Глава 19
Окончание рукописи, найденной в духовке

«Получив прошение, я отнюдь не обрел доверия. Беседовать со мной Ганеша предпочитал через головы своих клевретов, судорожно сжимавших рукоятки полуобнаженных мечей. И это после того, как меня с садистской тщательностью обыскали прямо в шатре, на глазах у царя царей и его свиты.

Хотя кое в чем мое мнение о Ганеше изменилось самым кардинальным образом, он по-прежнему оставайся трусом, что, в общем-то, было свойственно многим венценосным особам. Петр Первый, например, панически боялся просторных помещений и предпочитал ночевать в шкафу. Иван Грозный, получив вызов на поединок от польского короля Яна Собеского, едва не упал в обморок.

Но, как говорится, вернемся к нашим баранам…

Объяснение, которое обязательно должно было состояться между нами, и от которого лично я не ожидал ничего хорошего. Ганеша начал такими туманно-многозначительными словами:

– Я не стану сейчас спрашивать о том, какие причины подвигли тебя на столь неосмотрительный поступок, хотя кое-какие догадки у меня имеются. Я спрошу тебя о другом. Совсем о другом. Ты хорошо помнишь свою жизнь, сын Васудевы?

– Довольно хорошо, – ответил я, догадываясь, что Ганеша готовит какой-то коварный удар, пока, слава богу, словесный.

– Помнишь даже самые незначительные события? – продолжал он нагнетать напряжение.

– Не все, конечно. Кое-что и забылось. Но многое помню. Неужели ты подозреваешь, что я не тот, за кого себя выдаю?

– Вот как раз это я и не подозреваю, сын Васудевы, – заверил меня Ганеша. – Меня беспокоит вот что – откуда у тебя такая неразбериха в памяти. Давно замечено, что ты путаешься в своих рассказах. Дабы отделить правду от вымысла, кое-кому из моих слуг пришлось изрядно потрудиться. Оказывается, на свете есть немало людей, которые тоже помнят твою жизнь. Повитухи, кормилицы, няньки, сторожа, служившие в доме твоего отца. Ты рос у них на глазах. Потом появились наставники, возничие, оруженосцы. Они были свидетелями твоего взросления Позже наступила очередь жен, друзей, наложниц. Вся твоя жизнь от момента рождения до нынешнего, печального дня как на ладони. И если собрать вместе свидетельства всех очевидцев, то получится странная картина. Оказывается, ты отлучался из дома только на охоту, на пирушки да на собственную свадьбу. Правда, пару раз участвовал в военных походах, но всегда в пределах Семиречья. Следовательно, рассказывая о своих скитаниях в чужих краях, ты бессовестно лгал.

– Лгал, – подтвердил я. – Но исключительно ради того, чтобы заслужить твое расположение, о долговечный.

– Предположим, что это так, – издали кивнул Ганеша. – Тогда откуда ты знаешь язык яванов?

– Я произнес первое, что пришло мне в голову. В тех словах не было никакого смысла.

– Опять ложь. Языком яванов я заинтересовался не из праздного любопытства. Среди моих советников нашелся один, который выучил этот язык, будучи рабом в далекой стране, называемой Та Кемет, или Черная Земля. Он понял твои слова и перевел мне. Смысл их, помнится, состоит в том, что солнце, встающее на востоке, достигнув запада, обязательно потухнет. Под солнцем ты, конечно, подразумеваешь меня. За это спасибо. А вот общий смысл фразы звучит угрожающе. И кстати, я не буду спрашивать сегодня, почему ты так ненавидишь меня. Я лучше повторю прежний вопрос: откуда тебе известен язык яванов, если ты никогда прежде не покидал свое царство?

Одна ложь неизбежно порождает другую. Это общеизвестный факт. Пришлось мне и дальше следовать по этому неверному пути.

– При дворе моего отца служил один старик. – Я сделал вид, что стараюсь припомнить какую-то давнюю историю. – Не то метельщик, не то водонос. От него-то я и перенял язык яванов.

– Что-то похожее я предвидел. – Ганеша опять кивнул. – Все ныне здравствующие слуги твоего отца были опрошены по этому проводу. Никто не мог припомнить ни старика, ни старушку, ни девочку, ни мальчика, от которых ты бы мог набраться этих знаний.

– Он принадлежал к низшей касте, и мы старались держать свою дружбу втайне. – Я выкручивался, сколько мог.

– Сомневаюсь, чтобы юный царевич имел столько свободы, чтобы заводить друзей на стороне. Обычно няньки ни на миг не спускают глаз со своих высокородных питомцев.

– Со мной все было иначе. И пусть кто-либо попробует доказать обратное.

– Говорят, ты опознал Гирканское море по породам рыб, которые водятся в нем? Этому тебя тоже научил старик-метельщик?

Про рыб ему кто-то из моих бойцов настучал. Ладно, бог его простит, все они сейчас на том свете… Однако медлить нельзя. Вопрос столь высокопоставленной особы требует незамедлительного ответа, более того, ответа правдоподобного. Только где его взять? Не придумав ничего более убедительного, я с невинным видом сообщил:

– Кто-то рассказывал мне про это море и про живность, населяющую его. А кто именно, уже и не помню.

– Вот и я говорю, что с памятью у тебя не все в порядке, – произнес Ганеша как бы даже с сочувствием. – По общему мнению, до определенного момента ты был человек как человек. Жил по примеру своего отца и деда. Ничем не отличался от соседних раджей. Охотился, пил, упражнялся в военных искусствах, забавлялся с женщинами. Был жесток, но в меру. Вспыльчив, несправедлив и пристрастен, но таковы свойства всех кшатриев, по себе знаю. А потом тебя вдруг словно подменили. Ты позабыл прежние привычки, старался никого зря не обижать, речи твои иногда ставили в тупик прославленных мудрецов. Даже в любви ты стал вести себя иначе.

А я, лопух, и не догадывался, что сыск у Ганеши налажен с таким размахом. Надо опять поаплодировать ему. Вот только почему он так вцепился в меня? Чем это, интересно, мелкий царек Ачьюта, сын Васудевы, так не угодил могущественному Ганеше? Или он действительно обладает даром предвиденья, и сумел заранее угадать во мне смертельного врага? В любом случае молчать нет смысла. Пока рот не заткнули, надо оправдываться.

– Человек меняется с годами, – вкрадчиво произнес я. – Приходит мудрость, и ты начинаешь снисходительно относиться к людям. Уходят силы, и на ложе любви ты ведешь себя иначе, чем в молодости.

– Но ты изменился не с годами, а всего за несколько месяцев, – вполне резонно возразил Ганеша.

– Это тоже вполне объяснимо. Случается так, что уже достаточно опытный человек внезапно как бы прозревает, поняв тщету и низость прежней жизни. И тогда все может измениться даже не за месяц, а за один день. – В доказательство этих слов я даже приложил руку к сердцу. – Прости, о достойнейший, но мне нечего больше сказать в свое оправдание. Честно признаться, я не понимаю, что ты от меня хочешь. Лучше прикажи казнить меня, а не мучай понапрасну нелепыми вопросами.

– Будь на то моя воля, я бы давно казнил тебя, сын Васудевы. Но какое-то предчувствие мешает мне совершить справедливое возмездие. Мертвый ты для меня еще страшнее, чем живой.

То, что он публично признался в своей трусости, было плохим предзнаменованием. Не только для меня, но и для притихших царедворцев. Свидетели таких откровений тирана обычно долго не живут.

– Позволь не согласиться с тобой, о светоч всех добродетелей, – сказал я. – Мертвецы самые что ни на есть безобидные люди.

– Верно. – Он как-то странно ухмыльнулся. – Но бывают исключения. Одно на миллион или даже на миллиард случаев. И мне думается, что ты, сын Васудевы, как раз и есть такое исключение. Разве я не прав? Сознайся.

– Не понимаю, о владыка народов, в чем именно мне следует сознаться. – До самого последнего момента я не мог взять в толк куда клонит этот тип, прежде казавшийся мне шутом гороховом, но теперь проявивший себя совсем в ином качестве, достойном скорее инквизитора, чем государя или стратега.

– Не понимаешь? Тогда я подскажу тебе. Сознайся в том, что ты совсем не Ачьюта, сын Васудевы, а кто-то совсем другой, не так уж давно вселившийся в это тело.

Спору нет Ганеша попал прямо в цель. Но пока оставалось неясным, каким был этот выстрел – преднамеренным или случайным. Жизнь в атеистическом и прагматическом двадцатом веке, имеющая некое одно, вполне определенное значение, в среде древних ариев, насквозь пронизанной предрассудками и суевериями, звучит совсем иначе. Дабы проверить это, я охотно согласился:

– Так оно и есть, первейший из первых. Я сын Васудевы только по виду. На самом деле я Кришна, седьмая аватара бога Вишну.

– Оставь. – Ганеша отмахнулся от моих слов, как от назойливой мухи. – Я устал от этих сказок. Давай поговорим начистоту. Так и быть, первым придется признаться мне. Я вовсе не Иравата, сын Арджуны, известный больше как Ганеша, а, выражаясь на привычном для тебя лексиконе, аватара совсем другого человека, настоящее имя которого тебе знать необязательно. Согласись, в чем-то наши судьбы очень схожи. Ну а теперь, когда я раскрыл свой секрет, очередь за тобой, незнакомец. Первым делом назовись.

Как любила выражаться вездесущая Алиса, прославившаяся в книжках известного математика и педофила Чарльза Доджсона, сиречь Льюиса Кэрролла: „Чем дальше, тем любопытственней“. Ситуацию, в которой я оказался, можно было смело назвать беспрецедентной. Впервые в жизни (вернее, в череде разнообразных жизней) я встретил хоть кого-то, чья душа, подобно моей, сменила место своего обитания.

Как же мне вести себя сейчас, когда карты обеих сторон практически раскрыты? Броситься Ганеше на шею? Но его прислужники вряд ли позволят мне такую вольность. Да я и сам вовсе не горю желанием побрататься с узурпатором. Достойные люди остаются таковыми везде и всюду. А сволочь всегда сволочь. Даже в ментальном пространстве. Пока за типчиком, прежде называвшим себя Ганешей, не числилось ни одного благого поступка.

– Мое имя тебе ничего не даст, – сказал я. – Их у меня тысячи, как и у бога Вишну.

– Меня интересует самое первое, полученное тобой при рождении.

Так я ему и сказал! Имя сразу укажет на национальность, национальность – на особенности характера, и цепочка потянется – звено за звеном – пока не захлестнется петлей на моем горле. Дабы закрыть эту тему, я брякнул первое, что пришло в голову:

– Наполеон Бонапарт.

(Не забывайте, что некоторую часть своей жизни я провел в сумасшедшем доме, где это имя почему-то пользуется исключительной популярностью.)

– Не надо шутить, – нахмурился Ганеша. – Мне известно, кто такой Наполеон Бонапарт.

– Рад за тебя, однако пусть мое первое имя останется при мне. Ты ведь тоже не назвал свое истинное имя.

– Опять дерзишь? А жаль. Я думал, что мы подружимся.

– Вполне возможно. Только для этого тебе придется вернуться за Гималаи. Вместе со всей армией, конечно.

– Ты что-то имеешь против этого похода?

– Имею. Его не было в том прошлом, которое мне известно.

– Вот именно. – Ганеша оживился. – Я создаю другое прошлое. Наверное, это самое достойное занятие на свете. Заранее предвижу все твои возражения. Как же, нарушая естественный ход истории, я совершаю преступление и так далее и тому подобное. А кто доказал, что прежний вариант истории лучше моего? Попробуй, припомни хотя бы один год, когда человечество жило без войн, мятежей, погромов, казней, гонений на иноверцев? Та история написана кровью. Бессмысленно пролитой кровью.

– Доказать это невозможно. Да, в реализованной, уже состоявшейся истории было много спорных, можно даже сказать, неприятных моментов, но пока она, слава богу, не завела человечество в тупик. А какое развитие получит твоя история – еще неясно. Сам знаешь, что из двух зол выбирают известное.

– Плевать я на это хотел! – вдруг сорвался он. – Хуже той истории и быть ничего не может. Я уничтожу европейскую цивилизацию вместе с ее законами, судами и тюрьмами. Люди должны жить по древнему праву – праву силы.

Похоже, что у этого типчика в прошлой жизни были серьезные нелады с законом. Сей факт многое объясняет. Хотя, конечно, кое-что не мешало бы уточнить.

– Душе не так уж и просто покинуть тело, – сказал я. – Мне, по крайней мере, это хорошо известно. Скажи, ты развоплотился потому, что не желал жить?

– Я развоплотился потому, что не желал умереть. Умереть той позорной смертью, на которую был обречен. И это нежелание было так велико, что за мгновение до казни душа покинула тело и каким-то невероятным способом очутилась в далеком прошлом, в теле совершенно другого человека. Прежде я не верил в басни о переселении душ, а тут пришлось убедиться в их достоверности на собственном опыте.

Похоже, что его случай имел с моим мало общего. Впервые покинуть тело моей душе позволила психологическая установка на суицид, а потом роль побуждающего импульса стала выполнять физическая боль.

А душу Ганеши (будем пока называть его так) изгнал из телесной оболочки страх. Этот человек – гений страха, как бывают гении любви, гении ненависти или гении желания. Перевоплощение, случившееся с ним, было первым и пока последним. Он ничего не знает ни о ментальном пространстве, ни о череде нанизанных друг на друга поколений, по которым странствуют бесприютные души, ни о возможности повторных воплощений. Все это мне на руку.

– Если я правильно понял, общество отвергло тебя за какой-то неблаговидный поступок, и теперь ты собираешься этому обществу мстить, благо возможность для этого появилась, – уточнил я.

– Нет такого понятия – общество! – Похоже, я наступил Ганеше на любимую мозоль. – Это сказка, придуманная одними баранами для других баранов! Стадом живут только жвачные. Даже кошки предпочитают охотиться в одиночку. Разумное существо стоит вне общества по самой своей природе. Оно должно жить по собственным законам. Никто не вправе осудить человека, кроме его совести. Любой закон – насилие над личностью. Мир, который я собираюсь построить, будет принадлежать самостоятельным, независимым людям, уважающим только самих себя. Но сначала для них нужно расчистить место, убрать всех, зараженных идеями стадного существования, круговой поруки, рабской морали и усредненной справедливости, рассчитанной на тупиц и блаженных.

Оказывается, он не только гений страха, но еще и гений эгоизма. Разносторонняя личность, ничего не скажешь.

– Какое место в этом новом мире ты отводишь мне? – поинтересовался я.

– Иногда, знаешь ли, хочется почесать языком с кем-то, не зацикленным на всех этих Брахмах, Индрах и Шивах. А кроме того, будет лучше, если ты останешься при моем дворе.

– Лучше для кого? Для тебя?

– Для меня, для тебя – какая разница! На словах ты вроде бы и покорился, но на деле остаешься убежденным противником моих действий. А я предпочитаю держать своих врагов на виду.

– Не проще было бы убить меня?

– Какой ты хитрый! Воплотившись однажды, ты можешь воплотиться и в другой раз. Опыт-то имеется. Оказавшись в прошлом, ты найдешь способ разрушить мои нынешние планы. Ну зачем, спрашивается, мне иметь в тылу вражеского лазутчика?

Тут он опять попал в точку. Интуиция у этого мерзавца просто поразительная.

– Да, нажил ты со мной проблему, – молвил я. – И так ее не решить, и этак…

– Только не надо слишком много воображать о себе. Скоро я найду способ, позволяющий губить чужие души, – пообещал он зловещим тоном.

– Разве такое возможно? – искренне удивился я. – Безусловно, силы, способные как-то повлиять на душу, существуют, но только не в нашем мире.

– Все возможно, – отрезал Ганеша. – До прихода в Индию ариев там жили чернокожие люди, потомков которых называют дасью, что можно перевести как „демоны“. Наверное, это древнейшие из народов земли. Они не знали железа и колеса, но умели делать многое такое, что уже не умеет никто. Дасью совершенствовали свой дух, а не оружие и утварь. Усилием воли они передвигали предметы, и могли сутками обходиться без воздуха. Познав великие тайны природы, дасью тем не менее оказались бессильными против боевых колесниц, железных мечей и дальнобойных луков. Великолепные города были разрушены, а их обитатели нашли приют в лесах и горах. Однако сокровенные знания дасью сохранились. Я вошел в доверие к чернокожим жрецам, скрывавшимся в тайных местах. Они согласились помогать мне. Скоро я получу новое оружие, способное проникать в душу так же глубоко, как меч проникает в тело. И тогда на всем снеге у меня не останется достойных противников. Отпадет даже надобность уничтожать врагов. Я просто буду превращать их в послушных марионеток. Насколько проще управлять рабами, души которых целиком принадлежат хозяевам.

– Но ведь совсем недавно ты говорил об абсолютной свободе, не ограниченной никакими законами. Как же тебя понимать?

– Я имел в виду лишь немногих избранных, которые удостоятся такой чести. А рабы всегда останутся рабами. Так уж они устроены. Барану никогда не стать львом. Более того он к этому и не стремится.

– Кстати, насчет оружия, которым якобы обладали чернокожие колдуны. Не на мне ли ты собираешься его испытать?

– Это зависит только от тебя самого. Ты дерзок потому, что уверен в собственной неуязвимости. Бессмертной душе опасность угрожать не может, а к чужой телесной оболочке ты равнодушен. Все будет иначе, едва ты убедишься в полной своей зависимости от меня. Дабы сохранить душу, а заодно с ней и тело, тебе придется служить мне верой и правдой.

– Служить тебе значит разрушать другие государства?

– Разрушать их буду я. Тебе отводится вспомогательная роль. Война – хитрая наука. Она требует не только полководцев, но и дипломатов. Ты знаешь чужие языки, обладаешь широким кругозором – тебе, как говорится, и карты в руки. Такое предложение тебя устраивает?

– А куда мне деваться? Честно сказать, я не верю твоим обещаниям, но надеюсь, что, убедившись в моей лояльности, ты сохранишь мою душу и тело в неприкосновенности.

– Это разумное решение. А сейчас можешь удалиться в предназначенный для тебя шатер. Постарайся припомнить, какие именно племена должны встретиться на нашем пути в самое ближайшее время. Я в такие проблемы не вникаю, а от советчиков проку мало. Тебе предстоит решить, какие из этих племен надлежит стереть с лица земли, а какие взять себе в союзники. Завтра в это время ты доложишь мне результаты своих умозаключений.

Конечно, мое согласие было лишь притворством, вынужденной мерой. Будучи убежденным противником Ганеши, я собирался бороться с ним всеми доступными средствами и в дальнейшем – сначала в этом времени, а если понадобится, то и в прошедших эпохах.

Перед тем как уйти, я решился задать последний вопрос:

– Многое из того, о чем мы говорили здесь, не предназначено для посторонних ушей. Тем не менее свидетелей нашего разговора более чем достаточно. Неужели ты так доверяешь своим царедворцам?

– Представь себе, доверяю, но на это есть особые причины, – охотно ответил Ганеша. – Почему евнухи, стерегущие гарем, не могут воспользоваться красавицами, находящимися у них на попечении? В силу своего вполне определенного физического недостатка. То же самое касается и моих царедворцев. Они не смогут сообщить ничего из услышанного здесь по той простой причине, что лишены такой возможности. У них еще в детстве отрезали языки. Увы, столь высокие должности предъявляют к их соискателям и высокие требования. Кто-то жертвует детородным органом, кто-то языком, кто-то совестью. Таковы законы власти.

– Все ближе узнавая тебя, о светильник мудрости, я всякий раз восхищаюсь твоей прозорливостью и предусмотрительностью, – сказал я не без сарказма. – Надеюсь, что царские милости, которыми с лихвой обласканы твои ближайшие сподвижники, минуют меня стороной.

– Пока твой язык и твоя голова нужны мне, можешь за них не беспокоиться, – пообещал Ганеша. – Относительно остальных частей тела заранее обещать ничего не могу. Ну зачем тебе, скажи, ноги? Чтобы сбежать, для чего же еще! А не будет ног, исчезнут и дурные желания.

Не знаю, что это было – грубая шутка или явная угроза, – но я поспешил покинуть шатер царя царей. Мало ли какая блажь придет в его шальную голову.

Вскоре передовые отряды ариев вошли в соприкосновение с кочевниками, населявшими эту дикую страну. Скорее всего, аборигены относились к весьма разнообразному по этническому составу племенному союзу сарматов, ныне многочисленному и процветающему, но в ближайшем будущем обреченному на уничтожение гуннами.

Мне удалось найти общий язык с пленниками, доставленными в ставку Ганеши. Как-никак, а годы, проведенные среди киммерийцев, предшественников как скифов, так и сарматов, сказывались. В древности, не в пример новейшим временам, разговорная речь менялась весьма медленно. Даже по прошествии многих веков предок мог вполне понять потомка.

По моей инициативе пленников щедро одарили и отпустили восвояси, дабы они склонили к переговорам наиболее авторитетных местных вождей, чьим дружинам в планах Ганеши отводилась роль тарана, расчищающею ариям дорогу на запад.

Такие переговоры вскоре действительно состоялись. Вновь рекой текли вино и сома, вновь ежедневно пожирались целые стада скота, вновь грациозные красавицы, искусные не только в танцах, но и в камасутре, до утра ублажали пирующих, вновь перед царским шатром дефилировали боевые слоны и колесницы, демонстрируя военную мощь ариев.

Являясь единственным переводчиком, я напропалую пользовался этим обстоятельством, и, скажу прямо, не на пользу Ганеше. Передавая ему от вождей варваров горячие заверения в вечной дружбе, я одновременно вел подрывную деятельность, разъясняя аборигенам всю подоплеку политики завоевателей.

– Те из вас, которые уцелеют в предстоящем походе на запад, не получат ни земли, ни скота, ни другой добычи, а превратятся в рабов, – так говорил я своим новым друзьям. – Вы никогда не сможете встать вровень с ариями, а тем более породниться с ними. Этого не позволят кастовые законы. Кшатрием или брахманом становятся только по праву рождения. Ребенок, появившийся на свет вне касты, не имеет никаких прав, ему заранее уготовлена участь изгоя. Даже цари чужих народов для ариев – безродная чернь. Пусть сейчас вы и пируете с ними, как равные, но арий никогда не примет из ваших рук ни кубка вина, ни куска мяса. Для них все вы нечистые.

Когда один из гостей, кажется, вождь языгов, поинтересовался причинами моей нелюбви к ариям, я ответил, что сам принадлежу к подневольному народу и горю желанием хоть как-то отомстить обидчикам.

После окончания переговоров, на которых были формально приняты все условия Ганеши, посольство отбыло к родным кочевьям. Среди отъезжающих был и я, перепачканный в сажу и одетый как языг, с вождем которых я к тому времени успел побрататься.

Мое место в шатре занял молодой воин, согласившийся пожертвовать собой ради общего блага.

На следующий день прислужники Ганеши спохватились и организовали погоню, но степь встретила их огнем пожара, быстро распространявшеюся во все стороны.

Племена аланов, роксоланов, савроматов и языгов откочевали в места, недоступные для ариев, оставив только заградительные отряды, продолжавшие поджигать степь, распугивать дичь и ночью вырезать дозоры пришельцев.

А я тем временем пытался сколотить военный союз, достаточно сильный для того, чтобы дать отпор ариям. Дело это было архисложное, поскольку кочевник понимал только ту опасность, которая угрожала непосредственно ему или его кибитке, а отношения между соседними племенами или даже отдельными родами одного племени были далеки от идеальных. Часть аборигенов, несмотря на мои старания, открыто приняла сторону захватчиков.

Год прошел в непрерывных странствиях. Меняя лошадь на ладью, а с ладьи вновь пересаживаясь на лошадь, я объездил всю Восточную Европу вплоть до Карпат и Балтийского побережья. Много раз моя жизнь висела на волоске, но пока стерегла судьба, наверное, имевшая на меня какие-то свои виды.

Сначала Ганеша через своих гонцов предлагал мне вернуться, обещая простить все грехи, но потом объявил за мою голову вознаграждение столь щедрое, что привыкшие к скудности кочевники просто не могли оценить его по достоинству.

Зиму Ганеша, потерявший изрядное количество слонов, но пополнивший пехоту и кавалерию за счет принудительных мобилизаций, провел в Приазовье, а едва только весеннее половодье спало, стал переправляться через Дон. Пускать его дальше было никак нельзя.

Наши рати, к которым в последний момент присоединились меотийцы, синды, венеды и черноморские греки, по численности сравнялись с ариями, но по-прежнему уступали им почти во всех компонентах военного мастерства, а главное – в дисциплине и выучке солдат. Да и вооружение кочевников не шло ни в какое сравнение с луками, мечами и секирами кшатриев.

Оставалось полагаться на удачу, на стойкость воинов, защищавших родную землю, да на возможный разлад в стане ариев, где у Ганеши было очень много скрытых недоброжелателей.

Создать единое руководство союзной армии мне так и не удалось. Каждый мелкий царек, имевший под своим началом хотя бы тысячу воинов, мнил себя пупом земли, и наотрез отказывался выполнять любые распоряжения, полученные со стороны. Учить эту степную вольницу азам тактики и стратегии было уже поздно, и мне не оставалось ничего другого, как предоставить все воле его величества случая. Как говорится, что будет, то и будет.

Незадолго до начата боя я отправился в ставку вождя языгов Шапура, моего побратима, наиболее толкового и осмотрительного из всех военачальников, собравшихся здесь.

Следуя моему совету, он поставил своих людей на левом фланге союзной армии, имея перед фронтом заболоченную речушку, которая должна была защитить нас от атаки колесниц, этой ударной силы ариев. Правда, болото не являлось препятствием для слонов, но на этот случай мы приготовили свое особое оружие, которое пока мычало и звенело железными путами в тылу.

Справа, уступом к нам, стояли пешие венеды, отгородившиеся от врагов стеной повозок, а дальше располагались все остальные рати, каждая из которых напоминала собой огромный табор, где на кострах жарилась баранина, шла оживленная меновая торговля, удальцы состязались в скачке и джигитовке, а обозы, жилые кибитки и предназначенные на убой стада обретались прямо в боевых порядках. Куда там было вавилонскому столпотворению против этого пестрого и разноязыкого человеческого сборища! И тем более печальными казались мысли о том, что по меньшей мере половина из этих людей не доживет до завтрашнего дня.

Поле, предназначенное для битвы, было плоское, как сковорода, изрезанное сетью неглубоких балок и сплошь поросшее кустарником. Нигде не нашлось мало-мальски приличного холмика, чтобы устроить наблюдательный пункт, и нам приходилось полагаться только на устные сообщения вестовых, которых Шапур загодя разослал во все стороны.

Перед боем почему-то хотелось вкусить немного тишины, но повсюду стоял гул, который в двадцатом веке можно услышать только на суперважном футбольном матче.

С утра у меня было самое паршивое расположение духа. Все валилось из рук, в голову словно опилок натолкали, даже кусок не лез в горло. Хотелось лишь одного – побыстрее отбыть этот дохлый номер. Честно сказать, на победу я уже и не надеялся.

О том, что арии двинулись вперед, возвестил пронзительный вой труб и грохот барабанов. Над неровной полоской кустарников, ограничивавшей дальнюю сторону поля, взметнулся лес разноцветных знамен. Похоже, что Ганеша намеревается нанести главный удар именно здесь, на нашем левом фланге.

По всем тогдашним канонам сражение полагалось начинать с единоборств, причем равным оружием и на равных условиях. Конный бился с конным, пеший с пешим. Меч против меча, палица против палицы. Были и такие удальцы, которые предпочитали выяснять отношения голыми руками.

Сначала со стороны ариев примчалось несколько в пух и прах разукрашенных колесниц, знамена которых полоскались на ветру, как паруса, по здесь их экипажам подходящего соперника не нашлось. Аналогичную военную технику имели только греки, стоявшие на правом фланге.

Кто – то из возничих, заодно выполнявший и роль глашатая, протрубил в сигнальную раковину, а потом прокричал на санскрите, благодаря моим урокам понятном уже для многих языгов, в том числе и Шапуру.

– Мой господин, могучерукий Кшема, царь чедиев, вызывает на смертельный поединок богомерзкого предателя Ачьюту, сына Васудевы, опозорившего не только свой род, но и всех кшатриев. Выбор оружия остается за Ачьютой. Мой господин согласен сражаться хоть пешим, хоть конным, хоть на колеснице, хоть на крыльях, дарованных ракшасами.

Сам Кшема, кстати, в прошлом мой добрый приятель, в это время поочередно натягивал все свои луки, очевидно, выбирая самый тугой. Позолоченные латы покрывали не только кшатрия и его возничего, но даже запряженных в колесницу лошадей.

– Как ты намерен поступить? – поинтересовался Шапур, сам отчаянный поединщик.

– Как и подобает воину, которого вызывают на единоборство, – ответил я. – Приму вызов, а все остальное пусть зависит от воли богов.

– Но ты не просто воин, – напомнил Шапур. – Ты собиратель народов, усмиритель распрей и наш главный советчик. Если бы не твое мудрое слово, кости многих из нас, перебитых поодиночке, уже растащили бы волки. Ты сам по себе стоишь целой рати, и бесчестный Ганеша прекрасно понимает это. Он обязательно попытается пленить тебя или убьет предательским образом.

– Я знаю этого Кшему. Он благородный воин и не допустит в поединке каких-либо грязных уловок. Совсем другое дело его возничий. От него можно ожидать любой подлости.

– Так и быть, сразись с Кшемой, – после недолгого колебания сказал Шапур. – Деритесь прямо в речке, она здесь неглубокая. Пусть его доспехи станут не подспорьем, а помехой в поединке. Но ни в коем случае не выходи на противоположный берег. Возничего не опасайся. Я все время буду держать наготове свой лук.

На том мы и порешили. Осталось выбрать наиболее подходящее для этого случая оружие.

Я с одинаковым успехом владел и секирой, и палицей, и алебардой, однако на сей раз предпочел меч – не самый длинный, но и не самый короткий, расширяющийся на конце, как лопата.

Мой противник избрал меч совсем другого типа, с тяжелым волнистым лезвием, чей удар, наверное, сразил бы и слона.

Отличались и наши доспехи. Он остался в тех же латах, в которых красовался в колеснице, а я сбросил с себя все лишнее.

– Как поживаешь, благородный Кшема? – поинтересовался я, когда мы с двух сторон подошли к речушке.

– Плохо, любезный Ачьюта, – ответил он, а продолжил уже заунывным речитативом: – Но моя жизнь станет во сто крат краше, как только я отправлю тебя в столицу царя мертвецов Ямы. Этим я весьма порадую нашего верховного властелина Ганешу, которого ты посмел оскорбить. Трепещи, нечестивец. Тебя ожидает судьба собачонки, попавшейся на глаза голодному льву.

– Не смеши меня, приятель, – произнес я с той же интонацией. – Твои слова не могут напугать даже лягушек, населяющих эту славную речку. А сам ты похож на грозовую тучу в осеннюю пору. Гром вроде бы и гремит, только молнии не дождешься. Боюсь, что сегодня ты ничем не порадуешь своею хозяина, бесчестного Ганешу, а, напротив, весьма огорчишь своей смертью.

Наша перебранка не была вызвана личной неприязнью, а носила скорее ритуальный характер, являясь неотъемлемым атрибутом каждого поединка. Примерно те же слова произносили в сходной ситуации отец и дед Ачьюты. Кшатрии с детства заучивали эти дразнилки наравне с молитвами.

Прикрываясь щитами из воловьей шкуры, мы одновременно вошли в тонкую речку, причем я погрузился только до середины бедра, а Кшема по пояс. Первые же удары в клочья разнесли щиты, предназначенные в основном для защиты от стрел, и теперь уже ничего не мешало нам махать мечами и свое удовольствие.

– Слыхал, какую награду пообещал за тебя Ганеша? – поинтересовался Кшема, за миг до этого едва не отрубивший мне руку.

– Слыхал, – откликнулся я, лихим ударом смяв его наплечник. – Собираешься заполучить ее?

– Не отказался бы. – Лезвие меча сверкнуло над моей макушкой. – Хотя возни с тобой, конечно, хватает…

– Какое доказательство моей смерти устроит Ганешу?

– Твоя голова.

– Жаль, но лишней головы у меня нет…

– Уступи ту, которая есть. Когда попадешь в плен, пожалеешь о том, что остался жив.

Почему это я, интересно, должен попасть в плен?

– Потому что все вы там будете… Кто, конечно, уцелеет… Варварам долго не продержаться. Центр их войска уничтожат боевые колесницы, а вас растопчут слоны. Кроме того, Ганеше удалось подкупить некоторых племенных вождей. Они переметнутся на нашу сторону в самый решающий момент.

Его меч рубил все подряд – и тростник, и береговой ил, и воду. Не человек, а прямо косилка какая-то. Когда мне надоело уворачиваться, я зацепил своим лопатообразным мечом изрядный ком жирной грязи, и швырнул его Кшеме в рожу. Попробуй утрись, если на голове у тебя наглухо застегнутый шлем, а на руках кольчужные перчатки.

– Это нечестный прием! – взвыл он. – Благородные воины так не поступают! Позволь мне умыться!

– Тот, кто верой и правдой служит этому негодяю Ганеше, не смеет даже заикаться о благородстве! Умоешься кровью!

От моего косого удара застежки на шлеме кшатрия лопнули, и он, сверкнув на солнце метеором, улетел неведомо куда. Кшема остался жив, но получил изрядную контузию. Его меч, словно огромная серебристая рыба, скользнул в мутную воду.

Подхватив полубесчувственного Кшему под мышки, я хотел было позвать на помощь возничего, но наши взгляды сошлись на линии, часть которой, длиной в два локтя, составляла стрела, направленная в мою сторону.

Пришлось прикрыться телом Кшемы, да простит он мне на том свете этот неблаговидный поступок. К счастью, вновь натянуть лук возничий не успел. Стрела моего побратима навеки успокоила его. Еще один подлец получил по заслугам.

Вернувшись к Шапуру, я передал ему все, что услышал от Кшемы. Новости, конечно, были самые худые, но изменить что-либо мы уже не могли.

Судя по азартным выкрикам, доносившимся к нам со стороны союзных дружин, поединки там еще продолжались.

Вскоре погиб венед, сражавшийся на секирах. С правого фланга прискакал савромат, на пику которого была насажена голова поверженного противника. Исход остальных единоборств так и остался для нас неизвестным, поскольку в войске ариев снова раздался вой труб, на сей раз возвещавший атаку колесниц.

Ради такого зрелища я даже покинул боевые порядки языгов и вместе с Шапуром перебрался поближе к центру союзной армии, где стояли аланы – высокие светловолосые люди, охочие до битвы, но в степи привыкшие сражаться наскоками, а потому не имевшие никакого опыта позиционной обороны.

Колесницы, запряженные четверками великолепных лошадей, приближались так быстро, что древки их знамен гнулись от встречного ветра еще круче, чем рога арийских луков, готовых вот-вот дать свой первый смертоносный залп.

Заранее зная, чем это может грозить, я сказал побратиму:

– Давай отъедем подальше, а иначе заработаем много лишних дырок в шкуре.

Сквозь стук копыт, грохот окованных железом колес и ржание лошадей донесся слитный мелодичный звук, словно могучие пальцы бога-создателя Брахмы тронули струну, проходящую через все три мира. Это несколько тысяч воинов-ратхинов разом спустили тетивы своих тугих луков.

Стрелы воспарили столь плотной тучей, что, подобно стае саранчи, на какое-то время затмили солнце. Первый залп еще не достиг цели, а в небо уже излетела вторая туча. В таком темпе умели стрелять только кшатрии.

Несколько стрел, подхваченных порывами ветра, долетели до нас, и Шапур поднял самую красивую из них, с одного конца снабженную стальным неизвлекаемым наконечником, а с другого – павлиньим пером.

– Осторожней, – предупредил я его. – Случается, что кшатрии перед боем вымачивают свои стрелы в трупном яде.

– Если так, то я сохраню чту стрелу для Ганеши, – сказал Шапур. – Говорят, что змей-нагов, к породе которых, он, несомненно, принадлежит, убивает только такой яд.

– Нам следует возвращаться. – Я пришпорил своего коня. – Если колесницы прорвутся через строй аланов, то они непременно зайдут нам с тыла. В противном случае нам следует ожидать нападения боевых слонов.

Едва мы заняли свое место в первых рядах дружины языгов, как стали прибывать вестовые. Доклады их были неутешительны.

Арии давно прорвали бы центр союзного войска, но дальнейшему продвижению колесниц мешали горы истыканных стрелами трупов. Однако на помощь колесницам уже двинулась пехота, и, если ее действия будут успешными, наша армия окажется разрезанной на две части и полуокруженной.

Правый фланг пока удерживал свои позиции, неся лишь единичные потери от шальных стрел, но греки, видя, что события на поле боя развиваются отнюдь не в пользу союзников, уже выбросили пестрые знамена, означавшие готовность к переговорам.

– Чтобы спасти центр войска, надо уничтожить пехоту Ариев, или хотя бы отогнать ее прочь, – сказал я. – Оставайся здесь с половиной войска и готовься воевать со слонами, а другую половину я поведу в атаку.

– Поступай так, как считаешь нужным, – ответил Шапур. – Но давай сначала простимся, ибо на том свете нас ждут совсем разные обиталища.

Мой отряд переправился через речушку, на берегу которой лежал мертвый Кшема, уже полностью раздетый мародерами, и, набирая скорость, помчался по полю, еще не затронутому битвой, заходя во фланг пешим ариям, спешившим на помощь своим колесницам, застрявшим в нагромождении трупов, как в трясине.

Не знаю, кто руководил сражением со стороны ариев – сам Ганеша или кто-то из его приближенных, – но наш маневр застал этого стратега врасплох. Стрелы языгов помешали пехоте вовремя перестроиться, а когда пешие и конные бойцы смешались, началось уже форменное истребление.

В стане ариев завыли трубы и ударили особые барабаны – мриданги. Как я и предполагал заранее, в атаку посылали слонов, эти танки-амфибии древнего мира, в отличие от колесниц способные преодолевать почти любые препятствия.

Конечно, на это стоило посмотреть!

Но, разумеется, только со стороны. А еще лучше с высоты птичьего полета. Когда на тебя, растопырив уши, несется разъяренный слон-самец, бивни которого удлинены специальными бронзовыми наконечниками, невольно хочется посторониться, но когда такие слоны надвигаются сплошной стеной, начинаешь остро сожалеть о том, что вообще посетил сей мир в его минуты роковые.

Обычно степняки плохо слушались команд, но сейчас призыв к отступлению не пришлось повторять дважды. Даже не пытаясь отстреливаться, они во весь опор понеслись назад.

Шапур издали махал нам своим флагом – уходите, дескать, в сторону, очищайте дорогу для тех, кто в состоянии сразиться со стадом атакующих слонов. Пока я заворачивал своих воинов влево, Шапур увел остальных языгов вправо, а в образовавшийся коридор ринулись матерые быки, до этого удерживаемые на месте цепями. Вперед буйных рогоносцев гнало отнюдь не пьянящее чувство свободы, а горящая просмоленная пакля, которой были обмотаны их хвосты.

Две всесокрушающие лавины: серая, будто бы всхолмленная – слонов, и черная сплошная – быков – должны были неминуемо столкнуться и уничтожить друг друга, как взаимоуничтожаются два огненных вала, пущенные навстречу. Однако слоны, несмотря на свой внушительный вид, характером оказались куда слабее быков, каждого из которых, подобно ракете, сопровождал шлейф дыма и пламени.

Не подчиняясь командам вожатых, серые великаны заворачивали обратно и давали стрекача – на сей раз опустив уши, зато задрав хвост. Налетающие сзади парнокопытные придавали хоботным дополнительное ускорение.

Полкам ариев, в чье расположение предстояло врезаться всей этой ораве взбесившейся скотины, можно было только посочувствовать.

„Победа!“ – не веря самому себе, произнес Шапур, но наши надежды развеял примчавшийся с правого фланга гонец. Оказывается, пока мы здесь воевали с пехотой и слонами противника, греки бежали, увлекая за собой соседей-меотийцев. Этим не преминули воспользоваться арии, бросившие против ослабленного крыла союзной армии всю свою кавалерию, которая в самое ближайшее время должна была оказаться за нашими спинами…»

На этом наиболее сохранившаяся часть рукописи закончилась, и вновь пошли отрывочные абзацы, а потом и отрывочные фразы.

«…конь увяз по брюхо. Шапура еще можно было спасти, и сразу несколько языгов швырнули своему вождю арканы, но тяжелая стрела с серповидным наконечником, стрела, легко перешибавшая древко копья, угодила моему побратиму в затылок. Прощаясь со мной, он как будто бы заранее предвидел подобный исход дела. Ну что же, пусть его чистой и благородной душе будет уготовано достойное место в раю языгов, где каждому павшему в бою герою кроме многих иных благ полагается еще и шестиногий конь-демон, быстрый, как вихрь. Что касается моей собственной души, то сейчас она находилась в куда более худшем положении…»

«…но ночи еще надо было дождаться. Вот и еще один жизненный урок – если не уверен в победе, то выбирай для битвы короткий зимний денек, чей скорый закат гарантирует спасение в гораздо большей степени, чем острый меч да борзый конь. А лучше всего не лезь туда…»

«…недолгого сопротивления. Приставив нож к его горлу, я спросил на санскрите, почему арии, изрядно изнемогшие в битве, не вернулись в лагерь, а продолжают рыскать по степи. После такого удара кшатрий соображал довольно туго, однако из его ответа можно было понять, что это идут поиски богомерзкого предателя Ачьюты, сына Васудевы, и все воины, посланные в степь, в случае неудачи будут жестоко наказаны. Если же кому-то из них вдруг улыбнется счастье…»

«…два, а то и четыре… Не знаю, гарантировала ли успех такая тактика, однако ничего другого я просто не мог придумать. Проигрыш сражения еще не означает проигрыш всей войны. Арии понесли громадные потери, а пополнение вряд ли предвидится. Если поднять германцев, балтов и праславян, до которых, несомненно, уже дошли вести о нашествии с востока, то шансы Ганеши на успех сведутся практически к нулю. Но сначала надо позаботиться о спасении собственной шкуры, ибо нет никого другого…»

«…такими масштабами. Едва взошло солнце, как я увидел, что навстречу мне медленно движется цепь всадников, осматривавших каждый кустик, каждый овражек. Они еще не заметили меня, но это должно было неминуемо произойти. Как я мог спастись от них – пеший, с поврежденной ногой? Разве что зарыться в землю, но для этого нужна была как минимум лопата…»

«…хоть какой-то шанс. Своих мертвых они свозили в одно место, где предполагалось устроить жертвенный костер, а варваров лишь тыкали пиками, дабы убедиться в их смерти. Я сбросил доспехи, на которые мог позариться кто-нибудь из кшатриев, и улегся ничком между двумя трупами, для правдоподобия уткнувшись лицом в лужу подсыхающей крови. Все мои внутренние силы были сосредоточены на том, чтобы перетерпеть боль от укола пики…»

«…сыновья так не обращаются с дряхлым отцом. От меня даже мух отгоняли, вот только и пальцем не позволяли шевельнуть, буквально распяв на дне повозки…»

«…никогда прежде не приходилось встречать. С виду они напоминали бесхвостых, лишенных шерсти обезьян, и лишь глаза выдавали присутствие разума, но разума совсем другого, для нас почти недостижимого…»

«…весьма архаичные – каменные ножи, костяные крючки, горшки из необожженной глины, деревянные бумеранги. Их лица и плечи покрывали шрамы, имевшие какой-то ритуальный характер и как бы подчеркнутые мазками мела и охры. Предназначение большинства…»

«…испить это тошнотворное зелье. Результаты не замедлили сказаться. Все предметы, находившиеся в поле моего зрения, раздвоились, а вдобавок приобрели неестественные, зловещие цвета. За стеной жрец продолжал тянуть заздравное песнопение в честь богов-близнецов Ашвинов, и, понимая каждое отдельное слово, я совершенно не мог уловить общий смысл фраз…»

«…хотя я видел все это чужими глазами, находящимися сейчас совсем не там, где мои собственные, и воспринимавшими мир совсем в ином цветовом диапазоне. Тогда я попробовал шевельнуться, и это удалось. Все члены моего тела вновь слушались меня, но – о ужас! – это было не человеческое тело и не человеческие члены. Становились…»

«…в похожей ситуации. Раньше я и подумать не мог, что на такое способны существа, не имеющие никакого представления о гистологии, цитологии и молекулярной биологии. Возможно, здесь имело место…»

«…представлять какую-либо опасность. Перестав существовать как личность…»

«…поистине титанический труд. Собрать по крохам то, что было рассеяно в…»

«…никаких уступок, никаких компромиссов, поскольку объективный анализ хода истории указывал…»

«…это как бы две различные личности, вынужденные сосуществовать между собой. Такой вид мышления был, по-видимому, присущ всем людям на ранних этапах эволюции, недаром ведь они могли общаться с ими же самими придуманными богами. Позже тот же феномен стал расцениваться, как патология сознания…»

Фраза, которой заканчивалась рукопись, никакого смысла уже не имела, но звучала весьма многозначительно:

«…вопреки ожиданиям закончилось полной неудачей…»

– Вот уж поистине не в бровь, а в глаз, – сказал Донцов самому себе.

Аккуратно сложив все листы в стопочку, он сунул их в верхний ящик письменного стола, служивший как бы отстойником, откуда документы отправлялись потом по назначению – одни в архив отдела, другие в собственный сейф, третьи в утилизатор, превращавший бумагу в тончайшую лапшу.