Месяцем позже, около шести вечера, Нэнси, вытянув ноги, сидела на пороге своего жилища и курила. Руки она покойно сложила на животе, уже заметно вспухшем. Клара счищала с тарелок в ведро объедки после ужина и напевала обрывок песни, которую слышала днем в поле:

Пела она очень старательно, слабым глуховатым голоском. Сезонники все поют, даже мужчины. Вот только отец Клары никогда не пел. Поют про кого-то, кто к ним придет, кто их спасет, про то, как переходишь в иной мир, или же про Техас, про Калифорнию, они ведь тоже как другой мир. Клара спрашивала Розу про Техас — может, он какой-то необыкновенный, и Роза сказала, она ничего такого не помнит. Но Роза всегда над всем насмехается, ничего не принимает всерьез. Она пошла в отца, и вся их семья такая. Клара тоже любит посмеяться, но, как ее отец, умеет и остановиться вовремя. В мужской компании Карлтон первым начинает улыбаться и первым вновь становится серьезным, потому что он сообразительнее всех. Тогда он, откачнувшись, садится на пятки или слегка отворачивается и ждет, пока остальные не нахохочутся досыта.

— Клара, дай-ка пива, — сказала Нэнси.

Клара достала из шкафа бутылку. Нэнси обернулась, чтобы взять пиво, и Клара заметила — все лицо у нее в сетке мелких морщинок. Последнее время она все хмурится. Клара подождала, пока Нэнси откроет бутылку, нагнулась и подняла колпачок. Об эти колпачки можно порезать ногу; Нэнси и Карлтон разбрасывают их по комнате и за порогом, и Клара все время их подбирает.

— Как Роза, получше? — спросила она.

— Нет, не получше, и ты узнавать не ходи, — сказала Нэнси.

Кларе уже четыре дня не удавалось повидать Розу. По утрам Роза не выходила на работу, а когда Клара со своими возвращалась в автобусе с поля, ее не пускали проведать подругу. Клара заметила, Берт, отец Розы, на работе очень веселый и какой-то беспокойный, уходит то в одну, то в другую артель из чужих поселков, и вокруг него всегда собирается самая шумная компания, там хохочут, громко разговаривают и, должно быть, вкруговую прикладываются к бутылке. Все это не по правилам. Не полагается водить компанию с жителями одного из соседних поселков, про него идет дурная слава, дракам нет числа, но Берт ничего этого не признает. Он всех без разбору считает приятелями.

— Говорят, доктор приезжал, — сказала Клара.

— А тебе-то что? — бросила Нэнси.

Она даже не обернулась, сидела обмякшая, сутулая. На ней была нестираная рубашка Карлтона. Волосы свалялись — сальные, пропыленные после работы в поле и говорила и двигалась она теперь куда медленней прежнего. Клара помнила, какая Нэнси еще недавно была: веселая, как по ночам смеялась и шепталась с Карлтоном на их матрасе, — и жалела ее. Никогда она не завидовала счастью Нэнси, ей казалось — если кто-то счастлив, когда-нибудь это счастье достанется и ей, Кларе. И теперь невнятная речь и недовольное лицо Нэнси пугали Клару, она не понимала, откуда все это. Что случилось?

Мимо их лачуги с воплями промчались Родуэл и еще какие-то мальчишки.

— Зря он с ними водится, тот большой парень его поколотит, — сказала Клара.

Мальчишек уже и след простыл. Они пронеслись между двумя лачугами и на бегу так лупили кулаками в стены, будто хотели их обрушить. Рузвельт тоже куда-то ушел, а куда, Клара не знала. И отец, как всегда после ужина, где-нибудь разговоры разговаривает. Перемыв посуду, Клара обычно находила его в кругу мужчин — они сидели на корточках на земле, и до нее доносились важные, серьезные слова, переполнявшие ее гордостью: «цены», «президент Рузвельт», «Россия». Она не знала, что означают эти слова, но слышать их было приятно — ведь они явно радуют Карлтона, и нередко попозже, возвратясь домой, он вполголоса начинает строить планы на будущий год. Он говорит Нэнси, и Кларе, и всем, кому не лень слушать, что скоро в стране все пойдет по-другому, начнется новая жизнь, вот в следующий раз, когда они будут проезжать через город, он купит газету и все про это прочитает. Нэнси слушана равнодушно, а Клара начинала расспрашивать отца. Ей очень нравилось слово «Россия» — ласковое, шелестящее; может быть, так называется какая-то особенная, дорогая материя на платье или дорогая, вкусная, жирная еда.

На улице опять стало моросить — все затянуло, как туманом, теплым мелким дождичком.

— Тьфу ты пропасть, — с досадой сказала Нэнси, опять завтра будет грязища.

Кларе мало что было видно из окна — оно упиралось в заднюю стенку другой лачуги, и она подошла к Нэнси поглядеть; надо было быть поосторожнее, Нэнси терпеть не могла, если кто становился у нее за спиной. Обитатели лачуги, что напротив, тоже стояли на пороге своего жилища. Они были какие-то чудные, не умели правильно говорить, и никто их не любил. Кларе и Розе не нравилась девчонка из той семьи, их сверстница: говорит чудно, да еще в густых черных волосах у нее всякая дрянь. Нэнси предупредила Клару — если, мол, у тебя заведутся вши, будешь спать на земле под домом. Или хоть в уборной ночуй. Вот почему Клара, Роза и другие ребята прикидывались, будто боятся ребят из той семьи, обходили их стороной и дразнили. И потом, те люди кидали мусор и отбросы прямо на дорожку перед домом, это тоже не по правилам.

— Ишь свиньи, — сказала Нэнси. — Гнать бы их отсюда, у нас тут поселок для белых.

— А они разве черномазые?

— Господи, да черномазых на свете хоть пруд пруди, не одни те негры, у кого черная кожа, — сказала Нэнси и поерзала, словно ей неудобно было сидеть. — Куда отец девался? Скоро ехать пора, а его носит нелегкая по дождю…

Она говорила вяло, с какой-то привычной упрямой злостью. Будто стала забывать, что надо злиться, и теперь поневоле должна сызнова себя растравить. Потом поскребла плечо. Клара смотрела, как под ногтями Нэнси собирается складками и опять растягивается зеленая ткань изношенной отцовой рубахи. Трудно поверить, что у Нэнси скоро будет ребенок: она почти такая же девчонка, как Клара.

— Пойду к Розе, — сказала Клара.

— Черта с два.

— А почему это нельзя?

— Спроси у отца, — сказала Нэнси. — Посуду-то вымыла?

Клара плеснула на тарелки холодной воды из таза. Каждый день, когда они возвращались автобусом с поля, она шла к колонке за водой и набирала, чтоб хватило до завтра. Посуду она мыла так: сложит все в таз, зальет водой и полощет. Потом вытащит тарелки и положит сушиться на стол кверху дном, чтобы мухи не садились. Столик покрыт старой, выцветшей клеенкой, она прикреплена кнопками, клеенка приятно пахнет. Приятно мыть клеенку и посуду, ведь только их Клара и может держать в чистоте, а все остальное всегда грязное: никакого толку скрести пол и стены, грязь въелась в них слишком глубоко, и, как ни старайся прибрать и подмести вокруг дома, сразу опять вырастают груды мусора.

— Теперь пойду, — сказала Клара.

— Дождь.

— Все равно дома никто не сидит.

— Ну и черт с ними, — протянула Нэнси. — Коли Родуэл с Рузвельтом хотят еще хуже простыть, так им и надо.

Рузвельт несносный, удирает из дому когда вздумается, и вечно он хворый. Всегда хворый, а лежать нипочем не станет. Непременно ему надо со всеми в поле, а когда приедет в поле — не хочет работать, ему бы только играть с мелкотой, будто и сам маленький; а если Карлтон дал ему затрещину, запоминает надолго, как звереныш, — и сам не рад, но уж очень ему страшно.

— Язва, а не мальчишка, и Родуэл не лучше, — сказала вдруг Нэнси. — Говорила я ему, не желаю, чтоб мой ребенок с такими рос. Говорила я ему.

Клару бросило в жар.

— Вот возьму хоть нынче, все брошу и уеду, — продолжала Нэнси. Отпила из бутылки и взболтала остатки, подняв бутылку повыше, чтоб видно было, сколько там еще. — Ему на все плевать, вот в чем беда. Знай толкует про какую-то дурацкую работу, дороги, что ли, прокладывать… да разве он когда строил дороги, а? Мне про это ничего не известно. Всякому выродку охота и дороги строить, и лес валить, черт бы его драл, и еще мало ли чем заниматься. А вот в грязи на коленках ползать никому не охота, такая дерьмовая работа никому не нужна — одним черномазым. Так ему и скажи, слышишь? Скажи, это я так сказала.

— Папка говорил, мы очень даже скоро уедем, — сказала Клара.

Сказала, как старшая младшей. Порой на нее вдруг находит, кажется — она стала большой, разом выросла, даже голова кружится, будто у нее глаза не как у людей и видит она не как все. Другие уставятся себе под ноги и смотрят в землю или же перескакивают взглядом с одного на другое, а у Клары не так. Она хочет видеть все на свете.

— Да уж, слыхали мы эту песню.

— Папка говорит…

— Заладила — папка, папка. Мало ли чего он наговорит, очертенела мне эта трепотня, больше он меня не проведет.

Нэнси допила пиво и швырнула бутылку наземь. Бутылка стукнулась обо что-то твердое и зазвенела, но не разбилась.

Из соседнего домишка выбежала женщина. Она прикрывала голову газетой от дождя.

— Эй, Нэнси, едут! — сказала она. Она была босая и, стоя в жидкой грязи, поджимала пальцы ног. — Уже приехали… вот только что!

— А Карлтон там? — испуганно спросила Нэнси.

— Все мужчины там, будут его защищать.

Женщина тяжело дышала, она была чем-то взволнована.

— Кто приехал? — спросила Клара. — Что случилось?

Нэнси с той женщиной быстро переглянулись, точно заговорщицы. Обеим отчего-то было страшно, но вдруг обе засмеялись. Беспокойным робким смешком — он тотчас оборвался.

— Кто там? Что случилось? — повторила Клара.

Она хотела пройти мимо Нэнси, но та пихнула ее обратно.

— Не твое дело, сиди дома!

— Где папка?

— Известно где, понесла его нелегкая, дурня окаянного! — взвизгнула Нэнси.

— Мой тоже там, кого это ты дурнем обзываешь.

— Никакие они не дурни! — резко сказала женщина.

— Пойдешь поглядеть?

Женщина прямо приплясывала от нетерпения, ей не стоялось на месте. Нэнси, кряхтя, слезла с высокого порога. И сказала Кларе:

— Ты не ходи, дуреха. Сиди тут. Сиди и никуда не суйся.

— Что случилось?

— Отец велел тебе сидеть дома…

— Где он?

— Заткнись и не лезь не в свое дело, не доросла еще, — сказала Нэнси.

И обе женщины под дождем торопливо пошли прочь Та, что пришла за Нэнси, уронила кусок газеты. Клара спрыгнула наземь и побежала за ними, держась позади чтобы не заметили. Всюду сновали мальчишки и девчонки. В дальнем конце поселка собралась толпа. От страха у Клары пересохло во рту. Она даже не утирала мокрое от дождя лицо. По всей улице в дверях стояли люди и молча смотрели в одну сторону. Женщины выглядывали полуодетые и чего-то ждали. Клара замедлила шаг, ей туда не хотелось. Она уже видела: толпа собралась перед домом Розы.

Хоть бы это была какая-нибудь болезнь, так было один раз в другом поселке. На всех напала хворь. Тогда приехали люди в машине и всех кололи иглой; было не так уж больно. Одежду и разные вещи жгли на большом костре, и все стояли и смотрели. Но сейчас, видно, дело не в этом, все ведут себя по-другому.

Карлтон был тут, в первых рядах, и с ним еще мужчины. Где толкаясь, где извиваясь ужом и пригибаясь, Клара пробралась сквозь толпу поближе к отцу, но ей все равно не удавалось расслышать, что он говорит. Потом она увидела чужих — людей из города. Что-то было такое в их лицах и в одежде, от чего сразу стало понятно — они не просто из другого поселка, а городские. И стоял крик. Когда мужчины кричат друг на друга, это страшно, совсем не так, как если орут женщины или ребята.

В дверях Розиного дома появился человек. Он медленно пятился. И тащил кого-то за собой. Карлтон и те, кто стоял с ним, подались было вперед, но их остановили. Городские заорали на них. Клару начало трясти.

Когда на отца вот так орут, он чуть-чуть сгибается, держится уже не так прямо. Ей и раньше случалось это видеть. Струи дождя заливали лицо, перед глазами все расплывалось, но все-таки она и сейчас это увидела. Она закричала:

— Папка! Иди сюда!

Вокруг толокся народ из поселка, но никто не обернулся на ее крик. От дождя все сделались беспокойные и вроде как чужие. Они стояли не вплотную к городским, а немного отступя, и теперь Клара увидела: кое у кого из городских в руках пистолеты и ружья, а один — в форменной одежде и в сапогах, наверно шериф или, может, помощник шерифа. А отец все проталкивается вперед, лицо у него какое-то странное, и городские смотрят на него и ждут. Кларе не хотелось смотреть, и, однако, она все видела, и сердце у нее колотилось так, что шумело в ушах.

Берта тащили из его лачуги. Один из городских навалился на него, другой толкал сзади, и вот его разом выпихнули наружу. Он потерял равновесие и повалился в грязь. Тогда несколько городских подскочили и стали пинать его ногами. Клара видела: брызнула красная струя. Кто-то носком сапога приподнял лицо Берта, голова его откинулась назад, и всё заслонили пинающие, топчущие ноги. Кричала и шумела только эта кучка городских. Остальные молча ждали. Люди вокруг Клары медленно пятились.

— Отстаньте от него! Я вас всех убью! — пронзительно крикнула Клара.

Какая-то женщина, торопливо отступая, сильно толкнула ее. Кто-то больно ударил по ноге. Она закричала:

— Папка! Папка! Роза!

Еще и еще люди, отступая, толкали ее, а она все рвалась вперед. Мельком она заметила Нэнси, та стояла поодаль, меж двумя домишками, приподнявшись на цыпочки, придерживая юбку на вздувшемся животе, и казалось, ей не двадцать лет, а все сорок, такое у нее лицо. Совсем белое, жесткое, исступленное.

А потом на пороге появилась мать Розы. Она кричала на тех, кто избивал ее мужа. Дождь теперь лил как из ведра, платье на ней мигом промокло, потемнело, а она все кричала. Клара ничего не могла разобрать, услыхала только: «Его собственная!» Поток неразличимых слов — и опять: «Его собственная! Он ей хозяин!» Потом мать Розы принялась отчаянно ругаться, а какая-то женщина из поселка все старалась влезть на высокий порог и уговаривала ее замолчать.

Клара стояла и смотрела, и наконец кто-то схватил ее за плечо. Это была Нэнси.

— Пошли отсюда к чертям, — сказала она.

Клара захныкала, как малый ребенок. Нэнси обняла ее за плечи. Они побежали к своей лачуге. Посреди улицы почти никого не было, а вдоль домов стояли жители поселка и молча ждали и смотрели, как там, поодаль, городские продолжают избивать Берта. Впереди по размокшей грязи брел Рузвельт, он плакал.

— Рузвельт, деточка, — сказала Нэнси, — пойдем домой, я тебе дам попить шипучки. Отец сейчас тоже придет.

Они забрались в свою лачугу. Рузвельт лег на тюфяк. на котором они спали втроем с Кларой и Родуэлом, уткнулся в него лицом. И заплакал навзрыд.

— Сейчас мы, пожалуй, закроем дверь, — нетвердым голосом сказала Нэнси. — Только где Родуэл?

— Лучше закроем дверь, — сказала Клара.

Они затворили дверь и остановились, глядя друг на друга. У Клары стучали зубы. Нэнси сказала:

— Рузвельт, деточка, что ж ты уткнулся ртом в грязную тряпку?

Он прижимался лицом к тюфяку. И как-то странно закинул руки на затылок, будто старался еще глубже вдавить лицо в тюфяк, зарыться в него, спрятаться. Все его тело вздрагивало от рыданий.

— Сюда они не придут, — срывающимся голосом сказала Нэнси. — Вы ж сами знаете, как бывает: набедокуришь чего, так придут и заберут тебя. Сам не пойдешь — исколотят, так по закону положено, а только за нами не придут, мы ничего худого не делали. Отец…

— Они его убьют! — сказала Клара.

— Рехнулась, что ли? Никто его не убьет…

— А вдруг его застрелят?..

— Да не застрелят его…

Клара села подле Рузвельта, оперлась спиной о стену. Съежилась, обхватила руками коленки. Все трое ждали. Нэнси стояла у двери и порой приоткрывала ее — сперва с опаской, потом все чаще. Под конец она так и оставила дверь приотворенной.

— Там уж дело к концу, — сказала она. — Сейчас они вернутся.

Клара думала об отце, о Розе и об отце Розы. Ей и сейчас виделось, как его пинают ногами в лицо, а глаза у него открыты и брызжет кровь… все это представлялось ей снова и снова. Она заплакала.

— Пока что пальбы не слыхать, — сказала Нэнси.

Они прислушались. Рузвельт все всхлипывал. Немного погодя все-таки раздался выстрел, но он донесся откуда-то издалека, может быть с шоссе. Потом еще один.

— Что ж там такое? — сказала Нэнси.

Она выглянула в приоткрытую дверь, выставила живот наружу, и Клара поняла, что ей уже не страшно.

Через несколько минут вернулся Карлтон. Нэнси вскрикнула и соскочила к нему, Клара тоже хотела подняться ему навстречу, но не могла: руки и ноги одеревенели. Даже лицо словно одеревенело. Рузвельт повернулся на тюфяке. Вошел Карлтон, рубашка и лицо у него были в крови. Кларе хотелось думать, что это не его, а чужая кровь, но нет — она все еще текла. Нэнси, болтая без умолку, точно дурочка, обмакнула какой-то лоскут в ведро с водой и хотела обмыть ему голову, но он отшвырнул тряпку. Дверь медленно отворялась, кто-то нажал на нее снаружи… всего лишь Родуэл. Он промок насквозь.

— Мы ничего не могли поделать, — сказал Карлтон.

— Вы старались как могли, это все видели, — громко сказала Нэнси. — Весь поселок видел, верно я говорю, Клара? Ведь верно?

— Один гад лупил меня пистолетом… прямо как молотком, раз за разом… я… я ничего не мог поделать…

Лицо у Карлтона было ожесточенное и затравленное. Он тяжело дышал. И смотрел как-то странно, словно не верил глазам.

— Ничего мы не могли сделать, — повторил он, будто проверяя каждое слово. Будто силился объяснить им то, чего и сам не понимал. Никогда еще лицо его не казалось таким узким, таким худым, словно высохшим от тоски и ужаса — ужас не в том, что видишь, как избивают человека, ужас в том, что ты вынужден стоять и смотреть. Светлые волосы Карлтона намокли. Лоб изрезала сеть грязных морщин, и они вздрагивали, шевелились, будто он пытался что-то приладить в голове, поставить на место.

— Мы старались, да не вышло. Ему сломали нос… все лицо разбили… топтали и топтали ногами… Он даже не закричал, пьян был, они его захватили пьяного и выволокли к дороге… а тот малый был в сапогах… И они…

— Они его убили, — сказал Родуэл.

— Врешь! — оборвана Нэнси. — Никто никого не убил, и заткни глотку! Убирайся!

Родуэл пожал плечами. И скользнул за дверь.

— Никто никого не убил, все-таки в Америке живем, — проворчала Нэнси. — На, вот тебе примочка. — Она опять приложила ко лбу Карлтона мокрую тряпку, и на этот раз он ее не сбросил. — Сволочи, налакаются, а сами пить не умеют… только свинство от них… так я и знала, что в этом поселке добра не будет…

Карлтон накрыл ладонью руку Нэнси, которая придерживала тряпку. Клара внимательно смотрела на них обоих.

Нэнси вдруг выпалила:

— Нынче, когда ездили в поле, Берт купил пакости этой, самогонки, и куда только его жена смотрит? Думает, она больно умная…

— Все равно толку бы не было, — сказал Карлтон. И закрыл глаза. — Даже лучше, что он умер. Его уж так отделали, живого места не осталось. Прямо ногами и по глазам, и куда хочешь… и в грудь…

— Да замолчишь ты! — крикнула Нэнси, круто обернулась и метнула яростный взгляд на Клару, чтобы и та молчала. — Не желаю больше про это слышать! Никто больше из дому не выйдет, ложитесь спать, и всё тут. Завтра нам на работу, и пропади все пропадом! Ты, дрянь! — закричала она на Клару. — Не смей таращить глаза! Плакса несчастная! Пригляди за братом да помалкивай!

Клара слышала, как они шептались ночью, и все следующие дни жители поселка толковали друг с другом вполголоса. Кто-то сказал, что семья Берта поехала в Техас, кто-то возразил — у них денег ни гроша, как же они туда доедут? — еще кто-то сказал, будто старшой выгнал их из артели, потому что без Берта им много не наработать, и еще кто-то — что, мол, никто не имел права так разделаться с Бертом, раз девчонка его дочь, стало быть, он над ней хозяин, он не виноват, кто ж тут виноват? Оказалось, у Розы был ребенок, он родился раньше времени, родился мертвый, и городские про это узнали и потому приехали. Потому все и получилось.

Домишко, где прежде жил Берт со своими, некоторое время стоял пустой, а потом там поселилась другая семья. Эти новые были родом из Западной Виргинии. Клара никогда больше не видела Розу и ни словом про нее не упоминала, но все время о ней думала; ей вспоминалось — вот Роза, улыбающаяся, уверенная, оперлась на прилавок в магазине, точно взрослая; вот они в солнечный день двигаются бок о бок по полю, обирая с кустов помидоры; и младенец, что родился мертвым, — Клара никогда его не видела, но хорошо знала, как будто это был не Розин ребенок, а ее… и молнией мелькало перед нею лицо Берта, как оно приподнялось на миг, мертвенно-бледное, и хлынула кровь, и потом его заслонили свирепо топчущие ноги…