Глава 9

Жил писатель Грошев под самой крышей блочной девятиэтажки, такой длиннющей и так хитро изломанной по фасаду, что издали она напоминала два столкнувшихся океанских лайнера.

По запаху, который Синяков уловил еще на лестничной клетке, можно было понять, что макароны безнадежно подгорели.

Так оно и было. Из приоткрытых дверей квартиры сочился смрадный чад, а сам Грошев занимался тем, что выковыривал из кастрюли в мойку что-то, похожее на металлокорд, остающийся на месте сгоревшей автомобильной покрышки.

Насколько можно было судить, Грошев относился к своей внешности с безразличием истинно творческой личности. И его всклокоченная шевелюра, и его нечесаная борода напоминали (каждая в отдельности) растение «ведьмина метла», только одна метла торчала вверх а другая вниз.

Грошев не располнел, но как-то обрюзг. Поскольку на нем не было другой одежды, кроме сатиновых трусов, ныне успешно заменяющих мужчинам домашние шорты, взглядам гостей открывался его знаменитый пуп – не вдавленный внутрь, как у большинства нормальных людей, а выпирающий вперед наподобие кукиша. Наверное, акушерка, принимавшая Грошева, оставила слишком длинный кусок пуповины, а потом не стала его укорачивать, просто-напросто завязав узлом.

– Как это ты умудрился? – разгоняя рукой чад, поинтересовался Синяков.

– Поставил макароны на огонь, а сам отвлекся, – пояснил Грошев таким тоном, словно бы они расстались вчера, а не двадцать пять лет назад.

– Муза небось посетила, – Синяков покосился на стоявшую прямо среди грязной посуды пишущую машинку, в которую был заправлен лист бумаги с надписью: «Пуля в висок. Роман».

– Какая еще муза… Сосед на пиво позвал. Тоже, бедолага, мается.

– Тогда все понятно, – кивнул Синяков. – Бросай свою кастрюлю. Давай хоть поздороваемся.

– Только, чур, левой! – Грошев поспешно спрятал правую руку за спину. – Один гад мне указательный перст до кости прокусил.

– Как это он сумел?

– Случайно. Я ему хотел перстом в око попасть… а угодил в пасть, – срифмовал Грошев.

– Так бы сразу и сказал… Ну тогда к столу, выпьем за встречу. Где обещанная тушенка? Тоже сгорела?

– Тушенка как раз в целости и сохранности. Я ее даже открыть не успел… А что же ты меня своей даме не представишь? – Грошев галантно пододвинул гостье табуретку.

– По ходу дела познакомитесь, – махнул рукой Синяков, уверенный, что юный возраст и сравнительная миловидность Дашки скорее оттолкнут, чем заинтересуют хозяина.

И водку, и тушенку пришлось открывать Синякову – палец Грошева распух до таких размеров, что не позволял ему даже вилку держать.

– Воспаление у вас, – заметила Дашка. – Человечек-то, вас покусавший, похоже, ядовитым был…

– И не говорите! – затряс головой Грошев. – Гадюка, а не человек. Бывший майор госбезопасности.

– Листочек подорожника приложить надо, – посоветовала Дашка. – За ночь весь гной вытянет.

– Зачем же ты с гадюками водишься? – разливая водку, поинтересовался Синяков.

– Соавтор он мой. – Выпив, Грошев содрогнулся так, словно это была не водка, а соляная кислота. – Вместе пишем.

– «Пулю в висок»? – Синяков опять покосился на пишущую машинку.

– Нет. «Схватку с оборотнями».

– Ого! – Синяков даже присвистнул. – За это, наверное, неплохо платят?

– Одни слезы. – Лицо Грошева приобрело страдальческое выражение. – Дворник больше меня зарабатывает.

– А где же твое семейство? – спохватился вдруг Синяков.

– Одному богу известно. Отселили они меня. За недостойный образ жизни. Хорошо хоть, что на улицу не выбросили. Да мне тут и лучше. Спокойнее… Почти Михайловское. Вот только Болдинская осень никак не наступит.

Дашка, в это время уплетавшая тушенку (котороя хоть и называлась «говяжьей», но в основном состояла из перца, лаврового листа, крахмала, хрящей и желтого жира неизвестного происхождения), почему-то саркастически ухмыльнулась.

Синяков, у которого с девчонкой успел наладиться некий духовный контакт (понимал он ее не то что с первого слова, а как поется в песне – «с полувзгляда»), сразу понял причину этой ухмылки.

– А нужна тебе эта Болдинская осень? – с излишней прямотой поинтересовался он. – Так каждый каменотес себе глыбу каррарского мрамора потребует, а ресторанный лабух – скрипку Страдивари.

– Обижаешь, – приуныл Грошев. – Ты ведь моих произведений не читал.

– Почему же, читал. «Банкир в гробу». Вещь, конечно, остросюжетная, хотя и спорная. Я про заокеанскую жизнь мало знаю, но чует мое сердце, что один гангстер не станет одалживать у другого пять долларов, как ты изволил выразиться, «до получки».

– Это я еще семь лет назад написал. Первая проба пера, – стал оправдываться Грошев. – А ты, оказывается, не забыл. Ну и память…

– Сами-то вы, похоже, памятью похвалиться не можете? – опять влезла в разговор Дашка.

– Провалы случаются, – признался Грошев. – Даже дневник завел, чтобы прошедшие события фиксировать. – Он вытащил из-под пишущей машинки толстую амбарную книгу. – Сейчас посмотрим, чем я был занят вчера…

– Наверное, тем же, чем и сегодня, – грустно сказала Дашка.

Полистав страницы, Грошев обнаружил нужную запись, мало того что неразборчивую, так еще и зашифрованную.

– «Пр. в 13.» Ну это понятно, проснулся в час. «Зв. ред. треб. ав.» Звонил редактор, требовал вернуть аванс… Вот подлая душонка! Фиг ему! «Од. у Ив. на бут. Оп.»…

– Тут и расшифровывать не надо, – перебил его Синяков. – Одолжил у Иванова на бутылку. Опохмелился.

– Иващенко, – поправил его Грошев. – Есть тут у меня один поклонник. Я ему, наверное, уже целый ящик задолжал… Дальнейшее читать не стоит. Картина горькая. – Зажмурив глаза, он принялся обеими руками массировать виски.

– Для улучшения памяти надо настойку черноплодной рябины пить, – посоветовала Дашка. – Не всем, но помогает… Или употреблять с едой сушеных муравьев. Только обязательно рыжих. А лучше всего, если достанете платок, которым роженице лицо вытирали. Безотказное средство.

– И как его употреблять? – Грошев подозрительно покосился на Дашку. – На спирту настаивать или так есть?

– К голове прикладывать. И заговор при этом произносить, – ответила она.

– Какой заговор?

– Это я вам потом скажу. Сначала платок достаньте.

– Нет, уж лучше я привычными средствами полечусь, – Грошев потянулся к стакану. – Вы вот другим советы даете, а сами носом хлюпаете. Да и гундосите вдобавок.

– Мне лично никакие средства не помогают, – Дашка привычно махнула рукой. – Ни зелья, ни заговоры. Такой уж уродилась. Меня только могила излечит.

– Нечасто мне приходилось слышать из уст столь юного существа такие глубокомысленные и горькие откровения. – Надо полагать, Грошев хотел сделать Дашке комплимент. – Хотя такой откровенный пессимизм несколько претит мне. Я вот, старый дурак, и то надеюсь на лучшее.

– Как минимум на Нобелевскую премию, – подсказал Синяков, со студенческой скамьи сохранивший привычку подшучивать над приятелем.

– Не отказался бы. Хотя сошла бы и премия фонда поддержки правоохранительных органов. Есть у нас такая… Да где уж мне, вечному узнику!

– Я, между прочим, с Мартыновым успел свидеться, – сообщил Синяков. – Помнишь такого?

– Еще бы! – Грошев скривился, как от изжоги. – Постоянно на меня своих псов натравливает. Скоро стакан вина в гастрономе нельзя будет выпить. Не власть, а дурдом какой-то. Прямо Мамаево иго.

– Другие, наоборот, хвалят. Дескать, порядок на улицах…. Что тут у вас вообще происходит? Откуда этот Воевода взялся? Люди про него самое разное говорят.

– Может, и говорят… Если только на кухне. А в общественном месте у нас особо рта не откроешь, – Грошев многозначительно погрозил кому-то пальцем. – Или молчи, или осанну пой. Вот так-то!

– Короче, доморощенный тиран? – уточнил Синяков. – Иван Грозный местного масштаба.

– Не скажи, – Грошев, похоже, даже чуть протрезвел. – Масштаб – понятие относительное. Крокодил знаешь как растет? В зависимости от питания. Чем больше он кушает, тем сильнее становится. Чем он сильнее становится, тем меньше у него конкурентов в одном, отдельно взятом болоте. Следовательно, контролируемая территория увеличивается… Масштаб то есть. Все от прожорливости зависит.

– Стало быть, у вашего Воеводы с аппетитом все нормально?

– И с пищеварением тоже! Только попробуй попадись ему на зуб.

– Но вы ведь не в африканских болотах живете. И не в Парагвае…

– При чем здесь Парагвай? – не понял Грошев.

– А кровавый диктатор Стреснер?

– Скинули его давно.

– Тем более! Неужели и вы управу на своего самодура не найдете?

– Где на него управу искать? Его не отдел кадров назначил. Его народ выбрал. Свободным волеизъявлением. И снять может только народ.

– Ну так пусть и снимет! Если кто-то по дурости чересчур тесный сапог надел, неужели его снять нельзя? Или лучше всю жизнь в кровавых мозолях ходить?

– Ты упрощаешь! – Грошев так разволновался, что чуть не опрокинул недопитый стакан. – Хотя нет… Если хочешь, продолжим твою аналогию. Ногам тесно, зато в каком-то смысле спокойнее. В таких сапогах зря не побегаешь. Голове забот меньше. Если что-то делать не хочешь, всегда можно на неудобную обувь сослаться. Заднице это все вообще безразлично. Она знай себе функционирует. Брюху – тем более. Давали бы жрать вовремя…

– Короче говоря, разброд в обществе?

– Еще какой!

– Позиция брюха и задницы мне ясна. Но вот голова… Она ведь должна все понимать. От малоподвижного образа жизни брюхо рано или поздно разжиреет. В заднице появятся геморроидальные шишки. Детородный орган атрофируется, извини за грубость. – Это извинение в основном относилось к Дашке. – Да и жратва сама собой в гости не придет. За ней бегать надо. В крайнем случае, ползать. В конце концов наступит полный крах организма. И голова, то есть вы, мыслители, элита, так сказать, общества, должна это предвидеть. Пожертвовать сапогами! Возможно, даже вместе с ногами…

– Со стороны учить хорошо! – Грошев уже входил в раж, что раньше за ним не замечалось. – А ты такое выражение знаешь: «Поставить все с ног на голову»? Это про нас! Не позволено нынче голове думать. Оказывается, что пятка для этого лучше подходит. Всех чересчур умных к ногтю! Нужны не умные, а исполнительные. Не образованные, а послушные! Это как наваждение какое-то! Дурман! Я сам ничего не понимаю! Воевода как заколдованный. Ему абсолютно все с рук сходит… Нагло лжет, а ему верят. Потом от своих слов отречется, и ничего не докажешь. Развалил все, что мог, а считается – добился успехов. Прежних начальников со свету сжил, кстати сказать, под возгласы всеобщего одобрения и везде своих опричников поставил. Суд, милиция, прокуратура – все в его руках! Если кто-то и не доволен, то даже пикнуть не смеет. Свободу слова придушил…

– Разве она у вас котенок новорожденный?

– Почти что… И вообще, дела у нас неважные. Зря я разоткровенничался… – Он исподлобья глянул на Дашку, словно подозревал в ней потенциального стукача.

– Я вам потом хорошее средство от трусости посоветую, – сказала та почти равнодушно. – А меня можете не бояться. Базарьте себе дальше. Я ведь вас почти и не слушаю.

– Дитя вы еще горькое… В трусости меня укоряете, – запал Грошева несколько поостыл. – А зачем, спрашивается, на рожон лезть? Даже самый прожорливый крокодил не всех рыбок подряд глотает, а только тех, кто возле пасти его вьется… Вы ведь, похоже, местная. Должна знать, что люди у нас бесследно исчезают. И причем при самых загадочных обстоятельствах. Вчера был человек, а сегодня как в воду канул. Официально об этом умалчивается, и никто этих несчастных не ищет.

– Может, какая-нибудь секретная служба шурует? Вроде тонтон-макутов… Помнишь, ты нам еще в институте рассказывал.

– Вряд ли… Какие-то следы всегда должны оставаться. Город-то наш в принципе небольшой. Не Мехико. И не Чикаго. Кто-то что-то должен был обязательно видеть. Все тюрьмы и изоляторы наперечет. Весточка на волю обязательно бы прорвалась. А тут – как отрезало! Причем иногда пропадают совершенно заурядные люди, никогда никому слова поперек не сказавшие. Вот и трясется каждый за свою душонку. Как овцы в стаде. Живем словно в каком-то заколдованном царстве. Иногда такое ощущение, будто бы время в обратную сторону повернуло. Не вперед мы движемся, а назад. Ладно бы еще, если к лаптям и сохе… А если к людоедству? Даже с природой что-то неладное творится. Телевизор не посмотришь, радио не послушаешь. Одни помехи, будь они трижды неладны… Даже не знаю, что в мире творится.

– К помехам, думаю, ваш Воевода не причастен. Зачем на него зря валить, – возразил Синяков, об этой проблеме уже наслышанный. – Мне и Мартынов на то же самое жаловался. Дескать, затруднен радиообмен между нарядами милиции. Что весьма отражается на продуктивности их работы.

– Гестапо носимыми рациями тоже не пользовалось. Зато как работало! Я про наших бравых гэпэшников уже и не вспоминаю. Вот где сила была!

– Да, не скажу, чтобы ты меня особо развеселил, – хмуро произнес Синяков.

– А ты веселиться сюда пришел?

– Хотелось душу отвести… Проблема у меня одна, понимаешь ли, возникла…

– Уволь! – Грошев сразу замахал руками, словно мух от стола отгонял. – Сам как на пороховой бочке сижу.

– Это я уже понял.

– Впрочем, – Грошев задумался. – Могу тебя кое с кем свести. Есть тут у нас… идейные борцы за справедливость. Правда, это уже подполье. Со всеми вытекающими последствиями, вплоть до уголовной ответственности.

– Пока не стоит. Если только на крайний случай…

– Как хочешь. – Грошев на своем предложении особо не настаивал.

– Предупреждал меня перед отлетом один очень интересный человек, что не все в этих краях гладко. Вроде бы висят над вашим городом чьи-то злые чары и чуть ли не в преисподнюю его тянут, – задумчиво произнес Синяков. – Но боюсь, я толком так ничего и не понял.

– Неужели ты во всякую мистику веришь? – изумился Грошев.

– А что тут такого?

– Не знаю просто, как и сказать… Раньше ты был человеком, фигурально говоря, приземленным. Слегка даже ограниченным. Дальше голых девок и дармовой выпивки фантазии твои не шли. А тут вдруг про злые чары заговорил, про преисподнюю…

– Жизнь и не в такое поверить заставит.

– Чтобы в преисподнюю поверить, нужно до самого края этой жизни дойти, – произнес Грошев убежденно.

– Или самому там побывать, – возразил Синяков и тут же получил под столом пинок от Дашки.

– Давайте прикроем эту тему, – Грошев явно выдохся. – Баста! Я-то сначала думал, что буду единственным сумасшедшим в этой компании. А тут таких двое оказалось. Или сразу трое? – прищурившись, он глянул на Дашку. – Колдуете, мадемуазель? Прорицаете, гадаете, снимаете сглаз? Наводите порчу?

– Всего понемногу, – скромно призналась Дашка. – А вы про свой сон зря забыли.

– Про какой сон? – тупо удивился Грошев.

– Который нынче ночью видели. Про то, как грибы в лесу собирали. Все маслята, маслята, маслята…

– Верно, – похоже было, что Грошев по-настоящему ошарашен. – Разве я это уже рассказывал?

– Неважно. Только не к добру такой сон. Большие неприятности вас вскоре могут ожидать. Я, правда, нужный заговорчик уже нашептала, да не уверена, поможет ли он. – Дашка встала и потянула Синякова за рукав. – Спасибо за хлеб-соль. Даст бог, еще свидимся. Провожать нас не надо.

– Опять за свое! Что это ты себе позволяешь! – начал возмущаться Синяков, едва дверь грошевской квартиры за ними захлопнулась. – Мы ведь здесь переночевать собирались! Или тебя опять в курятник тянет?

– Нечего нам здесь делать! – Дашка была настроена как никогда решительно. – Особенно вам. Про друга вашего я ничего плохого сказать не хочу. Человек он безвредный. Только больной.

– Чем же, интересно?

– Страхом. Это тоже болезнь, не удивляйтесь. И очень заразная. Лучше вам от него подальше держаться. Тем более что ни вам, ни сыну вашему он помочь не может. Его самого спасать надо.

– Кто здоров, а кто болен, не тебе решать! Тоже мне профессор! Сопли сначала утри!

– Платочек дайте – утру! Мой-то по вашей милости сгорел. – Дашка высморкалась в рукав своей кофты.

Пререкаясь таким манером, они спустились на первый этаж и, перепугав старушек, коротавших время на лавочке у подъезда (ничего себе картинка – выпившая девка тащит за рукав пьяного мужика и что-то громко ему при этом доказывает), покинули гостеприимный дом.

Ощущалось скорое наступление сумерек, но в светлом небе еще носились птицы. Среди людей осторожно бродили бездомные кошки. Жала комаров вонзались в кожу, словно стрелы лилипутов, направленные в Гулливера.

С запоздалым раскаянием Синяков вспомнил, что так и не выполнил обещания, данного духу-покровителю, – не принес ему в жертву ни вина, ни масла, ни хлеба.

В карманах не оказалось даже сухой корки. Тогда Синяков волшебной иглой уколол кончик пальца и выдавил несколько капелек крови.

– Прости, что забыл про тебя, – сказал он как можно более проникновенно. – Хлопоты отвлекли. Возьми от меня хотя бы это. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь.

Дашка на его поступок, достойный душевнобольного, никак не отреагировала, а только попросила позволения подержать иголку в руках.

– Горячая, – констатировала она каким-то неестественным голосом.

– Куда мы сейчас? – поинтересовался Синяков, закончив окроплять кровью землю вокруг себя.

– Есть одно место, – от былой живости Дашки не осталось и следа. – Ты к покойникам как относишься?

– Как и они ко мне. Холодно… Что ты опять задумала?

– На кладбище переночуем. Есть там у меня одно укромное местечко. Когда мы с братом из детдома убегали, всегда там прятались.

– Слушай, а ничего другого придумать нельзя? – Синяков даже приостановился на мгновение.

– Можно. Но сегодня меня туда тянет.

– Ты ко всему прочему случайно не вампирка?

– Вы про сопливых вампирок слыхали? – Дашка опять захлюпала носом.

– Нет, зато я слыхал про Мальчика с пальчик, ставшего потом Синей Бородой, и про девочку Дюймовочку, возглавившую банду налетчиков.

– Сами такое выдумали?

– Где уж мне! Дружок когда-то рассказал. Тот самый, которого мы только что покинули. Любил он разные популярные истории переиначивать.

– Писатель, этим все сказано… Ну, так мы идем на кладбище?

– Если ты настаиваешь…

Кладбище, так тянувшее к себе Дашку, называлось Солдатским и состояло из двух примерно одинаковых по площади частей – древней, на которой уже век как никого не хоронили, и современной, где время от времени находила свой последний приют какая-нибудь высокопоставленная особа (но для этого при жизни нужно было как минимум стать академиком или генералом).

Синяков и Дашка проникли на кладбище как раз с этой, действующей стороны (если так можно выразиться о месте, где люди находят вечное успокоение).

Дорожки здесь были посыпаны песочком, оградки покрашены, а надгробные памятники имели самый разнообразный вид, начиная от слегка уменьшенной копии Вандомской колонны и кончая скромненькими гранитными стелами.

Внимание Синякова сразу привлекла бронзовая статуя крылатой женщины, высоко вознесенная на каменном постаменте. Судя по лире в руках, женщина должна была изображать музу поэзии, что и подтверждала лапидарная надпись на постаменте: «Жене и вдохновительнице».

Тут же, рядышком, находилась могила того, кого эта муза вдохновляла при жизни. Выглядела она более чем убого – гранитная пирамидка, которую можно было накрыть коробкой от телевизора. Судя по мемориальным датам, муж надолго пережил свою жену, и невольно напрашивалась мысль, что с ее кончиной он не только утратил талант, но и промотал оставшиеся деньги.

Встречались на этой аллее, по всей вероятности, предназначенной для персон, особо приближенных к властям – певцов, литераторов, личных шоферов и бывших любовниц, – и другие изыски кладбищенской архитектуры.

На огромной глыбе черного, как космическая бездна, габбро, золотом горели слова: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало! Директор ателье головных уборов Чирей Абрам Моисеевич».

Другой памятник, выполненный в форме винной бутылки соответствующих размеров, вообще не имел никаких паспортных данных, а только горькую эпитафию: «Спи спокойно, дорогой товарищ».

На могиле директора кондитерской фабрики был почему-то водружен натуральный адмиралтейский якорь, а солист оперного театра почивал под сенью двух скрещенных авиационных пропеллеров.

Потом пошли сплошь бронзовые и мраморные бюсты – деятели искусств в лавровых венках, ученые со значками лауреатов и военные со звездами героев.

Вообще это место походило не на юдоль скорби, а скорее на престижный дачный поселок, где каждый хозяин стремился переплюнуть соседа по части неправедно нажитого богатства и купеческой роскоши.

Однако Дашка не позволяла Синякову подолгу задерживаться даже возле особо оригинальных надгробий. Она тянула его все дальше, в глубь кладбища, и скоро окружающий пейзаж резко изменился.

Тропинки терялись в некошеной траве, поперек лежали полусгнившие деревянные кресты, а в зарослях кустарников там и сям виднелись могильные склепы, похожие то на заброшенные доты времен Второй мировой войны, то на каменные погреба, возведенные рачительными хозяевами.

– Это все сносить собираются, да боятся эпидемии, – сказала Дашка. – Здесь раньше и холерных, и чумных, и тифозных хоронили… А я думаю, что мертвых беспокоить – последнее дело.

Скоро начались настоящие джунгли. Ива, ольха и береза, взросшие на почве, хорошо удобренной прахом многих поколений горожан, образовывали почти непроницаемый для солнечного света свод. Древние надгробия так замшели, что на них невозможно было разобрать ни единой надписи.

– Под ноги смотрите, – предупредила Дашка. – Тут и в старую могилу провалиться недолго. Вытаскивай вас потом из чужого гроба.

– Я не кошка, чтобы в темноте видеть, – ответил Синяков и тут же чертыхнулся, споткнувшись о вросший в землю могильный камень.

Действительно, солнце уже зашло, и тут, в царстве вечного сумрака, наступила настоящая ночь, которую не могли рассеять ни свет луны, ни огни оставшихся далеко позади уличных фонарей. Это был какой-то форпост давно минувших, смутных времен, чудом сохранившийся посреди современного города. И если в природе на самом деле существовали всякие там лешие, кикиморы и вурдалаки, то они должны были таиться именно здесь.

– Ничего, скоро дойдем, – подбадривала своего спутника Дашка. – Давайте-ка руку…

– У тебя же температура! – воскликнул Синяков, ощутив жар Дашкиной ладони. – Тебе в больницу надо!

– Это не от болезни. Это от предчувствия. Иголка ваша ведь тоже горячей стала… Теперь осторожнее. Здесь ступеньки. Двадцать штук.

– Куда ты меня тащишь? В могилу?

– Это склеп старый. Мертвецов там давно нет.

Из темноты заброшенного погоста они стали спускаться во мрак подземелья. Осторожно нащупывая ногами ступеньки, скользкие от наростов мха и вечной сырости, Синяков свободной рукой касался каменной кладки, от которой ощутимо тянуло стынью.

– Как вы хоть жили в такой холодрыге? – поинтересовался он.

– Летом хорошо было, прохладненько. А зимой костер жгли. Тут всяких деревяшек навалом.

– И кресты жгли?

– И кресты. И доски от гробов. Себе только гвозди оставляли.

– Зачем?

– Гвоздь, найденный на кладбище, большую силу имеет. Не такую, конечно, как иголка ваша, но похожую. С его помощью и зло можно творить, и добро.

– Ну вы прямо какие-то дети подземелья…

– Нагнитесь. Ниже, – Дашка положила руку на макушку Синякова. – Здесь притолока низкая. Лоб можно расшибить.

– Разве ты в темноте видишь?

– Я по памяти иду. Вы ведь в собственном доме тоже без света передвигаться можете… Хотя что я, дура, говорю! Нет у вас давно никакого дома. И вы правильно делаете, что не жалеете о нем.

– Слушай, ясновидящая, не лезь в душу. Скоро мы придем?

– Почти пришли. Сейчас поворот будет влево и еще несколько ступенек.

Сказано это было чересчур поздно. Синяков, отбивая бока, уже катился по этим самым ступенькам вниз. К счастью, их оказалось не так уж много, а навыки самостраховки, приобретенные за время занятий борьбой (на каждой тренировке приходилось падать раз по сто), остались у него на всю жизнь.

– Целы? – поинтересовалась Дашка откуда-то со стороны. – Потерпите, скоро светло станет.

Вспыхнула спичка и пошла гулять по мраку подземелья, оставляя за собой все новые и новые зажженные свечи. Скоро уже можно было различить стены, сложенные из бутового камня, и свод, сплошь покрытый полотнищами пыльной паутины. (И что, интересно, жрали здесь ее хозяева?) Дашкины тени, которых было столько же, сколько свечей, причудливо плясали по всему склепу, дальний конец которого по-прежнему скрывался в темноте.

Убедившись, что поблизости нет ни гробов, ни саркофагов, ни облаченных в саван скелетов, Синяков почувствовал некоторое облегчение. Хорошо рассуждать о покойниках, шагая через шумный городской двор, и совсем другое дело – оказаться ночью в их исконных владениях.

Дашка подошла поближе к Синякову и посветила на него своей свечкой, тоненькой и желтоватой, как макаронина. От свечки исходил приторно-сладковатый запах, который для Синякова, в детстве присутствовавшего на похоронах бабушки, ассоциировался со смертью.

– Церковные свечи? – поинтересовался он.

– Ага, – ответила Дашка.

– Где ты их берешь?

– Тут часовенка неподалеку есть. Раньше там покойников отпевали, а теперь староверы свою службу служат. Вот я иногда туда и наведываюсь…

– А не грех это?

– Еще чего! Огарки все равно потом собирают и по новой в дело пускают.

Синяков тоже вооружился восковой свечой и прошелся по склепу. Ничего сверхъестественного или хотя бы примечательного здесь действительно не было – только вековая пыль да всякий мелкий хлам, к потусторонней жизни никакого отношения не имеющий.

В ближайшем углу, невдалеке от ступеней, которые Синяков пересчитал своими ребрами, лежал рекламный щит кинотеатра «Эра», расположенного по соседству с кладбищем. Поверх щита было набросано всякое тряпье, среди которого выделялась почти новая солдатская шинель.

Рядом виднелось большое кострище, хотя куда здесь мог выходить дым, оставалось непонятным.

Дашка, устало присевшая на скудное ложе, как бы между прочим сказала:

– Кто-то чужой тут успел побывать. И не раз.

Синяков, увлекаемый не столько страстью исследователя, сколько физиологической нуждой, направился было в дальний конец склепа, но Дашка остановила его.

– Туда не ходи!

– Почему?

– Потому! Нельзя, и все. Я сама там никогда не бывала.

– Это что, могильный склеп или пещера Аладдина? – Синяковым овладело раздражение.

– Не знаю. Кладбищу пятьсот лет. Здесь таких склепов не сосчитать. И князей в них хоронили, и купцов. В некоторых тайники имелись, чтобы покойников от злых людей уберечь. Раньше ведь в гроб клали при всех регалиях и украшениях. После революции, говорят, чекисты тут сокровища искали. Из склепа в склеп лазы пробивали. Кое-что вроде бы нашли. До сих пор в краеведческом музее пустые саркофаги демонстрируют. Ну а после все кому не лень здесь шарили. При немцах подпольщики скрывались. Потом многие лазы замуровали, да не все… Брат туда ходил, скрывать не буду. – Она покосилась во тьму, где не горела ни одна свеча. – Долго его не было. А когда вернулся, взял с меня клятву, что я туда никогда не сунусь. Если тебе по нужде, то лучше наверх сходи.

– Ничего, перебьюсь… – Перспектива карабкаться по осклизлой лестнице наружу, а потом еще и возвращаться назад, совсем не устраивала Синякова.

– Тогда иди сюда, – Дашка похлопала рукой возле себя.

Синяков послушно прилег боком на лежанку и невольно вскрикнул – что-то обожгло ему бедро.

Конечно же, это была иголка! Ругаясь сквозь зубы, он кое-как извлек ее из кармана и тут же выронил, так она была горяча.

Упав на пол, иголка сразу же развернулась острием в ту сторону, куда еще недавно намеревался наведаться Синяков.

– Сам видишь, – сдавленно прошептала Дашка. – Недоброе там что-то…

– Тогда давай уйдем отсюда, – Синяков постаралася, чтобы тон, которым он это сказал, никак нельзя было назвать испуганным. – Зачем нам лишние неприятности?

– Нельзя, – покачала головой Дашка. – Нам здесь нужно остаться. Я это чувствую…

Как ни тревожно было на душе у Синякова, но усталость и выпитая в гостях водка сказывались – он раз за разом засыпал и снова просыпался, словно из черного омута выныривал.

Дашка, свернувшаяся клубочком у него в ногах, похоже, собиралась бодрствовать до самого утра. Когда какая-нибудь из свечей гасла, она вставала и зажигала другую.

Однажды ей во мраке послышался какой-то подозрительный шорох, и она, вытащив из-под тряпья пригоршню ржавых, кривых гвоздей, стала разбрасывать их вокруг, приговаривая при этом заунывным голосом:

– Гвоздь из креста, гвоздь из гроба, оберегайте меня оба. Незваного гостя покарайте, а злого духа не подпускайте.

– Думаешь, поможет? – сонно поинтересовался Синяков.

– Должно помочь, – ответила Дашка, хотя и без подобающей такому случаю убежденности.

Синяков снова уснул, но очень скоро проснулся от Дашкиного толчка.

– Смотри, – даже не прошептала, а одними губами прошелестела она, указывая во мрак.

Там зловеще горели две близко посаженные красные точки.

Конечно, это могли быть простые стекляшки, отражающие огонь свечей, но уж очень симметрично они располагались. С другой стороны, для явления живой природы – чьих-то глаз, например – они были чересчур неподвижны.

– Кыш! – Синяков швырнул в ту сторону камень, подвернувшийся под руку. – Изыди, нечистый!

Точки на мгновение пропали, но снова появились примерно в том же месте.

– Мне страшно. – Дашка закуталась в шинель, словно это была неуязвимая кольчуга.

– Разве настоящие ведьмы боятся чего-то? – с напускной бодростью произнес Синяков, которому самому было очень даже не по себе.

– Они-то как раз больше всех и боятся! Потому что знают, какой ужас может подстерегать нас в этом мире. Особенно вот в таких местечках.

– Могу поспорить, это обыкновенная крыса.

– Тогда почему она не уходит?

– Спроси у нее. – Синяков изо всех сил старался успокоить девчонку, но для этого ему сначала нужно было успокоиться самому. – Эй, крыса, когда ты уйдешь?

Того, что случилось дальше, он никак не ожидал. Раздался странный звук, одновременно резкий и протяжный – не то ворон прокаркал, не то кто-то, страдающий метеоризмом, освободился от кишечных газов.

– Ой! – взвизгнула Дашка. – Она сказала: «Никогда!»

– Тебе послышалось! Успокойся! – Синяков вынужден был схватить дрожащую девушку в охапку.

Ситуация очень не нравилась ему. Нужно было сматываться отсюда. И как можно быстрее. В крайнем случае девчонку придется нести на руках.

Путь отступления был только один, и Синяков оглянулся, прикидывая расстояние до дверного проема. Там его поджидал новый сюрприз – в черном провале низкой арки горела еще одна пара красных огоньков.

Обложили! Со всех сторон обложили! И похоже, ни ржавые Дашкины гвозди, ни его собственные кулаки здесь не помогут. Остается надеяться только на чудо. Клин вышибают клином, а одолеть нечистую силу может только другая нечистая сила.

Держа девчонку так, чтобы она не могла обернуться, Синяков нашарил на полу иголку, но сразу же отдернул руку – та жглась, словно только что побывала в пламени. Пришлось прихватить ее через обшлаг рукава.

Затем Синяков безо всякой жалости ткнул себя иголкой, но уже не в палец, где крови было комару на завтрак, а в запястье, туда, где бешено бился пульс.

– Выручи, родной! – взмолился он, обращаясь к неведомо где скитающемуся духу-покровителю. – Пей мою кровь, только выручи! А уж потом проси все, что тебе заблагорассудится! Я твой вечный должник!

Это было единственное, что он мог предпринять сейчас для своего и Дашкиного спасения.

Снаружи вдруг загрохотало так, будто покойники открыли стрельбу из спаренного зенитного пулемета. Грохот оборвался столь же внезапно, как и начался.

По ступенькам, ведущим в склеп, застучали тяжелые, уверенные шаги. Стало так светло, словно тот, кто спускался сюда, гнал перед собой шаровую молнию…