Надежда Сергеевна получила повестку в тот же день, что и Дмитрий Алексеевич. Конверт был вручен ей тем же солдатом в мокрой от дождя шинели, и, прочитав о том, что ей надлежит явиться в военную прокуратуру, Надежда Сергеевна за полгода в первый раз решила сама заговорить с мужем. Когда Леонид Иванович приехал на обед и уселся один за большим столом (теперь он обедал один), Надя вошла к нему и положила перед ним повестку.

— Ты не знаешь, что это может быть?

— Откуда же мне знать? — желтое лицо Дроздова хранило спокойствие. Он закрыл глаза, потом медленно открыл их, словно просыпаясь. — Когда здесь двадцать пятого?.. Полагаю, двадцать пятого вы узнаете все, что вас интересует.

Он уже полгода говорил Наде «вы», но и такие разговоры — с обращением на «вы» — происходили между ними редко.

— Может, я и смог бы построить какую-нибудь догадку, но вы же не ставите меня в известность о своей деятельности — куда вы ходите, что затеваете… Вы теперь самостоятельный человек, так чего же…

Надя видела по его умным, холодно насмешливым темным глазам, что он многое знает, и сказала это:

— Я уверена, что вы все знаете…

— …Вы ничего мне не говорите, — продолжал Дроздов, проводя руками по лицу, и между пальцами на нее вдруг глянул его веселый глаз. — Не сказали, например, что вы продали…

— Да, я продала манто.

— Зачем?

— Деньги были нужны. Не думайте, не на личные нужды.

— На государственные?

— Да, если хочешь, на государственные.

— Это что же — заем? Эскадрилья имени… как его фамилия, этого?..

— Ты когда-нибудь убедишься, что я правильно сделала.

— Так что придется вам потерпеть… До двадцать пятого…

Леонид Иванович все, конечно, знал. Докладная записка Максютенко и Урюпина в первую секунду прозвучала для него как выстрел над ухом. Человек заревел в нем, получив рану. Он вдруг пережил бессильную тоску, почувствовал себя ненужным стариком, понял, что самые бесповоротные, беспощадные симптомы старости — это те, которых ты сам не можешь увидеть. Потом его окатила холодом мысль, что за дверью кабинета, в бесчисленных сотах министерства, уже идет, шумит насмешливая молва. Когда Леонид Иванович узнал, что дело ушло в прокуратуру, он сразу решил помочь Наде и Лопаткину, чтобы все заглохло: он не мог допустить публичного допроса этих двух сумасшедших любовников, допроса, для которого фоном служил бы он, Дроздов. Но Шутиков сказал, что процесс будет секретный и закрытый. И Леонид Иванович успокоился. К нему даже вернулось хорошее настроение: Леонид Иванович понял, что с арестом Лопаткина будут наконец решены все самые тревожные вопросы его служебной и личной жизни. Все наладится, и даже Надя останется за ним — никуда она не уйдет от ребенка.

Действительно, их сейчас соединял только сын, и Леонид Иванович умело пользовался этой связью. Надя не решалась нарушать привычный для Николашки порядок в семье. Отец и мать, не сговариваясь, до поры до времени поддерживали при сыне что-то от внешней стороны прежних отношений. Но мальчик видел все и смотрел на обоих родителей, тревожно подняв бровки. Он был все время в тревоге. Бабка прибаловывала его, задаривала конфетами. Надя ревниво соперничала с нею, и, может быть, еще от этого мальчик худел и становился все более капризным.

Леонид Иванович видел все это. От него не ускользали и бегающие взгляды Нади, иногда затемненные паникой. Иногда при нем Надя вдруг сжимала тонкие пальцы, словно от боли. Он знал, что судьба сына, предстоящий арест Лопаткина и даже позиция его самого — без вины страдающего, мужа, который понимает жену и не устраивает ей сцен, — все это сложится в конце концов в непреодолимую, решающую силу.

Вот как Дроздов вел себя в эти дни. Вот почему он невольно улыбнулся в разговоре с Надей.

Взяв повестку, она молча вышла. В этот день она рассеянно вела уроки в школе: перед нею так и стоял синий конверт прокуратуры — первая повестка в жизни. Когда стемнело, она спустилась в метро и через полчаса уже бежала по Ляхову переулку, под невидимым в темноте осенним, безрадостным дождем. Она пять раз нажала кнопку общего звонка, но никто не открыл ей. Она еще пять раз позвонила, и, прошаркав домашними туфлями, дверь ей открыл Тымянский.

— Что, нет дома? — спросила Надя.

— Нет, сидят. Что-то обсуждают.

Надя тихонько стукнула в дверь, стукнула еще раз погромче и приятно вздрогнула, услышав недовольный оклик Дмитрия Алексеевича, громкий и резкий:

— Кто там? Войдите!

Все сжалось в ней от покорного чувства. Она любила этот голос, потому что он отражал всего Дмитрия Алексеевича.

— Войдите! Кто это? — еще резче крикнул Дмитрий Алексеевич и распахнул дверь.

Она вошла и сразу увидела на столе такой же синий конверт с чернильным штампом военной прокуратуры.

— Что это? — спросила она.

— Вызывают, — Дмитрий Алексеевич растерянно улыбнулся и развел руками. — На утро завтра.

Она села на табуретку.

— Меня тоже вызвали…

Положила свою повестку на стол и посмотрела на сразу притихших Дмитрия Алексеевича и профессора. Старик взял повестку, провел ею перед очками, как бы проверяя качество бумаги.

— По одному и тому же делу. И дело, конечно, касается не Крехова и не Антоновича, а вас, я это сразу сказал. Помните, я говорил насчет маятника, — он выразительно взглянул на Дмитрия Алексеевича.

— Что же это может быть? — резкая складка на лбу Дмитрия Алексеевича стала острее, изогнулась, небритые щеки глубоко запали.

— Дроздов знает, — заметила Надя и коротко передала свой утренний разговор с мужем. — Он знает, только не говорит.

— Вот и давайте подумаем, давайте как следует все вспомним… предложил старик.

Он оперся локтями о стол, отвернулся в сторону, дуя в кулак, выставив детские плечи. Надя, сжав пальцами лоб, наклонилась вперед, стала смотреть в пол. Дмитрий Алексеевич то ходил по узкому пространству, то налегал плечом на дверь и, морща лоб, разводя пальцами, размышлял вслух: «Если Крехов что-нибудь — этого не может быть. Антонович — вряд ли…»

Так они прикидывали и вспоминали несколько часов и ни к чему не пришли. Когда в репродукторе зашумела полночь, загремели кремлевские куранты, Дмитрий Алексеевич махнул рукой и сказал:

— Прав Дроздов. Завтра все будет ясно. Всего не предусмотришь! А сейчас я лягу спать.

В восемь часов утра Надежда Сергеевна опять постучалась к ним в дверь. Дмитрий Алексеевич был одет, выбрит, причесан и встретил Надю ясным взглядом человека, готового к любым неожиданностям. Он надел пальто. Старик, держась за его рукав, проводил их на лестницу и там, громко сморкаясь и вытирая глаза грязным платком, сказал:

— Если что, я приму все возможные меры. Все сделаю, что смогу. Иди. Будь только внимателен, взвешивай каждое слово.

Они быстро пришли к чугунной ограде, где за клумбами, окружив полдвора, изогнулось двухэтажное капустно-зеленое здание с белыми карнизами и колоннами. До десяти часов оставалось еще пятьдесят минут. Они перешли проезд и медленно двинулись по пустому бульвару. Говорить было не о чем. Мир, в котором так просто звучат слова, как бы отодвинулся от них. Дмитрий Алексеевич посматривал по сторонам — на дворников, которые сметали желтые листья с асфальта, на женщину с собакой. Надя обеими руками сжимала его сильный локоть и смотрела на него, тревожно приподняв бровь.

Они прошли до конца бульвара, повернули. Здесь Дмитрий Алексеевич наконец сказал:

— Ну что вы смотрите, Надя… — он, оказывается, все время наблюдал за ней. — В жизни человека бывает и такая глава, ее надо терпеливо прочитать. Если что, вы будете мне писать туда?

— Неужели вы думаете…

— Я сейчас прихожу к этому выводу. Вы говорили: Дроздов улыбнулся. Это еще не все. Я недавно встретил Невраева. Он прошел мимо, смотрел в лицо мне и не поздоровался. Теперь я понимаю… Это действительно барометр. Черт их знает, что там они могли придумать.

Тут он поспешно взглянул на часы.

— Десять минут осталось. Нам надо договориться. Вы идете сегодня в школу?

— У меня свободный день, — солгала Надя.

— Очень хорошо. Я сейчас пойду. Если к двум часам дня я не выйду к вам, хотя бы на минутку… Я отпрошусь… Вот сюда, к этой лавочке… Если не выйду — значит тогда все.

И он мягко посмотрел ей в глаза. Не говоря ни слова, Надя бросилась на него. Обняла, повисла. И грудь ее вдруг начала подниматься и резко опадать. Он осторожно отвел ее к скамье и усадил. Надя молча держала его за руки. Он разжал холодные пальцы, поцеловал ее где-то около уха и быстро, прямо пошел прочь, мимо прохожих и дворников, которые встретили и проводили его неопределенными улыбками любопытства.

Надя, полулежа — как оставил ее Дмитрий Алексеевич на скамье, смотрела на чистое и холодное осеннее небо. Чуть заметный, как белое перышко на воде, скользил там утренний месяц.

Сначала Наде казалось, что Дмитрий Алексеевич выйдет к ней через час или, может быть, через два. Но сроки эти прошли — и первый и второй, а он не показывался. К часу дня небо стало серым и в желтых листьях деревьев сонно зашуршал осенний дождь. Надя не замечала его. Стрелка ее маленьких часов шла к двум. Потом она спокойно миновала этот рубеж. Прошло еще полчаса. За чугунной оградой показалась группа военных в синих фуражках и серых, коверкотовых пальто. Среди них выделялся один — высокий, тонконогий, бледный, с мягкими темными усами. Военные прошли наискосок через бульвар, о чем-то оживленно споря, и скрылись в переулке. У них, видимо, был перерыв на обед, потому что через час все они поодиночке вернулись, выходя из того же переулка. К четырем часам дождь прошел, серые и желтоватые занавесы на небе стали медленно раздвигаться, открывая вечереющую, бледную синеву. Открылись и красные облака и полосы в той стороне неба над крышами, куда ушло солнце. Они наливались красным светом и перестраивались, как на ученье. Потом все еще больше покраснело. Облачные эшелоны нахмурились, вытянулись один за другим и под музыку алых и лиловых красок ушли на ночь в свою казарму, очистив зеленоватые разводья. И все кругом стало затихать. Но вот внизу, в темноте, понеслись трассирующие огни машин, заплясали огненные плошки на мокром асфальте, и Надя поднялась и, чувствуя тяжесть и боль во всем теле, медленно пошла по бульвару. Что же случилось? Почему Дмитрий Алексеевич не вышел к двум часам? Завтра она все узнает…

Назавтра, в десять часов, она прошла длинным коридором военной прокуратуры и постучалась в дверь с табличкой "7". Войдя в кабинет, пропахший табаком, она увидела гладко выбритого, сдержанно-вежливого военного с красивым бледным лицом, с вьющимися усами и бровями и с высокой, густой, вьющейся шевелюрой, которая портила его красивое лицо, придавая ему оттенок женственности. Надю пригласили сесть, и начался допрос. Следователь записал все подробности, касающиеся ее личности, и строго предупредил ее об ответственности за ложь в показаниях. Затем он вынул из ящика длинную полоску бумаги, где у него был по пунктам намечен какой-то план, и стал допрашивать Надю по этим пунктам. После каждого вопроса он склонял голову набок и долго писал, скрипя в тишине пером.

— Вы что же, являетесь соавтором Лопаткина? — спросил он…

Надя решила защищать Дмитрия Алексеевича до конца.

— Это чепуха. Пустяки. Моя роль в создании его машины ничтожна. Настоящий автор — Дмитрий Алексеевич.

Не сказав ни слова, следователь принялся усердно писать. Потом он взглянул на свой план и задал еще один вопрос:

— Скажите, вы лично внесли что-нибудь в его машину? Может быть, вы создали принцип машины, а он ее облек в формы?

— Да нет же! — горячо ответила Надя. — Идея машины целиком принадлежит ему.

— Подождите, — остановил он Надю и начал писать. — Хорошо, — продолжал он через минуту или две, положив ручку. — Ну, а вы имеете какую-нибудь специальную подготовку, которая дала бы вам хотя бы возможность компетентно…

— Я географ, — сказала Надя. — Никакой подготовки у меня нет. Дмитрий Алексеевич — вот кто…

Голос ее гордо возвысился, но следователь остановил ее и стал писать.

— Еще один вопрос, — сказал следователь. — Давно вы с ним знакомы?

— Мне кажется, что мы с ним не были чужими никогда.

Следователь улыбнулся.

— Нас учили, что душа не может быть вечной…

— Я познакомилась с ним в сорок четвертом… нет, в сорок третьем году…

— Вы любите его?

— Его нельзя не любить, — сказала Надя со скрытой страстью.

Следователь замолчал и посмотрел на нее.

— А он вас любит? — спросил он, помолчав.

— Не знаю. Скажите… вы ему не задавали этот вопрос?

— Теперь вот еще… — сказал следователь, не отвечая Наде. — Была у вас физическая близость?

Этот вопрос капитан задал спокойно. Но Надя вдруг почувствовала в сидящем против нее военном странную напряженность, которая испугала ее. Он повторил вопрос.

— Отвечайте. Вот этот вопрос записан в протоколе. — И он начал рассматривать пуговицу на рукаве.

Надя прочитала. Вопрос был сформулирован очень точно. Не понимая, в чем дело, краснея, она ответила:

— Да…

И следователь выдал себя: стал поспешно записывать ее ответ. У него получилась длинная фраза: «Да, я действительно…» — и так далее. И Надя с ужасом почувствовала, что именно этим ответом она решила судьбу Дмитрия Алексеевича. Капитан взглянул на нее и понял свою ошибку. Бросив писать, он небрежно потянулся за портсигаром. Закурил, тряхнул волосами, затеял с Надей беседу о школе, о раздельном обучении мальчиков и девочек. Он был противником совместного обучения. «Если их посадить вместе, в один класс, они слишком рано начинают думать о соавторстве», — сказал он, смеясь.

— Да, так на чем мы остановились… — он внезапно оборвал шутки. — Ага! Собственно говоря, мы исчерпали все. Вот, прочтите.

Пока Надя читала протокол, он длинными шагами мерял кабинет и курил. В протоколе все было записано правильно. Надя расписалась на каждой странице, и следователь, уже не скрывая своего удовлетворения, положил листы в папку.

— Скажите, — тихо обратилась к нему Надя, — вы арестовали его?

— Да, он арестован.

— За что?

— Мы не имеем права говорить… Это тайна следствия. Вот так, Надежда Сергеевна! Не могу! К сожалению, не могу! Вы найдете выход? Прямо, направо и вниз. До свидания!