ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Возможность увидеть настоящий героизм представляется не часто. И не потому, что героев мало, совсем по другой причине. Герой восходит на вершину своей высокой жизни, еще не имея на груди привлекательного золотого значка. Как раз в эти-то минуты он и герой! Восхождение это иногда длится годами, десятилетиями, а подчас остается незамеченным до самого конца. Герой — рядом с нами, и мы его не видим, вот как бывает иногда! Поэтому, должно быть, и находятся люди, которые говорят, что героев вообще нет, а есть расчетливые сеятели, засевающие поле, чтобы собрать затем сам-десят.

Но посмотрите: вот Дмитрий Алексеевич — его жатва зреет уже шесть лет, а колосьев еще не видно. Работая слесарем седьмого разряда или преподавателем математики, он мог бы за последние два года приобрести все вещи, нарисованные на огромном плакате «Страхование имущества», вывешенном в его переулке! В том-то и чудесно непонятная особенность этих людей, что они несерьезно смотрят на громадный и, несомненно, нужный плакат, не вникают в его существо, не боятся ни огня, пожирающего имущество, ни стихийных бедствий. Ни большие, ни малые деньги не задерживаются в их руках, не оседают на текущем счете и не превращаются в добротные вещи, которые можно застраховать. Они шутят между собой над тем, что кое-кому из нас кажется серьезным. А то, над чем иные опрометчиво подшучивают, для них святыня. «Автор», впервые пришедший на прием к академику, тих и скромен. Но если этот ученый (например, академик Флоринский) скажет ему, что он прав и что открытие его представляет большую ценность, тогда он становится человеком конченным и может даже показаться опасным. Он ни за что не бросит дело, не свернет в сторону и будет ломиться во все двери и стучать кулаками до конца, хотя он знает, что конец этот часто бывает грустным.

Профессор Бусько, ссылаясь на Дизеля, говорил, что будто с годами отвыкаешь от надежд, но это было всего лишь красное словцо! Никогда еще он не цеплялся за надежду так, как ухватился после близкого знакомства с Дмитрием Алексеевичем, который упорно доказывал ему, что от друзей может быть прок. Сказав Лопаткину «не клянись», он все же клятву его принял, чувствуя, что новый друг в случае успеха сразу же протянет руку и ему, поможет вручить порошок для тушения пожаров.

И сам Дмитрий Алексеевич с годами не отвыкал от надежд. Правда, лицо его было равнодушно, когда он, например, давал Наде для перепечатки жалобу, письмо или протест, он даже смеялся над ними, но чувства его Надя уже умела читать. Ей легко далась эта грамота, недоступная для многих. И она знала, что Дмитрий Алексеевич ждал результата от каждой, самой маленькой бумажки. Он целыми днями обдумывал свои ходы.

Однажды, приблизительно в мае, Надя подошла к нему, чтобы спросить о чем-то. Дмитрий Алексеевич в это время наклонил голову, и Надя беззвучно ахнула: его светлорусые волосы, которые становились все болезненнее на вид и как бы смирнее, эти дорогие ей пряди были попросту на треть седыми! Это все сделали надежды. Они не сбылись.

Но еще больше было у Дмитрия Алексеевича надежд свежих, непроверенных. Он отослал в несколько инстанций свой новый, улучшенный проект и месяца три ходил уже по приемным, встречая везде знакомые, вежливые взгляды с насмешливой оглядкой в сторону. Взгляды, к которым нельзя привыкнуть, так же как нельзя отвыкнуть от надежд.

Кто же смеялся? Сердиться нельзя было на этих людей. Это все были честные работники стола, отлично знающие, что все, что можно было изобрести, изобретено в прошлом веке. Их смешило, что «педагог», — как они прозвали Лопаткина, писал по своему вопросу, в самые высокие адреса. Чудак! Мало ему было таких авторитетов, как Авдиев, как академик Саратовцев!

Некоторые из этих людей принимали Дмитрия Алексеевича строго, говорили с ним колючим басом и морщились. Они смотрели на него, как им казалось, с государственных позиций. «Сколько ненужной волокиты вносят в аппарат вот такие изобретатели кислых щей, — говорили их взгляды, — сколько средств уходит на всю эту дурацкую переписку с бездельниками и проходимцами!»

Но Дмитрий Алексеевич понимал их и не злился, а лишь все терпеливее сжимал губы.

Вот так, получив очередной отказ, ответив вежливым поклоном на знакомую вежливую улыбку, он шел однажды по длинному коридору министерства, заставленному шкафами и старыми письменными столами. Дело шло к июлю, было очень тепло, даже душно. Самые неожиданные шумы министерской жизни обдавали Дмитрия Алексеевича. Доносился треск машинок, и через открытую дверь он видел потолок и стены бюро, обтянутые кремовой тканью. Потом налетал порыв тишины — это Дмитрий Алексеевич проходил мимо приемной начальника. Через дверь он видел собранные кверху шелковые шторы и сверкающие стекла открытых настежь окон, стол с телефонами и секретаршей, и посетителей на диванах и стульях. В соседней комнате шло совещание. Дальше был зал столов на сорок, и за каждым сидел человек. И везде — в коридоре, в дверях, в углах за шкафами — стояли по двое, по трое люди, сложив руки за спиной, прислонясь к стене, и все что-то обсуждали. Громадный корабль министерства летел вперед, все матросы добросовестно несли свою вахту, и никому не хотелось всерьез возиться с каким-то проектом машины для литья чугунных труб, проектом, не предусмотренным никакими планами.

Пройдя весь этот корабль насквозь, Дмитрий Алексеевич вздохнул, постоял, провел рукой по лицу и стал спускаться вниз. Из вестибюля он умело проник в лабиринт зеркальных дверей и вышел на яркую от летнего солнца улицу. Здесь, на тротуаре, он чуть ли не лицом к лицу столкнулся с секретаршей Дроздова, с той самой, которую он назвал когда-то «русской зарей». Заря была в узком платье, с коротенькими рукавчиками покроя «японка», которые так хорошо обнажают руку и делают плечики покатыми. Волосы секретарши были коротко подстрижены и окружали ее голову желто-белым веночком, открывая детскую шейку. Заря шла и кушала мороженое из вафельного стаканчика.

Дмитрий Алексеевич чуть заметно поклонился ей и ускорил шаг. Но девушка остановила его.

— Господи, как вы изменились! Лопаткин, кажется? — Она покачала маленькой головой. — Все ходите?

Дмитрий Алексеевич ответил: «Да, хожу», и приготовился отвечать на неприятные вопросы. Но девушка, быстро взглянув на него, с болью двинула морщинкой на переносице, отвернулась, задумалась, глядя на вафельный стаканчик. У нее на груди был комсомольский значок, и этот маленький значок, должно быть, сейчас жег ее, требовал решительного поступка. Заря опять взглянула на Лопаткина и вдруг решилась:

— Знаете что, товарищ Лопаткин… Дайте мне ваш проект — общий вид и описание. И вот еще что. Пойдемте со мной, вы напишете коротенько на имя Афанасия Терентьевича.

— Вы разве не у Дроздова?

— Нет, я у министра.

Дмитрий Алексеевич молча наклонил голову. Они вошли в лабиринт из зеркальных стекол, вахтер спросил было пропуск у Дмитрия Алексеевича, но девушка смело перебила его:

— Это по вызову Афанасия Терентьевича.

Они прошли незнакомым коридором, потом поднялись по узкой лестнице на второй этаж. Здесь их встретил еще один вахтер, и девушка опять сказала:

— Этот товарищ вызван.

Дмитрий Алексеевич оказался в широком и длинном зале с красной мягкой дорожкой во всю его длину. Девушка подвела его к круглому столу, накрытому стеклом.

— Вот здесь есть ручка и чернила, — сказал она негромко. — Пишите так: министру, товарищу Дядюра, Афанасию Терентьевичу. Ни на кого не жалуйтесь персонально. Просто укажите, что несколько лет не можете продвинуть… Пишите, я сейчас приду.

Она ушла по мягкой красной с зеленым дорожке в самый конец зала. Ушла особой секретарской походкой, не ускоряя и не замедляя шага, и исчезла за высокой, полированной дверью. Вскоре она вернулась. Письмо было написано. Дмитрий Алексеевич молча передал его вместе с уменьшенной фотокопией проекта. Взяв бумаги, девушка проводила его до лестницы и здесь, глядя на него так, как чувствительные люди смотрят на осужденного, жалея, но боясь прикоснуться, она сказала:

— Позвоните через два дня, утром, в приемную. Спросите Михееву. Что-нибудь сделаем. Он любит открывать изобретателей и вообще таланты…

Через два дня утром Дмитрий Алексеевич позвонил в приемную министра и спросил товарища Михееву.

— Что вам угодно? — отозвался дисциплинированный голосок секретарши министра. — Ах, это товарищ Лопаткин! — и голосок сразу потеплел. — Это вы, товарищ Лопаткин? Афанасий Терентьевич примет вас в пятницу. Да, приходите, пожалуйста, в четыре часа дня. Пропуск я закажу.

В течение двух дней, что остались до пятницы, Дмитрий Алексеевич ничего не писал и не чертил. И Евгений Устинович приостановил свою работу. По вечерам, открыв окно, не зажигая света, они сидели молча друг против друга. Изредка звучало в тишине нечаянно сказанное слово, и лишь по этому можно было догадаться, что идет беседа.

— В пятницу… — говорил Дмитрий Алексеевич. — Может, на этом все и кончится…

— Ну, ну… Сходите, сходите, — отвечал профессор после некоторой паузы, и опять наступала тишина.

В пятницу Дмитрий Алексеевич побрился, отгладил костюм и начистил ботинки. В половине четвертого, держа в руке Надин портфель, он поднялся на второй этаж по парадной лестнице министерства. Здесь у Дмитрия Алексеевича вторично проверили пропуск, и он вошел в длинный зал с ковровой дорожкой от одних высоких дверей до других. Пройдя через вторые двери, Дмитрий Алексеевич очутился в приемной. Это был тоже большой зал квадратной формы, и стены его сверкали полированным деревом, лаком и свежей краской. Вдоль стен стояли диваны в белых чехлах. На них раскинулись в ожидании вызова привычные посетители — молодые и пожилые люди в белых кителях и с громадными портфелями. За одним из двух столов сидел молодой человек с красиво выписанными черными бровями и, не поднимая глаз, с непонятной улыбкой, слушал седого и полного добряка, должно быть директора завода, который склонился к нему с искательным видом. За вторым столом строгая Заря снимала телефонные трубки, сразу по две, и вполголоса что-то говорила сразу в обе.

Дмитрий Алексеевич чуть заметно поклонился ей. Она посмотрела на него и даже не двинула бровью. Дмитрий Алексеевич понял все и подошел к молодому человеку.

— Лопаткин? — сказал тот, не поднимая глаз. — Присядьте, пожалуйста. И так же, не поднимая глаз, ответил добряку, раскрывшему перед ним портсигар: — Спасибо, не курю.

Дмитрий Алексеевич сел на диван. Несколько минут длилась та особая, настоящая тишина, которая бывает в комнатах с хорошей звуковой изоляцией. Потом в приемную быстро вошли, шаркая и оживленно беседуя, заместитель министра Шутиков и начальник технического управления Дроздов. Дмитрий Алексеевич поднялся, приветствуя своих старых знакомых, но те его не заметили.

— У себя? — спросил Шутиков.

— Да, да… — ответил молодой человек и встал, одергивая пиджак.

И оба они, секунду помешкав, вошли под синюю портьеру, в коридорчик, который вел к двери министра. Опять наступила тишина. Дмитрий Алексеевич знал, что в кабинете министра сейчас говорят о нем. «Ах, как это долго», подумал он и вдруг почувствовал сильнейший укол в груди: это засипел электрический сигнал за спиной молодого человека. Тот мгновенно встал и ровным шагом ушел под портьеру.

«Меня», — подумал Дмитрий Алексеевич. Но молодой человек вернулся и как ни в чем не бывало сел за свой стол. Опять потекли долгие минуты. Потом еще раз засипел сигнал, молодой человек ушел под портьеру, вернулся и чуть не убил Дмитрия Алексеевича тихими словами:

— Товарищ Лопаткин…

Пройдя полутемным коридорчиком, Дмитрий Алексеевич открыл высокую дверь, облицованную карельской березой, и увидел еще один зал с громадными окнами в двух противоположных стенах. Это и был кабинет министра. У правого окна, ближе к дальней стене, стоял письменный стол и перед ним два кресла. За столом сидел министр в генеральских белых погонах. В креслах Шутиков и Дроздов.

Дмитрий Алексеевич пересек обширное светлое и мягкое поле ковра, и когда он уже подходил к столу, министр встал и поспешил ему навстречу, наклоняясь вперед, протянув руку. Он был коренаст, плотен и не стар — лет пятидесяти. Он сильно встряхнул руку Дмитрия Алексеевича, сказал ему: «Садитесь», и Дроздов тотчас вскочил со своего кресла и пересел на стул около окна. Дмитрий Алексеевич подержал мягкую, с жемчужным глянцем руку Шутикова, потом пожал сухонькую, но сильную ручку Дроздова и осторожно сел в нагретое им кресло.

— Так я разбирался, товарищ Лопаткин! — сказал министр. Лицо у него было лобастое, под глазами коричневые мешки, взъерошенные волосы стояли над костяным лбом, и был похож на портрет Бетховена. — Идея мне нравится, — сказал он. — Только я не все тут понял…

— Может, вы разрешите доложить? — спросил Дмитрий Алексеевич.

— Ну, ну! Показывайте, что тут у вас…

Дмитрий Алексеевич сразу же развернул и положил на стол большой лист.

— Вишь ты, изобретатель! — министр ухмыльнулся. — Уже и светокопию успел сделать!

Он внимательно выслушал объяснения автора, ни разу не перебив его. Только один раз спросил осторожно:

— Что же это у вас — шток, кажется, неравнопрочен?

— Он не инженер, Афанасий Терентьевич, — защищая Лопаткина, ответил Шутиков. — Это мы исправим…

И приветливо засветился желтым золотом коронок и тонкой золотой оправой очков.

В эту минуту дверь кабинета вдали приоткрылась.

— Можно, Афанасий Терентьевич? — спросил молодой человек с круглыми бровями. Неслышно ступая на носках, он подошел и положил с краю на стол штук пятнадцать мраморно-разноцветных тяжелых дощечек с наклеенными на них бумажками — должно быть, образцы каких-то материалов.

— Все здесь? — спросил министр. Не глядя, протянул руку в сторону, потрогал, передвинул образцы, и молодой человек, так же неслышно ковыляя на носках, ушел.

— Да… так идея мне нравится, — сказал министр Шутикову. Потом, положив руку на чертеж, он посмотрел на Дмитрия Алексеевича. — У нас уже делают одну такую машину. Максютенко со товарищи. Вот… Леонид Иванович Дроздов опекает. Вы незнакомы с их машиной?..

— Как же! Приходилось, — сказал Дмитрий Алексеевич с недоброй улыбкой. Недобро улыбнулся и Дроздов, не глядя на Лопаткина. Но министр ничего этого не заметил.

— Леонид Иванович! Твой соперник! Ты должен быть благородным! А? Соревноваться придется! — Он засмеялся, и Дроздов, улыбаясь, наклонил голову.

Потом министр нахмурился.

— Вы что-то пишете, вас два года мариновали? — сказав это, он достал из ящика объемистый портфель из матово-шоколадной толстой кожи и одну за другой стал укладывать дощечки в его атласное нутро.

— Это гипролитовцы. Не разобрались сразу, — сказал Шутиков.

— Тут вот какая история, — с серьезным видом перебил его Дроздов. Разрешите, Афанасий Терентьевич? У товарища Лопаткина был другой проект, встретивший ряд принципиальных возражений как со стороны нашей науки, так и со стороны…

— Вот из этого негодного проекта вы и взяли идею для своей машины, сказал ему Дмитрий Алексеевич. — Для той, которую вы строите.

Министр захохотал и припал к столу, качая головой.

— Ах ты, господи! Молодец! Ей-богу, молодец! Сразу видно изобретатель! Ну, честное слово, все по одной мерке скроены.

Только сейчас Дмитрий Алексеевич заметил, что министр куда-то торопится. Афанасий Терентьевич смеялся, движения его были свободны, но рука — рука выдавала все. Она дрожала, ей хотелось побарабанить по столу. Она не удержалась, протянулась к портфелю и громко защелкнула замок.

— Так что ты говоришь, Леонид Иванович? — спросил министр.

Дроздов, который смеялся вместе с Шутиковым и министром, откашлялся и продолжал, весело косясь на Дмитрия Алексеевича:

— Тот проект встретил ряд возражений по существу, и товарищ Лопаткин это знает. Что касается волокиты с этим, с новым вариантом, то…

— Что же вы мне не позвонили, Дмитрий Алексеевич? — мягко удивился Шутиков. — Я же вам говорил тогда, в личной беседе: звоните, заходите! В одиночку вы не сможете протолкнуть самый идеальный проект. У нас в институтах, знаете, нужно идти напролом, как идет лосось. Видели когда-нибудь, как лосось прыгает вверх через водопад? Нет? Ну, так когда-нибудь мы с вами съездим на Карельский перешеек…

— Погоди, рыбак, — сказал ему министр. — Про рыбу потом.

И Шутиков, виновато сияя, стал смотреть на свои колени.

— Что же мы будем делать с товарищем Лопаткиным? — спросил министр.

— На заключение? — осторожно предложил Дроздов.

— Ты кого имеешь в виду?

— Василия Захаровича Авдиева.

— А он не угробит? Василий Захарович-то? Может, Флоринскому — для разнообразия? Авдиев-то теперь все оправдаться норовит. А?

— Он даст объективный отзыв, — уверенно сказал Шутиков. — Отзыв, по-моему, должен быть положительным.

— Что ж! Если отзыв будет благоприятный, создавайте группу. Пусть прикидывают. И автора — в штат. Ну, ладно. — Министр встал, и все поднялись за ним. — Вот так, значит, и сделаем. А вы, товарищ Лопаткин, если что, не стесняйтесь, звоните сразу мне.

Когда они вышли из кабинета, Дроздов весело посмотрел на Дмитрия Алексеевича черными глазами. «Как это ты сумел прорваться к министру?» спрашивали эти умные, живые глаза.

— Павел Иванович, смотрите, а ведь это лосось! — сказал он одобрительно.

— Лосо-ось, — согласился Шутиков, обнимая. Дмитрия Алексеевича, сияя ему прямо в лицо своей золотой улыбкой. — Ну что же, пойдем ко мне?

Кабинет Шутикова бы на том же втором этаже. Перед ним блестела свежей краской такая же просторная приемная розовато-молочного цвета. А в кабинете по всем четырем стенам шла панель из темного ореха вперемежку с экранами, затянутыми темно-зеленым сукном.

Войдя в кабинет, Шутиков бросился на большой диван, сделанный словно из множества кожаных подушечек. Он шутя потянул Дмитрия Алексеевича за пиджак, и тот упал рядом с ним, и диван мягко принял обоих. Шутиков раскрыл портсигар, и они закурили. В открытое окно была видна отвесная стена огромной пропасти — министерского двора. На дне ее вдруг зашумел автомобильный мотор и раздалось грозное «би-би».

— Уже поехал! — сказал Шутиков.

Дмитрий Алексеевич понял, что речь идет о министре.

— Задержали мы его, — сказал Шутиков. — Н-да-а. — И он улыбнулся в потолок. — Право, как интересно складывается судьба. Наблюдаешь так… Самые неожиданные сочетания!.. Это я говорю о вас, Дмитрий Алексеевич, сказал он и вдруг застенчиво улыбнулся. — Вы все время действуете так… Каждый ваш шаг вызывает против вас огонь. Даже я, скажу вам по чести, даже я был вынужден иногда преграждать вам путь. Потому что вы ничего не видите и не знаете, кроме вашей машины, и даже мешаете иногда проводить важную работу.

Дмитрий Алексеевич усиленно дымил и хмурился, стараясь понять, куда гнет этот ласковый, светлый, как летний день, человек в дорогом тонком костюме цвета цемента.

— Ничего не понимаете? — спросил Шутиков и рассмеялся. — Сейчас поймете. Вот я. Начальству было угодно взвалить на меня ответственность за выпуск труб, в частности за труболитейную машину. Вникнув в это дело, я увидел, что, кроме меня, существует целая группа людей, чья жизнь связана с этим самым делом, с трубами. Связана намертво. Они устроили себе нечто вроде эдакого скифского городища, обнесли его стеной, разделили обязанности и живут по Мальтусу, ограничивая рождаемость. Городища этого не видно, а оно существует! Как град Китеж, во-о-от как!

— Вы хотите, чтобы я отказался? — хрипло сказал Дмитрий Алексеевич.

— Вы хватаете мысль на лету. Как форель мушку! Не я хочу, а они хотят. Вы же сами видите, они закрыли для вас ворота!

— Хорошо… А почему вы…

— Почему я иногда должен преграждать вам путь? Вот почему. Нам важно не то, кто даст машину, а важна сама машина. Это задача государственной важности. Мы побольше вашего заинтересованы. Нам нужны трубы. Дешевые, хорошие и чтоб, как гвозди, летели из машины. Вот что нам нужно. Не нам, конечно, а государству. Поняли?

— Так вот же! Берите!

— А кто нам скажет, что эта машина будет работать? Что она эффективна? Ведь это же риск на несколько сот тысяч рублей! Мы, конечно, поверили бы вам, если бы вы были крупнейшим специалистом в этом деле, как профессор Авдиев. Но тогда вы жили бы в Китеже и были бы у них первым шаманом! А в нынешнем положении…

— Но сделал же этот шаман негодную машину?

— Эта история с ошибкой Авдиева… — Шутиков пустил мягкие клубы ароматного дыма. — Эта история, правда, ее можно было бы уже забыть, имеет свою положительную сторону. Благодаря ей я получил наконец возможность контролировать и требовать. Теперь вместо обещаний они с Максютенко и Урюпиным дадут нам сносную машину, что и требуется.

— А зачем же тогда мою…

— Вашу мы попробуем проверить… Но Китеж существует, Дмитрий Алексеевич, Китеж существует. То, что вы добились приема у министра, ваша удача. Но ученые — это ученые. Это такой айсберг, о который разбился уже не один «Титаник». Затевать с ними тяжбу… Нет, это не есть ближний путь к решению хозяйственной задачи…

Наступило молчание. Шутиков курил и, искоса поглядывая, изучал лицо изобретателя. Изобретатель тоже посматривал на него усталыми серыми глазами. Он чуть заметно хмурился, но не сжимал губ и не двигал грозно желваками. Лицо его было непроницаемо — признак самой сильной воли.

— Да, Дроздов прав! — сказал Шутиков. Обнял Дмитрия Алексеевича и похлопал его по боку. — Вы лосось! Беда только, что самые упорные лососи, знаете, такие полутораметровые красавцы, выметав икру, скатываются иногда в море мертвыми. — И Шутиков засмеялся, тиская плечо Дмитрия Алексеевича. — У вас есть шансы добраться до цели, — сказал он, становясь серьезным. Но нужно многое учесть. Как у вас со здоровьем?

— Нормально. Нервы и аппетит в порядке, — сказал Дмитрий Алексеевич.

— И потом: вот надо еще подумать, что это вам даст. Вот машина ваша сделана, вам выдадут, конечно, некоторую сумму, но она вас разочарует. Вознаграждение далеко не оправдывает издержек автора. Нет, на этом строить расчеты нельзя. Да-а. И вот вы опять приходите в школу… С перерывом в стаже…

Он вопросительно посмотрел на Лопаткина. Дмитрий Алексеевич ничего не сказал.

— У вас есть еще одна возможность, — негромко продолжал Шутиков и посмотрел на него полузакрытыми, на миг омертвевшими глазами. — Вы математик и неплохой инженер-практик. Я не льщу, вы соображаете лучше многих наших конструкторов. Ваше призвание — механика. И я уверен, что вы смогли бы, — здесь он усилил голос, — вы смогли бы вести отдел в том же Гипролито. Но, — он спрятал голову в плечи и развел руками, — сначала вам надо избавиться… или, как хотите, приобрести некоторые деловые качества. Познать жизнь. Человек на нашем этапе несовершенен. Я говорю хотя бы о наших китежанах. Это живые люди, с отрицательными и положительными качествами. Надо это знать и с этим считаться, если хочешь работать с пользой для общества.

— Попробую… Может быть, приобрету нужные качества, — негромко сказал Дмитрий Алексеевич и слабо улыбнулся. Он хитрил, и Шутиков сразу это понял.

— Я вам серьезно говорю, — возвысил он голос, пробивая слабую улыбку Дмитрия Алексеевича своим омертвленным взглядом. — Вылезайте, вылезайте из коротких штанишек. Что вам далось это изобретательство? Только гробите энергию, знания и время на глупейшую волокиту. Толковые люди везде нужны. Я с радостью поручу вам ответственную работу, как только буду уверен…

Говоря это, Шутиков поднялся и двинулся к выходу. У дверей он пожал Дмитрию Алексеевичу руку, задержал ее в своей и вдруг просиял своей золотистой улыбкой, улыбкой человека, любящего детей.

— Очень рад, что мне удалось с вами ближе познакомиться. Надеюсь, мы поймем друг друга и будем друзьями. Да, проект ваш! Вы передайте его Невраеву, он тут сидит, в комнате сразу же после приемной. Так, Дмитрий Алексеевич! Пожелаю вам!

Две недели спустя Дмитрий Алексеевич стоял в кабинете Невраева у открытого окна, облокотясь на подоконник, и смотрел на улицу. Рядом с ним лежал на подоконнике Вадя Невраев, инженер, референт и журналист. Лицо у него было круглое, налитое молодой кровью, редкий ежик волос — соломенного цвета и сквозь него просвечивало что-то розовое. Светло-серый пиджак Вади был расстегнут, под ним виднелась шелковая голубая сорочка и галстук, сбитый в сторону. От Невраева чуть-чуть тянуло не то фиалкой, не то водочкой. Слегка перевесясь через подоконник, он благодушно смотрел на улицу. Глаза его были зеленовато-голубые, цвета стекла на изломе, зеленая улица отражалась и играла в них.

Между Дмитрием Алексеевичем и этим добродушным человеком, лет двадцати пяти, а может быть и тридцати пяти, любящим выпить, посмеяться и поболтать о «женском вопросе», с первого же дня знакомства установилось что-то вроде дружбы. Они два раза уже ездили купаться в Химки. В ясных глазах Невраева, пронзительно голубых, когда Вадя был на пляже, около голубой воды, черновая сторона жизни не отражалась. Он смотрел на все окружающее благодушно и всегда был чуть-чуть навеселе — ровно настолько, чтобы не заметил Шутиков, который за обедом тоже выпивал стопку.

— Вот подъезжает наш дорогой медведик, — сказал Вадя, не меняя положения.

И Дмитрий Алексеевич увидел длинный черный «ЗИС», который ехал по осевой линии улицы. Машина замедлила ход, сказала отрывистое «би-би» и свернула под арку министерского здания.

— Дима, мне очень хочется закурить. Разрешите? — спросил Невраев.

— Что же спрашивать? — удивился Лопаткин. — Вы же, по-моему, не курите!

— Но вы разрешаете? — сказал Невраев, не улыбаясь.

Дмитрий Алексеевич достал пачку «Беломора» и вытряхнул из нее несколько папирос — одну папиросу на руку Невраева, другую взял сам. Затем зажег спичку и протянул ее Вадиму, но тот отказался.

— Закуривайте, я сейчас достану одну вещь…

Пока Дмитрий Алексеевич торопливо и жадно закуривал, Невраев достал из стола кнопку и приколол свою папиросу высоко к окну.

— Это знак для некоторых щепетильных авторов, — любуясь папиросой, но не улыбаясь, сказал он. — Чтоб они не стеснялись курить в моем кабинете. И вообще, чтобы они меня поменьше стеснялись.

После этого они долго молча смотрели на улицу. Дмитрий Алексеевич время от времени улыбался краем рта, а Невраев благодушно посматривал вниз на тротуар, как бы не замечая этих улыбок.

— Во-от, — сказал он вдруг. — У меня в кабинете есть и другое обязательное правило. Чтобы вы всегда вот так улыбались, как сейчас. Это нравится хозяину кабинета.

Они опять замолчали и минут десять в тишине лежали на подоконнике.

— И еще одно правило есть, — сказал вдруг Невраев. — Не нервничать и не волноваться.

Дмитрий Алексеевич действительно волновался. Через сорок или пятьдесят минут должно было начаться совещание при начальнике технического управления, созванное специально для обсуждения его проекта.

— Это последнее правило трудно соблюсти, — сказал Дмитрий Алексеевич.

— В этом кабинете все правила надо блюсти, — благодушно заметил Вадя. Ага, вон показалась колымага академика Флоринского. Вот видите, у вас нет оснований для дурного настроения, товарищ Лопаткин.

Невраев проворно соскользнул к телефону, набрал номер и сказал:

— Лида, Флоринский приехал. Скажите, чтобы встретили.

К главному подъезду министерства медленно подкатил старый «Паккард». Остановился, постоял некоторое время. Потом из него спиной вперед вылез белоголовый старик с тростью, распрямился, потрогал очки, выставил трость и неуверенно шагнул. Тут из подъезда выбежали два тонких молодых человека и подхватили старика под руки.

— Слепнет дед, — сказал Невраев. — Саратовцев старше года на два, а как водку пьет! Нет, Дима, вы не должны нервничать в моем кабинете. Давайте лучше решим, не сходить ли нам на уголок?..

— Знаете что? Мы сходим. Но только после совещания — если решение будет в мою пользу…

— Постойте. Я люблю точность, — сказал Невраев, глядя на улицу. — Что здесь является решающим моментом — «после совещания» или «решение в вашу пользу»?

— Конечно, решение в мою пользу!

— Тогда надо сейчас идти.

— Почему?

— Потому, что решение уже зафиксировано.

— Где?

— Вот здесь, — и Вадя, не улыбаясь, а наоборот, даже насупившись, слез с подоконника. — Вот здесь зафиксировано, — сказал он равнодушным тоном, открывая ящик стола. — Вот, можете почитать… Дмитрий Алексеевич. Это вам касается, как говорит доктор наук Тепикин. Пункт второй. Я его вчера кончил фиксировать.

И он подал Лопаткину отпечатанное на машинке «Решение совещания при начальнике технического управления». В пункте втором было сказано: «Поручить Гипролито проектирование машины тов. Лопаткина с участием автора, с учетом поправок, внесенных участниками данного совещания».

— А вы уверены, что оно не претерпит изменений? — спросил Дмитрий Алексеевич, улыбаясь. Ему нравился Невраев, нравился его благодушный вид, этот угасающий серьезный голос.

— Уверен, — еще тише ответил Вадя.

— Почему?

— Я очень хорошо, долго фиксировал это решение. Я жалею, что не могу зафиксировать так прочно вашу улыбку. Дима, пожалуйста, улыбайтесь почаще, мне это нравится. Ага, кто-то еще подъехал. Василий Захарович Авдиев. Надо идти…

Из сверкающей «Победы» вышел высокий мужчина в просторном светло-сером костюме, в белых туфлях и в расстегнутой русской косоворотке, ярко расшитой на груди. Богатая золотисто-седая шевелюра его свилась над висками в множество колец, как нарезанный лук. Он остановился, посмотрел вдоль улицы, и Дмитрий Алексеевич на миг увидел его грозное лицо того красновато-колбасного цвета, какой бывает у рыжих.

— Пойдемте, вы еще налюбуетесь на своего противника, — сказал Невраев, доставая из стола папку. Тут же он передвинул на место свой галстук, провел расческой по жидкому ежику волос, и они вышли в тот длинный зал, где Дмитрий Алексеевич две недели назад писал свое заявление на имя министра.

Совещание должно было происходить на четвертом этаже, в кабинете Дроздова. К двенадцати часам дня в приемной ее брались приглашенные человек восемь незнакомых Дмитрию Алексеевичу, из которых одна часть была в белых кителях, с белыми погонами — инженеры, а другая в летних тонких костюмах светлых тонов — ученые. Невраев, как только вошел в приемную, сразу стал другим. Теперь пиджак его был застегнут на одну пуговицу и словно отвердел, стесняя не только движения, но даже не давая повернуть шеи. Вадя порозовел от усердия. Вальяжной походкой, со строгим видом он обошел всех присутствующих, подал каждому руку и удалился в кабинет Дроздова, даже не оглянувшись на Дмитрия Алексеевича.

Вскоре он вышел оттуда и сказал:

— Товарищи, заходите.

Все столпились у двери, вошли в кабинет, расселись на стульях против стены, на которой были уже приколоты листы с проектом Дмитрия Алексеевича. Дроздов сидел за своим столом, и был он сегодня одет в китель из бледно-золотистой чесучи. Рядом с ним сгорбился академик Флоринский, опираясь на трость, время от времени кивая, хотя никто ничего ему не говорил. С другой стороны стола, в кресле, потряхивая желто-седыми кудрями, раскинулся профессор Авдиев. Он курил, пуская дым к потолку, сбивая пепел с папиросы в чугунную пепельницу Дроздова. Это был громадный мужчина, с розовым широким лицом и с розовой могучей шеей, покрытой желтыми крапинами. Дмитрия Алексеевича удивили его глаза — бледно-голубые, мутные голыши, сумасшедше-веселые. Удивителен был и голос Авдиева — как будто говорила женщина, простуженная, почти до шепота.

— Дмитрий Алексеевич, доложите совещанию… — сказал Дроздов.

— А чего докладывать, все ознакомились, — глухо сказал Авдиев и, скрипя креслом, круто повернулся. — Все знают?

— Знакомились, знаем, — сказали несколько человек.

— Какие будут мнения? — спросил Дроздов.

— Институт придерживается своей прежней позиции относительно необходимости научной разработки главных вопросов, связанных с принципиальными особенностями этой схемы, — без передышки проговорил Авдиев, не поднимаясь. Он говорил только Дроздову и стенографистке. Однако, учитывая, так сказать, злобу дня, назревшую необходимость в такой машине, мы считаем возможным построить… ммм… экспериментальный образец в данном варианте, предложенном товарищем изобретателем… Машина заслуживает внимания и проверки наряду с той, которая строится сейчас в Музге… хотя та конструкция, которую министерство строит… я имею в виду конструкцию Урюпина и Максютенко, — она обещает нам успешное решение задачи…

— Петр Иннокентьевич, вы, кажется, хотели… — сказал Дроздов академику и спохватился. — Простите, Василий Захарович, вы закончили?

— Да что ж тут… — хрипло отозвался Авдиев, двинул могучею спиной и достал из портсигара новую папиросу. — В общем, нынче будем с трубами, он повернулся и сумасшедше-весело глянул на Дмитрия Алексеевича, держа папиросу в крепких зубах.

Академик Флоринский, прежде чем заговорить, несколько раз кивнул, оперся посильнее на трость.

— Я рад слышать здесь положительный отзыв профессора Авдиева. В дополнение к сказанному, — он возвысил голос и заговорил отчетливо и звонко: — в дополнение я прошу зафиксировать следующую основную мою мысль. — Он перевел дух, напрягся и стал диктовать сидящей сзади него стенографистке: — Машина товарища Лопаткина… рождена как бы по велению нашего нового века. Она наивыгоднейшим образом… воплощает в себе идеи потока… и дает увеличение производительности труда при литье труб… минимум в четыре раза. Однако для того чтобы представить себе… реальную пользу… надо полученные результаты умножить на два, потому что машина… имеет вдвое меньшие габариты по сравнению с другими конструкциями. Таково мое заключение.

Он стукнул тростью в пол и несколько раз кивнул.

— Еще кто-нибудь желает? — спросил Дроздов. — Нет? Тогда разрешите мне. — Он встал. — Техническое управление не может не отметить той громадной работы, которую провел товарищ Лопаткин над своей машиной…

И он сказал в меру длинную речь, умеренно похвалил машину, отметил несколько ее конструктивных недостатков, сказал, что поддержка передовой технической мысли является первой обязанностью… и так далее.

Когда он говорил все это, Авдиев перестал курить и странно светлыми глазами, смотрел на него, словно вдруг увидел гения.

Потом было предоставлено слово товарищу Невраеву. Вадя, порозовевший от усердия, вышел вперед, надулся и, кашлянув, зачитал знакомое Дмитрию Алексеевичу решение, которое он так прочно «зафиксировал» несколько дней назад. Решение это было одобрено всеми присутствующими, Дроздов объявил совещание закрытым, и все заспешили к выходу.

В коридоре Дмитрия Алексеевича догнал Невраев. Он опять был мил и ясен, и пиджак его был расстегнут.

— Куда спешите, товарищ Лопаткин? — спросил он угрожающе тихим голосом. — Объяснитесь!

Дмитрий Алексеевич понял его. Ему не хотелось пить водку. Гораздо лучше было бы поднести этот стаканчик профессору Бусько. Но Вадя нажимал.

— Вы что, манкируете? Я вас никуда не отпущу, Дима!

И, подавив вздох, Дмитрий Алексеевич так же серьезно ответил:

— Я готов, как говорил.

И они молча стали спускаться по лестнице.

— Дима, — тихо и скромно сказал Вадя в вестибюле. — Я готов произвести поставку за свой счет, по ленд-лизу. Мне известно, что вы скоро сможете делать ответные поставки.

Они вышли на улицу, пересекли ее и вошли в пивную на углу. У стойки толпились любители выпить.

— Кто крайний? — спросил Вадя слабым голосом.

— Я последний, — вызывающе ответил ему интеллигентный пьяница в пенсне. — «Крайний» — это не по-русски.

— А товарищ Тепикин говорит «крайний», — ровным, тихим голосом возразил Вадя.

— Какой там еще Тепикин?

— Если вы не знаете товарища Тепикина, значит вы не знаете новых правил русской грамматики, — сказал Вадя, и человек в пенсне вытаращил глаза. Да, я вижу, что вы не знаете. Очень жаль… — присмирев, Вадя проглотил слюну. — Однако, Дима, давайте обсудим, чем вас обмывать…