Часть вторая
Лето. 2208 год
Океан дышал. Его необъятная зеленая грудь вздымалась и опадала, качая лодку, и Ясс качался вместе с ней. До Туманной банки оставалось совсем немного. Ветер наконец-то окреп и засвистел в снастях, точно дудочник. Парус кожаный, украшенный множеством заплат, надулся пузырем. Вода у бортов лодки забурлила, защебетала на разные голоса.
Ясс перехватил кормило, сел поудобнее. Босые ступни уперлись в ребро каркаса лодки. Через час он будет на месте и начнется рутина — парус долой, сеть за борт и на весла. Шуршание сети, исчезающей за кормой, звон медных поплавков, брызги, мокрое лицо и океан вокруг. Время от времени из темной глубины к лодке будут подплывать белесые сирены и, высовывая округлые безглазые морды, тонко пищать, вытягивая щупальца. Сирены любопытны и не опасны. Они никогда не нападают на рыбаков и не трогают сети. Гораздо хуже, если лодкой заинтересуется черный, зубастый ластоног. Этот может и лодку пробить, и сеть изорвать. У Ясса есть старый бронзовый гарпун, и он надеется, что все обойдется. Рыбаку без надежды нельзя. И о плохом думать нельзя. Разум рыбака должен быть пустым и звонким, как поплавок — тогда океан не станет брать к себе до срока.
Вдали, средь слепящих бликов, показался качающийся шестик с черной тряпкой на конце — сработанный рыбаками буй. Ясс закрепил кормило и, сделав по ребрам лодки два шага, взялся за ремень крепления паруса. Туманная банка. Часть работы сделана. Осталось поставить сеть и вернуться домой, в деревню. Вечером он будет есть похлебку, пить горячий отвар из водорослей и слушать шум прибоя. Потом он ляжет спать, и к нему придет Оул, дочь старого Жамкая. У Оул мягкая грудь и жесткие курчавые волосы на лобке. Когда ей становится хорошо, она смеется, а потом, перед тем как уйти, плачет, потому что думает, что однажды океан возьмет Ясса. Глупая. Ясс знает — его смерть не в океане. Так сказал прорицатель на большой ярмарке в Каменном форте. Ясс даже не предложил ему плату, просто спросил, и прорицатель, лысый, весь покрытый татуировками, сразу замахал скрюченной рукой: «Иди, рыбак! Ты можешь плавать без боязни — вода не враг тебе».
Свернув парус, Ясс задумался. Интересно, неужели он умрет в хижине? В пропахшей рыбой и солью хижине, под низким закопченным потолком? В душной тишине, задыхаясь и хрипя, как умирал прошлой весной Лысый Касор? И его жена, если только Оул станет его женой, будет плакать и гладить его по грязным волосам?
Нет, уж лучше остаться в океане! Пусть он возьмет тело, а душа рыбака улетит в необъятное небо и превратится в морскую птицу. Так будет лучше. Ясс нахмурился. Он подумал, что прорицатель мог ошибиться. Не бывает людей, которые не ошибаются, а прорицатель был человеком — это Ясс знал точно.
Сеть встала легко. Вопреки обыкновению, никто из морских обитателей не потревожил рыбака за работой, даже сирены. Ясс аккуратно опустил в воду якорный камень сети, полюбовался играющими на волнах поплавками и принялся ставить парус — пора было возвращаться.
Когда из сверкающей мглы вынырнул низкий темный силуэт, вокруг которого кипела, словно в исполинском котле, вода, Ясс не особо испугался. В здешних водах водится множество существ, способных устраивать и не такое. Один головач чего стоит! Чуть повернув кормило, Ясс направил лодку в сторону, намереваясь обойти странное место по широкой дуге, чтобы не потерять ветер.
Неожиданно прямо из пенной кипени появился огромный блестящий борт и сразу вздыбился на невероятную, локтей в сорок, высоту. Ясс вскрикнул. Такого он не видел никогда.
Горб встал над водой, незыблемый, словно скала. От него шли волны, и лодку стало качать так, что вода хлестала через низкие борта. Ясс схватился за черпак и поэтому пропустил момент, когда в борту открылась узкая дверца и из нее на небольшую площадку вышли люди. Три человека в черных куртках, с оружием в руках. Еще на Земле Ясс видел такое — в фильмах про старинные войны. От удивления он открыл рот. Ясс знал, что далеко на юго-западе есть большой город, дороги из металла, по которым ездят дышащие огнем и дымом повозки. Но чтобы кто-то на Медее построил металлическое судно — о таком Ясс не слышал.
Между тем люди замахали рыбаку, приглашая подплыть поближе. Они приветливо улыбались и переговаривались друг с другом. Яссу стало страшно. Не глядя на странных людей, он начал разворачивать лодку, намереваясь уплыть. И тут один из черных выстрелил. Пуля пробила оба борта лодки, сработанные из толстой шкуры плывуна. Через дырки пошла вода. Ясс понял, что ему не уйти.
Спустя час он сидел в недрах удивительного корабля, голый, связанный, и с ужасом смотрел на нависшего над ним человека. Человек скалил зубы, корчил зверские рожи и хохотал так, что у Ясса закладывало уши. Человек хотел, чтобы Ясс указал безопасный путь в бухту.
Впрочем, вначале все было иначе. Ясса накормили вкусной едой, дали выпить удивительный напиток, от которого в теле поселилась слабость, а голова стала валиться на плечо. Обитатели металлического судна рассказали Яссу, что они прилетели с другой планеты, чтобы помочь колонистам. Что они высадились на одном из островов где-то очень далеко отсюда и теперь плавают на привезенном корабле, называемом «самоходная десантная баржа», пытаясь отыскать безопасный путь к материку, но всякий раз у них на пути встают мели и подводные скалы.
– Укажи нам путь к земле, и мы наградим тебя! — говорил Яссу синеглазый человек, которого все остальные называли командором. Глаза у человека были пустыми и холодными, будто там навечно застыл лед. Ясс в ответ улыбался — ему было хорошо и спокойно. Но когда командор расстелил на столе карту и ткнул в нее длинным пальцем, указав место, где сейчас находился корабль, Ясс понял, что до бухты, на берегах которой стояла его деревня, оставалось всего ничего. И он отрицательно замотал головой, пытаясь объяснить заплетающимся языком, что вначале должен один приплыть в деревню, поговорить с остальными жителями и рассказать обо всем полицейским, что живут за холмами, — так велел шериф.
Командор рассвирепел.
– Плевать на шерифа! Или ты укажешь нам путь, или умрешь! — рявкнул он и позвал бородача. Тот не стал церемониться. Он сорвал с Ясса одежду, прикрутил рыбака к вертящемуся стулу и начал бить по голове и спине гибкой палкой. Ясс кричал, бородач смеялся. Он называл Ясса вонючей обезьяной, уродом и обещал накормить его собственными кишками.
Так продолжалось долго, очень долго. Иногда Ясс падал вместе со стулом на холодный пол. Тогда несколько человек из команды судна подбегали к нему, сажали, и все начиналось заново. Ясс оглох на одно ухо, глаза заплыли, все его тело терзала боль.
– Где? Твоя? Деревня? Как? Туда? Плыть? — кричал бородач. Он больше не смеялся. Волосы на его голове слиплись от пота, на белой рубашке проступили темные разводы.
В какой-то момент Ясс понял — он умрет. Его забьют до смерти, как забили два месяца назад в соседней деревне Рыжего Секна, повадившегося тайком смотреть за купающимися женщинами. Прорицатель был прав — Ясс примет смерть не в морской пучине. Его смертным одром станет гладкий холодный пол металлического корабля — «самоходной десантной баржи». И когда к Яссу пришло осознание неизбежности смерти, рыбак понял, что он должен делать…
Повинуясь рулям, баржа развернулась и, раздвигая волны тупым округлым носом, двинулась к берегу. По словам полумертвого рыбака, до него было всего несколько часов хода. Командор, положив руки на штурвал, застыл в ходовой рубке, изредка отдавая в переговорную трубу отрывистые команды. За кормой судна оставался едва заметный сизый след отработанного этанола. Командор спешил. Чем скорее он сумеет высадить десант и инженерно-строительную команду, тем быстрее начнется переброска войск и техники. Разведывательную фазу операции «Материк» можно считать завершенной. Пришло время говорить пушкам.
– Господин командор! — В люке появилась всклокоченная голова капитан-лейтенанта Ингвассона. — Что делать с пленным? Может быть, за борт?
Командор наклонился к окулярам дальномера. В туманной дымке впереди явственно проступили очертания двух высоких гор. По словам рыбака, между ними находится вход в бухту. Глубина там от десяти до тридцати локтей, стало быть, от трех до десяти метров. Вполне достаточно, чтобы баржа могла подойти к берегу.
– Пожалуй, он нам больше не нужен, — кивнул командор. Ингвассон осклабился и ссыпался по трапу. Вскоре подвахтенные матросы выволокли наверх пленного. Рыбак пускал кровавые пузыри и мычал. Командор отвернулся и не поворачивал головы до тех пор, пока не раздался шумный всплеск.
Ясс пришел в себя, когда волны сомкнулись над его головой. Вода… Зеленоватая, прошитая солнечными лучами, она была повсюду. Во мгле беззвучно скользили тени рыб, проносились стремительные кальмары, порхали стайки креветок. Вдали двигалось огромное темное пятно — это уходил навстречу своей гибели злой корабль со злыми людьми на борту. Ясс улыбнулся разбитыми губами. У входа в бухту под водой таится каменный клык. Баржа распорет себе железное брюхо, и океан войдет в нее. Командора с холодными глазами, жестокого бородача и всех остальных уже ничто не спасет. Ластоноги быстро съедят их, а осенние шторма разобьют пустой корпус.
Ясс закрыл глаза и вдохнул океан, становясь его частью. Белесые сирены окружили рыбака, самая проворная схватила его и унесла в темные глубины…
* * *
Отпуск Лускуса, он же вторая экспедиция по поиску объекта «Зеро», начался все же намного позже, чем предполагал одноглазый канцлер. И ему самому, и Климу, и всему Временному правительству пришлось потратить немало времени на массу дел, возникающих на, казалось, пустом месте.
Сильно досаждали снейкеры. Лиссаж, получив полномочия и корпус нармильцев под свое начало, сперва здорово прижал их, в открытом бою разгромив сотни Бигбрассы. Однако ситуация после этой победы очень быстро стала патовой. Лиссаж контролировал поселки и деревни, и днем его власть на Великой равнине казалось незыблемой. Но наступала ночь, снейкеры вылезали из своих укрывищ — и власть менялась. Надо отдать должное премьер-майору — он понял, что силой тут ничего не решить, и занялся кропотливой и сложной работой по созданию и внедрению агентуры, совмещая все это с настоящей агитационной кампанией по дискредитации Бигбрассы и его людей. Такие действия, несомненно, должны были принести плоды, но лишь в неком отдаленном будущем. Пока же по ночной степи мчались прыгуны, над крышами домов свистели арбалетные болты, полыхали фермы, звенела бронза, а утром нармильцы находили на пороге дома, в котором останавливались пару дней назад, записку: «Так будет с каждым!» И тело хозяина, висящее в петле на дверном косяке. Фермеры и жители небольших деревень открыто выражали недовольство тем, что Лиссаж пытается уничтожить снейкеров. «Они много не берут. Пусть будут», — говорили на сходах колонисты. Лускус знал обо всем этом из донесений своих агентов. Знал и принимал меры сообразно тому, как он представлял себе контрпартизанскую борьбу.
Но ни облавы, ни всеобщий учет прыгунов, ни агитационные бригады, разосланные по степи, не принесли желаемого результата. Самой действенной оказалась амнистия, объявленная Временным правительством для всех желающих вернуться к мирной жизни. Несколько сотен мужчин действительно покинули отряды Бигбрассы. Прекратились налеты на поезда, спокойно вздохнули фермеры. На Великих равнинах наступил призрачный, непрочный, но все же мир.
Назначенные на конец осени всеобщие выборы тоже подкидывали сюрприз за сюрпризом. Поскольку законов, регулирующих предвыборный процесс, не существовало, малейший конфликт превращался в непреодолимое препятствие. Чего стоила одна только история с неизвестными, завалившими весь город бесплатными масляными лампами с высеченным на них девизом сычевской партии «Общий дом»: «Наша сила в единстве!» Сами сычевцы утверждали, что это провокация, их политические оппоненты обвиняли экс-императора в хитроумном пиаре, и все вместе они обрушились на Временное правительство с упреками в неспособности организовать нормальные выборы.
Именно в этот момент Лускус и решил, что пришло время для экспедиции.
– Выборы как-нибудь да пройдут. Вопли наших политиканов — всего лишь сотрясание воздуха. Снейкеры — это вообще накипь. Ее смоет волна перемен, которые произойдут, если мы найдем объект «Зеро», — говорил одноглазый Климу. Елисеев был согласен с канцлером, он сам рвался в горы. Помимо прочего, у него имелся еще один весьма весомый повод поскорее покончить с этим делом — в конце лета Медея должна была родить, и Клим во что бы то ни стало хотел быть рядом, когда его наследник появится на свет.
После «избиения женихов» и окончательного разрыва со всей греческой родней жена Клима неожиданно успокоилась. Ее перестал мучить токсикоз, ребенок рос и начал толкаться. Елисеев каждый день носил Медее сладости, до которых она была большой охотницей, и каждый день ставил на столик в спальне свежие цветы.
Они прощались во дворе. Медея, с уже очень заметным животиком, обтянутым темно-синим платьем, вздохнула:
– Опять уезжаешь.
– Я вернусь, родная. Обещаю. Когда ты будешь… готова… Я буду рядом.
– Нет. — Она печально вздохнула. — Но ты не беспокойся. Я знаю, что у тебя важное дело, оно — для всех. Не думай обо мне. Нас ждет много такого, чего мы не хотим, но наш ребенок родится, и все случится хорошо. Расскажи лучше стихи.
Клим отвел глаза. В горле встал комок. Медея всегда говорила не «почитай», а «расскажи стихи». Он перебрал в уме всех любимых поэтов и уже хотел «рассказать» что-нибудь из Пастернака, но неожиданно для самого себя произнес:
Я тебя, моя забава,
Полюбил — не прекословь.
У меня — дурная слава,
У тебя — дурная кровь.
Медь в моих кудрях и пепел,
Ты черна, черна, черна.
Я еще ни разу не пил
Глаз таких, глухих до дна…
– Что это? — тихо спросила Медея.
– Жил такой поэт Павел Васильев в Великом веке на моей Родине. Очень молодой, очень талантливый. Однажды он с друзьями сидел в ресторане и из удальства, а может, и по дурости, выкинул в окно пустую бутылку. Она упала на крышу автомобиля, в котором ехал какой-то важный чин. Поэта арестовали и расстреляли. Такое тогда было время…
– Время всегда одинаковое, — пошептала Медея, обняла Клима, и он почувствовал на своих губах ее мягкие теплые губы.
– Еще чуть-чуть его стихов, — попросила она через какое-то время. Елисеев провел рукой по глазам, словно бы стряхивая невидимые слезы, и продекламировал:
Край мой ветреней и светел.
Может быть, желаешь ты
Над собой услышать ветер
Ярости и простоты?
– Все. — Медея толкнула мужа в грудь. — Иди. Ты будешь жив. Ты вернешься. Потом опять уйдешь — и снова вернешься. Так было и будет всегда. Иди же!
И Клим пошел. В воротах он обернулся, но Медея уже ушла в дом…
* * *
Поначалу Лускус хотел взять с собой десятка полтора бойцов из числа личной охраны, но потом рассудил, что в таком «тонком», как он выразился, деле лишние глаза и уши ни к чему.
– Справимся сами. С нами Цендорж и три пулевые винтовки — это вам не ишак чихнул! — И Государственный канцлер Временного правительства, передав полномочия триумвирату, состоящему из секунд-министра, отозванного в Фербис Панкратова и Эльвиры Набиуллиной, вместе с Климом и Цендоржем покинул город.
Заминка вышла, как ни странно, с монголом. Накануне отъезда вдруг выяснилось, что исчез дед Цендоржа, старый Шебше-Эдей. Он кочевал вместе с семьей внучки Жаргал в районе побережья, а затем пропал. Цендорж был уверен, что с его родными что-то случилось, и ни в какую не хотел участвовать в экспедиции.
– Пойми, Цендорж, без тебя мы как без рук, — убеждал монгола канцлер. — Я не имею морального права тебе приказать, поэтому прошу — будь с нами.
Цендорж сопел, хмурил брови, утверждал, что чувствует — все равно они ничего не найдут, был очень сумрачен и раздражен. Клим его понимал — старый Шебше-Эдей являлся для Цендоржа не просто дедом, но и воплощением незыблемости обычаев и уклада всего монгольского народа. И вот эта загадочная история с исчезновением… Цендорж злился, он очень хотел отправиться на поиски пропавших родственников, а вместо этого ему предстояло блуждать по горам, пытаясь, по его словам, «вернуться во вчерашний день». Только вмешательство Лускуса, который распорядился выделить розыскную группу, переломило ситуацию.
…Их путь лежал на восток. На это раз не пришлось трястись в обычном пассажирском вагоне — Лускус решил, что имеет полное право воспользоваться «персоналкой», роскошным салон-вагоном, положенным Государственному канцлеру по статусу.
Весь путь от Фербиса до Каменного форта Клим провел, шаманя над картой. Он в сотый раз пытался вычертить на ней маршрут, который они с Цендоржем проделали, возвращаясь после катастрофы дирижабля и смерти Игоря Макарова. В конец концов удалось достаточно точно определить ту зеленую долинку, в которую они спустились с ледника. Лускус, не мешавший Елисееву, глянул на карту единственным глазом и удовлетворенно кивнул.
– Я так и думал. Когда мы дойдем до этих мест, — палец канцлера ткнул в зеленый овал, изображавший долину, — задержимся на денек.
– Это зачем еще? — удивился Клим.
– Нас там ждут, — загадочно ответил Лускус.
Елисеев больше ничего спрашивать не стал, только пожал плечами — одноглазый был набит тайнами и сюрпризами, как мешок Деда Мороза.
В Каменном форте они покинули гостеприимный вагон, и состав пошел дальше, к Лимесу. Лиссажа в городке не оказалось — премьер-майор накануне увел свою бригаду на север, к побережью, где, по слухам, объявилась крупная банда снейкеров. Лускус удовлетворенно потер руки.
– Ты знаешь, а я даже рад, что есть вот они, снейкеры, — сказал он Климу. — Их наличие — признак того, что мы, наше государство — на правильном пути. Через это, через вооруженную оппозицию, проходили практически все страны в свое время там, на олд-мамми.
– Да и через диктатуру тоже, — усмехнулся Клим.
– Диктатуру? — поднял бровь Лускус. — Я, по-твоему, диктатор?
– Конечно. Умный и справедливый, это не лесть, а констатация факта, но диктатор.
– Умный… А почему не мудрый?
– Ого! — Клим засмеялся. — А ты уже хочешь, чтобы тебя называли… нет, величали «мудрым»? Может быть, сразу «наимудрейшим»?
– Не в этом дело. Знаешь, чем умный отличается от мудрого? На востоке в древности говорили: умный знает, как выпутаться из сложной ситуации, а мудрый в такие ситуации просто не попадает. И, пожалуй, ты прав. Я действительно умный. Я знаю, как выпутаться. Я — оперативник. И поэтому не могу быть хорошим правителем. Не могу — и не буду.
Без особой шумихи купив шестерых прыгунов, маленький отряд в тот же день покинул Каменный форт и ушел в степь. Для ориентирования в условиях Медеи не требовался компас — Эос всегда стояла на севере, и «потерять» стороны света тут было практически невозможно. Сверяясь с картой, они погнали своих скакунов на юго-восток и через два дня пути вышли к реке, той самой, вдоль которой Клим и Цендорж шли полгода назад, питаясь мясом «тарелочников». Повернув на восток, через несколько дней они добрались до заросшей высоким разнотравьем долины.
Здесь все было по-прежнему: заснеженные громады гор заслоняли небо, звенели и стрекотали насекомые, в неподвижном воздухе толклась мошкара, одуряюще пахли цветы и травы.
– То место, самое то! — несколько раз возбужденно приговаривал Лускус, приподнимаясь в седле и оглядывая долину и окрестные горы.
– Ты-то откуда знаешь… — пробурчал Клим, думавший о Медее, и, указав на каменистый склон, добавил: — Мы вроде бы во-он оттуда спускались. А может, и не оттуда… Черт, я тогда еле живой был, а Цендорж вообще ничего не видел — снежная слепота. Кстати…
– Уже, — рассмеялся Лускус и выудил из заплечного мешка кожаные наглазники с крохотными дырочками. — Цендорж и постарался. Так что нам никакая слепота не страшна. А теперь… Видите три дерева у скалы? Правьте туда.
Клим с монголом переглянулись, но промолчали…
У растущих из одного корня трех стволов векового корявника они спешились. Лускус огляделся, поднял из травы увесистый камень и принялся ритмично бить им по скале. Клим готов был поклясться, что одноглазый выбрал не случайный камень и старается попадать в одно и то же место. Кроме того, ему показалось, что Лускус делает это уже не первый раз.
Под ударами огромный глыбистый утес загудел, как колокол. Из ветвей корявника с криком взметнулась птичья стайка, а через бурьян с треском проломился какой-то небольшой, но весьма увесистый зверек.
Отбив ведомое лишь ему количество ударов, Лускус замер, приложив палец у губам. Несколько секунд стояла тишина, а потом со стороны гор пришел ответ — такие же ритмичные удары и пронзительный свист.
– Ага! — осклабился одноглазый, аккуратно кладя камень на прежнее место. — Нас ждут. Поехали!
Они взобрались на прыгунов, обогнули скалу и поднялись по пологой осыпи к гребню, усеянному огромными глыбами. Клим ожидал увидеть кого угодно, вплоть до перевербованных Лускусом снейкеров, но канцлер снова сумел удивить его. В проходе между двумя угловатыми камнями их поджидал молодой парень в черной куртке. Выстриженная полосами голова, шрамовые татуировки на лице, пулевая винтовка в руках — без сомнений, это был стэлмен.
– Я думал, они уже все улетели, — пробормотал Елисеев. Цендорж, покосившись, наклонил лобастую голову в знак согласия — монгол тоже не ожидал встретить здесь звездных бродяг.
Но еще больше Клим удивился, когда увидел, что парень склонился перед Лускусом в низком поклоне и произнес:
– Знающему путь — все блага Вселенной!
– Прозябающим во тьме — открытых глаз, — важно кивнул в ответ Лускус.
Стэлмен повел маленький отряд в глубь каменных джунглей. Пришлось спешиться и взять прыгунов под уздцы. Клим, постоянно оступаясь на остром камешнике, догнал Лускуса и негромко спросил:
– «Знающий путь» — это ведь Поводырь, верно? Он приветствовал тебя, как Поводыря…
Одноглазый хмыкнул, но ничего не ответил, прибавив шаг. Елисеев не отставал. Это странное молчаливое состязание закончилось тем, что Лускус неожиданно остановился и сказал:
– Да, я — Поводырь, Второе кольцо системы Хардблад. Не спрашивай меня, как и почему. Во многом оно случилось помимо моей воли. Но вот уже десять лет как это мои стэлмены. Их очень мало, Хардблад — слабая система. Они ждут здесь моего слова, чтобы понести его по Звездной Тропе. Резервный канал связи, понимаешь? Почти все они юнники, «рожденные вне». Им нельзя долго быть «на шарике». Гравитация. И это еще один довод в пользу того, чтобы мы нашли объект «Зеро» как можно быстрее…
Стэлмены обосновались в крохотном ущелье, раскинув цирк на берегу бурливого потока. Вокруг хаотично дыбились скалы, ветер посвистывал в сколах камней, завивая дым от костерка в сизые спирали. Их и в самом деле оказалось немного — восемь юнников и старик, тот самый, знакомый Климу еще по январским событиям.
Сообразно своим уложениям стэлмены приняли гостей сдержанно, но хлебосольно. Никто не задавал вопросов, никто не лез с разговорами. Лускуса с почтением усадили на круглый камень, Клима и Цендоржа разместили поодаль. Немудреная еда, каменная фляга с конденсатом, поклоны — и пятеро стэлменов расселись вкруг костра, замерев, точно статуи. Остальные в стороне расседлывали прыгунов и ставили палатку. Видимо, в цирке для всех попросту не хватало места.
Пока гости утоляли голод, небо затянуло тучами. Ветер налился холодом, озлобился и завыл в скалах диким зверем. Когда плоские тарелки опустели, а из фляги была вытряхнута последняя капля, наступило время разговора. Старый стэлмен, видимо возглавляющий систему в отсутствие Поводыря, задал несколько вежливых вопросов — как здоровье, легка ли была дорога, не подвела ли погода. Лускус так же вежливо ответил — мол, все нормально, спасибо, живы, здоровы, погода благоприятствует. Подкинув сучьев в костер, старик поинтересовался, глядя на Клима, что делается на равнинах?
– Война там, — ответил Елисеев. — Ползучая партизанская война.
Стэлмен неожиданно засмеялся, захекал, сморщив коричневое лицо.
– Э, паря, разве здесь у вас война? Не понимаешь ты разницы. Вот в космосе… Ты приходи после звезд, я тебе расскажу, что такое настоящая война. А сейчас вам пора отдохнуть с дороги, у Знающего путь есть разговор к стэлменам…
Последняя фраза была сказана таким тоном, что Клим с Цендоржем безропотно поднялись, поблагодарили хозяев и пошли к палатке. Обернувшись, Елисеев увидел, что старик подсел поближе к Лускусу и что-то спросил у него…
* * *
Вечером, выспавшись, Клим пошел к стэлменам. Не то чтобы его сильно интересовали истории про «войну в космосе», нет. Просто он не хотел упускать возможность лишний раз поговорить с этими чудными и странноватыми людьми — да и людьми ли? Когда-то давно, еще в подростковом возрасте, когда гремело по всей Галактике имя контрабандиста и стэлмена Никки Катера, Елисееву попадалась на глаза статья о том, что стэлменов уже нельзя считать хомо сапиенсами и к ним нужно применять новое название — хомо стэллус, например, то бишь «человек звездный».
У цирка опять горел костер. Таинственно мерцала молекулярная пленка. Клим заметил, что стэлмены вообще очень любят живой огонь и при первой же возможности стараются развести костерок, над которым тут же оказывается какая-либо побулькивающая кипятком посудинка. Кипяток стэлмены пьют мелкими глотками, а между ними закидывают под язык крупинки «пыли». «Пыль» эта, запрещенная и в мирах Федерации, и на планетах Коалиции, на самом деле является спорами гигантских грибов-призраков, произрастающих в джунглях Афродиты. Откуда и как ее добывают стэлмены — неизвестно никому. Ходят слухи о заветных астероидах, затерянных где-то в системах Внутреннего кольца Галактики, о вырубленных в скалах галереях, где воссоздан микроклимат афродитских лесов и где стэлмены выращивают грибы-призраки.
«Пыль» содержит наркотические вещества, в малых дозах вызывающие галлюцинации, а при передозировке — транс. Вывести человека из «пылевой» комы невозможно. Опять же по слухам, в стэлменских системах якобы есть специальные саркофаги, в которых покоятся те, кто «ушел по пыльной дороге». Стэлмены таскают этих живых покойников за собой по всей Вселенной, утверждая, что могут «подключаться» к их одурманенному разуму, вошедшему во взаимодействие с Великим Космосом.
Неяркое пламя костра разбрасывало по серым камням оранжевые блики. Россыпи звезд мерцали над головой. Аконит еще не взошел, с востока, с невидимых в темноте гор, тянуло холодом. Старый стэлмен, что полгода назад рассказывал Климу о скваттерах в долине, где происходило «великое замирение», услышав шаги, покосился на Елисеева, жестом пригласил присесть рядом.
– Здравствуй, мил-человек. Располагайся. Извини старика — угостить нечем, да и поздно уже. Я, вишь ты, стараюсь теперь на ночь не употреблять — док наш сказал, что кони двину, ежели не завяжу с этим делом. А мне пожить охота, да. Чего улыбаешься? Думаешь, только молодые да красивые жизнь любят? Не, паря, старики за нее тоже цепляются накрепко. А может, и покрепче вас, соплеухих. Ладно, заболтал я тебя. Чего пришел-то? А-а-а, про войну я обещал… Ну раз обещал — расскажу. Слушай…
«Домбай» и «Эрцог» мусорщиками были. Нет, это в разговоре — мусорщики, на самом деле «Домбай» именовался «сборщиком технологических объектов», а «Эрцог» — «утилизатором энергетических установок». Но по сути-то верно — мусорщики. Космические дворники. «Галактика должна быть чистой!» и прочее бла-бла-бла…
Борта эти в паре ходили. «Эрцог» полным автоматом был, управление с «Домбая» велось. Капитанствовал там Лёва Дыменко. Тот самый, замечу. Ты не знаешь, кто такой Дыменко? У-у-у, паря, как жизнь-то обернулась — молодежь Льва Ильича не помнит. А было время — славился Дыменко, по всей Галактике славился, да чего там, по всему Великому Космосу буквально. Шесть «дальняков», поход к черной дыре, платиновые птички в петлицах, почетный член клуба «Галактические волки». Побывал на Аппо, Гее, Аресте, Гипносе, Орфее, Ялмезе… Памятник первопроходцам на Артемиде знаешь? Он доставил, он и ставил.
В «волки» его сам Сигурд Дырявый Лоб принимал, да на руках у Льва Ильича и отдал космическим богам свою грешную душу.
Почему Дыменко оказался капитаном мусоросборника? А характер потому что имел поганый. Чего уж там теперь юлить — наглым был Лев Ильич, как комета, и жестким, как фотосферное излучение. Ни в грош никого не ставил, ни перед кем спины не гнул. Ну, и возраст… Когда война началась, он «Аджимушкаем» командовал, был такой дальний рейдер. Был, да весь вышел.
Дыменко на второй день после бомбардировок наших баз на Обероне получил приказ начать патрулирование пояса Койпера. Не буду сейчас обсуждать это решение генштабистов, самому сопливому юнге понятно, что использовать для таких дел дальний рейдер — все одно что комаров из лучемета бить.
А Дыменко так и вообще обиделся. Ну, а где обида — там и злость, и желание доказать всем, что он, «галактический волк» Лев Ильич Дыменко, еще ого-го чего может!
В общем, ушел «Аджимушкай» в бросок, перехватил конвой противника у Аппо и раздолбал его в пух и перья. А там и десантные баржи, и транспорты с оружием, и два новых штурмовых монитора… Короче, удачно сходил Дыменко, ничего не скажешь.
Но пока он бил и крушил сине-красных черт-те где, через тот участок, который должен был патрулировать «Аджимушкай», в систему просочился вражеский ракетный крейсер типа «туман». Просочился — и начисто выжег наш пост гравитационного слежения на Плутоне, разрушив тем самым сплошную сферу раннего предупреждения. Скандал получился, трибуналом запахло…
Пронесло тогда. У Льва Ильича нашлись старые корешки с большими звездами, прикрыли. Отозвали его, пожурили крепко, разжаловали и выпихнули на пенсию. Он от пенсии отказался и попросился в строй «хоть кем», как сам и написал в рапорте. Ну, в общем, так он и попал на «Домбай».
«Домбай» на огромного шмеля походил. Пузатое брюхо-хранилище, крохотные крылышки гравиоантенн, толстые короткие лапы-манипуляторы и малюсенькая голова-рубка.
«Эрцог» — совсем другой. Тут больше на ум пауки приходят для сравнения. Восемь пятикилометровых захватов — и цилиндрический корпус, в котором размещался блок управления, двигатели и отсеки для энергетических установок, извлеченных из «технологических объектов», то бишь из погибших или списанных кораблей.
Работали мусорщики всегда в паре. Сперва «Эрцог» по дистанционке с «Домбая» «брал» корабль, вцепившись в него своими огромными захватами, и вынимал из погибшей посудины «сердце» — реактор и гравитотрон. Затем подгребал «Домбай», разворачивался задом, распахивал створы хранилища и при помощи манипуляторов запихивал туда мертвого собрата — если тот по размерам подходил. А если нет — резал корпус на части и опять же помещал его в хранилище. После этого мусорщики шли на Ганимед, где располагалась Центральная база переработки технологических объектов.
В общем, работали «Домбай» и «Эрцог» тихо, без суеты — этакие скромные трудяги, незаметные могильщики великой космической войны.
Третий год боев плохо начался — сине-красные оттянули основные силы федералов к Бетельгейзе, и пока адмирал Костецкий ворочал соединениями тяжелых крейсеров, чтобы, значит, дать врагу последний и решительный бой, бросили на Аппо десантно-штурмовые бригады. В общем, Аппо грейты захватили, а ваши, федералы то бишь, вместе с ним утратили и контроль за всем сектором. И так получилось, что на соседней Нике остался неэвакуированным госпиталь первого ранга, ремонтная база и по мелочи — горно-обогатительный комбинат, автоматический комплекс по постройке орбитальных штурмовиков, геологическая экспедиция и прочее. Всего около семидесяти тыщ человек да техники до дури.
Ну, в генштабе за голову схватились — что, как, кто виноват? Решили сперва контрудар нанести, потом посчитали — поостыли. Сил на такой удар у Федерации не было. Понимаешь, паря, просто не было! Это что означает? Что списывать придется базу на Нике, со всем персоналом и железками списывать. Еще живых — зачислять в «невосполнимые потери». Да-а, так вот бывает, паря…
У грейтов разведка поставлена была звонко. Сам адмирал О’Дэрри, который «Дремлющий бык», за ней сёк, лапу свою волосатую на пульсе держал. В общем, как пронюхали в объединенном штабе Коалиции об никейских делах, сразу и решили одним хлопком все закончить. И пошел на Нику «Зевс». Тот самый тяжелый линейный спейсер «Зевс»…
Стэлмен замолчал, подхватил узловатыми пальцами с углей крохотную закопченную кружку, сделал глоток кипятка и блаженно зажмурился. Лицо его, и без того морщинистое, на мгновение превратилось в застывшую маску древнего божества. Такие маски на олд-мамми Клим видел в музее, их делали из древесной коры аборигены Новой Гвинеи и использовали для обряда отпугивания злых духов от своих деревень.
– Ты про «Зевс»-то слыхал? — не двигая губами, спросила маска.
– Ну, что-то такое… — Клим неопределенно помахал рукой. — Наши строили какое-то чудо-юдо на секретной верфи у мертвой планеты Эол, а когда готовность спейсера была уже под девяносто процентов, грейты захватили верфь и перегнали почти готовый корабль к себе. Потом он как-то где-то погиб. Это он, «Зевс»?
– Эх, паря… — горестно затряс головой стэлмен. — Такие дела — а вы и знать не знаете. «Чудо-юдо»! — передразнил он Елисеева. — Да чтоб ты понял, «Зевс» — это суперспейсер был. Лучший. Самый большой. Самый сильный. Самый быстрый. По этому проекту федералы три борта должны были построить — и с их помощью закончить войну. «Зевс» — первый в серии. И надо такому случиться — грейты его взяли, теплого, на достроечном пирсе. Я ж говорил, разведка у них атас как работала. В общем, проморгали ваши. И превратился «Зевс» в грейтовский флагман. Операция по уничтожению Никейской базы первым его заданием стала. Первым — и последним…
«Домбай» и «Эрцог» в ту пору кладбище корабельное у Тауруса разгребали. Я тогда вращался в системе Знающего путь Койву-Ногтя. Мы по Звездной тропе к Таурусу пришли, на камнях сели, ждать стали. Дыменко к стэлменам с уважением был. Три часа на борт давал, а уж после «Домбай» корабль хавал. Много чего полезного наши калиты с тех дыменковских работ получили.
В общем, сидим мы на камнях, цирки растянули, ждем. Мусорщики по эллипсу ходят, расчет ведут, а вокруг хлама — видимо-невидимо! Кто уж там кого у Тауруса долбал, когда, а может, течением эти борта туда нанесло — даже я не знаю. Короче, веселуха нам корячится — столько барахла. И тут с «пыльной дороги» весть приходит: на Нику «Зевс» идет. А это от Тау в двух шагах, и судя по всему, нету у грейтов другого пути, кроме как через нас. Койву-Ноготь фобоснул — еще бы, такая махина! Одним бортом плюнет — и всю систему раздавит, как муху. Велел наш Поводырь сворачиваться, а сам с Дыменко связался. В двух словах ему все обсказал и посоветовал — а мы советы редко даем! — мол, вы, ребята, прикиньтесь ветошью, энергоустановки на заглушку и типа тоже мусор, походите по трекам пару суток. Глядишь, и проскочите.
Ну, ушли мы. А Лев Ильич остался. Чего он Ногтю ответил, я не знаю, но только совета слушать не стал…
Стэлмен снова замолчал, сделав перерыв на новый глоток. Клим вытянул затекшие ноги к уже почти потухшему костру, с наслаждением вдохнул студеный горный воздух. Старый бродяга разворачивал перед ним удивительные картины великой межзвездной войны, о которой Клим знал все больше из объемника, виртуалки, новостийных выпусков да пафосных фильмов с пропагандистским душком и неизменным хеппи-эндом.
Старик молчал. Он сидел неподвижно, прикрыв глаза, и казалось, забыл про Елисеева. Клим досадливо поморщился — ему было интересно, чем закончилась история с «Зевсом» и «галактическим волком» Дыменко, но стэлмен, видимо, устал и, как у них это называется, «ушел».
Поднявшись, Клим двинулся к скалам, туда, где в палатке спали Лускус и Цендорж.
– Сядь! — неожиданно проскрипел ему в спину стэлмен. — Сядь и слушай… «Зевс» вывалился «из дырки» и встал. Я его успел посмотреть, когда тропу закрывал. Я, вишь, юнновый был, и «дверца» на мне висела. Ну, доложу я тебе, паря, это махина! Никогда после не видал я ничего подобного. Не знаю, сколько он в длину, характеристики всякие там, тэтэха какое. Но сетки гравитобатарей у «Зевса» были такие, что в них обычный грузовик пешком бы вошел. Вот такой это был крокодил…
И едва «Зевс» встал, сферу вокруг пощупал и маневровые движки на разогрев поставил, как выходят на него из-за железа наши мусорщики. «Домбай» ведущим, «Эрцог» позади. При полном параде. Чуть ли не с аншлагом: «Иду на вы!» А может, и был аншлаг. Дыменко — он отчаянный мужик, чего уж.
Говорят, смех на «Зевсе» стоял такой, что кому-то из штабных даже плохо стало, в больничке откачивали. Ну а когда там отсмеялись, пошла волна. Все, как положено: «Лечь в дрейф, гравитроны обесточить, ждать призовую команду. В случае оказания сопротивления…», ну и далее по тексту. Что бывает в таком случае — это всем известно.
На «Домбае» молчат. «Эрцог» вообще потух, манипуляторы разбросал. Только один синий треугольник в носу светится. Сигнал это, означает «утилизационный отсек пуст». В тот момент он больше всего на дохлого паука похож был. Я хорошо помню это: Таурус полыхает, как сопло; полосатый «Домбай» плывет, рядом «Эрцог» висит, а над ними «Зевс». Такая громада, что во рту сухо становится.
Дальше все как во сне. Призовая команда с «Зевса» отваливает на двух абордажных ботах. «Домбай» разворачивается, типа чтоб борт поудобнее для призовиков подставить. «Эрцог» под самым «Зевсом» уже. И тут Дыменко «дает волну». «Эрцог» оживает, поднимает лапы и «берет» «Зевса». Лев Ильич рассчитал все, как проц. Главный упор он на совместимость систем сделал. «Зевс»-то на нашей верфи клепали! В общем, «Эрцог» достал из крокодила реактор. Достал, в брюхо свое запихнул — и в сторонку отошел. «Домбай» включает маршевые. У него они — моща, по работе так надо. Призовики на подходе. И тут по корпусу мусорщика идут три световых кольца красного цвета — иллюминационный сигнал «Погибаю, но не сдаюсь!». В эфире гремит музон олдовый: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!» Лев Ильич дает форсаж — и бьется в свой собственный «Эрцог». В брызги бьется, разносит обе посудины и призовиков с собой забирает!
– Зачем?! — вырвалось у Клима.
– Эх, паря. Не рубишь ты фишку. — Стэлмен закашлялся, утер выступивший на покрытом шрамами лбу пот. — Смекай: без реактора «Зевс» только на позиционку способен. До Ники ему не дочапать. В дырку не уйти. Если «Домбай» в крокодила воткнуть, так тому это как слону дробина. Если сдаться — реактор грейты на место поставят. А тут, считай, все. Кранты ему. Так и вышло. Когда федералы обо всем узнали, вышло на Тау звено рейдеров, из новой серии, именники. «Лозино-Лозинский», «Черток» и лидером «Глушко». Раскатали они «Зевса» в межзвездную пыль. А от «Домбая» и «Эрцога» один только фрагмент захвата и обнаружили. Так вот тогда воевали, паря…
Старый стэлмен уставился в остывшие угли. Клим тоже молчал. Переливались на боках цирка отблески звезд. Выполз из-за острого скального гребня Аконит. Вдали заунывно прокричал крылозуб. Ночь перевалила за свой экватор и покатилась к рассвету.
– Иди, паря, спи, — глухо пробормотал старик. — Завтра вам на снега идти.
Клим встал и ушел. Он широко шагал по каменной осыпи, спиной чувствуя взгляд стэлмена, а в голове толклись мелкие и назойливые, как мошкара, мысли. Елисеев думал о том, зачем старик рассказал ему эту историю. Стэлмены никогда ничего не делают просто так. Стало быть, повесть о героической гибели капитана Льва Дыменко содержала в себе что-то еще, какой-то второй, скрытый до поры смысл. Прикидывая и так, и эдак, Клим в итоге ни до чего не додумался. У палатки он стянул сапоги, на четвереньках влез под полог, упал на спальный мешок лицом вниз и мгновенно уснул…
* * *
Из дневника Клима Елисеева:
Живший в Великом веке академик Будагов как-то сказал: «Горы — морщины душевного напряжения материков». Я вспомнил эту фразу, когда мы буквально на четвереньках перебирались через частую гребенку этих «морщин». Вот только высота каждой каменной «морщинки» составляла метров тридцать-сорок. Лускус по этому поводу выразился кратко и емко: «Ползем аки вши за ухом».
Под ухом, он, наверное, подразумевает закрывающую полнеба безымянную вершину. Я не могу сказать, видел ли я ее во время нашего прошлого вынужденного путешествия в здешних местах. Гора и гора. Большая, остроконечная, вся покрыта снегом. За нею высится точно такая же, а если посмотреть назад, то можно увидеть сразу три похожих пика.
Ночевали мы в глухом ущелье, узком, словно улица в средневековом городе. Всю ночь ветер выл на разные голоса, палатка под его порывами гудела, как барабан. Утром я решил, что нам нужно подняться как можно выше и постараться сориентироваться оттуда. В конце концов, и огромная воронка, в которой мы увидели объект «Зеро», и скальная гряда, вдоль которой шли, имеют приличные размеры, и мы должны их заметить.
К обеду мы наконец-то преодолели «морщины» и выбрались на полого поднимающийся склон, усеянный крупными камнями. Здесь уже ничего не растет, нет даже лишайников и белой плесени. Знобящее дыхание ледника пробирает до костей. Пришлось остановиться и облачиться в меховые куртки. К вечеру надеемся подняться на ледник.
Когда рассвело, Лускус своим единственным глазом разглядел вдали некий вытянутый предмет, лежащий на льду. До него километров семь-восемь, но в здешних условиях пройти это небольшое по меркам равнины расстояние может оказаться очень трудно, а то и вовсе невозможно.
Связавшись веревкой, идем по колено в снегу. То и дело кто-нибудь проваливается в глубокие трещины. Эти трещины и общий вид окрестных гор начинают казаться мне смутно знакомыми. Вроде бы именно в таком месте потерпел катастрофу наш дирижабль. Если это так, если мы отыщем подтверждение моим предположениям в виде обломков, можно будет с большой долей вероятности вычислить местонахождение объекта «Зеро».
Пообедали сухарями и вяленым мясом. На десерт каждый сжевал по горсти сушеных черных вишен. После еды разрешили себе короткий отдых, все же на нас сказывается нехватка кислорода из-за высоты. Лежали на снегу, переговаривались. Я предположил, что предмет, к которому мы идем, может быть куском гондолы «Кондора». Лускус неопределенно хмыкнул, а Цендорж реалистично возразил:
– Тут снег идет. Много снега. Давно засыпало все. Ничего не найдем. Время зря теряем.
Пока мы отдыхали, небо, затянутое серой пеленой сплошной облачности, заметно потемнело, и когда мы продолжили путь, словно в подтверждение слов монгола, повалил густой снег. Видимость сразу сильно ухудшилась. Возникли опасения, что мы можем потерять цель нашего похода. Ее стало совершенно не видно за снежной стеной, отвесно падающей на нас.
Снегопад закончился так же внезапно, как и начался. Сильный ветер обжигает лица, идти очень трудно. До загадочного предмета осталось не более двух километров. Его сильно засыпало снегом, видно лишь торчащую из сугробов часть. Мне стало совершенно понятно, что никакого отношения к дирижаблю эта штуковина не имеет — она большая, сильно вытянутая и, скорее всего, круглая.
Когда до огромной трубы, под углом возвышающейся над ледником, осталось не более двух сотен метров, Лускус проверил свою винтовку и велел нам с Цендоржем сделать то же самое. То, что труба имеет искусственное происхождение, уже не вызывало сомнений. Вопрос в другом — кто ее сделал и как она сюда попала?
Тщательный осмотр трубы не то чтобы помог нам как-то понять, что это за агрегат, напротив, загадок теперь стало гораздо больше. Итак, мы имеем: цилиндр трех метров в диаметре, покрытый обшивкой из сваренных металлических листов. Металл — скорее всего какой-то титановый сплав. Длина возвышающейся над снегом части не менее пяти метров. Торец цилиндра срезан под прямым углом. Там явственно просматриваются пять отверстий, в каждое из которых может пролезть взрослый человек. Судя по всему, мы видим перед собой некий летательный аппарат, похожий на примитивные ракеты времен начала освоения околоземного пространства. Недавний снегопад засыпал все вокруг, кроме того, стемнело, и определить, как выглядит носовая часть аппарата, не представляется возможным. Решили ночевать здесь, а утром провести более тщательный осмотр.
Лускус раз двадцать обошел «трубу». Изуродованное его лицо светилось радостью, как у ребенка, которому подарили новую игрушку. Когда я осторожно попытался объяснить, что «труба» ничем не походит на объект «Зеро», что, скорее всего, она сделана людьми, он только рассмеялся в ответ.
Эос ушла за горные пики, сразу стало темно. После ужина Лускус лег спать, Цендорж при свете масляной коптилки уселся латать прохудившуюся обувь, а я выбрался из палатки наружу — пройтись. Стояла тихая, безветренная погода. Аконит взошел над горами и давал столько света, что можно было спокойно читать. Ледник лучился призрачным, жемчужным сиянием и на его фоне странный аппарат выделялся инородным темным пятном.
Запалив факел, я еще раз внимательно осмотрел «трубу». Выше я уже писал о своих предположениях касательно происхождения аппарата. Теперь моя уверенность в том, что это — творение человеческих рук, только укрепилась. Характер сварных швов на корпусе, похожие на дюзы отверстия в торцевой части, а главное — общее впечатление от всей конструкции. В нем не было ничего «не нашего». Другой вопрос — кто это создал и как это здесь оказалось? Ну да ничего, завтра утром попытаемся узнать…
Ночью опять шел снег. Под его тяжестью полог палатки прогнулся так, что мы утром еле выбрались наружу. На «трубе» выросла снежная шапка, все наши вчерашние следы засыпало.
– Еще день — и эту штуку вообще завалит! — недовольно пробурчал Лускус. Наскоро перекусив, мы взялись за снежную археологию. Лопат у нас не было, и пришлось использовать то, что было под рукой — звенчи, котелок, а чаще всего собственные руки.
К полудню вокруг «трубы» высились снежные валы. Мы дошли до коренного льда, и тут выяснилось, что аппарат угодил в одну из трещин, намертво засев там носовой частью. Кроме всего прочего нам удалось обнаружить люк, наполовину скрытый льдом.
– Придется рубить! — хищно оскалился Лускус, помахивая топориком. От него валил пар, одежда промокла. Мы с Цендоржем выглядели не лучше.
Весь остаток дня прошел в утомительной битве со льдом. Плотный, мутно-серый, он звенел под нашими топорами, и вспыхивающее под лучами Эос ледяное крошево до крови секло наши лица. Люк постепенно освобождался из ледяного плена. Вскоре стала видна ручка, утопленная в специальную нишу. Вполне человеческая ручка, так и манящая «дерни меня».
Работа уже подходила к концу, когда Цендорж впервые обратил внимание на неясные звуки, доносившиеся сквозь обшивку «трубы». Мы тут же замерли, тревожно прислушиваясь. Спустя несколько томительных минут стало понятно — в аппарате что-то происходит. Больше всего это походило на осторожное постукивание, изредка слышались металлические щелчки и приглушенный лязг.
Мы терялись в догадках — что может служить источником этих звуков? Работа неких неизвестных механизмов? Вряд ли, электричества на Медее нет. Впрочем, наверное, возможны и другие варианты, например, элементарный часовой механизм или что-то, связанное с магнитным полем…
– Ну что, надо открывать. — Лускус передернул затвор винтовки и нахмурился. Мы стояли в вырубленной яме перед люком, и никто не решался взяться за ручку. Наконец Цендорж решительно шагнул вперед и распахнул люк. Лускус предостерегающе вскрикнул, но монгол, обнажив звенч, уже исчез в темном провале. Я лихорадочно высекал искру, чтобы поджечь просмоленный фитиль — внутри аппарата было темно.
– Тут никого нет, — донесся до нас приглушенный голос Цендоржа. Фитиль наконец загорелся, и я пролез в «трубу», с трудом балансируя на покатом полу. Следом вошел Лускус с винтовкой наготове.
Мы оказались в довольно просторном отсеке. Вдоль скругленных стен тянулись трубки и стальные тросики, в задней части громоздились какие-то агрегаты неясного назначения. А внизу мы увидели металлическую переборку и еще один люк, точнее, даже не люк, а дверь. Судя по всему, запиралась она изнутри.
– Там еще что-то есть! — хриплым от волнения голосом проговорил Цендорж. Лускус, рассматривая дверь, попросил меня посветить и присел на корточки, уцепившись свободной рукой за толстую блестящую трубу. Винтовку он держал на отлете, стволом вверх.
Дверь открылась неожиданно — попросту отъехала в сторону, и из мрака появился человек в круглом шлеме.
– Стоять! Не… не двигаться! — заикаясь, крикнул он на и-линге, тыча в нас старинным плоским пистолетом. Мы замерли. Цендорж шумно сглотнул.
– Бросай оружие, сынок, — ласково попросил Лускус, умудрившийся оказаться сбоку от двери, да еще и прицелиться в незнакомца. — Не видишь — свои!
– Свои? — потерянно пробормотал обитатель «трубы», опуская пистолет. — Свои-и-и…
И он заплакал, сползая по наклонному полу во мрак…
* * *
– Я военнослужащий. Согласно пункту третьему Международной конвенции о военнопленных я имею право не отвечать на ваши вопросы. Вы же имеете право подвергнуть меня мнемоскопии и получить все интересующие сведения… — в очередной раз повторил пилот «трубы». Теперь он говорил спокойно и даже безразлично. Грязные светлые волосы растрепались, лицо бледное, под глазами тени, но в целом этот еще очень молодой парень выглядел очень уверенным в себе.
Эос клонилась к закату. Под пыхтящим чайником догорал сланцевый брикет. Лускус с досадой сплюнул в искрящийся снег:
– Пойми, сынок, тут, на Медее, не действуют никакие эти ваши конвенции. И мнемоскопы тут не работают. Впрочем, ты это знаешь не хуже меня. Я по-хорошему советую тебе, заметь, пока советую — расскажи нам, кто ты и что это за хрень. Иначе…
В ответ донеслось уже знакомое:
– Я военнослужащий…
То, что его спасители — никакие не «свои», пилот понял довольно быстро. Клим же догадался еще раньше — незнакомца выдал акцент, это характерное грейтовское «чавканье», иначе называемое «вывернутый язык».
Поначалу, впрочем, все шло нормально. Спасенного напоили, накормили, переодели — смердел он ужасно. Но едва Лускус задал вполне невинный вопрос, что, мол, это за диковинное чудо торчит изо льда, как пилот замкнулся и стал отвечать лишь заученной фразой про конвенцию. Осмотр «трубы» тоже ничего не дал — в кабине Цендорж и Клим обнаружили лишь пепел от сожженной карты и раскуроченную панель управления.
– Ладно, по-людски ты не хочешь. — Лускус встал, прошелся до палатки и обратно. — Тогда нам придется, ты уж извини, применить кое-что из арсенала господина Торквемады.
Пилот равнодушно пожал плечами. Видимо, имя великого инквизитора ему ни о чем не говорило. А зря…
Лускус всегда восхищал Клима своим умением мгновенно переходить из одного душевного состояния в другое. Казалось, только что он был сама любезность и вдруг безразлично сидящий на куске шкуры пилот оказался буквально висящим в воздухе. Крепко ухватив его за грудки, Лускус рычал в испуганное лицо парня:
– Игры кончились, сопляк! Ты все равно расскажешь нам все! Разница лишь в том, останешься ты жить дальше или уже через пару часов ляжешь в этот снег! Я буду отрезать тебе пальцы. Сперва на ногах. Медленно. Тупым ножом. Мизинец. Ты помнишь, как выглядит твой мизинец? Там такой маленький ноготок. Вот его я вырежу в первую очередь. Острие моего грязного тупого ножа будет ковыряться в кровавой ране, а эти два джентльмена не дадут тебе вырваться. Ты слышишь меня?!
– А-а-а! — заорал пилот, пытаясь отвернуть голову.
Лускус снова заговорил. Теперь он четко структурировал фразы:
– Выбор: живой и уходишь с нами! Или: муки, боль, унижение и смерть! Выбирай! Быстро! Быстро! Цендорж!
Монгол, точно всю жизнь этим занимался, споро подскочил к пилоту и кожаным ремнем начал скручивать ему руки за спиной. Лускус отступил на шаг, и парень кулем осел в снег. Безумными глазами он смотрел на своих спасителей, вдруг превратившихся в жестоких монстров, совершенно одурев от всего происходящего. Из приоткрытого рта вырывались нечленораздельные звуки.
Лускус с самой зловещей ухмылкой, на которую только был способен, медленно вытащил из ножен кривой нож, а из-за пазухи — точильный камень.
– Нож обязательно должен быть тупым. Так больнее, — сверля пленника единственным глазом, назидательно произнес он и принялся тупить лезвие, громко ширкая точилом по черной бронзе.
Клим припомнил, что в читанных им книгах и виденных в объемнике фильмах на допросах обычно разворачивалось действо под названием «злой следователь — добрый следователь». Пока одноглазый усиливал психологический прессинг, выразительно описывая, что испытает в самое ближайшее время пилот, Елисеев присел на корточки рядом с пленником и негромко сказал самым доброжелательным тоном:
– Ну и зачем тебе все это? Ты же молодой, девушки тебя любят небось. Ты смотри — все еще можно остановить. Он, пока крови не увидел, более-менее вменяем. И потом — ну ты же умный парень! Да, тебе не повезло — авария и все такое. Но это судьба, с ней спорить бесполезно. С другой стороны — тебе повезло. Ты выжил, ты дышишь, думаешь, а не лежишь замерзшим трупом в этом круглом гробу. Так зачем тебе сейчас совершать самоубийство? Пойми — тут не действуют ни законы Федерации, ни вашей этой Великой Коалиции. Мы сами по себе. У нас есть города и поселки, фермы, дороги, заводы. Армия своя есть. Хочешь — будешь служить. Вся планета в твоем распоряжении. Ответь на наши вопросы — и будешь жить.
– Я… — проблеял пилот. — Я… не могу… Присяга… Я…
– А в присяге разве хоть слово было о службе на планете с альтернативными физическими законами? — буднично спросил Клим.
Парень дернулся, вывернул голову и посмотрел Елисееву в глаза.
– Аль… альтернативными?
– Конечно! Медея — это такой… как бы экспериментальный мир. И тут нам, нормальным людям — ведь ты же нормальный человек! — приходится играть по новым правилам. Понимаешь?
– Да что ты его уговариваешь! — взревел Лускус, отбрасывая точило. — На куски порежу!
– А-а-а!! — в ужасе заорал пленник, зажмурившись и меся ногами снег.
– Имя? — крикнул ему в ухо Елисеев. — Имя, звание?
Лускус провел острием ножа по бледной щеке пилота.
– Реддер! Шон Реддер! — провизжал тот. — Пощадите!
– Звание? — снова крикнул Клим.
– Лейтенант Объединенного флота Великой Коалиции!
– Должность?
– Флай-испытатель!
– Выпить хочешь?
И наступила тишина…
Цендорж, отвернувшись, хихикал в кулак. Лускус, тяжело усевшись в снег рядом с всхлипывающим флай-испытателем Шоном Реддером, хлопнул его по плечу.
– А ты говоришь — конвенция…
Елисеев принес фляжку с самогоном, настоянным на листьях горчатки. Пленнику развязали руки, сунули долбленый деревянный стаканчик. Он прятал глаза, но выпил без раздумий.
– Надо дожимать! — шепнул Лускус Климу. Тот кивнул в ответ и обратился к шумно задышавшему пилоту:
– Поздравляю! Шон, дружище, ты же только что родился во второй раз! Понимаешь? Вот ты летел над этими горами, летел… Кстати, как называется твоя леталка?
– SR-12, опытная модель, — ответил пленник, по-прежнему глядя в сторону.
– А попроще?
– Турболет. Мы их так прозвали…
Клим тревожно переглянулся с Лускусом. «Мы», «их» — стало быть, на планете есть целая военно-воздушная база грейтов.
– Так вот, летел ты над горами, горя не знал и вдруг трах-бах…
– Нет, не вдруг! — неожиданно вскинулся пилот. — Я еще перед вылетом говорил Биззи — старшему технику нашему, — у меня предчувствие плохое. А она не поверила. Машина, говорит, в порядке. Все, говорит, в норме. Ну а когда над материком уже шли, мой второй номер, Хорни, по переговорной трубе докладывает: «В четвертом двигательном задымление!» Я…
– Друг ситный, погоди-ка… — Лускус расправил на коленях вытатуированную на куске тонко выделанной кожи карту. — Откуда ты, говоришь, вылетел?
Уже изрядно захмелевший пилот попытался отстраниться, но Елисеев снова наполнил стаканчик, сунул ему в вялые пальцы.
– Давай! И я с тобой приму. Ну, за нового гражданина Свободной Медеи…
– Тут у вас нету… — отдышавшись после крепкого самогона, просипел пилот, тыча пальцем в карту.
– Чего нету? — насторожился Лускус.
– Островов в океане нету. И вообще… каменный век… Ха, да вы ж как дикари вообще!
– Ну да, — спокойно подтвердил Клим. — Дикари. Здорово же! Ты разве пацаном не мечтал — лук, арбалет, мечи, копья. Жаренное на огне мясо. Мясо?
– Ну… — нетрезво кивнул пилот.
– Эх, парень, тебе неслыханно повезло! Считай, что ты в аттракционе «мечты сбываются». А много вас здесь?
Неожиданно воцарилось молчание. Пленник зачерпнул горсть снега, пожевал, вытер рукавом мокрое лицо и выдохнул:
– Много…
* * *
Пилот говорил почти час. Все это время Елисеев подливал ему самогона, так что в итоге речь пленника стала совсем несвязной, и он, уронив голову на грудь, пьяно засопел. Лускус, делавший по ходу заметки в блокноте, велел Цендоржу уложить парня спать и не спускать с него глаз. Монгол подхватил пилота под мышки и поволок в палатку. Клим кусал губы и смотрел на багровый закат. Лускус, перечитывая свои записи, выругался. То, что они только что услышали, было настоящим шоком.
Со слов пленника выходило, что вот уже полгода, как на большом острове, находящемся в трех с лишним тысячах километров к северу от материка, находится база экспедиционного корпуса Великой Коалиции. На базе развернуты промышленные мощности, цеха по сборке специально разработанного для условий Медеи вооружения, ремонтные мастерские, верфь, фабрика стрелкового оружия и комбинат по производству этанола. Все это, а также не менее пяти тысяч военнослужащих и еще столько же гражданских специалистов было доставлено на Медею опять же специальным скоростным военным транспортом, построенным с использованием технологии «туман». Грейты поставили на орбите гравитационные стационары и выставили на острове нестандартный, «широкий» портал, через который в кратчайшие сроки на поверхность опустили оборудование, жилые комплексы и людей. Все это время в системе Эос «болтался», как выразился пилот, патрульный рейдер Федерации, но он ничего не обнаружил.
– Как же они точные координаты получили? — с сомнением покачал головой Лускус. — Для большого портала нужно иметь на почве работающие маркеры нанорельефа, а в наших условиях это нонсенс…
– И ничего не нонсенс! У нас были! — с жаром выкрикнул пилот. — Были координаты! Там, на острове, робинзон жил. Ха-ха, настоящий, в шкурах. Он единственный выжил из экипажа. Десантный бот сюда упал, давно, в войну еще… Вы что, мне не верите?!
– Верим, верим, — успокоил пилота Клим.
Тот глотнул прямо из фляги и продолжил рассказ…
Турболет, который он испытывал, как выяснилось, был довольно большим летательным аппаратом, построенным по принципу «летающее крыло» и имевшим два выступающих вперед автономных отсека для пилотов.
– Так вот что такое «рогатый треугольник», — пробормотал Лускус, делая пометку в блокноте.
Пленник рассказал, что в случае угрозы или аварийной ситуации пилот мог катапультироваться вместе с отсеком, у которого в воздухе разворачивался ротационный парашют, три изогнутые металлические лопасти, позволяющие совершить мягкую посадку без угрозы для жизни пилота.
– Не знаю, почему они не вышли, — горячился пилот, описывая катастрофу своего турболета. — Когда накрылся двигатель, мы пошли на снижение и развернулись. А потом был взрыв… Я скомандовал второму катапультироваться и дернул рычаг. Турболет горел. Я видел, как он упал. Это километрах в трех отсюда к востоку. И Хорни там… лежит. Он не смог спастись…
Клим спросил, сколько и какой техники имеется сейчас на базе. По словам пленника, в распоряжении грейтов имелось все, что нужно для успешного ведения победоносной и отнюдь не маленькой войны. Во-первых, три большие десантные баржи, работающие на этаноле. Во-вторых, бронемашины — пленник употребил непонятную Елисееву аббревиатуру БМП, но Лускус кивнул понимающе. В-третьих, один маленький разведывательный турболет, что совершает регулярные вылеты к побережью. В-четвертых, пять «рогатых» турболетов достраивались в сборочном цеху, они будут готовы через три месяца. Ну и в-пятых — танки.
– Настоящие, старинные танки! — Пилот, возбужденно размахивал руками, пытаясь описать их. — Я такие только по объемнику видел или на картинках. Им, говорят, двигатели переделали под спирт и заслали сюда.
– Много танков-то? — спросил Лускус. Пленник не ответил, требовательно протянув руку со стаканчиком. Клим набулькал ему на два пальца, кинул кусочек льда. Влив в себя самогон, пилот утер рукавом выступившие слезы и только тогда ответил:
– Много. Десятков семь-восемь, где-то так…
И вот теперь Лускус угрюмо смотрел на Елисеева, а Клим смотрел на закат. Оба понимали: танки — это вторжение. Пьяный пилот спал. Цендорж приглядывал за ним, положив винтовку на колени.
– Ох, и идиоты же мы! — неожиданно зло даже не сказал, а выкрикнул Клим.
– В смысле? — вопросительно выгнул бровь Лускус.
– Спирт! Это же так просто — двигатель на спирту. По типу дизеля, без искры. А в качестве стартера можно использовать маленькую паровую машину. Эх, вроде вот голова Шерхель, да и китаец этот, Чжао Жэнь, тоже не дурак, а как зациклились на паре — и всё.
– Меня другое волнует — когда они начнут? — Лускус поднялся, сбил с сапога снег. — Турболеты эти — они, я так понимаю, вроде штурмовиков. Этот говорил: «На бреющем, из пулеметов, а потом бомбы». А войска будут перебрасывать морем, на десантных баржах. Значит, должны искать места для высадки, исследовать побережье.
– Так вот почему пропадают рыбаки! — Елисеев повернул злое лицо к Лускусу. — Они уже ищут, понимаешь? Они уже готовы начать!
– Значит, все, кончилась наша экспедиция. Цендорж! Сворачивай лагерь. Клим — по возможности уберись тут, присыпь наши… раскопки. Я схожу на скалы, гляну, что там, внизу. Может, оттуда сподручнее спускаться будет. Все, через час выходим.
* * *
К полуночи они прошли около трех километров. Не проспавшийся пилот, на которого навьючили палатку, всю дорогу ныл, ругался, требовал освободить его от переноски тяжестей, снова начал поминать конвенцию, а потом озлобился и замолчал.
На ночлег расположились в изножье ледника, у скального выступа. Палатку поставили среди камней, в затишке. Клим растопил в котелке кусок слежавшегося снега, Цендорж заварил листья чайкофского. Выпив по кружке отвара, путники легли спать. В палатке было тесно — пилота положили в средину, не столько из-за заботы о его здоровье, сколько из опасения. Лускус перед сном шепнул Елисееву:
– Что-то не нравится мне его настроение. Как бы не загнул наш летун салазки…
Одноглазый как в воду глядел. На рассвете, когда все спали самым сладким, заревым сном, пленник осторожно выбрался из палатки и бросился бежать вдоль скал. Он был уверен, что сможет уйти. Ночью изрядно подморозило, и рыхлый снег сковало плотной коркой наста. Но громкий хруст выдал беглеца. Проснувшийся Цендорж выскочил из палатки, увидел в трех сотнях метров ниже по склону бегущего человека и сразу открыл стрельбу, истратив четыре драгоценных патрона. Выбравшийся на выстрелы Лускус с матюками отобрал у монгола винтовку, повел длинным стволом, прикидывая упреждение, и нажал на спусковой крючок. Грохот выстрела слился с отчаянным криком Клима:
– Не стреляй!
Пилот дернулся, запнулся, его повело в сторону, и спустя несколько секунд он упал на снег лицом вниз и остался лежать без движения.
– Зачем? — рявкнул Елисеев в лицо Лускусу. — Куда бы он тут делся?
– У нас нет времени за ним гоняться, — спокойно ответил одноглазый, закидывая винтовку за плечо. — Цендорж, собирай манатки. Пойду гляну, может, жив еще… Клим, ты со мной?
Когда они подошли к пленнику, тот сумел перевернуться на спину и теперь лежал, глядя в небо. На бледной щеке темнела струйка крови, вытекшая из приоткрытого рта.
Лускус присел, потрогал жилку на шее.
– Пульс есть, но слабый. Я ему под левую лопатку целился. Не жилец, в общем.
– Зачем ты его? — спросил Клим, наклоняясь над умирающим. Тот неожиданно выгнулся, заскреб ногами, захрипел так, что изо рта вылетели кровавые брызги.
– Да пойми ты, сержант! — Лускус схватил Клима за рукав, дернул, разворачивая к себе лицом. — Его же ищут! И его, и их этот «рогатый» турболет. Ты забыл — он говорил, что разведывательная леталка у них на ходу? Ищут — и наверняка найдут. Если бы мы его отпустили сейчас, вероятность того, что на него наткнулась бы поисковая команда, была бы весьма высокой.
– Ну и что? — равнодушно пожал плечами Елисеев.
– Если грейты узнают, что мы в курсе относительно их базы и этого долбанного экспедиционного корпуса, они начнут высадку немедленно, пока мы не успели подготовиться. А так…
– Но они все равно увидят следы возле «трубы».
– Не увидят. Смотри, какие тучи ползут с юга. Скоро начнется снегопад и все завалит. В общем, перестань хандрить. У нас огромные проблемы, а ты тут развел гуманизм, как мать Тереза. Все, Клим, все. Закапываем труп и уходим.
Елисеев посмотрел на дергающееся тело пилота.
– Он еще живой.
– Да, — кивнул Лускус и коротким, слитным движением выхватил звенч и вонзил его в грудь пленника. — Теперь мертвый. Рой яму.
* * *
Из дневника Клима Елисеева:
Идем вниз. Настроение поганое. Вторая экспедиция по поиску объекта «Зеро» закончилась неожиданно быстро и трагично. Но самое ужасное, что впереди нас, скорее всего, ожидает война, самая настоящая. Тотальная. Война на уничтожение. На ее фоне стычки со снейкерами действительно кажутся детской возней. Старый стэлмен был прав, когда говорил, что мы не понимаем разницы.
Танки. Авиация. Наверняка дальнобойная артиллерия. Пилот турболета про нее не говорил, но, скорее всего, командование грейтов перебросило сюда и пушки. И главное — сотни, тысячи закованных в керамлитовую броню пехотинцев, вооруженных винтовками, пулеметами, ракетометами и из чего там еще убивали в Великом и двадцать первом веках?..
Что мы сможем противопоставить этой армаде? Панцирников с алебардами? Прыгунью кавалерию? Стрелков с арбалетами? Паровые пушки, стреляющие на семьсот шагов? Бронепаровики, развивающие скорость тридцать пять километров в час? Стим-спиты, влекомые упряжками прыгунов?
Смешно…
Лускус, похоже, понимает всю тяжесть нашего положения еще лучше меня. Он практически ничего не говорит, только все время гонит нас, хотя мы и так летим, как на крыльях, побросав все лишнее и не нужное, вплоть до палатки.
Погода стоит мерзкая — постоянно идет мокрый снег, шквалистый ветер валит с ног. В этой ледяной и плотной, как ожившей кисель, мгле, очень трудно двигаться и еще труднее сохранять правильное направление. Единственный ориентир, который непогода не может у нас отнять, — рельеф местности. Мы движемся вниз по склону. Все время вниз и вниз. Наши прыгуны остались у стэлменов, и, прежде чем мы выйдем на равнину, нужно будет забрать их. Кроме того, я хочу поговорить с Лускусом и отправить его в Фербис на пузыре. Да, одноглазый говорил, что у стэлменов на исходе запас одорокомпонентов для управления пузырем в условиях Медеи и они берегут свой аппарат для ухода на Звездную Тропу. Но ситуация такова, что придется рискнуть. А вдруг вторжение уже началось? Вдруг танки грейтов уже утюжат улицы города, с лязгом ползут по виа Аксельбантов, где в доме под островерхой крышей моя Медея в ужасе забилась в угол кровати, не в силах понять, что происходит?
Нет, прочь, прочь эти мысли! Я пугаю сам себя. Надо сосредоточится на текущем моменте, тем паче что он — хуже не придумаешь.
Вероятность того, что мы выйдем к тому месту, откуда начался горный этап нашей экспедиции, пугающе мала. Скажу больше — я уверен в обратном. Похоже, мы заблудились. До утра еще несколько часов. Мы переждем их в снежной пещере, а утром двинемся дальше — вниз.
* * *
Снежный буран всю ночь ярился на плече грузной безымянной горы, завалил сугробами перевалы. Он навел обманчиво толстые мосты над трещинами в леднике и похоронил скальные расщелины, расставив западни и ловушки не хуже опытного охотника. К утру непогода унялась, пузатые тучи уползли на восток, и лучи Эос озарили белую пустыню, вспыхнувшую мириадами разноцветных искорок.
Выбравшись из-под снега, отрядники огляделись.
– Гора теперь на юго-западе. А была вон там, южнее. — Лускус насупился. — Мы уклонились к востоку. Надо возвращаться.
– Нет, надо идти вниз! — Клим умылся снегом, продел голову в ремень винтовки. — Цендорж, ты как?
– Вниз! — коротко пролаял монгол.
– А у нас что, с этого момента воцарилась демократия? — вкрадчиво произнес Лускус, выбираясь из снежной каши.
– Тогда давай разделимся, — нарочито не замечая «вкрадчивости» в голосе одноглазого, сказал Елисеев. — Ты пойдешь по своему маршруту, мы — как решили. Кто первый доберется до прыгунов, не будет ждать и отправится в Фербис. Так окажется быстрее…
– Хорошо, — неожиданно согласился Лускус и, утопая в снегу, двинулся туда, откуда они вчера пришли. Клим и Цендорж некоторое время смотрели ему в след, потом собрались и пошли вниз по склону.
Туман, держащийся в долине, постепенно расползся, стало видно зеленеющие холмы, темную курчавость рощ и поблескивающие ниточки речушек. Лускус догнал их к полудню. Не глядя в глаза Климу, он проворчал:
– Горе одному, один не воин…
И встал в арьергарде маленького отряда.
Постепенно идти стало легче — слой снега под ногами истончился, появились каменистые проплешины. На коротком привале они пожевали копченого мяса, выпили воды. Сам собой затеялся разговор о грядущей войне. Клим поделился своими опасениями. Цендорж поддержал его:
– Война — плохо.
Одноглазый неожиданно сказал:
– Незадолго до того, как мы выступили в этот поход, я получил информационную записку из департамента нашего общего друга Панкратова. — Лускус дернул щекой, словно бы сгоняя с лица насекомое. — Записка секретная. В ней приведен список преступлений и правонарушений, совершенных за последние два месяца, и для сравнения — совершенных за два месяца до того. Рост валообразный. В разы. Понятно, господа хорошие? А вы говорите… Война! Она очищает от скверны. Если хотите, это подарок судьбы. Общество снова сплотится. Понятно?
Клим вскочил, взмахнул рукой:
– Да ты… Ты понимаешь, что говоришь? Общество сплотится? А то, что погибнут тысячи, — это как?! У всего есть своя цена. Можем ли мы заплатить вот такую цену за эту самую сплоченность? Отвечай!
Но Лускус не успел ничего сказать. Цендорж, тоже поднявшийся на ноги, указал в долину:
– Юрта! Там монголы!
Несколько мгновений они вглядывались в темнеющее на фоне зелени долины пятнышко, а потом со всех ног бросились вниз. Каждый понимал — раз здесь есть кочевье, стало быть, есть и прыгуны, на которых можно быстро добраться до меднодорожной магистрали. Неприятный разговор о войне сам собой закончился, но Елисеев запомнил слова одноглазого канцлера…
* * *
Там, где бескрайняя равнина, окаймленная с запада отрогами Одинокого хребта, подходит к хребту Экваториальному, протянулась цепь невысоких холмов, заросших густой и сочной травой. Кое-где в буро-зеленое травяное море врезались скальные гряды, но на их горячие от лучей Эос склоны еще не ступала нога человека — люди на Медее вот уже почти четыре года заняты совсем другими делами, главным из которых была война.
В глубокой долинке, закрытой со всех сторон покатыми лбами холмов, стояла полуденная тишь. Небольшая юрта, покрытая прыгуньими шкурами, загон, в котором сквозь дрожащее марево можно было угадать с десяток овец и столько же спящих прыгунов. На шесте неподвижно висел толстый хвост аллимота — отпугивать злых духов.
Тишина и покой царили над долинкой. Попискивали в зарослях шуршуны. Струйка сизого дыма колыхалась над юртой, незаметно растворяясь в темном небе. Спали животные, спали после сытного обеда и люди — те, кому спится.
Старый Шебше-Эдей, стараясь не шуметь, откинул меховой полог и выбрался из юрты. Кутая сгорбленные плечи в видавший виды стеганный халат, привезенный еще с Земли, монгол мелкими шажками двинулся по склону холма в сторону гор.
Старость пришла, как осенний ветер. Иссушила кожу, сделав ее тонкой, словно бумага, выстудила нутро. Там поселился холод, и теперь Шебше-Эдей все время мерз. Этот озноб, то и дело сотрясавший его худое тело, не давал спать. Внучка, красавица Жаргал, жалела деда, всегда старалась угодить ему, подложить кусок побольше, налить чаю послаще, накрыть одеялом потеплее. Шебше-Эдей улыбнулся. Жаргал хорошая. Пусть нет у нее теперь мужа, но с его смертью горе не пришло в их семью. Есть дети, четверо правнуков, все как на подбор, бойкие черноголовые крепыши. Он и сам когда-то был таким. Есть прыгуны и величайшая ценность — овцы, которые, если все пойдет так, как надо, не дадут малышам голодать и нуждаться.
Детям нельзя голодать. Они должны расти, быть сильными и смелыми. А его, Шебше-Эдея, жизнь катится вниз, как колесо с горы.
Он чувствовал старость в себе, как чувствуют болезнь. Старость была безжалостной и ненасытной, как степной волк. Она пожирала все — память, мысли, слова. Ее добычей становился весь мир Шебше-Эдея, и по мере того, как старость насыщалась, этот мир становился все меньше и меньше. Монгол знал — очень скоро волк старости пожрет его полностью, а то, что останется — сморщенная кожаная кукла с костями, ломкими, как гнилые палки, — его правнуки отдадут, согласно обычаю, в пищу зверям и птицам. Так закончится жизнь.
Зной тихо звенел. В эту пору весь мир казался уснувшим. На севере, в неоглядной степной дали, марево размазало горизонт, и казалось, что у тверди нет земной границы и она сливается с небом, в котором сияла Зоряная звезда. На юге, над пиками далеких гор, курился легкий туман, предвещающий ненастье, но Шебше-Эдей знал — оно случится не сейчас, а дней через пять-шесть, когда из-за хребта придут облака. В пропасти неба тихо перекликались птицы.
Поднявшись на холм, Шебше-Эдей прошел еще немного и опустился на рыжую жесткую траву, вытянув гудящие ноги. Забрав колючие стебли в ладони, он замер, устремив взгляд в никуда.
Монгол не жалел о прожитых годах. Пусть злая судьба с корнем выдрала весь его род и множество других родов, пусть она зашвырнула их на самый край мироздания, но в конечном итоге смилостивилась, и в черную чашу страданий щедро полился пахучий кумыс благополучия.
Война закончилась. Люди перестали охотиться друг на друга, точно хищные звери. Внук Шебше-Эдея, Цендорж из рода Табын, стал большим человеком и не забывает родню. Пройдет время — и все изменится. По равнинам планеты будут бродить тучные стада, в предгорьях встанут могучие крепости, а у подножия их стен зашумят пестрые базары. Люди будут жить, растить детей, как это делали их пращуры, и пращуры их пращуров.
Но покой никак не хотел поселиться в сердце старого монгола. И виной тому была новая родина, этот странный мир, в котором солнце не поднимается в зенит, не бывает снега и не работают даже карманные фонарики.
Небо побелело от жары. Старик вздохнул. Ему не нравилось это небо. На Земле, в родных и знакомых с детства степях, он всегда знал, что бездонная синева над головой — это глаза сотен поколений предков, неотрывно следящих за живущими, за их делами и деяниями.
Здесь же небо было — и его не было. Шебше-Эдей хотел, но не мог выразить свое отношение к небу по-другому. Слова не шли на ум, их уже сожрал волк старости, и монгол тяжело вздыхал, понимая это.
Впрочем, слов еще хватало, чтобы сказать про другое. Когда раньше, дома, на Земле, Шебше-Эдей садился вот так на бугор в степи, зажимая в кулаках пучки травы, он знал, что держит землю за шерсть и таким образом держится на ее плоской необъятной спине. Он чувствовал, как земля дышит, как бьется где-то глубоко под ним ее огромное горячее сердце. И в такие мгновения Шебше-Эдей становился частью земли, как были ее частью муравьи и ящерицы, сурки и лисы, дзейрены и овцы.
Теперь, сидя на чужой земле, старик понимал только одно — он похож на муху, на докучливого овода, который уселся на лошадиный круп. Что будет через мгновение? Лошадь фыркнет, по ее атласной коже пробежит дрожь, и длинный хвост хлестнет по крылатому созданию, которое погибнет, даже не успев испугаться.
Гладкая, как шелковый платок, степь неожиданно потемнела — с востока по ней быстро, «на махах», шел отряд всадников, человек сорок, не меньше. С тех пор как монголы откочевали с побережья сюда, к горам, еще никто не тревожил покой маленького кочевья. Шебше-Эдей уводил свою семью тайно, ночью — он беспокоился за овец. Соседи, горбоносые темнолицые бедуины, кочевавшие в трех дневных переходах от бухты, на берегах которой в ту пору стояла юрта монголов, зарились на овец. И когда перехожий человек принес дурную весть — якобы десяток мужчин на прыгунах идут к юрте, чтобы угнать овец, старик решил уходить.
Переход был трудным — не хватало воды, овцы и прыгуны отказывались есть незнакомую траву, а в довершение всех бед заболел младший правнук, Сохон Оол. Но в итоге боги оказались милостивы к Шебше-Эдею — долгий путь закончился, мальчик выздоровел, скот отъелся на склонах холмов, и жизнь вошла в привычную колею. Старик ждал удобного случая, чтобы послать весточку внуку Цендоржу, и вот, кажется, такой случай представился.
Всадники приближались. В груди старого монгола шевельнулась тревога — уже очень не похожи были погоняющие прыгунов люди на торговцев или пастухов. Те передвигаются по степи неспешно, берегут силы — и свои, и животных. Эти же, подняв ушастых скакунов на задние лапы, нахлестывали их так, словно за ними гнались злые духи.
Старик крепко зажмурил глаза — ему вдруг захотелось, чтобы незваные гости не заметили юрты, чтобы их судьба не коснулась судьбы семьи Шебше-Эдея. Он представил, как всадники вихрем мчатся мимо долинки и уносятся на крепких ногах своих скакунов прочь.
– Прочь, прочь! — прохрипел Шебше-Эдей и открыл глаза. Отряд уже въехал в прогал между холмами и теперь приближался к кочевью. Монгол поднялся на ноги и засеменил вниз по склону, туда, где в надежно укрытой от дыхания гор долинке стояла его юрта, а в ней мирно спали правнуки…
* * *
Цендорж теперь все время бежал впереди и криками подгонял Лускуса и Елисеева. Прошел час или даже больше. Стало ощутимо теплее, и пришлось снять меховые куртки. Зона вечных снегов осталась далеко позади, а между скалами призывно зеленело степное море. Клим прикинул расстояние — до юрты им оставалось не больше трех километров.
Отряд всадников, гнавших прыгунов наметом, они заметили, когда те уже въехали в долину.
– Кто бы это мог быть? — пробормотал Лускус, но вопрос повис в воздухе — ответа на него у Клима не было. Цендорж убежал далеко вперед. Он сбросил теплую одежду и рюкзак, оставив при себе только пулевую винтовку и пару ручных гранат в заплечной сумке. Елисееву подумалось, что он так спешит не только из-за встречи с земляками. Неизвестный отряд мог угрожать кочевью, и Цендорж почувствовал это. Лускус, видимо, был солидарен с монголом. Он тоже перешел на бег, освободившись от поклажи. Клим выругался и снял винтовку с предохранителя. «Кажется, — сказал он себе, — дело пахнет стрельбой».
Всадники добрались до жилища и спешились. Из юрты им навстречу вышла женщина, а следом за ней — несколько ребятишек, мал мала меньше. Елисеев отчетливо видел их, черноголовых, жмущихся к матери. Детей напугали незнакомые люди, которые по-хозяйски принялись ворошить вывешенные на просушку шкуры, заглядывать в узлы и тюки под навесом. Еще Клим заметил старика — согнутого возрастом, опирающегося на палку старого монгола в синем халате, ковыляющего к юрте по склону холма.
И тут в загоне за юртой отчаянно заблеяла овца. Такой полный ужаса, пронзительный крик животное может издать только перед смертью. Крик заметался по долине, отражаясь от травяных склонов, и его тут же подхватили другие овцы и прыгуны.
– Не надо! — заорал Клим, увидев, как хохочущие находчики волокут за задние ноги тушу убитой овцы. Женщина бросилась на них с кулаками, но получила удар в живот и упала. Один из всадников несколько раз ударил ее ногой, потом воровато оглянулся и сорвал с шеи то ли бусы, то ли ожерелье. Плачущие дети бросились в юрту. Следом за ними вошли несколько человек.
Цендорж и Лускус ничего этого не видели. Они спустились к подножию горы, и юрту от них скрыл небольшой холм. Одноглазый на бегу повернул красное, злое лицо, махнул рукой — мол, давай быстрее. Клим, скрипя зубами, вскинул винтовку к плечу, прицелился и тут же опустил оружие — слишком далеко, не попасть…
Перед глазами Елисеева, то ли от жары, то ли от усталости, заплясали красные точки. Он увидел, как старик что-то гневно кричит, размахивая суковатой палкой, и падает в высокую траву с арбалетным болтом в груди. Как зарезанных овец привязывают к седлам. Как, коротко блеснув на солнце, звенч одного из всадников косо падает на ползущую к юрте женщину и та, сжавшись, замирает. Как от юрты начинает валить дым, и из нее выбегают люди, несущие одеяла и какие-то мешки.
«Дети! Где же дети?» — полыхнуло в голове. Детей не было видно. Юрта уже горела вся. Всадники запрыгивали на своих скакунов. Человек в черной долгополой куртке повелительным жестом указал на горы, повел рукой вдоль них на запад. «Уходят», — понял Клим, сменил направление и огромными прыжками помчался наперерез.
Но его опередил Цендорж, выскочивший на вершину холма. Монгол не тратил зря время и сразу открыл огонь по плотной массе всадников. Несколько секунд спустя к нему присоединился и Лускус. Пулевые винтовки загрохотали, и эхо от выстрелов запрыгало по долине.
Отряд противника тут же разделился. Три десятка всадников погнали прыгунов прямо на выстрелы, стремясь как можно скорее добраться до засевших на холме стрелков. Семь человек во главе с вожаком рванулись к горному склону, намереваясь прорваться и уйти вдоль хребта.
«Эти — мои», — подумал Клим, задыхаясь. Он рассчитал все верно — когда прыгуны находчиков обогнут холм и окажутся в ложбине, он будет в ста метрах выше по склону. С такой дистанции пулевая винтовка бьет наверняка. Только бы Цендорж и Лускус продержались, только бы устояли! Перебив группу прорыва, он придет им на помощь…
Но бой с самого начала пошел по другому сценарию. Атакующие холм всадники не стали зря подставлять себя под пули. Рассыпавшись, они нахлестывали прыгунов, окружая вершину. Стало ясно, что это не просто степные бандиты из бывших фермеров, а умелые и опытные бойцы, которые будут сражаться насмерть.
Клим добежал до округлого серого камня, вросшего в склон, привалился к его горячей бочине и закашлялся. Надо было успокоиться и восстановить дыхание, но мысль о том, что сейчас на холме, под ливнем арбалетных болтов гибнут друзья, ярила Клима и не давала сосредоточиться.
Вожак и его охрана, не оглядываясь, гнали прыгунов. «Тварь какая! — подумал Елисеев. — Видать, важная птица, раз его так берегут. Ну ничего, сейчас ты у меня вспомнишь, что такое сила притяжения!»
Уложив ствол винтовки на камень, Клим прицелился в шею прыгуну, на котором восседал вожак. Прыгун был крупный, светло-палевый, молодой и сильный. Такой может идти на задних лапах «широким шагом» весь день и не устать. На секунду в глубине души Елисеева возникла жалость к неповинному ни в каких грехах животному, но тут же перед глазами встала пылающая юрта, свернувшаяся клубком мертвая женщина, падающий в траву старик, и Клим плавно потянул спуск.
Винтовка грохнула, и прыгун вожака, «сбившись с ноги», полетел на землю. Клим уже выцелил следующую жертву и снова попал. Он не стрелял в людей — на фоне крупных туш прыгунов их тела были малы, а значит, возникал риск не попасть. Рисковать же Елисеев не мог и бил по скакунам, бил, как в тире, спокойно и расчетливо. Он стрелял и в промежутках между выстрелами слушал — стреляют ли на холме. Пальба там не утихала, и Клим радовался этой грозной музыке, для многих находчиков ставшей похоронным маршем.
Спешив шестерых из семи всадников, Елисеев вынужден был сменить позицию — к великому удивлению Клима, у вожака оказалось такое же, как и у него самого, оружие. Спрятавшись за труп прыгуна, человек в длиннополой крутке выстрелил дважды — и оба раза пули выбили каменную крошку совсем рядом с головой Елисеева.
Гадать, откуда у врага пулевая винтовка и не тот ли это ствол, из которого по Климу уже стреляли во время памятного налета на поезд, времени не было. Съехав с камня на животе, Елисеев упал в траву и откатился в сторону. Телохранители вожака пошли в атаку, подняв арбалеты. Клим практически машинально, без злобы, застрелил троих и поменял обойму. Его сейчас более всего занимал последний оставшийся в живых прыгун, что спокойно опустил голову к земле и жевал траву в стороне от боя.
Понеся потери, нападавшие тоже залегли и принялись осыпать то место, где, по их мнению, находился Елисеев, градом болтов. Вероятность того, что один из них мог попасть в цель, была высока, и Клим, разозлившись, открыл ураганный огонь, благо патронов хватало.
Он отвлекся буквально на несколько мгновений, потеряв из виду и пасущегося прыгуна, и главаря бандитов, по-прежнему отлеживающегося за тушей убитого животного. Болты перестали свистеть в воздухе. Елисеев приподнял голову, и его бросило в жар — по траве, придерживая одной рукой винтовку, к прыгуну бежал человек. Теперь он был без шляпы, и Клим ясно различил на гладко выбритом черепе рисунок, изображавший паука с красными пятнышками на черном брюхе.
– Каракурт! — взревел Клим, вскакивая на ноги. Он бежал и стрелял, не видя ничего вокруг, кроме этой лоснящейся от пота головы и этого мерзкого паука. И когда ему под ноги попался тяжелый арбалет, выпавший из мертвых рук своего хозяина, Клим не сразу понял, что все — он проиграл. Пролетев несколько метров, он сильно ударился, но винтовки из рук не выпустил и сразу же вскочил, хотя голова гудела, а во рту ощущался солоноватый вкус крови.
Каракурт уже сидел в седле. Победно вскинув руку, он ударил зверя пятками, поднимая его на дыбы, и погнал прочь. Клим наудачу выстрелил несколько раз вслед и, конечно, не попал…
Впору было упасть в сухую траву и завыть от злости и обиды, но на холме все так же грохотали винтовки Цендоржа и Лускуса. Все противники Елисеева были мертвы, и он, прихрамывая, побежал к долине, на ходу набивая в запасную обойму патроны.
* * *
Шебше-Эдей умирал долго. Тяжелая бронзовая стрела пробила ему грудь, и старый монгол чувствовал ее острие рядом с сердцем. Он лежал на спине, и чужое бирюзовое небо с каждым вздохом качалось над ним, как потолок юрты качается над колыбелью младенца. Степь звенела голосами насекомых, шумела травами, над ней раскатывались птичьи трели. Потом звуки исчезли, осталось только небо и царапающая боль за ребрами.
«Я буду первым монголом, который уходит в это небо», — подумал Шебше-Эдей. Тут же пришла другая мысль — нет, не первым. Здесь, на этой чужой земле, погибли уже сотни его соплеменников. «Значит, я не буду одинок там, наверху. Мы поднимемся высоко-высоко, сядем на небесный стол и станем смотреть на наших детей, внуков и правнуков». Мысль о правнуках отозвалась болью — что стало с ними, спавшими в юрте вместе со своей матерью? Живы ли они? «Я скоро это узнаю», — подумал старик, и это была его последняя мысль. Он закрыл глаза, из сухого горла вылетел клекот, подобный тому, что издает раненый коршун. Шебше-Эдей вытянулся, скрюченные пальцы набрали полные горсти травы. Он так и не увидел, как набежавший со стороны гор Елисеев атаковал осаждавших холм находчиков; как те, заметавшись под перекрестным огнем, рванулись к собранным коногонами у подножия холма прыгунам; как на помощь всадникам сыпанули из кустов невесть откуда подошедшие пешие бойцы; как внук Цендорж, бросив винтовку, взял в каждую руку по гранате и побежал вниз по склону; как грянули один за другим два взрыва и черный дым повис над долиной, точно грозовая туча…
* * *
Из дневника Клима Елисеева:
Мы вернулись. Вдвоем. Цендорж Табын, мой друг и помощник, человек, не раз спасавший мне жизнь, погиб в бою с отрядом снейкеров. Он погиб, а я… Я упустил Каракурта, проклятого голландца, выродка Ван Варенберга. Лиссаж со своей бригадой преследовал его банду две недели, загоняя в горы. Так получилось, что остатки банды — первыми верховые на прыгунах, а затем и пешие, что так некстати вмешались в бой у холма — вышли на становище старого Шебше-Эдея и его внучки Жаргал. Это их смерть я видел с горного склона, а в юрте сгорели заживо племянники Цендоржа. Он отомстил, забрав с собой не менее полутора десятков врагов. С гранатами в руках Цендорж атаковал людей Каракурта и подорвал себя вместе с ними. Нас от смерти спас подоспевший эскадрон нармильцев во главе с премьер-майором. Была жаркая рубка, и снейкеры полегли практически все, но пока жив Каракурт и этот загадочный Бигбрасса, месть не будет полной. То, что не суждено сделать Цендоржу, сделаю я. Теперь это мое дело, мой долг.
К сожалению, я не могу сейчас же начать охоту на снейкеров. Прямо там, в безвестной пригорной долине, мы сели на прыгунов и в сопровождении конвойного десятка нармильцев скорым маршем, обогнав обоз с ранеными, двинулись в Фербис. Лиссаж получил недвусмысленный приказ от Лускуса — устроить «степной террор» и покончить с бандитизмом на Медее.
Нам же предстоит создавать полноценные вооруженные силы, которые могут оказать реальное сопротивление экспедиционному корпусу Великой Коалиции. Над колонией нависла опасность. Прибыв в Фербис, Лускус уже через час собрал секретное совещание, на котором было решено ускоренными темпами начать постройку военной техники и в разы увеличить выпуск оружия. Приказы и директивы посыпались, как из рога изобилия. На побережье разворачивается сеть наблюдательных постов, создается Корпус пограничной стражи. В степь и к горам отправлены так называемые «наблюдательные отряды», по сути являвшиеся контрдиверсионными группами. Перед этими людьми, которых готовил и инструктировал Панкратов, стоял целый спектр задач — от фиксирования случаев пролета над нашей территорией разведывательного турболета противника до выявления и уничтожения вражеской агентуры.
Дабы избежать паники и пораженческих настроений, население решили пока не информировать о надвигающейся опасности. Я предложил отправить депеши на Лимес Шерхелю и Лапину, а также в Горную республику — в любом случае это наши союзники и они должны знать правду. Большинство министров поддержали меня, но тут вмешался Лускус. Его тяжелое канцлерское вето перевесило все наши голоса.
– В данной ситуации, — поясняя свое решение, сказал одноглазый, — я выступаю в роли древнего и весьма эффективного инструмента, именуемого бритвой Оккама. Когда придет время, все обо всем узнают…
Итак, мы снова на перепутье. Поиски объекта «Зеро» опять откладываются. Надо готовиться к худшему. На мне разработка комплекса мер по мобилизации населения и кураторство выполнения военных заказов заводами Металлургической корпорации Фербиса. Причем не совсем понятно, чем нужно заниматься в первую, а чем во вторую очередь.
Медея, когда я рассказал ей обо всем, только вздохнула и сказала:
– Череде наших бед не видно конца. Это, наверное, наказание нам всем за те грехи, что мы совершили раньше.
Я не стал с ней спорить, да и какой мужчина будет спорить со своей женой, готовящейся через пару недель родить? Но если начистоту, то какие грехи были у маленьких племянников Цендоржа? А у сотен и тысяч других детишек, по воле злой судьбы и чьему-то распоряжению оказавшихся на этой планете?
Нет, дело не в грехах. Мы не более грешники, чем все остальные люди. Скорее все, это, все, что происходит вокруг, — испытание. А раз так, то у нас только два пути: сдаться или победить. Уверен, что никто из колонистов не выберет первое. Стало быть, у нас есть шанс…
* * *
Огромное здание Металлургической корпорации, ныне всецело принадлежащей бывшему императору Сычеву, находилось на главной площади Фербиса. Помпезный фасад украшали колонны из черной бронзы. Широкую лестницу охраняли два начищенных до блеска латунных льва с оскаленными пастями. По углам здания виднелись высокие основания поворотных кругов, на которых во время войны стояли ракетные станки. У дверей застыли похожие на статуи охранники с парадными алебардами в руках.
Клим легко взбежал по лестнице, небрежно помахал медной пластинкой удостоверения и шагнул в распахнутую дверь. Длинный коридор, украшенный барельефами и картинами, просторный холл, стойка ресепшен, невнятное лицо с фальшивой улыбкой; снова лестница, еще один пост охраны, опять коридор, по которому, как мальки на мелководье, снуют донельзя озабоченные люди в черно-белой корпоративной униформе, — и табличка «Главный управляющий Металлургической корпорации». Толкнув тяжелую литую дверь, Клим шагнул в кабинет — и улыбнулся.
– Приветствую, дружище! Я и не знал, что ты теперь тут.
Сулеймен Нахаби, в недавнем прошлом командир отдельного батальона «Наср», здорово потрепавшего тылы свободников во время обороны Лимеса, широко улыбнулся, показав белоснежные зубы под черной полоской щегольских усиков. Поднявшись из-за широченного стола, украшенного гербами корпорации, он радушно шагнул навстречу, пожал Климу руку, усадил в кресло на гнутых ножках.
– Господин Елисеев! Разрешите от лица нашей корпорации выразить вам заверения в совершенном почтении. Как вы поживаете? Как здоровье вашей драгоценной супруги?
Несколько растерявшись, Клим засмеялся:
– Брось, старик! Заработался?
– Прошу меня простить, — еще шире улыбнулся Нахаби, наливая в высокий бокал пенящийся лимонад из плодов кислинки. — Наша компания еще довольно молода, но мы уже чтим традиции, одна из которых предписывает всем служащим быть максимально вежливыми с посетителями.
– Вот те и на! — присвистнул Клим. — А если я не посетитель? Если я просто зашел проведать старого друга и соратника Сулеймена Нахаби?
Улыбка сирийца стала и вовсе безбрежной, как рассвет над океаном.
– Я всего лишь скромный клерк и не вправе менять уложение Металлургической корпорации. Не сочтите за бестактность, но я обязан проинформировать вас, господин Елисеев, что наши правила запрещают разговоры личного характера на рабочем месте. Еще раз прошу меня извинить, но не могли бы вы перейти к цели вашего визита?
Посмотрев в совершенно оловянные глаза Нахаби, Клим нахмурился. Он понял, что сириец не шутит. Бывший командир батальона «Наср» и в самом деле стал главным управляющим корпорации Сыча. Этаким классическим ответственным работником, хитрым, прагматичным и уверенным в себе. Оглядев кабинет — литье, эстампы, двенадцать трубок пневмопочтового терминала, портрет Сыча на стене, Елисеев кивнул:
– Хорошо, Сулеймен. Цель моя такова: Временное правительство и лично Государственный канцлер уполномочили меня сделать крупный и очень срочный заказ.
– Разрешите узнать более конкретно — о каком заказе идет речь? — Нахаби нагнулся над столом, своей позой выражая самую высшую степень заинтересованности.
– Заказ военный. Бронепаровики, ракеты и пусковые станки, паровые пушки, парометные стим-спиты, трактора, арбалеты, вооружение и доспехи. Количество указано в приложении к договору, который я готов вам представить. Кроме того, мы хотели бы арендовать ваше конструкторское бюро со всем персоналом для разработки новых видов вооружения.
Клим перевел дух и добавил:
– Грядет война, Сулеймен. Большая война.
Сириец если и удивился, то не подал виду. Правда, улыбка на его гладко выбритом лице чуть поблекла, но голос звучал по-прежнему ровно.
– Мне очень радостно осознавать, что наша скромная компания заслужила высокую честь удостоиться внимания членов Временного правительства и лично господина Государственного канцлера, да продлит Аллах его дни! Но, к великому сожалению, я вынужден проинформировать вас, господин Елисеев, что в настоящий момент все производящие мощности нашей корпорации полностью загружены, а на очереди стоит еще несколько весьма объемных и уже оплаченных, подчеркиваю это особо, товарных партий.
Клим почувствовал, что начинает злиться. Он понимал, что не ослышался — это усатый болван только что дал понять, что заводы Фербиса не собираются делать технику и оружие для отражения десанта грейтов.
Перемена в настроении Елисеева не укрылась от глаз Нахаби. Он снова поднялся и, выпятив грудь, шагнул из-за стола.
– Конечно же, мои слова не могут не иметь фактического подтверждения, поэтому рискну отнять у вас, уважаемый господин Елисеев, несколько минут, дабы ознакомить вас с текущими делами корпорации.
Произнося эту трескучую речь, главный управляющий отдернул расшитую золотыми вензелями Сыча портьеру, и Клим увидел разграфленный лист бумаги, прикрепленный к стене. Сириец тем временем взял в руки указку и принялся водить ею по столбцам и ячейкам таблицы, сопровождая свои действия пояснениями:
– Вот заказ от президента общества швей-надомниц госпожи Золотовски. Триста пятьдесят швейных машинок оригинальной конструкции, разработанных нашими инженерами. Срок выполнения — два месяца. Половина этого времени уже прошла, первые изделия отгружены заказчику. А это партия пассажирских отсеков для велорикш нового дизайна, заказанных Гильдией перевозчиков Фербиса. Прошу обратить внимание на количество — сто двенадцать штук. Мы только приступили к выполнению. Далее: партия новых, особо надежных дверей, заказчик — строительная компания «Кельма». Накладки из бериллиевой бронзы, врезные замки с секретом, впервые на Медее — оптические глазки с панорамным обзором. Согласно договору, весь заказ включает в себя более восьмисот изделий. План выполнения разделен на три партии, первая находится в производстве. Кроме того, для этой же компании мы изготавливаем строительные инструменты, водопроводные трубы и фурнитуру. Так, это мелочь, это тоже… Да, вот еще один весьма срочный и крупный заказ, от Департамента по благоустройству Фербиса, подписан городским головой, то бишь мэром столицы господином Дисданом. Шестьсот сорок метров литых перил для городских парков и бульваров, с балясинами и раздвижными калитками. И наконец, в производстве находятся двенадцать паровых грузовиков-рудовозов для внутренних нужд корпорации.
– Сулеймен, ты что, дурак? — спокойно спросил Клим, закинув ногу на ногу. Такое вот ледяное спокойствие всегда приходило к нему, когда он был взбешен сверх всякой меры.
Сириец замер, потом аккуратно отложил указку, задернул портьеру и повернулся. Он был на голову выше Клима, и на эту же самую голову шире в плечах. Ледяным тоном он произнес:
– Я бы настоятельно рекомендовал вам, господин Елисеев, воздержаться от оскорблений работников Металлургической корпорации, находящихся при исполнении своих служебных обязанностей.
В голосе Нахаби отчетливо лязгал металл. Клим оттолкнул кресло. Теперь они стояли друг против друга, сжав кулаки.
– Швейные машинки? Пассажирские отсеки? Фурнитура? Балясины? — Елисеев говорил тихо, катая по скулам желваки. — Ты что, не понимаешь? Война! Будет война! Всю эту мишуру — к черту!
Главный управляющий овладел собой. Он отступил назад, уселся за стол и вновь натянул свою сверкающую улыбку.
– Боюсь, уважаемый господин Елисеев, что ничем не смогу вам помочь. Если у вас все, позвольте мне вернуться к работе.
И тут на Клима накатило. Волна бешенства захлестнула его, и он выдал сирийцу все, что думает по поводу его лично, Металлургической корпорации вообще, и ее владельца Сычева — в частности.
Улыбка сползла с лица Нахаби. Он рванул торчащий из стены рычаг, и где-то за дверью звонко залился колокольчик. Послышался топот, на пороге возникли несколько запыхавшихся охранников.
– Господин главный управляющий? — вопросительно прорычал один из них, тиская рукоять звенча.
– Прошу вас, помогите господину Елисееву покинуть здание, он слабо ориентируется, — небрежно бросил сириец.
Клим замер. В ушах звенело. Твердая рука осторожно, но сильно взяла его под локоть.
– Тогда… — прошептал Елисеев, резко развернулся и вырвал локоть. — Тогда! — уже громко выкрикнул он прямо в оловянные глаза Сулеймена Нахаби. — Я имею полномочия перевести вашу сраную корпорацию в прямое управление Временного правительства! Все, кто будет чинить препятствия, саботировать либо оказывать прямое неповиновение, будут немедленно уволены и отданы под суд!
Тянущиеся к Климу руки немедленно отдернулись. Сириец встал, судорожно сглотнул.
– Я… мне… погорячился я… — сдавленно просипел он. — Мы постараемся… нужно все обсудить… Вы свободны, господа.
Стражники немедленно убрались. Клим подошел к столу, наклонился над съежившимся Нахаби и сказал:
– Завтра утром все производственные мощности корпорации начнут работу над правительственным заказом. Ведь так?
– Но господин Сычев… — промямлил главный управляющий.
– Это ваши проблемы, — отрезал Клим. — Повторяю: завтра утром. Все бумаги и представители правительственных структур прибудут к вам в восемь ноль-ноль. Вопросы есть?
Вопросов не было. Клим отшвырнул с дороги изящное кресло и, не прощаясь, покинул кабинет.
* * *
Гул голосов. Он похож на шум степных трав. Когда сильный ветер обрушивается с гор, зеленая грива начинает шуметь, и этот звук забивает все прочие. В нем тонут и звонкие голоса птиц, и посвист сусликов, и топот лошадиных копыт. Бескрайнее травяное море бушует, накатываясь на острова холмов; седые полосы ковыля у их подножия, точно сорванная с гребней пена, гнутся к самой земле. Единственное, что противится гулу волнующегося степного океана, — колокольцы, подвешенные к шеям верблюдов. Они тревожно звенят на ветру, и их звон, тонкий, как струна, вплетается в торжествующий гимн ветра, как голос девушки вплетается в песнь, исполняемую мужчинами.
Цендорж Табын слышал степь. В кромешной тьме, находясь на дне какой-то бесконечно глубокой, душной и тесной ямы, он вдруг осознал, что слышит. Потом, спустя несколько минут, а может быть, и лет, пришло новое знание — он жив. Степь гудела, звенели колокольцы. Цендорж вдохнул — и его тело прошила острая боль. Он не почувствовал привычных запахов степи — пряного аромата трав, сквашенного молока, лошадиного пота, верблюжьего навоза и овечьей шерсти.
«Наверное, в яме нет запахов, — подумал монгол и тут же обрадовался тому, что может размышлять. — Мне надо выбираться отсюда. Люди, погонщики верблюдов, могут уйти, и тогда я останусь один». — Это была вторая мысль. Цендорж никогда не думал просто так, ради пустой траты времени. Раз надо выбираться — значит, он выберется. Пошевелившись, Цендорж застонал. Боль снова набросилась на него, ужалив сразу и в ноги, и в руки, и в грудь, и в лицо. Тогда он закричал, но крик умер, съеденный темнотой. Наверное, любой другой человек на его месте сдался бы, оставил все как есть, покорился воле ямы и тьмы. Но Цендорж знал: жизнь — это вечная борьба, вечное преодоление себя. Если не бороться, умрешь. Так жили его предки, так жили предки предков. Так жил и так будет жить он сам.
Его дед, старый Шебше-Эдей, говорил: «Монгол — частица Вселенной. Все населяющие ее существа делают то, что должны делать. Вселенная дарит нам жизнь и долг. Мы должны следовать ему. Так течет жизнь. Помни об этом!»
Стиснув зубы, Цендорж рывком сел и снова закричал. Тысячи свирепых таежных пчел накинулись на него, безжалостно жаля беззащитное тело. Тысячи раскаленных ножей вонзились в него, терзая плоть. Но пока человек жив — он должен завершать начатое. И Цендорж негнущимися пальцами принялся сдирать с лица душную, липкую тьму, мешающую ему дышать и кричать.
Тьма сопротивлялась. Тьма не желала сдаваться. Она распадалась на длинные трескучие полосы, она опутывала руки и шею, она лезла в рот и нос. Цендорж разозлился. Злость отогнала боль, злость вселилась в пальцы и принялась сражаться с тьмой. Она была единственным союзником монгола, но этот союзник оказался могучим и бесстрашным. И тьма сдалась. С треском лопнула она, разлетаясь в невесомые волокна, и в глаза Цендоржу ударил ослепительный свет. Его крик вырвался наружу, но не утонул в шуме ярящегося ветра, наоборот, он усилился, стал громче и глубже. Уйдя в пространство, он тут же вернулся и окружил монгола гудящим коконом.
Свет заливал все вокруг, мешая смотреть и видеть. Цендорж решил, что он слишком долго находился в яме. Он закрыл глаза — веки отозвались вспышкой боли — и замер, отдыхая. И тут до него долетел голос. Человек спрашивал его. Говорил с ним. Он был совсем рядом, потому что слова его звучали негромко, но гул травяного океана не заглушал их.
– Ты кто? — спрашивал человек.
– Ты приляг, — говорил человек.
– Тебе нельзя, — переживал человек.
– Сейчас придет санитар, — предупреждал человек.
Цендорж вновь открыл глаза. И сквозь кровавую пелену увидел…
Высокий закопченный потолок. Очень высокий, в пять человеческих ростов. Повсюду — нары, нары, нары. Трехэтажные, массивные, они заполняли собой огромный зал, теряясь в дымной дали. Повсюду горели огни — факелы, масляные лампы, коптилки, свечи. И везде были люди. Много, очень много людей. Они лежали и сидели на нарах, они бродили по проходам, они переносили других людей, мыли пол, разговаривали, смеялись, пели, плакали, кричали, играли в кости, размахивали руками — люди, люди, люди… Цендорж снова закрыл глаза.
– Эй, парень! Да ты в себе ли? — Человек, который уже говорил с ним, задал еще один вопрос. Его голос шел откуда-то сбоку, но монгол не стал тратить силы, чтобы повернуться и посмотреть. Он, с трудом разлепив губы, просто ответил:
– Да-а…
– Заговорил! — Голос человека восторженно взвился к самому потолку. — Ты зачем, дурило, повязку сорвал? У тебя ж вся морда в кровище!
– Где… я? — прохрипел Цендорж.
– Знамо дело где — в госпитале. Ты чего ж, не помнишь ничего?
– Не-ет…
– Ну, тут я тебе не помощник. Третьего дня обоз с равнины пришел, а откуда — не знаю. Вот санитар придет — он тебе все обскажет. Понимаешь?
– Да-а… — И Цендорж, ухватившись за холодную стойку нар, поднялся на ноги.
– Э-э! Ты куда? Нельзя тебе! Мужики, держи негра! Убьется же! — Голос за спиной снова взлетел, и ему ответили десятки других голосов:
– Стой! Стой, парень! Остановись! Санитар! Браток! Держи!
Крепкие руки осторожно прикоснулись к Цендоржу, подхватили под локти. Над ухом зазвучал новый голос, успокаивающий жужжащий басок.
– Ты чего это удумал? Тебе лежать надо. Ожоги у тебя. Сильные. Зачем повязку содрал? У вас в Африке что, не знают — бинты снимать нельзя.
– Во-во! Я ему: «Ты куда?» — а он орет и прет, как аллимот, напропалую, — верещал в стороне тот, первый голос.
– Тебя звать-то как? — проурчал басок.
– Це… Цендорж… Цендорж Табын! — ответил монгол и вздрогнул. Он вспомнил. В тот момент, когда до его слуха донеслось его собственное имя, в голове точно взорвалась зажигательная граната, мгновенно высветившая все, что произошло с ним: пропавшая родня; дед, старый Шебше-Эдей; сестра Жаргал, племянники; отряд всадников; чужие люди в долине; бой, скоротечный и беспощадный; захлебывающийся лай винтовки; новые враги, посыпавшиеся из кустов; две гранаты в руке, взрыв — боль и тьма…
Басок все продолжал и продолжал.
– Ну, вот и славно. Имя помнишь — уже хорошо. Подпалило тебя здорово. Контузия опять же. Тебе мало что месяц лежать надо. Зачем встал? Доктор увидит — ругаться будет. Сейчас укол сделаем… Ты из Эфиопии, что ли?
– Я — монгол! — громко ответил Цендорж, открыл глаза и сильно оттолкнул держащего его санитара. К боли он уже привык и не стал кричать, когда она обрушилась на него.
Вокруг стояли несколько человек, все в серых халатах из полосатки. В глаза бросались вываренные до снежной белизны бинты. Санитар, невысокий, пузатый, но при этом очень широкоплечий, нахмурив кустистые брови, неодобрительно смотрел на Цендоржа.
– Ты что это, а? Буянить? Смотри — свяжем!
– Я — монгол! — повторил Цендорж и добавил: — Мне надо уходить…
– Куда ты пойдешь? — закричало сразу несколько раненых. — Ты на себя посмотри, чудило! У тебя же кожи нет! Ты же обугленный весь, как головешка!
– Значит, я — Черный монгол, — с достоинством ответил им Цендорж и, оттолкнув санитара, шагнул к проходу между рядами нар. Он вдруг понял, что ему предстоит и что для этого нужно делать.
Вокруг закричали. На Цендоржа навалились всерьез, пытаясь остановить. Но он, выставив вперед страшные, покрытые струпьями и сукровицей руки, шел и шел вперед, расталкивая раненых. Возникла сутолока, от криков закладывало уши. Многие, не понимая, что происходит, не имея сил подняться, тоже начинали кричать, внося еще большую неразбериху в общую сумятицу.
Цендорж добрался до выхода из заводского склада, спешно переделанного под госпиталь, ударил ногой в дверь и оказался на заполненном повозками и людьми просторном дворе. Не оборачиваясь и не отвечая на вопросы, он двинулся к воротам. На ум ему пришла старая песня о Черном монголе, и Цендорж запел:
Враги пришли в степи. Убили мать и отца.
Убили жену и детей. Угнали скот. Юрту сожгли.
Монгол был далеко. Охотился на дзейренов.
Ночью приехал туда, откуда уехал.
Пепел нашел монгол там, где стояла юрта.
Лишь вечное синее небо смотрело на то, как
Плакал одинокий монгол и умывался пеплом.
Черным стало лицо. Черными стали руки.
И стало черным сердце у потерявшего все.
На черном степном камне монгол заточил свой меч.
На черном своем коне уехал он в черную ночь.
Черная злая месть вычернила нутро.
Черными стали мысли. Черною стала кровь.
И меч в сильных руках тоже покрылся тьмой.
Множество черных лет скитался Черный монгол.
Множество черных лет искал он своих врагов.
Давно их нет средь живых. Кости изгрызли волки.
Ветер унес черепа в чужие пески пустынь.
Но в черном сердце живет, как прежде, черная месть.
И вечную песню о крови поет на скаку черный меч.
Где бродишь ты, Черный монгол?
Тебе не вернуться назад.
Там черный пепел лежит и воют ночные псы.
Покуда черная кровь камнем не станет в жилах,
Будет Черный монгол искать своих врагов.
Цендорж вышел на пыльную дорогу. На стражников, пытавшихся его остановить, он не обратил никакого внимания. Дорога вела к заводским воротам. За крышами цехов и дымящими трубами виднелись башни и крыши Фербиса. Зоряная звезда била в глаза.
– Покуда черная кровь камнем не станет в жилах, будет Черный монгол искать своих врагов, — повторил Цендорж последнюю строчку, сошел с дороги и двинулся на северо-восток — к океану…
* * *
Из дневника Клима Елисеева:
Мы опоздали. Точнее, нас опередили. Всего две недели назад мы начали подготовку к отражению нападения грейтов. Заводы Фербиса перешли на военное положение и приступили к выпуску продукции для нужд обороны. Естественно, толком еще ничего не было сделано. И вот случилось…
Часов в десять утра с побережья примчался на паровом трицикле пограничник, совсем еще молодой парень с неумело перевязанной головой, весь покрытый пылью. Когда его привели, мы сидели у Лускуса, обсуждали план строительства укреплений в прибрежной полосе. Пограничник шатался и просил пить. Ему дали воды. В один глоток выхлестав кружку, он тяжело рухнул на стул и выдал:
– В Косицыной бухте высадился десант!
Лускус пододвинул к нему карту:
– Показывай! Где это?
Оказалось — совсем рядом, буквально в двухстах тридцати километрах от города.
– Там заливчик такой… извилистый, — ухватившись рукой за край стола, хрипел парень. — Горушки по берегу невысокие. Лесок. Живут там… жили. Семей пять. Не рыбаки, так просто, люди. Мы берег патрулировали. С Элвином вдвоем. На холм поднялись, смотрим — на отмели, здоровенная такая… как труба, но очень, очень большая. И в носу ворота открыты. Из ворот машины выезжают на гусеницах. С длинными пушками. Мы три заметили. И солдаты вокруг, много. Сотни три. Все в серой броне, я такую по объемнику видел, когда маленьким был, еще до всего… И шлемы у них круглые. И оружие.
– Какое? — неожиданно громко выкрикнул Лускус. Он сунул руку за шкаф, вытащил пулевую винтовку и положил ее на стол, поверх карты. — Похоже?
Пограничник пошевелил запекшимися губами и кивнул.
– Похоже. Только вот эта штука… — Его грязный палец ткнулся в магазин. — У ихних прямая и покороче.
– Дальше что было? — спросил я.
– Мы на заставу хотели сразу, доложить. Но они… — Парень скривился, в его голубых глазах заблестели слезы. — Засада там была, за деревьями. Прямо рядом с нами. Как палить начали… Эти штуки так бьют! Бах, бах, бах! В Элвина несколько раз попали, в голову и в живот. Он за рулем сидел. Сразу умер. Я сперва лег за колесо, арбалет зарядил. Потом думаю — чего тут ловить? Элвина столкнул, в седло прыгнул. Хорошо, пары мы держали под клапан. В общем, давление я дал и ходу. В меня тоже стреляли… Крыло пробили у трицикла. А потом по голове как даст! До сих пор слева ничего не вижу. Можно мне еще воды?
Лускус щедро налил из графина в пустую кружку и подтолкнул ее пограничнику.
– Потерпи, браток. Сейчас мы тебя отпустим. В госпиталь поедешь. Ты молодец, герой, можно сказать. Медаль получишь…
– А что застава? — Я отодвинул винтовку, всмотрелся в карту. Красная звездочка, обозначающая пост береговой стражи, прилепилась совсем близко к голубой загогулине Косицыной бухты.
– Я хотел заехать. — Парень уронил вновь опустевшую кружку и скривился. — Там ребята, командир наш, Зарбон. А когда увидел дым, желтый, сигнальный, понял, что у них тоже… Не знаю, может, и нет уже никого. В общем, я сразу в Фербис погнал. Хорошо, что утром все случилось, у трицикла полный бак воды и топлива вдоволь, аж до Крайней гряды хватило. Там заправился — и к вам.
– Ясно. — Лускус встал, сунул винтовку за шкаф и вызвал секретаршу: — Хелен! Бойца Корпуса пограничной стражи… Э-э-э, а как тебя зовут, браток?
– Вильям. Вильям О’Нийл, — еле слышно прошептал парень. Он уже едва держался на стуле.
– Так, быстро: Вильяма О’Нийла в госпиталь. Экстренное заседание Временного правительства — через двадцать минут. Опоздавших не ждем. Все!
* * *
Заседание прошло в авральном темпе. Лускус коротко ввел присутствующих в курс дела, сообщив, что на одном из островов в Северном океане существует военная база Великой Коалиции, с которой на побережье высажен десант. Затем он объявил военное положение и всеобщую мобилизацию. Министры зашушукались, тревожно переглядываясь. Наконец секонд-министр Теодор Бойц, пригладив бороду, поинтересовался, насколько вообще оправданы такие экстренные и чрезвычайные меры.
– Мы не знаем, какие цели преследует противник, какова его численность и какими возможностями в плане военной мощи он располагает, — ответил Лускус. — Однако Гермесских соглашений никто не отменял, и весьма возможно, что высаженный десант — начало большой кампании по установлению контроля над планетой. Если это так, а мы обязаны быть готовыми к самому худшему сценарию, то нас ожидает война на уничтожение. В силу уникальных физических условий Медеи инспекторская проверка от Международной Комиссии контроля за Гермесскими соглашениями оперативно прибыть на планету не может. Таким образом, у грейтов есть время, чтобы провести тотальную зачистку Медеи от колонистов и замести следы. В общем, господа министры, Отечество в опасности.
– Э-э-э, уважаемый господин канцлер, — подал голос министр финансов Зиновий Фаннис, — Насколько мне известно, в Фербисе сейчас нет боеспособных частей — вы сами неделю назад отправили господина Панкратова во главе формирований народной милиции на восток. Но, я так понимаю, вы все же собираетесь нанести удар по десанту… э-э-э, противника. Каким образом это предполагается сделать?
Лускус прищурил свой единственный глаз и с плохо скрытой иронией сказал:
– Уважаемый господин Фаннис, в сложившейся ситуации нам, увы, придется вернуться к практике формирования народного ополчения. Надеюсь, вы не станете утверждать, что нынешние мирные граждане Свободной Медеи не имеют никакого представления о том, что такое оружие и как им пользоваться.
– Да, но… — Министр финансов, худой и лысый, закашлялся, прижимая ко рту платок, но Клим почувствовал — это просто попытка взять паузу, чтобы подобрать контраргументы. Однако спорить с Лускусом в данном вопросе было бессмысленно. Большинство мужчин, да и женщин, проживающих сейчас в Фербисе и его окрестностях, еще полгода назад участвовали в войне. Зиновий Фаннис спрятал платок в карман и выкинул последний козырь: — А вам не кажется, господин канцлер, что прежде чем начинать боевые действия, неплохо было бы попытаться вступить с предполагаемым противником в переговоры? Ваши выкладки базируются на ваших же предположениях. Между тем мы все цивилизованные люди, неужели мы не договоримся?
Лускус разозлился.
– Мы не собираемся «начинать боевые действия», господин Фаннис! — гаркнул он. — Их уже начал противник. Наши пограничные заставы на побережье уничтожены. Это первое. И второе: это вы, господин бывший финансовый инспектор Космического флота Великой Коалиции, цивилизованный человек. Ведь это вы и ваши коллеги цивилизованно профинансировали Церерскую бойню, да? Мы же люди дикие, практически варвары. Но на нас напали, и мы ответим варварски — ударом на удар. И имейте в виду — военное положение подразумевает скорую и жестокую кару за любое пособничество врагу. Даже задержку выполнения приказа я буду рассматривать как такое пособничество. Доведите это до своих подчиненных. Всех, кстати, касается! На этом наше заседание объявляю законченным. Время не ждет. Сегодня к ночи мы должны, нет, обязаны сформировать корпус народного ополчения численностью не менее десяти, а лучше пятнадцати тысяч человек. Все, господа, идите, работайте…
И страшное колесо военного положения завертелось!
На страницах срочного тиража «Вестника Фербиса», отпечатанного за два часа, еще не успела просохнуть типографская краска, как уже весь город знал — война! Десятки курьеров бегали по городу, расклеивая газету в наиболее людных местах. В указе Временного правительства «О мобилизации» всем мужчинам не моложе двадцати и не старше сорока пяти лет предписывалось до восемнадцати ноль-ноль явиться на мобилизационный пункт, по возможности имея при себе оружие и «средства личной защиты». Исключение делалось только для занятых на военном производстве. Женщины могли участвовать в ополчении в качестве волонтерок.
Мобпункты разворачивались прямо на улицах. Нестройные колонны ополченцев уже тянулись к северной окраине Фербиса, где Лускус лично формировал батальоны будущего корпуса. Своим заместителем он назначил Кислицына, поручив ему создать артиллерийскую бригаду и ракетный дивизион.
Клима одноглазый канцлер отправил на заводы — реквизировать все имеющееся на складах вооружение и технику. Во избежание ненужных проблем Елисеев взял с собой резервный взвод нармильцев, охранявших Дом правительства. Это было единственное оставшееся в городе военизированное подразделение.
Чжао Жэнь, которого Клим не видел целую вечность, практически не изменился, только седины прибавилось. Странно высокий для китайца, худой, смуглолицый, он приветливо улыбался, прижимая руки к груди.
– Мы уже все знаем, господин Елисеев. Наши сотрудники готовят ракетные станки и стим-спиты к отправке. Кроме того, у нас есть четыре бронепаровика на ходу.
– Годится. — Клим поставил галочки напротив соответствующих строк в блокноте.
– Будете ли вы использовать карьерные самосвалы? — поинтересовался Чжао Жэнь. — Кроме прочего, у нас имеется полторы сотни велорикш без кузовов — не понадобятся ли они вам?
«А он все-таки толковый мужик», — подумал Клим и ответил:
– Нет, рикши и грузовики оставьте. А главное: заводы должны работать. Боюсь, в ближайшее время нам понадобится очень много самого современного оружия. Вы понимаете меня, господин Жэнь?
– Правительственный заказ уже принят к исполнению, — часто закивал китаец. — Не волнуйтесь, сделаем все возможное.
– Боюсь, придется сделать и невозможное… — пробормотал Елисеев и отправился принимать технику на пыльный заводской двор.
Установившаяся в последние два дня ясная погода к вечеру стала сдавать свои позиции. С запада натянуло низкие косматые тучи, и закатная Эос выкрасила их зловещим пурпурным цветом. Перегнав бронепаровики к месту формирования ополчения, Клим на секунду замер, пораженный трагической величественностью закатного неба. Но долго любоваться страшноватой красотой не было времени, на заводе его ждал обоз с ракетными станками.
Уже стемнело, когда понукаемые повозчиками прыгуны дотащили громоздкие станки и возы с ракетами на окраину Фербиса. Здесь горело множество факелов, отряды ополченцев, поблескивая оружием, гигантскими гусеницами уползали в ночь. Над нестройными рядами плыла старинная песня добровольцев, от слов которой Клима передернуло:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит…
Всего ополчение насчитывало двенадцать тысяч человек — Лускус посчитал, что на первом этапе этого должно хватить. Совершенно охрипший, он только досадливо поморщился, когда Клим доложил ему о выполнении задания.
– Медленно, медленно, Елисеев! Мы уже выступили! Я отправил бронепаровики в авангард. У нас не хватает прыгунов, чтобы двигать повозки с парометами. Займись!
– Где ж я возьму прыгунов? — растерялся Клим. — Их же неделю надо по фермам собирать…
– А черт! Ладно, покатим на руках. — Лускус уселся на складной стул, поманил порученца с картой: — Значит, смотри — мы отправили два десятка разведывательных групп, частично на трициклах, частично верхами. Они идут широким веером по направлению к побережью. Мне кажется, что грейты не будут сидеть на своем плацдарме. Скорее всего, они попытаются продвинуться в глубь нашей территории по направлению к Фербису. Я бы, по крайней мере, сделал именно так. Во встречном бою против танков на равнине у нас нет никаких шансов. Поэтому крайне важно вовремя обнаружить противника и подготовить оборонительные сооружения. Подбери несколько сотен человек покрепче, обеспечь лопатами и прочим шанцевым снаряжением. В общем, мне нужен инженерно-саперный батальон, чтобы быстро создать земляные укрепления. Понял?
– Так точно! — Клим козырнул. — Один вопрос…
– Ну?
– Я слабо представляю себе, что такое танк, но мне кажется, что уничтожить его из стим-спита или с помощью наших ракет нереально. Остается только огонь, какая-нибудь горючая смесь.
Лускус сверкнул глазом, ткнул пальцем куда-то в темноту:
– Уже. Я реквизировал весь запас крепкого спиртного в городе. Почти тысяча бутылок. Три сотни из личного погреба Сыча. Про «коктейль Молотова» слыхал? В общем, это пока единственное, чем мы можем похвастаться…
– Не вылакают дорогой? — нахмурился Клим.
Лускус коротко рассмеялся:
– А я баб поставил в охранение. Сами не пьющие и другим не дадут. Так что все в порядке.
