Обитель Света

В чужие дела Кузьма старался не вникать, однако не мог не отметить для себя, что со времени его последнего визита в обитель Света (ничего себе названьице для катакомб, лишь кое-где освещенных тусклыми масляными плошками!) здесь действительно изменилось очень многое.

Во-первых, Кузьма не встретил ни единой знакомой физиономии, хотя прежде водил дружбу с немалым числом светляков самого высокого пошиба. Нынче на всех более или менее значительных должностях состояли совсем другие люди, и вид у каждого был такой, словно он только что хлебнул уксуса.

С Кузьмой разговаривали хоть и вежливо, но как-то натянуто, а уж чарку, как это было принято раньше, нигде не поднесли.

Во-вторых, его и в обитель-то не пустили, а глухими окольными галереями, где в ямах с торфом произрастали вкусные и сытные грибы-благуши, провели в дальнюю пещеру, о назначении которой яснее ясного говорили вмурованные в стены ржавые крюки и кольца. Впрочем, застенок этот давно не использовался по прямому назначению, а скорее выполнял роль гостиницы для иноверцев.

Здесь Кузьму дожидались несколько бородатых молодцов в рясах того покроя, под которым у светляков принято носить власяницы и вериги.

Разговор не заладился с самого начала. Вопросы задавались невпопад и не по делу. У Кузьмы даже создалось впечатление, что светляки сами не знают, чего от него хотят. Неудачей закончились и все попытки Кузьмы выяснить нынешнее положение вещей в обители Света. Своей скрытностью местный народец был известен по всему Шеолу.

Пустопорожняя трепотня, не удовлетворившая ни одну из сторон, была прервана по просьбе Кузьмы, сославшегося на усталость и голод.

Большинство светляков удалились, а единственный оставшийся, по имени Венедим, должен был впредь прислуживать гостю (и, естественно, приглядывать за ним).

– Имя у тебя больно странное, – сказал Кузьма, когда они познакомились. – Что это хоть за Венедим, в честь которого тебя назвали?

– Святой мученик, – сдержанно ответил светляк. – Пострадал за истинную веру. Отвергал идолопоклонство и по сей причине был живьем сожжен в печи.

– Жалко беднягу. – Кузьма сделал скорбное лицо. – И где только такую большую печь нашли?.. Но я тебя лучше Венькой буду звать.

– Зови, – пожал плечами светляк.

– Ну так покорми меня, Венька.

Угощение, выставленное Кузьме, по местным меркам было скудное – жбан сырой воды да миска какого-то пресного месива.

– Пост у нас, – буркнул Венедим, заметив кислую гримасу гостя. – Скоромное не употребляем.

– И правильно делаете. От скоромного сон тяжелый. Только я здесь при чем? Мы люди вольные. В еде себя ограничивать не привыкли.

– Греха не боитесь?

– Тоже мне грех – поесть от пуза! Нам ведь в пути частенько голодать приходится.

– Что с вас, безбожников, взять…

– Больно быстро ты меня в безбожники записал. Я, между прочим, тоже верующий. Только другого символа веры придерживаюсь.

– Не безбожник, так еретик. Это еще хуже.

Впрочем, теологическая дискуссия этим и закончилась. Воду Венедим заменил доброй брагой, а безвкусную размазню – комком жареных земляных червей, каждый из которых был размером с палец. Имелось, стало быть, негласное распоряжение до поры до времени удовлетворять все прихоти гостя. Этим обстоятельством нельзя было не воспользоваться в полной мере, тем более что светляки завтра могли сменить милость на гнев. У них это было в порядке вещей.

– Мне бы соснуть с дороги, – покончив с угощением, произнес Кузьма. – Притомился слегка.

– Спи, – равнодушно согласился Венедим. – Лавок хватает.

Под лавками он подразумевал грубо обтесанные каменные глыбы, от одного взгляда на которые холод пробирал по коже.

– Я не на лавке спать хочу, а на бабе, – напрямую заявил Кузьма. – Раньше у вас с этим делом очень даже просто было.

– Сразу бы и сказал… – ничуть не удивился Венедим. – А то – спать хочу! Блуд ты свой хочешь потешить.

– Тебя это нисколечко не касается.

Венедим ушел и, как это водится у светляков, отсутствовал неоправданно долго. Ничего не скажешь: неторопливого воспитания был народ. Кто о вечной жизни печется, тот спешить не любит.

Вернулся он в сопровождении Феодосьи Акудницы, занимавшей в обители Света немаловажную должность постельной свахи (семья у светляков отрицалась, а способных к деторождению мужиков и баб Феодосия сводила в пары по собственному разумению).

Была она еще не стара, но и не так чтобы очень молода, фигуру имела чрезвычайно внушительную, лицо – белое и гладкое, а нрав – ровный. Не портила ее облик даже бородавка, торчавшая на кончике носа.

Похоже было, что напасти и передряги последнего времени ничуть не затронули Феодосью. Да и неудивительно – кто кроме нее в доскональности знал все сильные и слабые стороны местных производителей обоего пола. Без ее ведома в общине не пролилось ни капли семени (рукоблудство не в счет). Своим появлением на свет дети были обязаны в первую очередь Феодосье, а уж потом – своим родителям.

Сама Феодосья, в силу своего возраста и положения, с мужиками уже не ложилась, хотя слухи по этому поводу ходили самые разные, и не только в пределах обители Света. Поговаривали даже о ее связи с игуменом, персоной для катакомбников столь же святой, как и любой из апостолов.

Завидев столь влиятельную, а главное, симпатичную ему особу, Кузьма привстал и вежливо поздоровался.

– Бог в помощь, Кузьма Индикоплав, – ответила Феодосья, отличавшаяся завидной памятью не только на лица и события, но и на многое другое. – С чем к нам пожаловал?

– К добрым людям завсегда тянет.

– А к сдобным бабам в особенности, – еле заметно улыбнулась Феодосья.

– Одно другому не мешает.

– Как сказать… Соитие не грех, если оно продолжению рода служит. Сам Господь повелел всем живым тварям плодиться и размножаться. А вот плотское вожделение – грех. Оно от сатаны идет.

– Так я ведь грешить и не собираюсь. – Кузьма напустил на себя смиренный вид. – Хочу свой род продолжить. Ну и ваш заодно.

– А какая нам от этого польза? Ты человек непоседливый, лукавый. В истинного Бога опять же не веруешь. Что, если потомство твое таким же уродится?

– Все от воспитания зависит. Вы, Феодосия Ивановна, тоже, говорят, не от правоверных родителей произошли.

– Было дело. Хлебнула в юности мирского яда. Вот даже следок на всю жизнь остался. – Она задрала подол своей просторной поневы и продемонстрировала необъятную белую ляжку, украшенную потускневшей татуировкой в виде изящного цветка. – Да только вовремя одумалась и приняла истинную веру.

– И я ведь про то же самое. – Кузьма погладил татуировку, а заодно попытался запустить руку и между ляжек Феодосьи. – Истинная вера даже зверя смиряет…

– Ты лапы-то не распускай. – Она одернула поневу. – Это я тебе только для примера показала. В знак доверия как бы… А почет мы тебе окажем. Размножайся… Не все же нам здесь в заточении пребывать. Авось и выберемся когда-нибудь в Божий мир. Вот твой наследничек и пригодится. Поводырем пойдет впереди всех.

– Да и я в стороне не останусь! – горячо заверил ее Кузьма. – Вы только укажите, в какой стороне этот Божий мир находится.

– Покуда он в сердце нашем находится. – Феодосия возложила двуперстие себе на грудь. – А в нужное время знамение свыше поступит.

– Хранилище надежное, ничего не скажешь. – Кузьма, воспользовавшись удобным моментом, не преминул взвесить ее бюст на ладони.

– Тебе бы все охальничать. – Она легонько толкнула его локтем. – Отстань. Не мешай думать. Я сейчас прикинуть должна, какую бабу тебе сподручней обрюхатить.

– А что же вы сами, Феодосья Ивановна? Брезгуете мною?

– Отгуляла я уже свое. Трех парней и пятерых девок родила. Да еще каких! Хватит. И так меня покойный игумен кобылицей называл. Ты, Кузьма, кстати, не знаешь, что это за тварь такая – кобылица? Может, химера какая-нибудь?

– А почему вы меня про это спрашиваете?

– Ты же бываешь везде. Весь подземный мир прошел. – Слова «Шеол» светляки принципиально избегали. – С разными людьми знался. Поговаривают, даже с химерами общаешься.

– Это уж сказки! А кобылицей, как я полагаю, называли самку коня. Были когда-то такие животные. Вы-то ведь еще застали прежнюю жизнь. Должны коней помнить.

– Нет, – покачала головой Феодосья. – Кошку помню. Птичку помню. В клетке у нас жила. А коней не помню… Чем же таким эти кобылицы прославились?

– Плодовитостью. Любострастием. Еще круп имели весьма гладкий и обширный. – Кузьма запустил руку под поневу и погладил задницу Феодосьи, хоть и пышную, но со временем приобретшую форму скорее квадратную, чем округлую.

– Почеши, почеши, – благосклонно кивнула она. – У меня там намедни чирей вскочил. Жирного, должно быть, перекушала… Ох, хорошо! Сразу в голове просветлело. Сведу я тебя, пожалуй, с…

– С Фотиньей! – подсказал Кузьма, не забывший совет изгнанника. – Сестренкой Меланьи Тихой. Очень уж она мне в прошлый раз по вкусу пришлась.

– Не паясничай! Истлела давно твоя Меланья. А Фотинья сейчас не в том сроке, чтобы зачать. Сегодня у вас наследничка не получится.

– Сегодня не получится, мы назавтра продолжим. Стараться будем, – заверил ее Кузьма. – Очень прошу вас, Феодосья Ивановна. Вот подарочек от меня примите.

Он сунул постельной свахе браслет, который не так давно снял со скелета, подвернувшегося ему во Вдовьей пещере.

– Серебро… – Феодосья поднесла браслет поближе к огню. – Маловат мне, правда… Да ладно, сгодится. Дорог не подарок, а уважение. Ты мне сзади левую половинку еще почеши… Да не так, а с душой!

– Завсегда готов услужить. – Кузьма энергично заскреб пятерней по седалищу Феодосьи. – Хоть левую, хоть правую. Хоть сзади, хоть спереди.

– Грабли у тебя еще слабые, чтобы меня спереди чесать. Тут особый искусник нужен… – Она встала и ладонями разгладила свои одежды. – Ладно, пойду… Ты здесь пока будешь обитать?

– Наверное.

– Тогда ожидай. Скоро придет твоя Фотинья.

Девица явилась даже раньше, чем это предполагал Кузьма, привыкший к нерасторопности светляков. Поскольку она несла перед собой все постельные принадлежности, включая перину, лица ее Кузьма сразу не разглядел.

В ответ на его приветствие девица что-то невнятно буркнула и, проследовав в дальний угол, завешанный иконами, занялась приготовлением брачного ложа.

Насколько позволял рассмотреть тусклый свет плошки, со спины она была очень даже ничего, хотя объемом уступала Феодосье раза в два.

– Тебя Фотиньей зовут? – на всякий случай уточнил Кузьма.

– Какая разница! – буркнула девица, взбивая подушку.

– Как – какая? – удивился Кузьма. – Надо же к тебе как-то обращаться. Вдруг мне понадобится что-то… Или в разговоре…

– То, что тебе понадобится, ты и так получишь. А разговаривать мне с тобой никакой охоты нет. – Закончив хлопоты с постелью, девица принялась расплетать косу.

– А чего ты злая такая?

– Будешь тут злой… Не мой нынче черед, понимаешь? Я отдохнуть от вас хотела! А тут тебя бес принес! Больно много мне радости от вашей любви. Спать не дашь, да еще измочалишь, как тряпку.

– Такая твоя бабья доля.

– Не доля это, а мука бесконечная! Свинью к хряку и то раз в году водят. А меня с тех пор, как титьки выросли, почитай, через ночь треплют.

– Понесешь – вот и оставят тебя в покое.

– Как же! И на брюхатых есть свои любители. И на малолеток сопливых. И даже на старух. У нас ведь на одну бабу десять мужиков приходится. Да еще со стороны некоторые вроде тебя наведываются. Попробуй услужи всем. Я ведь молчать собиралась… Так нет, завел ты меня! – Девица стащила с себя кофту, под которой, по обычаям светляков, было поддето еще три-четыре точно таких же.

– Десять на одну… Вам еще повезло, – усмехнулся Кузьма. – У метростроевцев, говорят, сто на одну. И ничего, не жалуются.

– Правильно. У них мужики с мужиками живут. Греха не боятся… Слушай, давай ложиться. Мне завтра на молебен спозаранку вставать да еще свиней надо успеть покормить.

– Разве я против, – охотно согласился Кузьма.

– Светильник сначала погаси. Не собираюсь я перед тобой нагишом выпендриваться.

– Сей момент.

Кузьма пальцем погасил фитиль. Свет он любил как редкое и экзотическое удовольствие, но все важные дела предпочитал обделывать в темноте.

– Ты разве меня не помнишь? – спросил он, залезая под одеяло.

– Почему это я должна тебя помнить? – Давая ему место, девица отодвинулась к стенке. – Разве мы с тобой раньше ложились?

– Я с сестрой твоей ложился. С Меланьей. Ты тогда еще малышкой была.

– Преставилась Меланья.

– Я знаю… Ты на меня, Фотинья, не обижайся. Мне Меланья тогда в душу запала, вот я тебя и захотел.

– Тиной меня лучше зови, – сказала девица уже без прежнего озлобления.

Кожа ее на ощупь напоминала бархат, из которого были изготовлены самые чтимые знамена метростроевцев. Хотя, по понятиям светляков, Тина считалась довольно худощавой, Кузьма, давным-давно не прикасавшийся к женским прелестям (сундукообразная задница постельной свахи Феодосьи была, конечно, не в счет), сладко изумился тому, как много тут имелось всяких изгибов, складок и впадинок, совершенно не свойственных мужскому телу.

– Ты это оставь! – Тина заерзала так, словно на нее напала орава голодных клопов. – Ты дело свое делай. Я не идол, чтобы меня оглаживать, и не икона, чтобы куда ни попадя целовать.

– Дурочка, я ведь ласкаю тебя.

– Не нуждаемся мы в ваших ласках, – ответила Тина, однако ее сопротивление мало-помалу угасло.

Перевернув податливое и легкое тело на живот, Кузьма внезапно наткнулся на изъян – спину и ягодицы Тины покрывали шрамы, такие глубокие, что в них свободно помещался палец.

– Что это? – удивился Кузьма. – Тебя, похоже, плетью стегали!

– Если бы… Лучше сто плетей, чем одно такое приключение. Ты разве про это от Меланьи не слышал?

– Нет.

– Скрыла, значит… У нее такие рубцы тоже имелись. Особенно на левом боку. Да только, как видно, ты с ней руки не распускал. Не то что со мной…

– Кто же вас так изувечил?

– Химера проклятая. На свинарнике врасплох нас застала… Я тогда совсем еще несмышленая была. Помогала, чем могла, Меланье. Вдруг вижу, выплывает на нас из мрака что-то непотребное. Вроде как сеть, из стеклянных нитей сплетенная. Ни головы, ни ног. Наваждение бесовское… Хорошо хоть, что между нами кабаны оказались. Легла та сеть на них, но краем и нас с сестрой задела. Кабаны даже хрюкнуть не успели, а на нас словно столбняк напал. Не можем ни крикнуть, ни шевельнуться. Описались даже со страху… Сколько времени так прошло и не упомню, а только стали кабаны на глазах усыхать. Высосала химера из них все соки. Одни шкуры остались. Стало быть, и нам конец скоро… Жути натерпелись – не приведи Господь! Руки бы на себя, кажется, наложила, да отнялись руки. Спасибо мясникам, которые за кабаном явились. Спасли нас. Изрубили химеру топорами, а что осталось – сожгли. Сама-то она хлипкая оказалась, как студень. Нас водочными примочками да свиным жиром выходили. Только шрамы на всю жизнь остались.

– Эта тварь чертовым пухом называется, – сказал Кузьма. – Или крапивником. Подбирается всегда втихаря, не то что другие химеры. Пару раз и я с ней сталкивался.

– Страшно небось одному по темным норам шляться?

– Привык… А оравой при лампадах жить разве не страшно?

– Тоже страшно. Каждому твой кусок поперек горла стоит, каждый тебя подмять норовит.

– Вот видишь. Потому я и один… А сейчас помолчи. Не отвлекайся. Не до разговоров мне… Пора к делу приступать. – Печальный рассказ Тины почему-то еще больше раззадорил Кузьму.

– Не спеши… Так и быть, поласкай меня еще. Наши-то мужики на ласки скуповаты. Наваливаются, как медведи. Потом вся в синяках ходишь.

– Это от страсти… Тут уж ничего не поделаешь… Природа…

– Ладно уж… Удовлетворяй свою природу, пока я добрая…

Немного попозже Кузьма зажег плошку и без помех рассмотрел все ее шрамы – и ветвящиеся борозды, оставленные чертовым пухом, и глубокие оспины, проделанные клещом-скоморохом, и следы укусов, которые нанес Тине один ненормальный светляк, недавно изнасиловавший ее прямо в свином корыте (имя насильника она держала в тайне, поскольку за такое преступление мужчин здесь публично охолащивали).

– А у тебя ни единой царапинки, – с завистью сказала Тина, проведя пальцем по его впалому животу. – Везучий…

– У нашего брата шрамов не бывает, – объяснил Кузьма. – Первая же серьезная рана, которую я получу, будет и последней. Если химера не добьет, так мох удавит. В тех местах, где я бываю, помощи ждать неоткуда.

– А вот до меня другие вести доходили. Будто бы ты с нетопырями знаешься и они тебе как верные слуги служат. Верно это?

– Верно… – неохотно признался Кузьма (что же тут поделаешь, если посторонние знают о твоей жизни гораздо больше, чем хотелось бы).

– Бр-р-р, – передернула она плечами. – Они же такие противные!

– Это как посмотреть, – возразил Кузьма. – Просто люди их раньше недолюбливали. Дескать, ночные твари, кровососы, пособники темных сил. А если разобраться, ерунда все это, предрассудки. Нам летучие мыши никоим образом не пакостят. Наоборот, помогают. Навоз дают, всякую вредную мошкару уничтожают. Зверьки безвредные, да еще и смышленые. Ты про собак слышала?

– Рассказывали старухи что-то…

– Раньше собаки были людям самыми верными помощниками. Что в хозяйстве, что в охоте, что в дальних странствиях… Вот так примерно и нетопыри. Я на них почти в любом деле могу положиться. Они и дорогу безопасную найдут, и о появлении химер загодя предупредят. Есть такие, что ради меня жизни не пожалеют. Между прочим, они на нас очень многим похожи, хоть и крылья имеют. У самочки две груди вперед торчат. А у самцов здесь, – он сдвинул ладонь Тины пониже, – все точно такое же, как у мужчин. Только, конечно, размером поменьше.

– А перепихиваются они как? – хохотнула Тина, уже позабывшая свои недавние капризы. – В полете?

– Нет. Ради такого случая посадку делают. – Кузьма неизвестно почему смутился.

– Зря! Имей я крылья, так перепихивалась бы только в полете! Как это, наверное, интересно! – мечтательно произнесла она.

– Интересно, – подтвердил Кузьма, поудобнее пристраиваясь к девице. – Если, конечно, ветер не особо сильный…

Еще до того как целиком и полностью предаться всесильному бесу похоти, Кузьма задумал разузнать у Тины о причинах, так сильно изменивших жизнь обители Света. Однако этим планам сначала помешала усталость, ввергнувшая любовников в глубокий сон, а когда раздался удар колокола, призывавшего светляков на утреннюю молитву, выспрашивать что-либо у заспанной девчонки, поспешно натягивающей на себя многочисленные юбки и кофточки, было уже поздно.

Ладно, еще поговорим, будет время, подумал Кузьма, без всякой страсти чмокая Тину в губы.

Принадлежность к безбожникам была хороша тем, что спозаранку тебя никто не трогал. Пока светляки били земные поклоны и хором распевали псалмы, Кузьма успел все сны досмотреть.

Завтрак, поданный Венедимом, был, прямо скажем, не ахти. Одно из двух – либо светляки продолжали пост, истово усмиряя свою плоть, либо гость, по их разумению, не заслуживал более достойного угощения.

– Послушай, Венька, – вкрадчиво сказал Кузьма, наматывая на палец какое-то малосъедобное волоконце. – У вас же в хозяйстве всякой вкуснятины навалом. Вы и свиней разводите, и кур, и червей. Куда это все потом деется?

– Хворым да убогим скармливаем. – Венедим потупил взор.

– А если честно?

– Приторговываем…

– Дело нужное. А что взамен берете? Телефоны у связистов? Отбойные молотки у метростроевцев? Что-то я тут подобного добра не видел. Какой товар у вас в цене?

– Мне сие неведомо.

– Я к чему этот разговор завел… Угостили бы меня свининкой. А о цене сговоримся. В долг, конечно. Не обману. Все, что надо, в самое ближайшее время доставлю.

– Не я это решаю.

– А кто? Эконом?

– Нет, сам игумен, – после некоторой запинки ответил Венедим.

– Трифон Прозорливый? Так мы с ним знакомы. Договоримся.

– Опочил Трифон.

– С чего бы это? – удивился Кузьма. – Крепкий ведь еще был мужик… А кто вместо него?

– Серапион Столпник. – Венедим старательно отводил взгляд в сторону.

– Вот те раз! – Кузьма решил немного позлить собеседника. – А это что еще за птица? Кем он раньше работал? Поваром у Трифона?

– Не злословь. – Венедим поморщился. – Грех это… Раньше Серапион простым схимником был. Со стороны к нам пришел. Босым и голодным. Праведной жизнью заслужил всеобщее уважение. Известен своим подвижничеством и страстотерпием.

– Как же! Все вы подвижники и страстотерпцы! – скривился Кузьма. – Особенно когда на бабе лежите или свинину трескаете. Ты сам-то вон какое пузо нагулял!

– Это не пузо. – Венедим провел рукой от груди к чреву, и под рясой раздался глухой металлический перезвон. – Это вериги.

– Надо же… – Кузьма немного смутился и для верности пощупал железные цепи, скрытые одеждой. – И сколько тут весу?

– Маловато. Даже пуда не будет. Трудно у нас в последнее время с этим делом.

– Я тебе в следующий раз чугунную сковородку подарю, – пообещал Кузьма. – Мне она без надобности, только зря валяется. На четверть пуда точно потянет. Хочешь – на пузе таскай, хочешь – блины пеки.

– Ты бы еще присоветовал мне ночной горшок рядом со святыми ладанками носить, – обиделся Венедим. – Вещи ведь, подобно людям, тоже погаными бывают.

– Ладно, не обижайся. Я ведь от чистого сердца услужить хотел. Нравы ваши мне малоизвестны… Но ты мое предложение игумену все-таки передай.

– Сам передашь, – буркнул Венедим. – Он как раз побеседовать с тобой собирается.

– Когда? – сразу оживился Кузьма.

– Вот поешь, и пойдем.

– Не-е-е, это ты сам ешь. – Кузьма решительно отодвинул миску. – А я у игумена что-нибудь повкуснее выпрошу! Пошли к нему.

– Только я хочу предупредить тебя… – Венедим упорно смотрел мимо Кузьмы. – Со мной тебе вольно ерничать да богохульствовать. А вот с игуменом постарайся вести себя пристойно. Он человек строгий. Прояви смирение. От этого тебя не убудет, а вот гордыня может боком вылезти.

– Если ваш Серапион действительно Божий человек, то он должен к заблудшим душам снисхождение иметь. Ведь когда ребенок при крещении на священника писает, он это не по злому умыслу делает, а от первородного невежества. Вот так и я. Ну не сошла на меня благодать – кто тут виноват?

– В нашей общине принято людей в зрелом возрасте крестить. – Венедим встал, лязгнув всеми своими побрякушками. – Благодать же нисходит только на творения Божьи, но отнюдь не на исчадия адовы.

– Это надо еще доказать, что я исчадье адово, – нахмурился Кузьма. – Мелешь языком что ни попадя… За такие слова и по роже схлопотать недолго…