Глава 26
Его сиятельство высокорождённый граф и кавалер ордена Андрея Первозванного, а также генерал-фельдцейхмейстер, президент Берг— и Мануфактур-коллегий, под чьим ведомством находилось развитие всего горнодобывающего и заводского дела в России, и прочая, и прочая Брюс Яков Вилимович вошёл в свой кабинет в Сухаревой башне, поставил на стол кружку немецкого фарфора, наполненную горячим чаем, и, по обыкновению, тщательно запер за собой дверь.
Слуг у ближайшего товарища и соратника императора всероссийского Петра Великого хватало, но некоторые вещи он предпочитал делать сам. Например, заваривать и наливать себе чай. И не только это. Как и многие из тех, кто с младых лет бок о бок с царём Петром строил новую Россию, не боясь замарать рук, генерал-фельдцейхмейстер ещё со времён службы рядовым в «потешном полку» десятилетнего Петра (самому Брюсу тогда едва исполнилось тринадцать) не считал зазорным ухаживать за собой самостоятельно. До известных пределов, разумеется. К тому же в свой кабинет, что здесь, в Москве, что в Санкт-Петербурге, Яков Вилимович старался вообще не допускать слуг. А уж если и допускал, то лишь под личным внимательным приглядом. И не потому, что не доверял (хотя и не доверял тоже), а из соображений собственного душевного спокойствия, чтобы, не приведи господи, не разбили или не поломали что-нибудь при уборке.
Побаливала травмированная более тридцати лет назад, в Крымском походе князя Василия Голицына, левая нога. Тележным колесом переехало. А телега-то была плотно гружёная воинским припасом… По молодости зажило быстро, но теперь, когда годы перевалили за пятьдесят, нога всё чаще давала о себе знать. Особенно к перемене погоды. Помогало лишь одно средство.
Слегка прихрамывая, Брюс подошёл к посудному шкафчику, вынул из него початую бутылку рома. Отхлебнул из кружки, долил ромом и снова отхлебнул. И ещё раз долил и отхлебнул.
Горячий чай с ромом будто бы сам побежал по жилам, согревая и утихомиривая всякую боль и неудобство. Добрался и до ноги. Сразу стало легче телу и веселее душе, будто скинул десяток-полтора годков. Доброе лекарство. Жаль, не от всего помогает. От всё ближе подступающей старости, к примеру. Пятьдесят три года днями исполнилось — не шутка. Император Пётр Алексеевич лично поздравил, посидели за полночь, вспомнили молодость…
Эх, молодость, молодость! Бывало сутками напролёт гуляли с царём да Меньшиковым Александром Данилычем, Лефортом-покойником, царствие ему небесное, да Головкиным Гаврилой Иванычем, да прочими молодыми и не очень соратниками-соперниками-товарищами — и хоть бы хны. В бане веником нахлестался, кваску попил, кадку-другую ледяной воды на голову вылил — и снова как огурчик, снова в пьянство да гульбу, как в злую сечу. А куда было деваться? Всепьянейший Собор только назывался ещё и Всешутейшим. А на самом деле был серьёзнейшим времяпрепровождением. С далеко идущими последствиями. Попробуй увильни, скажись больным — мигом впадёшь в личную царскую немилость. Которую только кровью потом и смывать на поле брани, да и то неизвестно, получится ли. Какие уж там шутки… Шутили, верно. Иной раз и вспомнить стыдно и страшно, как шутили. Нынче не так. Хоть и любит по-прежнему царь, он же император, Пётр Алексеевич закатить пьянющий пир со всякими безобразиями, с которого своими ногами мало кто уходит, но всё реже. И здоровье уже не то, да и где время взять на гульбу, коли дела государственные всё до последнего часа забирают! И меньше дел этих с каждым годом не становится. Наоборот.
Вот и теперь. Поход в Персию, который задумал и подготовил Пётр Алексеевич, — не шутка. На кону важнейшие жизненные интересы государства. Отправление послезавтра рано утром. Завтра большая отвальная по данному поводу — вся Москва гулять будет уже с обеда, и от пьянки не отвертеться. Значит, поработать как следует можно только сегодня и завтра утром. Не так часто он последнее время бывает в Москве, чтобы упустить эту возможность.
Брюс ещё разок долил в чай рому, отпил сразу половину кружки, набил трубку, закурил, подошёл к окну. Косые лучи уже клонящегося к горизонту солнца заливали волшебным вечерним светом панораму великого города внизу. Вернее будет сказать — великой деревни. Пожалуй, даже величайшей в мире. О чём говорить, ежели в посадах по сю пору можно было сплошь и рядом наткнуться на курную избу, а по немощёным улицам спокойно расхаживает домашний скот и птица? Каменных построек в Москве хоть и стало гораздо больше за то время, что Пётр у власти, а всё равно мало, строят, по-прежнему в основном из брёвен, благо леса подмосковные древесиной оскудевают медленно. Да и сам образ жизни москвичей… Ложатся и встают с солнцем, репу и гречу растят прямо в огородах, считай, под стенами Кремля, тут же пасут скот, держат пчёл, ловят рыбу в Москве-реке. Испокон веку все всех знают, хотя народу, казалось бы, тьма. Сейчас, когда новая столица Санкт-Петербург на себя много оттянула, всё одно никак не меньше ста пятидесяти тысяч народа здесь обретается. Прорва. И всё равно — большая деревня, правильно говорят. Даже Псков, в котором прошло его детство, больше похож на город, нежели Москва. Хоть и гораздо меньше размером. Не говоря уже о Великом Новгороде, Санкт-Петербурге или европейских городах, в которых Брюс бывал часто.
И всё равно он любил Москву и москвичей. Здесь он чувствовал себя дома, знал каждую улицу, холм и речушку. Тут была его родина.
В дверь аккуратно, но настойчиво постучали. Брюс вздохнул. По стуку было ясно, что это денщик Евсей, который просто так, по пустякам, тревожить хозяина в его личном кабинете не станет. Значит, дело серьёзное.
Скорее всего, кого-то черти принесли, думал он, подходя к двери и берясь за кованый железный ключ. Да как бы не Петра Алексеевича. С него станется.
Как в воду смотрел.
В дверь грохнули кулаком.
— Открывай, Яшка! — рявкнул с той стороны нетерпеливый хорошо знакомый голос царя. — Что мне, двери ломать? Я могу!
Брюс вздохнул, машинально оглянулся, проверяя, всё ли в порядке, и открыл.
Одного бы высоченного и шумного Петра хватило, чтобы заполнить всё пространство кабинета, но с ним оказались ещё четверо.
Во-первых, светлейший князь Меншиков Александр Данилыч собственной персоной, куда ж без него, в самом деле. Ещё не пьян в дым, но, как и государь, навеселе. И собирается немедленно добавить — вон как зыркнул пронзительными глазами на бутылку с ромом.
Во-вторых, хорошо знакомый Брюсу князь-кесарь, московский градоначальник и глава Преображенского приказа Ромодановский Иван Фёдорович. Друг не друг, но — товарищ, выпито было вместе море. Не считая прочих безобразий.
В-третьих, полноватый невысокий человек лет сорока, по виду — чиновник немалого ранга («Табель о рангах» Пётр утвердил лишь около трёх месяцев назад, и Брюс не успел пока его тщательнейшим образом изучить, потому как нужды в том ему особо не было).
И, наконец, в-четвёртых — молодой человек с модной короткой стрижкой и живыми быстрыми серыми глазами, облачённый в форму капитан-поручика Преображенского полка.
— Ну, что ты встал, как засватанный? — прогрохотал царь, не спрашивая разрешения, в два широких шага оказался у стола, уселся, схватил бутылку, понюхал. — Ром? — осведомился, вздёрнув бровь.
— Ром, — подтвердил Брюс.
— Наливай, — скомандовал Пётр. — И учти, тут такое дело, что одной бутылки будет мало.
— Вина, закуски, рому, — махнул Брюс денщику, и тот, наученный долгими годами службы, вмиг исчез. — Прошу присаживаться, гости дорогие.
Полноватого чиновника Пётр Алексеевич представил как Грекова Максима Тимофеевича, полковника и бригадира, назначенного совсем недавно, ещё и месяца не прошло, на новообразованную должность московского обер-полицмейстера.
— А это, — император кивнул на молодого человека, который, как показалось Брюсу, уже успел незаметно оглядеть весь кабинет и составить о нём собственное мнение, — капитан-поручик Преображенского полка Сергей Воронов, временно прикомандированный к полицейской канцелярии в силу исполнительности и природных способностей. Прошу любить и жаловать. Ему не наливай. Во-первых, он при исполнении, а во-вторых, чином и летами пока не вышел с нами пить.
Капитан-поручик едва заметно усмехнулся краем тонкогубого рта.
— Шучу, — сказал Пётр, вздохнув. — Всем наливай. Хоть и кличут меня зверем некоторые, а я не такой. Нерадивых и зело глупых токмо не жалую, а так — добрый.
Оставшийся ром допили вмиг, но тут подоспел денщик Евсей ещё с двумя слугами, и в шесть рук они живо накрыли на стол.
Брюс знал Петра без малого сорок лет и по тому, как тот выкатывал глаза и дёргал носом, прекрасно видел, что государь не только как следует поздоровался уже сегодня с Ивашкой Хмельницким, но и зело взволнован.
Что-то явно случилось.
Но что именно, говорить сразу не хочет. Ждёт удобного для себя момента. Как всегда.
Ладно, торопиться некуда. Поработать всё равно уже вряд ли удастся, а вечер длинный. Спрашивать ничего не буду, сам расскажет, коли захочет. А он захочет, иначе не приехал бы. Можно подумать, государю выпить на Москве негде и не с кем.
— Что ж не спрашиваешь, Яков Вилимович, с каких таких радостей мы к тебе незваными гостями нагрянули? — не выдержал Пётр после третьей чарки, выпитой по его же предложению за здоровье хозяина дома.
— Ты, государь, незваным гостем у меня никак быть не можешь, — ответил Брюс. — Понеже какой же ты гость? Ты хозяин всей земли русской. Да и рад я тебя видеть во всякое время. Хоть днём, хоть ночью.
— Знаю, — сказал Пётр. — Потому и приехал. Но не только. Совет твой нужен, Брюс Вилимович.
— Всегда готов, государь.
— Рассказывай, — кивнул капитану-поручику император.
Для того чтобы кратко и чётко изложить суть дела, капитану-поручику потребовалось не более пяти минут.
Так Брюс узнал о совершённом вчерашней ночью разбойном нападении на имение князя Долгорукого Василия Лукича, во время которого были убиты восемь человек дворни и пропали двое: управляющий имением Харитон Яковлев и молодая воспитанница князя Дарья Голубева.
Брюс не любил дворцовых слухов, но, находясь на государственной службе, вынужден был держаться в курсе любых событий. В том числе и тех, о которых непрестанно судачили придворные. Вот и об этой Дарье Сергеевне он, несомненно, слышал. Кажется, приглянулась она пару лет назад на короткое время царю Петру Алексеевичу в какой-то из его многочисленных поездок, но затем сердце царя остыло к свежей и красивой, но малограмотной крестьянке. Однако этот жар не исчез безвозвратно, а таинственным образом перекочевал на сердце князя Василия Лукича Долгорукого — известного дипломата, застарелого холостяка и блюстителя интересов государства российского за рубежами империи.
Кое-кто болтал, что не обошлось здесь без вмешательства государыни Екатерины Алексеевны, которая якобы потребовала у супруга прекратить всяческие отношения с крестьянкой Дарьей, ибо и сама выбилась в царицы из простонародья с помощью своих женских прелестей, но Брюс в это не верил. Уж он-то точно знал, как легко относится Екатерина к любовным похождениям Петра, о которых, кстати, он сам первый ей со смехом и рассказывает, добавляя при этом, что лучше его Катеринушки никого на свете быть не может.
И тем не менее.
Известно, что бывшая, пусть и короткая, любовь, как старые сапоги — никогда не жмёт. О ней приятно иногда вспомнить стареющему мужчине за кружкой доброго вина. Пусть даже и мужчине, как государю, счастливому в браке. И когда ты узнаешь, что твою бывшую любовь умыкают какие-то злодеи и неизвестно что с ней в данной момент совершают — это, будем говорить, неприятно. Вельми. Особенно, ежели ты русский царь и даже уже император. Бьёт по самолюбию и гордости. А гордости и самолюбия у нас, известно, не занимать. Это с одной стороны. А с другой, князь Василий Лукич Долгорукий был сейчас послом во Франции, где занят важнейшим делом. Даже двумя.
Всячески умасливает регента Французского королевства герцога Филиппа Орлеанского, чтобы тот на пару с кардиналом Дюбуа признал за царём Петром императорский титул.
И пытается сосватать цесаревну Елизавету Петровну за французского короля Людовика Пятнадцатого, которому едва стукнуло двенадцать лет.
Какие отсюда можно сделать выводы?
— Получается, Яков Вилимович, что дело это не столь уголовное, сколь политическое, — громогласно заявил светлейший князь Меньшиков Александр Данилыч, словно отвечая на незаданный вопрос Брюса. Он уже опрокинул три полные чарки рома, запил их кубком вина и теперь довольно попыхивал трубкой, распространяя по кабинету запах хорошего табака. — Василий Лукич сейчас во Франции, сам знаешь. Блюдёт наши интересы. Он оставил свой дом и своих близких в надежде на то, что государь их защитит в его отсутствие от любой напасти. И что же? Дворня убита, управляющий и воспитанница похищены. Да не просто так, а как раз в то время, когда государь в Москве и не сегодня завтра собирается отплыть на Каспий по важнейшим, не терпящим отлагательств делам — Кавказ в ум приводить! Наглость беспримерная, я считаю. Вызов нам всем.
Брюс вспомнил, как много лет назад одной пьяной ночью с него самого лихие люди сняли на Москве лисью шубу, и только усмехнулся. Вызов вызовом, но не стал бы Пётр Алексеевич так беспокоиться. В конце концов, убили хоть и целых восемь человек, но была это всего-навсего дворня, холопы. И холопы же по большому счёту исчезли. К слову, об «исчезли». Может, исчезнувшие, сами душегубцев и навели? Сплошь и рядом такое случается.
— Имение ограблено? — спросил он.
— В том-то и дело, что нет, — подал негромкий голос обер-полицмейстер Греков. — Ценности кое-какие пропали, не без этого. Но их уже обнаружили по крестьянским дворам. Сейчас там воинская команда шпицрутенами пользует тех, кто на княжье добро позарился. Навек запомнят. Так что, думаю, этот… Харитон, управляющий, и воспитанница Дарья ни при чём. Они жертвы.
— Ты пойми, Яков, — сказал Ромодановский. — Это не крестьянский бунт и не обычный грабёж с душегубством. Иначе мы бы к тебе не приехали, сами бы разбирались.
— А что же это тогда? Я вот сижу, всё жду, когда мне скажут, но что-то не говорят.
— Покажи ему, — сказал Пётр, и дёрнул щекой.
— Вот такой знак, — произнёс капитан-поручик, — я обнаружил на стене внутри усадьбы. Чертили кровью. Человеческой, понятно. Другой там не было.
Он вытащил из кармана камзола сложенный лист бумаги, развернул и положил его перед Брюсом.
Брюс посмотрел.
На бумаге была начертана перевёрнутая латинская литера «А» с двумя перекладинами. Знак бога Велеса.
— Знакомо? — осведомился государь-император Пётр Алексеевич.
— Знакомо, — внезапно севшим голосом промолвил Брюс, налил себе вина и залпом осушил кубок до дна.
События четырёх-пятилетней давности встали перед глазами, будто свершились вчера.
Дело царевича Алексея.
Нерадивого, трусливого и слабого, лишённого престолонаследия отпрыска царя Петра, готового ради будущей власти и возвращения прежних дедовских порядков предать и своего отца и саму Россию. За что и был осуждён и лишён живота. И не только он. Много голов тогда полетело. Да и по сю пору летят.
Тогда в дело были замешаны не только знатные боярские фамилии и церковь. Фигурировал в ярых сторонниках царевича Алексея и некий Григорий Самовитов, тайный волхв и колдун, применявший свои знания и умения для чёрных дел и зело в ту пору государю Петру Алексеевичу навредивший. Весь список преступлений колдуна, странным образом входившего в близкое окружение царевича наряду с православными священниками — протопопом и духовником Алексея Яковом Игнатьевым, Крутицким архиереем Илларионом и другими, — занимал не один лист казённой бумаги, и Брюс хорошо помнил, сколько сил у него лично ушло на борьбу с этим порождением зла. Именно тогда, в смертельном противостоянии с колдуном, Брюс окончательно убедился, что существует на свете тайное знание, которое может сделать человека едва не всесильным, но за обладание коим придётся заплатить дорогую цену.
Колдун Григорий таковым знанием обладал. Брюс тоже. Вот только применяли они его для разных целей.
Колдун тщился подрубить корни самой государственности российской, Брюс же её защищал. Финальная схватка закончилась ничьей. Теснимый заговорённой механической куклой в человеческий рост, которую Брюс специально соорудил и вооружил для этих целей, Григорий успел совершить жуткий обряд по вызову к себе в помощь сил воистину адских, воспользовался данной помощью и исчез. Механическая кукла — чудо науки и магии (что тоже есть наука, только пока не объяснённая) — и посейчас пылится в тайной комнате Сухаревой башни, ожидая починки и дальнейших приказов своего хозяина, а Брюс на всю жизнь запомнил этот знак — перевёрнутую латинскую литеру «А» с двойной перекладиной.
Точно такой же знак горел огнём на груди колдуна, теснимого куклой, в руках которой молниями сверкали остро наточенные булатные сабли, и он же неоднократно упоминался в деле Григория Самовитова. Знак древнего русского бога Велеса. Скотьего бога. Величайшего кудесника и оборотня, властителя лесов, покровителя всякого колдовства и магии.
— Ты ж мне сказал, что колдуна этого чёртова, как его… Григория, больше нет, — тяжело промолвил Пётр. — Так?
— Так, государь. Его и впрямь нет. Он, думаю, жив, но находится в таком месте, откуда вредить никак не может.
— Да, помню. Якобы он пришёл из далёкого прошлого и с помощью великого колдовства и чернокнижия ушёл в будущее. Такая у тебя была гипотеза.
— Я и теперь так считаю.
— Ты меня прости, Яков Вилимович, — не выдержал Меншиков, — но, как по мне, то это полный бред. И тогда тебе говорил, и сейчас скажу. В будущее он ушёл. Ага. Держи карман шире. Он тебе фокус показал, глаза отвёл, а ты и поверил.
— Ты меня тоже прости, Александр Данилыч, — не торопясь, ответил Брюс. — И тогда тебе говорил и сейчас повторю. Не отвод глаз это был. Глаза я и сам отвести могу, дело нехитрое. Помощника он себе вызвал. Да такого, что к ночи поминать, пожалуй, не стоит. — Шотландец перекрестился по-своему, по-протестантски, слева направо. — И помощник этот…
— Хватит вам ужо, — прервал царь. — Тогда ещё надоели. В сторону уходим. Ты мне, господин генерал-фельдцейхмейстер лучше скажи, ежели колдун не вернулся, кто тогда это совершил, как думаешь?
— Поймать его и допросить нам тогда не удалось, — вслух рассудил Брюс. — Значит, одно из двух. Либо сообщники у колдуна Григория были, ученики, которые сейчас осмелели и действовать начали, чтобы тебе, государь, а значит, и нам всем, и России палки в колёса вставить. Либо это новые какие-то последователи бога Велеса и язычества. Либо, что вернее всего, кто-то нам и впрямь глаза отвести пытается, отвлечь хочет.
— От чего? — спросил Пётр.
— Например, от обычной вражды. Не удивлюсь, если выяснится, что князь Василий Лукич кому-то так крепко насолил, что ему таким образом теперь мстят. Он, кажется, в этом году уже вернуться должен в Россию?
— В этом, — подтвердил Пётр и, нарочито зевнув, будто невзначай, осведомился: — Значит, предлагаешь, представить сие дело обычным полицейским?
Брюс хорошо знал царя. Подобный вопрос был явной провокацией. Обычной проверкой на вшивость, даже неинтересно.
— Нет, государь, — ответил. — Наоборот, проверка не помешает. Но для обряда нас здесь слишком много, ты и сам знаешь. Да и рано обряд проводить. — Он встал, подошёл к окну, выглянул. — Солнце ещё не село. Часа через три можно попробовать, не раньше. Лучше через четыре.
— А нам спешить некуда! — воскликнул светлейший князь Меншиков и налил себе вина. — Правда, государь? Подождём.
— Дело серьёзное, — сказал Брюс. — Это тебе, Александр Данилыч, не гадание на кофейной гуще. К нему готовиться надо.
— Поехали. — Петр неожиданно и быстро поднялся. Как всегда в подобных случаях, сразу неимоверно возвысившись над остальными. Был человек — стал великан. — Готовься Яков Вилимович. Через три с половиной часа приеду. Один.
И, не дожидаясь остальных, стремительно вышел из кабинета. Меншиков, Ромодановский и Греков, торопливо кивнув хозяину, поспешили за Петром и только капитан-поручик Сергей Воронов откланялся, как положено, честь по чести и без суеты покинул кабинет последним.
