Тот день, когда Клара начала сама управлять своей жизнью, был обыкновенный, ничем не примечательный. До последней минуты она понятия не имела, как подчинить себе все эти случайности, — так водитель на полной скорости рванет машину вбок, чтоб не наехать на кролика, или преспокойно раздавит его и даже не оглянется, а секундой раньше понятия не имел, поступит ли так или иначе.

Ей уже шестнадцать, а к тому времени, как родится ребенок, исполнится семнадцать. Каждое утро после отъезда Лаури она просыпалась, ясно, отчетливо сознавая, что с ней случилось и что ее ждет. Туманную мечтательность минувших двух недель как рукой сняло. Клара смотрела на все вокруг пристальным, холодным взглядом. Быть может, она не слишком полагалась на окружающий мир… быть может, хотела увериться, что вещи остаются на своих местах, не меняют свой облик и существо. Она непрестанно думала о будущем ребенке, а тем самым и о Лаури: вот способ сохранить ему жизнь, даже если — в Мексике или где-нибудь еще — он когда-нибудь умрет. Он будет жить в ребенке, у ребенка будут его глаза или, может быть, рот, что-то отцовское в складке губ, и он станет откликаться, когда она позовет, и прибежит на зов, как бы далеко ни был.

Жителям Тинтерна Клара, должно быть, казалась такой же, как все здешние девушки, которые жили у самого шоссе и взрослели слишком быстро, и, однако, им не терпелось поскорей сделаться совсем уже взрослыми. Люди старшего поколения, те, кто успел прочно стать на ноги и не потерял все деньги и землю во время передряги, постигшей страну несколькими годами раньше, не видели разницы между Кларой и другими такими же девчонками с окрестных ферм; совсем еще девчонки, а их вечно таскают по танцулькам, по придорожным барам и гостиницам, освещенным неоновыми огнями; смотрят они скрытно и недобро, глаза у них слишком знающие; знание это дается годами скуки, идущей об руку со взвинченностью, когда тягостные будни чередуются с лихорадочными, опасными развлечениями, долгие дни в поле или на скотном дворе — с вечерами на шоссе или где-нибудь в заброшенных домах, в сараях, с мужчинами, знакомыми только по вчерашним танцам. Клара даже не разговаривала ни с кем из этих девчонок, хоть и знала, как нетвердо стоит на ступеньке, отделяющей ее от них; а с виду она ничуть не лучше их, и как тут быть — непонятно. И конечно же, люди перемывают ей косточки. Сплетничали, когда ее навещал Лаури, а теперь, когда он не появляется, сплетничают и того больше. Сонин дружок попал в переделку, брат его жены порядком его избил, было это в другом городе, и про эту драку тоже болтают вовсю. Джинни с таким наслаждением и так зло треплется про Соню… мучительно думать, что все это относится и к ней, Кларе, с ней вышло еще хуже, Соня по крайней мере ничего хорошего и не ждала. И все-таки она любит Лаури, все надеется — может, он еще передумает, ведь эта Мексика так далеко… а с виду она все такая же, лицом ничуть не переменилась. В память Лаури она дважды в неделю моет голову и сушит волосы на знойном августовском солнце, и в этой жаре удается забыть, сколько времени уже отделяет ее от тех дней на побережье. Когда такое пекло, рушатся все преграды.

Она плакала часами напролет, а потом кляла себя за эти слезы, как и все минувшие два года. Всего тяжелей были жестокие, невыносимые часы, когда не оставалось уже ни слез, ни проклятий. Точно позывы к рвоте на голодный желудок — нескончаемые мерзкие судороги, которые не приносят никакого облегчения. Лаури — подлец, думала она, но что из этого? Ведь он всегда был подлецом и ничуть этого не скрывал. Его можно было изругать самыми последними словами, и он соглашался, а потому ругательства не приставали к нему, попросту отскакивали, и он оставался все тем же, прежним Лаури… Клару измучила, измотала любовь к нему, лихорадочная страсть, что бесновалась в ее теле и неистово рвалась наружу. Как бы хорошо дать ей выход, изрыгнуть ее, отплеваться… но этот дьявол все сидит внутри, вцепился в нее мертвой хваткой. Ребенок тут ни при чем. Он сам по себе, он мирно ждет, он спит в ней и не торопится. И потихоньку набирается от нее жизни, кормится малыми капельками ее крови… а дьявола, которого она носит в себе повсюду, куда бы ни пошла (однажды в воскресенье даже в церковь забрела, так нестерпимо было оставаться весь день одной), — этого малостью не насытишь, кротостью не задобришь, он беснуется в каждом уголке ее тела, проникает в каждую клеточку, жжет, колет, язвит, не дает ни минуты покоя. Ему нужен Лаури, нужна любовь Лаури. Только Лаури мог бы его укротить, но он уехал и, должно быть, никогда не вернется.

— Сукин сын, — бормотала Клара.

Порой на улице она разговаривала сама с собой, старалась только не шевелить губами. Часто она впивалась глазами в машины, что проезжали через Тинтерн, незнакомые машины, словно они могли привезти ей весть из чужой, далекой страны, и те, кто сидел в машинах, ловили ее взгляд и увозили его с собой. Соня сказала, что глаза у Клары стали больше прежнего. Сбавлять вес не надо, предостерегла Соня, не то она станет уж слишком худая, а вот брови она себе сделала красивые. Сама Соня чересчур выщипывала брови, от этого лицо у нее всегда было немного удивленное, а вот мрачные раскосые глаза ее ровно ничего не выражали. Они уже слишком много в жизни видели. Возможно, Соня почувствовала, что Клара несчастна, ведь Клара больше не болтала с нею, как бывало прежде, но Соня не умела выразить свои добрые чувства и не знала, как заговорить всерьез о самых сокровенных чувствах подруги. Она только не скупилась на злые, презрительные и насмешливые слова о мужчинах: вот уж из-за кого не стоит расстраиваться! Клара теперь постоянно забывала пригласить ее ночевать, и Соня тоже забывала это предложить. Обе не стремились возобновить прежнюю тесную дружбу, ведь обеим слишком многое надо было скрывать. Но Клара заметила: Соня больше не фыркает, что Лаури «белобрысый стервец», который «больно много о себе воображает». Язвительные шуточки прекратились — как отрезало.

Кэролайн с младенцем приехала навестить родителей, гостила у них не первую неделю, и она тоже сказала, что Клара стала совсем другая. Кэролайн и сама после свадьбы переменилась — похудела, погрустнела, стала беспокойнее, и появилась у нее привычка с печальным видом гладить то руку Клары, то волосы — Кларе это вовсе не нравилось.

— У тебя иногда вид какой-то чокнутый, — сказала Кэролайн. Она не знала, как еще выразиться, хотя и понимала, что это звучит грубовато. — Что с тобой? Опять та стерва из школьного управления цепляется?

Младенец у Кэролайн был слабенький, болезненный, о своих отношениях с мужем она ни слова не говорила, а Клара вовсе и не жаждала узнать ее секреты. И она старалась избегать подруг. Она всех теперь избегала. Где-то в глубине сознания идет потаенная работа, для нее нужно время, а с Кэролайн и Джинни говорить больше не о чем, и нет сил и охоты попусту болтать и перешучиваться с мужчинами… как-то в магазин заглянул муж Джинни, пристал было с разговорами, но Клара даже не улыбнулась, сразу послала его к чертям, и ему это совсем не понравилось. А потом однажды, под вечер, она пошла пройтись в безлюдном месте, примерно за милю от дома, увидела у обочины машину Ревира — и разом поняла, что будет делать, какие планы складывались у нее в голове почти целый месяц.

Вот сколько времени прошло: почти месяц. А ей каждая неделя казалась годом. Клара всегда была довольно равнодушна к своему телу, но после памятной поездки с Лаури стала следить за тем, что делается у нее внутри, следить яростно, неотступно, с горькой обидой — от этого чувства ей никогда уже не избавиться. Лаури сделал ее тело другим. Но наперекор всему она здорова. Беда в том, что это здоровое тело существует само по себе, словно бы отдельно от нее; у него своя жизнь, оно хочет не того, чего хочет она. Иногда ей снится, что Лаури с нею в постели, а рассудок вовсе этого не желает, в душе вскипает злость и отвращение. Наедине с собой, а минутами даже и в магазине она прижимала ладони к животу и думала — у тела своя дорога, а душа отчаянно рвется в другую сторону; но конец один, выбора нет.

Время идет, и она врастает в него, ее уносит течением. Выбора нет.

Когда делать было нечего, она шла побродить в одиночестве. По Тинтерну всегда кто-нибудь да гуляет — дети, старики, кто угодно, иногда берут с собою собак, и те носятся с лаем взад и вперед и обнюхивают все на своем пути. Иные старики берут суковатые палки и опираются на них, как на трости, а ребята таскают палки, которые изображают ружья или мечи. Клара выбирала глухие пыльные тропинки, что вели мимо заколоченных амбаров и каркасных домов в неубранные поля, давно заросшие сорной травой. Она старалась не подходить близко к реке, потому что здесь всегда гуляло много народу, и никогда не проходила мимо тинтернской гостиницы, где снимали комнаты или просто проводили свободное время рабочие с лесопилки. И однажды она увидела у дороги машину Ревира; поодаль стоял новехонький домик — может быть, это построили новую контору при складе лесоматериалов? Казалось, домик только вчера выстроен из свежераспиленных досок. Сам склад был просторный и почти безлюдный. Лесопилка была поодаль, к ней подъезжали с другой стороны; там стоял шум и грохот, толклось много народу; Клара лесопилки побаивалась.

Шли последние дни августа. В воздухе ни ветерка. Клара привыкла, что лоб, шею, все тело покрывает испарина, но все равно было неприятно: сама себе кажешься нечистой. Лаури терпеть не мог всякую грязь. И Клара тыльной стороной ладони отерла лоб, остановилась на краю дороги и стала ждать. Если смотреть прямо перед собой, видны высокие уродливые дома Тинтерна, в одном из них она живет вот уже третий год. С тыла дома на вид какие-то странные, ненастоящие. Всюду на задворках натянуты веревки, болтается развешенное после стирки белье. Из-за угла, с Главной улицы, выехали на велосипедах две девчонки и катят сюда, прямо на Клару. Им лет по двенадцать, по тринадцать, живут они где-то на другом конце города, в одинаковых беленьких и чистеньких каркасных домиках; такие дома покупают те, кто, проработав лет двадцать на лесопилке либо на гипсовом карьере, ухитрился отложить довольно денег — ведь у этих людей работа постоянная, они не чета Кларе и ее родным. Теперь она все чаще это чувствует. Прежде, когда рядом был Лаури, куда бы он в мыслях ни уносился, она ничего такого не замечала. Видно, жила как в тумане. А вот теперь она все замечает, глаза сами собой щурятся и сверлят каждого встречного, словно меряют силу врага. Девчонки чему-то визгливо смеялись, а подъехали поближе — и замолчали. Клара смотрела на них в упор — лица у обеих разгоряченные и покрыты дорожной пылью, а в глазах и улыбках прячется веселое любопытство: что это за странная Клара, у которой такие светлые волосы, которую все знают, и все про нее говорят, что у нее нет никого родных и она живет одна в какой-то конуре…

Первая девочка нажала на педали и, не говоря ни слова, промчалась мимо, за ней вторая. И едва миновали Клару, опять засмеялись. Клара смотрела им вслед — у второй велосипед был мужской, старый и помятый… Интересно знать, что они про нее говорили? Она вовсе на них не в обиде. Что ей до этих девчонок? Она провожала их взглядом и думала — почему у нее никогда не было велосипеда? Почему не научилась вертеть ногами педали — размеренно, сильно, вон какие от этого становятся крепкие икры, даже у тощих девчонок. Синие джинсы на обеих бесформенные, выгоревшие, обе так уверенно мчатся вперед, будто и не глядят на камни и рытвины, не замечают толчков. Петляют, сворачивают то вправо, то влево, перекликаются, но отъехали уже далеко, и слов не разобрать. В светлой мягкой пыли остался неясный отпечаток шин — смутный узор, понятный одной только Кларе. Она смотрела им вслед. Какая она уже старая, как далеко ушла от этих девчонок, а ведь ей так и не пришлось вечерами, до ужина, кататься с подружкой на велосипеде по тихим дорожкам… тут послышались мужские голоса, и она оглянулась на контору, в дверях стояли Ревир и еще двое, он отступил от них на шаг-другой — видно, собрался уходить.

Должно быть, он еще раньше заметил Клару, потому что пятился, продолжая разговаривать, а потом повернулся и прямиком зашагал к ней. Когда он подошел, она была очень серьезная. Она все время следила за ним, пока он подходил, и еще издали различала его глаза — внимательные, испытующие. Она уже подзабыла, какие у него глаза. Он поздоровался, она нерешительно промолчала, ответить пришлось бы громко, ведь их еще разделяла дорога, на краю которой она так откровенно, у всех на глазах, его ждала.

— Что-нибудь случилось? — спросил Ревир. От него так славно пахло смолой, опилками. Но под жарким полуденным солнцем свежий запах этот сразу стал рассеиваться.

— Вы… вы хотели со мной поговорить?

Клару едва не бросило в дрожь, но она успела взять себя в руки. Должно быть, она смотрела на него со странной застывшей, еле заметной улыбкой. Он был сегодня без пиджака и без галстука, рукава рубашки засучены. И все же сразу видно — он не здешний. Как бы ни нарядилась Клара, все равно она в точности похожа на всех окрестных девчонок, а вот Ревир, даже одетый как все, ни на кого не похож.

— Я тут гуляла и увидела вашу машину, — напрямик сказала Клара.

Она все смотрела на него в упор, будто старалась заставить его что-то сказать, что-то сделать. Ревир медленно складывал листок желтоватой бумаги, потом сжал бумажный квадратик в пальцах и, кажется, забыл про него.

— Жарища невозможная, — продолжала Клара. Нынче летом я совсем замучилась, прямо пропадаю.

Голос ее зазвучал устало и томно, веки опустились, она слегка задыхалась и сама не знала, что еще говорить. А впрочем, наверно, много говорить не придется. Вот он стоит рядом — и у нее перехватывает горло, хочется судорожно глотнуть, страх берет; и Ревир тоже стал как деревянный. Словно все это с ними уже было, и не раз. Кларе и вправду казалось, что она когда-то сказала ему что-то в этом роде и он вот так же на нее посмотрел. Она опустила глаза и оглядела себя, как бы притягивая взгляд Ревира к своим обнаженным загорелым рукам, к обнаженным загорелым ногам, к матерчатым черным туфлям без каблуков — они новые-то стоили два доллара 98 центов и уже истрепались, запачкались, смотреть тошно. Все ее вещи рано или поздно обращаются черт-те во что, смотреть тошно. Клара откинула волосы со лба.

— Этот склад… это все ваше?

— Нет, не все, — ответил Ревир. Он слабо, неуверенно улыбнулся.

А Клара все еще не улыбалась и потому чувствовала себя сильнее.

— Ну, в Тинтерне много всякого, чему вы хозяин, — храбро сказала она.

— В Тинтерне? Есть кое-что. Это неважно.

— А как стать хозяином?

— То есть?

— Как все это стало вашим?.. Как ребенку вырасти и стать хозяином, если он только родился и у него совсем ничего нет?

— Вы, видно, устали, Клара, — сказал Ревир. Подошел ближе, протянул руку. Клара смотрела на его руку и думала: не может этого быть. Ревир коснулся ее плеча.

Впервые он до нее дотронулся, но казалось, и это прикосновение уже знакомо. — Что-то случилось? — спросил он. — Вы были больны?

— Верно, в такую жару я совсем уродина, — сказала Клара и отвернулась.

Ей вдруг стало по-настоящему противно. Она заслонилась ладонью, не хотелось, чтоб Ревир ее видел, но он обошел ее и заглянул в лицо, будто собака или ребенок: привяжутся, так отбоя от них нет. И лицо у него стало такое странное, лихорадочно-взволнованное, что Клара испугалась — кажется, сейчас она выкинет что-нибудь дикое, сумасбродное, лишь бы со всем этим покончить.

— Нет, вы не уродина, — сказал Ревир.

— Я устала…

— Вы не уродина.

Он сказал это с грустью. Клара упрямо отводила глаза. Сердце ее тяжело, гулко заколотилось. Ревир на миг тронул ладонью ее лоб, легко, небрежно, словно чтобы ее успокоить, но это лишь еще сильней взволновало обоих. Кто-нибудь на складе стоит и смотрит, подумала Клара. Весь город смотрит. Она быстро огляделась, будто искала — куда бежать. Вокруг никого не было. Ни души.

— Я могу отвезти вас домой, — сказал Ревир.

Он ждал ответа. Клара минуту помедлила и все-таки согласилась. Тогда он мягко подтолкнул ее к машине. Так когда-то подтолкнул ее Лаури — не всерьез толкнул, чуть-чуть, словно бы только помог сдвинуться с места в нужную сторону, а на самом деле это был просто повод до нее дотронуться.

— Вам не по силам работать в магазине, — сказал Ревир. — Вам вообще не следовало бы работать.

— Да, — сказала Клара.

И подумала: она работает, сколько себя помнит, и никогда ничего хорошего в жизни не видела; у других были фермы, где работали она и ее родные, у других — свои грузовики, на которых они разъезжают и скупают овощи и плоды, которые она с родными собирала, еще у других — лесопилки и лесные склады и в городах бакалейные лавки, где овощи и плоды продаются, и дети всех этих людей могут вволю кататься на велосипедах по пыльным тихим дорожкам — они-то остаются детьми.

Она села в машину и на одно только мгновенье устало опустила голову. Только это она себе и позволила. Сейчас все станет ясно, все зависит от того, в какую сторону он поедет. Если к городу (а фары смотрят в ту сторону), надо будет подумать, куда податься из Тинтерна; если же развернется и поедет в другую сторону, тогда есть надежда. Ревир включил зажигание, автомобиль, подрагивая на неровной почве, двинулся вперед, на пыльный проселок, потом попятился на подъездную дорожку, ведущую к складу, — тут можно было развернуться.

И Клара поняла, что они все время разговаривают друг с другом, хотя вслух сказать нечего. А в голове у нее вопросы, вопросы без конца. Страшно, вдруг ее растопчут, изломают, вываляют в такой грязи, что Лаури — и тому больше ее не отмыть. Но про Лаури она уже приучила себя думать — сукин сын, подлец; едва его имя пришло на ум, сразу в ней вспыхнула злость и прибавилось храбрости. В считанные минуты машина нагнала тех девчонок на велосипедах и оставила их позади. Девчонки остановились передохнуть, стали ногами на землю, не слезая со своих старых велосипедов, и Клара скользнула по ним рассеянным взглядом, с грустью, почти с нежностью… а впрочем, что ж, они еще маленькие и глупые, у них есть отцы и матери, дом и семья, и вечно они околачиваются в магазине, перебирают все, что лежит на прилавках, да пялятся на Соню с Кларой. В тот миг, как машина Ревира поравнялась с ними, ей хотелось перехватить их взгляд и поглядеть на них с презрением, но тотчас она обернулась, и в глазах ее выразилось смятение, неловкая нежность, словно вдруг захотелось быть всего лишь их подружкой, такой же девчонкой на велосипеде, а не мчаться в этой машине куда-то за город, навстречу тому, что ее ждет.

— Я не думал, что вы захотите опять меня увидеть, — говорил меж тем Ревир. — Я не хочу навлекать на вас неприятности.

— Да, — сказала Клара.

— Я говорю о том, как могут к этому отнестись в городе.

— Да.

— Я тогда заехал на гулянье, чтобы повидать вас. Но у вас свое общество — молодежь, с которой вы там были.

Клара промолчала.

— Странно, — сказал Ревир. Сказал сухо, неласково. — Не думал я, что опять вас увижу.

Клара смотрела в окно. Жаркое солнце светило навстречу, и от этого в боковом стекле смутно отражалось ее лицо, она видела себя почти как в зеркале. Она опустила стекло, в машину ворвался ветер, отбросил назад ее волосы. Клара закрыла глаза. После недолгого молчания Ревир сказал:

— Здесь у меня есть дом. Я прикупил земли, этот дом продавался вместе с ней… — Клара открыла глаза, чтобы увидеть этот дом. Вот сейчас он возникнет из пустоты. — Эта земля моя, — продолжал Ревир. — Двести акров. Но земля никудышная.

— Никудышная, — не без удивления повторила Клара.

Непонятно, для чего же покупать землю, если с нее не соберешь урожай. Но ей слишком тревожно, и как-то уж слишком она устала, чтобы спрашивать.

Когда доехали до этого дома, Клара была вся мокрая — сперва бросило в пот, а затем стало зябко. И даже не хватало сил отереть лоб. Ревир помог ей выйти из машины, и рука у него тоже оказалась холодная и влажная. О чем-то он думает? А может, и не думает вовсе? Машина стояла поодаль от шоссе, на заросшей, заброшенной дорожке. Дому этому, наверно, было лет сто. Клара окинула его быстрым беспокойным взглядом — крыша в одном месте прогнила, половина окон побита. Вокруг все заросло сорной травой. За ноги задевали колючки, и жгла крапива, но не до того ей сейчас было, чтоб смотреть под ноги. Ревир серьезно что-то объяснял, показывал; она обернулась и увидела какие-то старые сараи, серые, выцветшие от дождей и непогоды. Подошли к дому. Теперь Клара внимательно смотрела, куда ступает. Не хотелось споткнуться на черном крыльце, а ступеньки, видно, совсем расшатались. Кажется, споткнись она сейчас — и сама развалится на куски, и тогда все рухнет. Ревир помог ей взойти на крыльцо. С той минуты, как там, на дороге у склада, Ревир впервые до нее дотронулся, она ощущала такую слабость, будто и впрямь без поддержки ей не влезть в машину и не вылезти, не подняться на какие-нибудь три-четыре ступеньки. Ревир толкнул дверь, и она сама распахнулась перед ними. Клара судорожно глотнула. Жара и страх тяжкими толчками крови отдавались во всем теле.

Едва переступив порог, она обернулась к Ревиру и горько расплакалась. Он взял ее руки в свои и стал утешать. Она чувствовала — он ее жалеет, ему и самому не по себе, а за всем этим есть в нем уверенная, твердая сила, на которую ей теперь только и осталось надеяться. Она отдает себя этому человеку — и надо сделать это так, как делал бы в любом случае Лаури: все обдумать, все рассчитать — и действовать. Всю жизнь она сможет говорить: в этот день она переменила свою судьбу и это вышло не случайно. Нет, не случайно.

— Я боюсь… я не хочу… — начала она.

Но Ревир прижал ее голову к своей груди, чтоб не видеть ее лицо. Он весь дрожал. Клара крепко зажмурилась — нет, ни за что, никогда больше она не пойдет на такое! Такого ужаса она больше не переживет.

— Не бойся, Клара, — сказал Ревир. — Не надо бояться.

У нее застучали зубы. Это все Лаури виноват, подлец Лаури, это из-за него сердце колотится как бешеное, вот-вот выскочит. О нем, о Лаури, думала она в объятьях Ревира. Наверно, когда-то эта комната служила гостиной, вокруг комья сбившейся пыли, дохлые мухи, и какая-то старая мебель горбится под грязными чехлами. Потолок весь в паутине, и она слегка колышется, хоть воздух и недвижим — ни ветерка, ни дуновения.