не выдержав боли, покину телесную оболочку Шлыга. И ему так будет лучше, и мне. Но тут же исподволь закрадывалась другая мыслишка. А вдруг в нашем родном мире что-то переменилось, и Котяра больше не пошлет меня в душеходство? Или мое тело, надолго оставшееся без хозяина, перестало функционировать? Куда я тогда денусь? В кого вселюсь? Неужели так и останусь навсегда печальной тенью, скитающейся во мраке безвременья?

И я продолжал тянуть солдатскую лямку, всякий раз находя для себя новое оправдание, а вернее, занимаясь элементарным самообманом. Доводы в пользу того, что я должен задержаться здесь, выглядели примерно так.

Я покину тело Шлыга, а его возьмут да и засекут до смерти. Жалко предка. Это раз.

Не мешало бы подучиться ахейскому языку, а еще лучше – наведаться на Крит, дабы провести там предварительную разведку. Потом очень пригодится. Это два.

Следуя совету Мордасова, нужно оставить после себя побольше отпрысков. Тогда вероятность того, что в следующий раз я опять попаду в регион Средиземноморья, сразу повысится. Это три.

И так далее, и так далее, и так далее.

Короче, время шло, а в моем положении ничего не менялось. Шагистика. Фехтование на мечах. Рукопашный бой. Экзекуции. Грубая пища. Варварские развлечения.

Но даже эту тяжкую жизнь нельзя было сравнить с тем постыдным существованием, которое ожидало меня в клинике профессора Котяры.

Хорошо помню свое первое боевое крещение. Дело происходило на восток от Дельты, где-то в Синайской пустыне, в тех самых краях, куда за несколько лет до моего рождения хитрые арабы заманили еврейскую армию (по примеру Кутузова, заманившего французов к Москве), но, так и не дождавшись морозов, спустя семь дней капитулировали сами.

До этого мы много дней подряд шли походным маршем, изнывая от жары и безводья.

Кто наши противники и где они находятся, я даже не знал. Рядового шердена это не должно было касаться никоим образом. Пусть точит свой меч и готовится к ратным подвигам во славу фараона. Тактикой и стратегией есть кому заняться и без него. У армии достаточно опытных командиров, получивших свои первые чины еще в пеленках. Их изощренный разум предвидит каждую уловку врага, а взор проникает сквозь толщу гор и глубины вод. Зовут этих любимцев фараона «имаху», то есть достойнейшие из достойных. Воины за ними – как за каменной стеной.

Все деревни на нашем пути лежали в развалинах, а колодцы были завалены разложившимися трупами. Рыхлый и горячий песок, по которому ступали наши ноги, напоминал пепел. Даже грифы остерегались садиться на него.

Потом впереди показались скалы, много скал, целая скальная страна, но благодатной тени нельзя было найти даже здесь.

Взвыли трубы, извещая о том, что враг наконец-то обнаружен. Вздымая тучи едкой пыли, затмившей даже солнце, вперед устремились колесницы, разукрашенные золотом, птичьими перьями и лентами. С десяток их развалилось и перевернулось прямо у нас на глазах. Ничего удивительного, это ведь не плац перед дворцом фараона. По камням и рытвинам особо не погонишь, тем более если нет рессор.

Затем наступила очередь пехоты – «меша». Вслед за колесницами тронулся полк Хора «Разящие мечи», укомплектованный долговязыми ливийцами. Им-то, наверное, жара нипочем. Нас, вместе с приданным отрядом копейщиков, почему-то послали вправо, в обход скал. Так оно, может, и к лучшему. Пока дойдем до места, битва закончится. Вряд ли в окрестных землях найдется сила, способная долго противостоять могучей армии фараона.

Жаль, что на добычу нам сегодня рассчитывать не приходится. Уж ливийцы-то своего не упустят. Про колесничих вообще говорить нечего. Известные мародеры. Ну ничего, целее будем. Солнце между тем поднималось все выше. Командиры пронзительно орали, понуждая нас с шага перейти на бег. Совсем с ума спятили! Мы и так еле волочим ноги. Будь я россиянином Олегом Наметкиным, а не киммерийцем Шлыгом, так давно бы, наверное, пал жертвой солнечного удара или разрыва сердца.

Но мой предок, к счастью, был вынослив и терпелив, как верблюд.

Конечно, ведь его в детстве кормили натуральным материнским молоком, а не молочной смесью «Малыш» с рисовым отваром. Он не отбывал четыре года заключения в детском саду «Осиновая роща». Не гробил здоровье в школе. Не сушил мозги в институте. Не бегал под чернобыльским дождиком. Не пил копеечный портвейн. Не курил всякую отраву. Поэтому и здоровья у него хоть отбавляй.

Откуда-то слева стал доноситься шум боя. В отличие от ратных шумов последующих эпох (катятся ядра, свищут пули…), он был довольно однообразен. Просто монотонный лязг металла на фоне слитного, несмолкающего человеческого воя – «а-а-а-а…». Ну иногда ради разнообразия пропоет труба, взметнется боевой клич, истошно заржет умирающая лошадь, с треском развалится налетевшая на препятствие колесница – и это, пожалуй, все.

Скалы, которые мы так долго и упорно огибали, остались позади. Перед нашим полком открылась плоская сухая равнина, сплошь затянутая завесой пыли. Будь на то моя воля, я бы предпочел воевать в болотах.

Враги пока не обращали на нас внимания. Единственными, кто встречал нас, были ливийцы из полка «Разящие мечи». Но эти уже отвоевались. Беднягам никогда больше не придется есть хлеб фараона, более того – их самих скоро съедят стервятники (а то, что останется, подчистят жуки-скарабеи).

Да, не повезло сердешным. Лежат вповалку на самом солнцепеке, и каждый утыкан стрелами, как дикобраз иголками. Наверное, попали в засаду, потому что поблизости не видно ни одного мертвого врага.

Дело, конечно, прошлое. При жизни ливийцы были людьми корыстолюбивыми и склочными, но мы обязательно отомстим за них. Все-таки товарищи по оружию. Пусть все они обретут покой в своем ливийском раю.

Наши командиры тем временем послали вперед копейщиков (кто станет беречь чужаков?), а сами перестроили полк в боевой порядок.

И вовремя, я вам скажу. Из облака пыли, огромного, как гора Арарат (сам ее не видел, но верю людям на слово), сплоченной массой вылетели колесницы.

Сначала мне показалось, что это наши. Гвардейский полк Шу «Испепеляющий ураган», первым двинувшийся к месту сражения. Те же самые развевающиеся на ветру перья, лошади той же масти, аналогичная конструкция возков. Вот только воины, составляющие экипажи колесниц, совсем не были похожи на египтян.

Стоявший рядом со мной молодой воин (такой же салага, как и я) растерянно промолвил:

– А на кого они скачут?

– На нас, сынок, – проронил одноглазый ветеран, и от этих простых слов меня буквально мороз по коже продрал (событие в Синайской пустыне просто невероятное).

Колесницы уже смели редкие цепи копейщиков и спустя считанные минуты должны были клином врезаться в наши ряды.

По команде сотников мы опять перестроились – разобрались на пары, и пока один из воинов держал два сомкнутых вместе щита, другой, оставаясь за этим прикрытием, стрелял из лука.

В ответ летели стрелы с колесниц. Но если нас защищали кожаные щиты, стянутые бронзовыми обручами, то врагов только скорость и удача.

Я стоял в самых первых рядах и видел, какой урон несут атакующие. Роковой оказывалась почти каждая стрела, даже если она поражала лошадь. Несчастное животное сразу переставало слушаться вожжей, сбивалось с шага, взбрыкивало, вставало на дыбы и в конце концов переворачивало возок.

И все же, говоря языком современных уставов, боестолкновение было неизбежно. Колесницы уже не могли повернуть назад даже при желании возниц, как не может дать задний ход сорвавшаяся с гор лавина.

Заранее готовые к такому развитию событий (изнурительные учения все же не прошли даром), мы разомкнули ряды, пропуская колесницы мимо себя, а когда весь вражеский отряд втянулся в образовавшийся коридор, напали на него с флангов. Лошадям подрубали ноги, вспарывали животы, выбивали глаза, а возничих и лучников просто стягивали на землю крючьями.

Все окончилось настолько быстро, что я даже не успел напоить свой меч вражеской кровью, зато взял трофей – широкий, инкрустированный золотом пояс, ранее украшавший стан одного из местных вождей.

В тот день мы отразили еще две отчаянные атаки и выстояли вплоть до того момента, когда к месту боя подошли главные силы египетской армии, совершавшие глубокий обходный маневр и слегка заплутавшие в пути.

Лязг мечей, прежде довольно монотонный, сразу перешел в крещендо. Туча пыли выросла прямо-таки до невероятных размеров, а затем выбросила на север и северо-восток тонкие, быстро удлиняющиеся щупальца – это, бросив своих солдат, удирали с поля боя вражеские царьки.

Теперь можно было немного передохнуть, утереть обильный пот и заняться врачеванием собственных ран (меня, например, весьма чувствительно задела оглобля колесницы).

– С кем мы хоть сражались? – поинтересовался я у одного из ветеранов.

Какая тебе разница! – огрызнулся тот. – Это страна варваров. Варвары здесь везде. Одолеешь одних, напорешься на других. И так вплоть до самого Океана. Пошли лучше поищем их обоз. Он должен быть где-то неподалеку…

Война закончилась в течение месяца. Мы прошли всю эту страну от края до края, штурмом взяли столицу и овладели огромными сокровищами. Даже мне, новичку, кроме золота и драгоценных камней, досталась дюжина рабов обоего пола. Мужчин я тут же сбыл перекупщикам, следовавшим за армией, словно шакалы за охотящимся львом, а при посредстве женщин постарался присовокупить к своему генеалогическому древу несколько новых плодоносящих ветвей.

Позже я участвовал в походе на нубийцев и в морской экспедиции к берегам страны Пунт, где убедился, что сражаться в лесах и болотах ничуть не легче, чем в бесплодной пустыне.

В долгом и кровавом побоище у знаменитой горы Мегиддо (библейский Армагеддон, кстати говоря, так и переводится: «Бой у Мегиддо»), где мы, выходцы из Европы, рубились со своими соплеменниками, вторгшимися в Египет с севера, я спас полковое знамя, которое уже топтали враги.

Этот подвиг получил широкий резонанс в армии и при дворе. Кроме полагающихся по такому случаю наград и почестей, я был удостоен личной встречи с фараоном. О внешности царя царей ничего сказать не могу, поскольку, согласно правилам дворцового этикета, во время аудиенции лежал ничком на полу, но голос он имел слабый и по-бабьи писклявый.

Впоследствии все это позволило мне занять весьма почетную и доходную должность полкового знаменосца. (Египетское знамя, между прочим, имело мало общего с военными штандартами последующих эпох и представляло собой шест, на вершине которого крепились символы богов-покровителей, в нашем случае – щит и скрещенные стрелы.)

В почти непрерывных походах прошло еще несколько лет, и постепенно прежняя жизнь стала забываться. Я уже не ощущал себя Олегом Наметкиным, а история про Минотавра казалась мне полузабытым сном.

Везде мне доставалась богатая добыча, которая не транжирилась, а пускалась в рост, и везде я усердно орошал своим семенем лоно местных красавиц, оказавшихся во власти победителей.

Не могу сказать конкретно, каких успехов я достиг на стезе приумножения собственного рода, но золото выручило меня, когда наше войско (вернее, его жалкие остатки, чудом избегнувшие хеттских мечей и секир) угодило в плен. Я оказался в числе немногих шерденов, у которых хватило средств на выкуп.

Стойкость в том последнем страшном бою, где потери врага впятеро превысили наши, и последующее счастливое избавление от неволи еще больше упрочили мое положение в армии.

Я командовал крепостью на эфиопской границе, подавлял мятеж номархов в Верхнем Египте, водил в поход полки сирийских наемников, плавал на кораблях по Великой Зелени, штурмовал города и сидел в осаде, вел переговоры с чужеземными правителями, тайно приторговывал бирюзой и слоновой костью, водил дружбу со знатнейшими сановниками, делил ложе с принцессами и стряпухами.

Вершиной моей карьеры была должность носильщика царских сандалий, что по современным понятиям можно приравнять чуть ли не к секретарю совета безопасности.

Сгубило меня верхоглядство, тщеславие, амбициозность и то, что называется отрывом от действительности. Проще говоря, я зарвался.

Не имея никакого опыта дворцовых интриг, я тем не менее смело ввязался в них, подстрекаемый, с одной стороны, главным мажордомом, претендовавшим на пост визиря, а с другой – третьей женой фараона, вознамерившейся возвести на золоченый трон Обеих земель собственного отпрыска (в обход законных наследников, естественно).

В конце концов нас предали. Я, как и следовало ожидать, оказался козлом отпущения, разом растерял все свои богатства и всех сторонников, пытался бежать из страны на чужеземном корабле, но был схвачен в гавани и предан суду предубежденных и жестокосердных царских чиновников.

Все обвиняемые дружно показали на меня, как на организатора и вдохновителя заговора. Выходило, что я добивался короны не для царского сына, а для самого себя. Кроме того, мне инкриминировалось казнокрадство, тайные сношения с врагами Египта, богохульство и преступное сожительство с наложницами гарема. Увы, но большинство из этих обвинений, особенно последнее, имели под собой вполне реальную почву.

Процесс длился целых десять дней, и для освежения памяти всех подсудимых, а также свидетелей постоянно били палками по спине и по пяткам. Особо упорствующим отрезали носы и уши.

Никакое красноречие, никакие казуистические уловки и никакие взятки (кое-что из накопленного прежде я все же сумел сохранить) помочь не могли. Приговор был предопределен на самом высоком уровне.

Загвоздка вышла только с выбором способа казни. Даже кол, даже четвертование, даже утопление в бассейне с крокодилами казались судьям чересчур мягкой мерой наказания.

Для того чтобы ублажить фараона, нужно было придумать нечто из ряда вон выходящее. И эти лизоблюды постарались, можете не сомневаться! Недаром ведь говорят, что истоки человеческой мудрости следует искать в Древнем Египте.

Логика у судей была примерно такая. Уж если я посмел замахнуться на святая святых – божественную власть фараона, то и смерти заслуживаю достойной, в царском облачении, с царскими почестями и в царском саркофаге. Но, учитывая мое варварское происхождение и всю мерзость совершенных преступлений, похоронить меня должно без бальзамирования (что для египтян было куда страшнее самого факта смерти, они даже любимых кошек бальзамировали), то есть живьем.

Через день меня доставили в Долину царей, именуемую также Городом мертвых, где я наконец-то смог воочию узреть великие пирамиды Древнего царства (раньше на столь поучительную экскурсию все как-то времени не хватало).

Зрелище и в самом деле было потрясающее. Грани пирамид, с которых благодарные потомки еще не успели содрать облицовочные плиты, слепили глаза, а лицо сфинкса, не изуродованное ядрами завоевателей, внушало одновременно и ужас, и восхищение.

Жаль, что мне не позволили налюбоваться этой величественной и грозной красотой вволю. Палачам, изнывающим от жары, не терпелось промочить глотки, а судьи спешили доложить фараону о свершившейся казни.

Меня небрежно обмотали льняными пеленами, пропитанными горячей смолой и камедью, засунули в тесный гранитный саркофаг, опустили в чью-то заброшенную гробницу, где и замуровали, не забыв подложить под крышку саркофага несколько камешков. Дескать, подыши напоследок. Не надейся на быструю смерть.

Ничего, говорил я себе при этом. Может, так оно и к лучшему. Погулял на воле, пора и честь знать. Дома, поди, заждались. Сейчас попрощаюсь со Шлыгом – и вперед.

Однако все вышло совсем иначе. С лихвой хватило и страха, и мучений. За долгие годы совместного существования моя душа так сжилась с этим телом, что ни в какую не хотела покидать его.

Лишь когда смертный ужас достиг апогея, нутро спеклось от жажды, зловоние собственных испражнений стало невыносимым, а члены одеревенели от неподвижности, невидимая, но прочная пуповина, связывавшая душу Олега Наметкина с телом Шлыга, оборвалась.

Меня вышвырнуло в бессущность ментального пространства, а предок, оставшийся в одиночестве, наверное, умирал еще долго.

Впоследствии я узнал, что французские археологи обнаружили в Долине царей богатый саркофаг с безымянным телом, которое, вопреки всем правилам, перед захоронением не подверглось обряду бальзамирования. Сердце, внутренности и мозг находились на своих местах, зато в саркофаге отсутствовала обязательная для таких случаев Книга Мертвых – этот подробнейший путеводитель по загробному миру.

Но главное, что поразило археологов и о чем они потом частенько вспоминали, – это застывшие на иссохшем лице умершего следы долгой и мучительной агонии…

Возьмем такой вечный вопрос – во зло или во благо даются людям знания.

Один весьма умный человек (причем умный по меркам любого времени, недаром ведь его продолжают цитировать и ныне), будучи царем Израильским, так наставлял своих отпрысков: «Ищите мудрость, как серебро». Однако спустя некоторое время, претерпев всяческие невзгоды, ниспосланные богами за гордыню, он заговорил совсем иначе: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, тот умножает скорбь».

Весьма примечательная эволюция взглядов.

К чему я это все говорю? Сейчас узнаете.

Что я знал о Древнем Египте до того момента, как схлопотал гвоздь в голову? Обыкновенный набор мещанских благоглупостей, в котором все перемешано – и Тутанхамон, и Нефертити, и Клеопатра, и тайные знания жрецов, и богоподобные космические пришельцы, и сокровища пирамид, и оживающие в свой срок мумии. Кажется, все.

Нет, вру! Еще я знал анекдот про Египет. Как говорится, простите за юмор.

На политзанятиях Василий Иванович Чапаев спрашивает у Петьки:

– Ты хоть одну африканскую страну знаешь?

– А как же! – отвечает Петька, озабоченный не только судьбой мировой революции, но и половыми проблемами пролетариата. – Ебипет!

Известный энциклопедист Василий Иванович Чапаев над этим ответом, конечно, задумался, только крыть ему нечем. Последнюю географическую карту еще в прошлом году на курево использовали. Но, похоже, не врет Петька. Кажись, есть такая страна в Африке. Не Ебипет, так Едрипет. Похвалив ординарца за ученость, Чапаев задает следующий вопрос:

– А какие, к примеру, в той стране животные водятся?

– Ебимоты! – немедленно докладывает Петька.

Возразить трудно. Фурманов в запое. Батюшку в расход пустили. Школьный учитель к белым сбежал. Иных интеллектуалов не имеется.

– Ладно, – говорит Чапаев. – Последний вопрос. Какие растения произрастают в той стране? Назови что-нибудь из самых известных.

– Эти… как их, – Петька чешет затылок. – Ебибабы, кажется…

– А вот и нет! – живо возражает Чапаев. – Неправильно! Зря я тебя, неуча, похвалил! Не ебибабы, а бабаебы! Книги надо читать, а не за Анкой в бане подсматривать!

Теперь о Древнем Египте, вернее, о Та Кемет, как называли эту страну местные жители, я знаю почти все.

Как-никак прошел ее пешком вдоль и поперек. Поднимался по Нилу до самых Асуанских порогов. Отдыхал в тени баобабов. Лакомился мясом бегемотов. Читал папирусные свитки, от которых нынче даже праха не осталось. Слушал предания, не дошедшие до Геродота. Участвовал в ночных мистериях жрецов бога Тота, чьи учения, распространившись по свету, впоследствии породили герметизм, алхимию, оккультизм, теософию и прочие тайные доктрины. Беседовал со звездочетами, знавшими об устройстве Вселенной куда больше, чем Птолемей Клавдий.

Кроме того, не стоит забывать, что я строил козни самому фараону, спал с его наложницами и был похоронен в царском саркофаге, пусть и без соблюдения должного ритуала.

Да только какая мне от всего этого польза сейчас? Вновь оказаться в Древнем Египте вряд ли удастся (кстати, и не тянет). Отбивать хлеб у профессиональных египтологов я не собираюсь, иначе пришлось бы заново переписать всю историю доантичного Средиземноморья. Не по плечу мне такой труд, да и не по нраву.

А держать все это в себе ох как трудно. Пусть наша душа отнюдь не воск, но печати, оставленные на ней жизнью, рано или поздно проявятся. Если, к примеру, ты привык в запале хвататься за рукоять шпаги, то будешь машинально искать ее и после того, как облачишься в монашескую рясу. Когда слово «хлеб» известно тебе на двадцати языках, ты когда-нибудь оговоришься, попросив ломоть не по-русски, а по-маовитски. Про наши сны – кривое зеркало прожитого – я и не говорю. Пусть мне даже удастся когда-нибудь забыть царский саркофаг, изгнать этот кошмар из снов невозможно…

Короче, нет ничего удивительного в том, что, очнувшись на койке в клинике профессора Котяры, я не смог сразу врубиться в новую действительность и, пугая медсестер, долго молол что-то на древнеегипетском.

Особенно досталось ненавистной Марье Ильиничне, прежде донимавшей меня то страхом смерти, то болью. На ее голову я обрушил целый ушат проклятий, понятных только базарным торговкам да уличным девкам города Мен-нефер, то бишь Мемфиса.

– Жми, старая цапля, на свою хреновину! Жми, пока у тебя не отсохли руки и не перекосило пасть! Я хочу назад! Здесь мне нечего делать!

Успокоили меня быстро. Человек под капельницей то же самое, что рыбка на крючке – делай с ним что хочешь.

Едва я стал приходить в себя, как Котяра и Мордасов засыпали меня вопросами, смысл которых угадывался с трудом. Ничего не поделаешь – долгое общение с шерденами, жрецами и царскими сановниками приучило меня совсем к другому образу мышления.

Тем не менее я пытался отвечать, поминутно путая русскую речь с египетской, греческой, финикийской и даже норвежской. Со стороны наш диалог, наверное, напоминал диспут немого с глухими. Тут надо отдать должное терпению и такту обоих профессоров. Никто не тряс меня за плечо и не орал в ухо: «Какой разведкой ты перевербован – хеттской, греческой, египетской, иудейской? Какое диверсионное задание имеешь?»

Прошло немало времени, прежде чем между нами установилось более или менее нормальное взаимопонимание, и тогда я честно доложил, что никакого Минотавра не встречал, поскольку промахнулся во времени сразу на несколько веков, зато немало лет прожил в Древнем Египте, где из простых наемников сумел выбиться в носильщика царских сандалий.

Профессора дружно закивали головами – понимаем, мол, но вид по-прежнему имели несколько ошарашенный. Из «душеходства» вернулся не Олег Наметкин, изученный ими вдоль и поперек, а какой-то совсем другой человек.

Дабы сделать моим покровителям что-то приятное, я произнес:

– А вы молодцы! Совсем не постарели за этот срок.

– За какой срок? – синхронно удивились они. – У нас здесь и трех минут не прошло.

Вот это да! Здесь всего три минуты, а там добрый кусок жизни. Еще несколько таких ходок, и я могу безнадежно одряхлеть Душой. Пока это не случилось, надо побыстрее покончить с Минотавром, а уж потом всерьез заняться устройством собственной судьбы.

Доведя эти умозаключения до сведения профессоров, я вновь поставил их в тупик. Похоже, что наши интересы расходились все дальше. Им позарез нужны новые данные, подтверждающие или опровергающие теоретические выкладки. А мне нужна самостоятельность, сиречь вольная воля.

– Разве вы и отдохнуть не хотите? – удрученно спросил Котяра.

– Где, здесь? – возмутился я. – Тоже мне санаторий… Утром капельница, вечером клизма. Я лучше в новом теле отдохну. Где-нибудь в шахском серале или в садах Семирамиды. А пока время терять не хочется. Трудно вживаться в чужую эпоху, привыкнув к манной кашке и кефиру… Впрочем, какой может быть базар, ведь через три минуты опять увидимся.

– Воля ваша… – произнес Котяра тоном Понтия Пилата, умывающего руки. – Приготовьтесь, Марья Ильинична. Пациент у нас такой, что с ним особо не поспоришь. Большая шишка. За каким-то там фараоном тапочки носил.

– Не тапочки, а сандалии! – поправил я его. – Зачем утрировать. Они сейчас, наверное, дороже всей вашей клиники стоили бы. Это раз. И не за каким-то там фараоном, а конкретно за Тутмосом Великим, покорителем Нубии и Сирии. Это два.

– Марья Ильинична, действуйте! – взмолился Котяра. – Как мне все это осточертело! Фараоны, императрицы, минотавры!

Боль хлестанула, словно сотня плетей одновременно. Каждая плеть имела на конце что-то острое – шип или крюк. Впившись в трепещущую душу, они с корнем вырвали ее из полупарализованного тела.