С сознанием происходило что-то странное. Иногда Росту удавалось сосредоточиться, и тогда он понимал, что, собственно, делает. А потом снова все проваливалось куда-то в тартарары, и он не воспринимал то, что видел, не помнил, где находился и какие действия совершал.

Так случается, например, при сильном сотрясении мозга, которое когда-то у Ростика было. Тогда он тоже что-то делал, куда-то шел, с кем-то разговаривал, но не понимал того, что с ним происходило. Вот и сейчас... Но он-то точно знал, что сотрясения у него не было. Оставалось только одно — он, наверное, умер, и загробная жизнь все-таки существует.

А потом, во сне, в какой-то нелепой подвешенности, он вдруг понял, что ему просто-напросто выключили мозги. Тогда он стал исследовать собственное сознание. И пришел к удивительным результатам.

Оказалось, что между его способностью понимать мир и действовать в этом самом мире существовала некая перегородка, прочная и непробиваемая, как брандмауэр. Иногда он мог ее ощущать, и тогда она причиняла ему жуткие муки. Он думал, что самое болезненное — боль физическая либо боль от потери близких людей, например, отца, который остался на Земле... Ага, Рост помнил, что у него был отец, что он остался на Земле после Переноса в... А он, Ростик, его мама, Любаня, Ким — перенеслись. Потом произошло много всего, но он это уже хуже помнил, только самое главное.

Помнил, что кто-то бил его в подземелье, пытался унизить, чтобы Ростик сломался, что-то подписал или в чем-то признался. Потом было еще... Что же было еще? Да, потом был его сын, кажется, липа у их дома со скамейкой, возможно, война. Нет, множество войн, в которых Рост участвовал и получал ранения, но все-таки оставался живым. Это было очень важно — остаться живым, вот как сейчас, примерно. Хотя ощущения, которые Ростик испытывал, иногда свидетельствовали об обратном.

Потом он снова работал и даже с кем-то разговаривал, ответил кому-то на приказ, отданный очень грубым голосом. Точнее, не ответил, а только попытался, но тут же получил удар по ребрам, кажется, плеткой. Это было плохо, но Ростик почти не почувствовал боли. Он отчетливо удивился, что не чувствует боли, даже подумал, что может поджечь собственную руку, смотреть, как она пылает, и не ощущать ничего.

Теперь он пробовал разговаривать про себя, осторожно, чтобы никто не слышал. И это ему удалось. Более того, он убедился, что теперь, когда Рост возвращал себе нормальную, русскую речь, перегородка, которую кто-то выставил в его сознании, становилась тоньше. Это было приятно. Хотя при этом возвращалась боль.

А потом произошел удивительный случай. Ростик услышал, как разговаривают другие существа, но о чем шла речь, почти не понял. Вернее, слова-то были ему знакомы, да вот только он не мог их осознать. Понимать других людей, а может, и не людей вовсе, было куда сложнее, чем понимать то, что ему приходилось делать. Наконец Рост сообразил, что говорили не по-русски, а на другом языке, впрочем, тоже ему известном.

Спустя много недель, а может быть, и месяцев, когда Ростик сделал перегородку между происходящим вокруг и способностью все понимать довольно тонкой, возникла боль от неспособности быть нормальным, быть здоровым и сообразительным. Теперь ощущения, которые возникали от ломаемой перегородки в сознании, стали менее заметны, потому что с другой стороны воспринимаемого мира тоже существовали мука и боль, существовали чувства и явления. На самом-то деле, только теперь Ростику стало по-настоящему тяжело. Но зато, как он сообразил, хотя и не сразу, у него просто не осталось выхода — он должен был или убрать этот брандмауэр из своего сознания, или умереть от этой боли.

Странно, это же было так просто — лечь, не двигаться, и уже через пару недель он перестал бы жить в этом мире, если бы его не убили раньше те, кто говорил грубыми голосами, кого можно было видеть, слышать, даже чувствовать их запах... Но кого так трудно было представить себе потому, что представления о мире остались по другую сторону пресловутой перегородки.

Должно быть, как ни тяжело это было, Ростик все-таки сообразил, что раз эта стена становилась все слабее, можно было и не умирать, а пытаться ее преодолеть. Так и пошло. Он преодолевал эту стену, и уже через пару... месяцев она стала еще тоньше, уже как занавес... Интересно, откуда он знает, что существует занавес? Должно быть, как и все остальное — из прежней жизни.

Теперь он работал почти с пониманием происходящего. Дело оказалось, в общем-то, не самым сложным. Но удивительным.

Оказывается, он жил в огромном помещении, разделенном на множество частей. Каждая из этих частей представляла собой ряд поставленных друг на друга полок, как в этажерке. Только вместо книг на каждой из полок находились лотки, по которым текла... иногда очень холодная, иногда чуть более теплая вода. И была она соленой, от нее разбухали суставы, иногда даже не очень глубокие раны начинали гноиться, и тогда существа, у которых это случалось и которые работали рядом, очень быстро слабели. Слабых отправляли куда-то из этого зала, и чаще всего они больше не возвращались. Но иногда все-таки появлялись снова, почти здоровые, без ран, только бледные.

Вода текла по лоткам, в которые последовательно были уложены листы какой-то довольно пахучей, плотной, спрессованной до каменноподобного состояния массы, похожей на пластик. Толщиной эти листы были сантиметров по пять-семь, иногда до десяти. Тогда поднимать их было очень тяжело, потому что листы эти были примерно четыре метра на три с половиной. Уложенные в лотки листы этой массы быстро набухали от воды, и тогда в них следовало вставлять какие-то ростки, слабые и очень хрупкие. Так как над каждым из лотков находились мощные лампы, светившие круглые сутки, ростки эти быстро поднимались, и уже через пару недель можно было с каждой из полок этих этажерок снимать урожай.

Тут уж как выходило. Иногда сажали какие-то зеленые стебли, тогда эту траву можно было выдирать и складывать в аккуратные ящики. Иногда получались растения с колосками, тогда возни было больше.

Нужно было вычистить колосья и сложить только зерна. Впрочем, стебли тоже шли на какое-то дело, только Ростик не знал, на какое именно. Но догадывался, что ими кормили, каких-то животных, которых потом забивали на мясо.

Если случалось взять листы прессованной массы неосторожно, они могли разломиться. От этого происходили две вещи. Первая: надсмотрщики начинали бить виновных плеткой, иногда довольно сердито. А во-вторых, разломанный лист гораздо труднее было поместить в лоток с протекающей водой, и разбухал такой лист неправильно, по разлому, иногда потом ломался еще в нескольких местах, а растения в таком лотке росли медленнее.

Когда с листа снимали десять-двенадцать урожаев, он здорово истончался и становился неплодоносным, как ни старайся. Такой лист нужно было снимать, уже не заботясь о том, чтобы он непременно остался целым, разрешалось снимать и кусками. Их грузили в тележку и отвозили на ферму, где из них пытались сделать новые листы, но чаще сваливали в корытца. Там их обломки пожирали мясистые, розовые черви. Этих червей можно было использовать для разведения рыбы, еще можно было сушить, молоть до состояния муки и кормить каких-то других животных, которые тоже шли на мясо.

Возни с заменой листов плодородного материала, с посадкой растений, уборкой урожая и перевозкой всего, что требовалось для этого производства, было очень много. Случались дни, когда Рост и несколько похожих на людей других рабочих, обслуживающих их участок, вернее, отделение большого зала, падали замертво после многочасовой, изнурительной работы. Но иногда работы было меньше, чем обычно, тогда им удавалось даже сходить в душ, который устраивали надсмотрщики из толстой трубы, подающей воду в лотки. Вода была соленой и плохо смывала пот и грязь, но Ростик очень любил мыться. Тем более что тогда можно было сполоснуть и набедренную повязку с хламидой, в которых все рабочие тут ходили. А ходить в чистом было очень приятно.

Какое-то время спустя Ростик осознал, что умеет считать. В каждой «этажерке» оказалось по семь лотков, таких этажерок было более десяти, выставленных в поперечный ряд, а продольных рядов было еще больше. Ростик еще не очень хорошо считал, поэтому точное количество ускользало от него, но по сравнению с тем, каким он обнаружил себя в этом мире, и такое понимание было незаурядным достижением.

Вообще-то, когда он теперь осматривался или даже занимался подсчетами, он чувствовал, что делает что-то неправильное. Он не должен был соображать, что делает и что происходит вокруг. Он должен был оставаться несмышленым, отупевшим и отчужденным от мира. Но теперь он понимал, что так решил кто-то другой, кто-то, поставивший в его сознании эту стену, которую он пытался разрушить. Сам-то Рост хотел другого — вернуться в этот мир нормальным, таким, каким был когда-то... А еще лучше было бы вернуться домой. Но это было уже невозможно, несбыточно! Об этом лучше всего было не думать вовсе, потому что мысли рождали желания. А это оказалось почти так же больно, как возвращать себе ощущения и мышление.

Потом как-то раз вышло, что Ростика послали отвезти в тележке какое-то мясо, только белое и прозрачное. Он очень устал, не спал почти сутки. Хотя в этом зале не было ни дня ни ночи, он уже научился определять время по сменам надсмотрщиков. Конечно, они бывали разные, но их было не очень много, а Ростик уже так давно тут работал, что запомнил почти каждого. Кроме того, каждая новая смена надсмотрщиков, меняясь дважды в сутки, принималась за дело весьма рьяно — хлестала плетками всех, кто подворачивался под руку, даже тех, кто работал хорошо.

Вот и можно было высчитать, что прошли уже сутки, а Ростик даже глаз не сомкнул, и теперь, похоже, приходилось начинать работать снова, и опять на целый день. А его еще послали везти эту тележку с рыбой... Да, он вспомнил, что это прозрачное белое мясо называется рыбой!

Так вот, Ростик вез рыбу еще с парой таких же рабов, как и он, только малознакомых, в хламидах еще более вонючих, чем одежда на Ростике, и понимал, что он оказывается в помещении, где никогда раньше не бывал. По каким-то пандусам, надрываясь, они приволокли свою рыбу в совсем уж чудное место.

Это был длинный, узкий зал, весь забранный какими-то стальными фермами, силовыми креплениями на очень мощных заклепках, и у самой площадки, где они оказались, плескалась вода. И когда они стали сбрасывать в грязноватую, все время подрагивающую воду эту рыбу, из этой непроницаемой, маслянистой воды вдруг выпрыгнул... огромный, раза в три больше, чем сам Ростик, викрам! Он схватил своими мощными, чудовищно длинными руками одного из рабов, который стоял рядом с Ростиком, и уволок вниз. Но еще прежде, чем викрам плюхнулся в воду, подняв каскад брызг, все же прозрачных, хотя вся вода казалась черной, он впился в шею раба своими зубами, длина которых была... сантиметра три, а то и больше. Прямо как у акулы, решил Ростик, хотя плохо представлял, откуда он знает про акул.

Раб, конечно, закричал, но ему никто не помог, только один из надсмотрщиков, которые стояли где-то сверху, на безопасном балкончике, стал требовать с другого надсмотрщика какую-то вещь. Оказалось, они побились об заклад, и тот, который смеялся, выиграл.

Рост поднял голову, но в этом помещении было почти темно, или он привык к постоянному, изнуряющему свету, вот и не мог теперь видеть в тех сумерках, которые стояли в этом помещении, отдал ли второй надсмотрщик первому то, что проиграл... Зато в этот момент произошла удивительная вещь. Ростик вдруг понял, что занавеси, закрывающие его сознание, разом распахнулись, и все усилия тех, кто хотел, чтобы он оставался почти животным, обратились в ничто. Он снова был почти прежний, хотя, разумеется, ему еще многому предстояло научиться, но теперь это было не больно.

Рост даже подумал, что инстинкт самосохранения, мобилизованный такой нежданной угрозой, как викрамы, атакующие рабов, которые должны были их прикармливать, явился слишком мощным стимулятором. Ростик сразу ощутил и запахи этого... трюма. И шумы где-то неподалеку работающего очень сильного механизма, и вибрацию движущегося корабля, в котором находился. И понял, что теперь сумеет вспомнить все, что с ним произошло, без помех.

Его положение было настолько скверным, настолько беспросветным, что он едва не спрятал голову в ладони, чтобы хоть миг не видеть этих потеков грязи и ржавчины. Не видеть этой воды, в которой очень плотно, чуть не спина к спине, ходили викра мы, не видеть застывшего навечно идиотизма на лице другого раба, который остался жив, но который так мало соображал, что высунулся за край их площадочки, пытаясь разобраться, что же происходит в воде, теперь испачканной кровью.

Рост выпрямился и, кажется, впервые после того, как попал в плен, вдохнул воздух в легкие. До этого он, разумеется, дышал, но даже не чувствовал, что дышит. Очевидно, те, кто взял его в плен, очень здорово обработали его, причем на уровне глубоких разделов мозга, иначе его состояние невозможно было объяснить. Но они просчитались — он вернулся, снова был самим собой и был почти нормален, если не считать дикой усталости, шрамов и кровоподтеков на ребрах, разъеденных каким-то грибком ног и рук.

Он чуть не рассмеялся, но понял, что разучился смеяться, и это было понятно — тут не смеялись даже надсмотрщики, если не мучили кого-нибудь для удовольствия. Он поднял руку, показавшуюся ему немного чужой, и отбросил волосы с лица. Волосы свалялись сплошным колтуном, и в них определенно поселились какие-то... блохи. Все-таки Ростик расчесался, как мог, пятерней.

И это прикосновение, как дождь в пустыне, сразу привело его к еще большему пониманию себя. Оно добавило ему ощущения голода и жажды, которые, как Ростик теперь чувствовал, были почти постоянными, едва ли не привычными.

Все-таки, насколько это было возможно, он привел себя в порядок. И убедился, что способен теперь вспомнить путь назад. Оставив пустую тележку на второго раба, который и был тут постоянным, он пошел к себе. Он двигался по коридорам, удивляясь их грубому убожеству, уродству, грязи и густому от плохой вентиляции воздуху. Он и узнавал их, и не мог представить себе, что не был способен найти тут дорогу еще четверть часа назад, хотя, как подсказывала память, ходил этим путем десятки раз.

Он шел к ярко освещенным гидропонным фермам, где у него был свой закуток, где его должны были покормить. Пару раз он наткнулся на удивленные взгляды надсмотрщиков, которые попадались по пути. Рабы не проявляли никакого интереса к его персоне, они даже не поворачивали голову. А вот надсмотрщики... Что-то я делаю неправильно, решил Рост, но останавливаться было поздно.

Он пришел в свой трюм, где находилась гидропоника, и для того, чтобы его случайно не посчитали беглецом, сразу подошел к небольшой выгородке из стекла или из какого-то прозрачного материала, где от света и вони большого зала обычно прятались те, кто присматривал за рабами. Он даже вошел в это помещение и заметил пять, нет, семь спин огромных, мощных пурпурных. Собравшихся явно что-то взволновало. Они стояли перед столом, за которым сидел обычный, ростом с человека, губиск, оравший в устройство для внутренних переговоров:

— А я считаю, раз вы его потеряли, вы и ищите! — говорил он на едином, и теперь Ростик, ко всему про чему, еще и понимал слова. Они даже оказались про стыми для понимания. — Что значит, мы должны сами заботиться о наших рабах?! Мы вам оказали...

Вдруг кто-то из этих губисков обернулся и заметил Ростика, стоящего в дверях. А потом все эти громилы разом расступились, и Ростика увидел тот, кто говорил по телефону. Он умолк, стал сверлить Ростика взглядом, пытаясь понять, что же произошло.

— Ладно, — буркнул начальственный губиск в свое устройство. И добавил: — Он сам каким-то образом пришел. — Повесил раструб, действительно похожий на старинный телефон, и посмотрел на Роста с ненавистью. — Устроил ты шум, скотина. Выпороть бы тебя, да так, чтоб кишки вылезли...

— Как же он назад-то пришел? — с какой-то простецкой интонацией, чем-то похожей на ту, с какой говорят необразованные люди, спросил один из надсмотрщиков.

Тогда тот, кто тут всем распоряжался, тяжело, с угрозой поднялся на ноги, подошел к Ростику, занес руку, чтобы ударить, и вдруг застыл. Рука его внезапно опустилась. Плохо, решил Рост, я не испугался, не дрогнул, а должен был сжаться, закрыть руками голову, так обычно поступают все, кого обработали, как и меня прежде... Нет, обработали-то как раз здорово, просто он оказался немного другой, нежели остальные. И сумел вынырнуть из этого искусственного безумия.

— Странный он, — сказал все тот же простецкий губиск.

— И глаза у него... — начальник занервничал. — Слишком ясные. Может, он возвращается в ум?

— Они не возвращаются, — сказал густым голосом самый грозный на вид громила. — Это невозможно.

— Я-то знаю, что невозможно, — сказал начальник. Отвернулся, так и не ударив. Пошел и снова сел за стол. — Когда его в рыбцех посылали, он был обычный?

— Обычней не бывает, — сказал кто-то. — Я к нему приглядываюсь, он выносливый очень, прямо как машина.

— Сколько он уже работает?

— Вторую смену без перерыва, — услужливо ответил простецкий, — без отдыха. Если бы он что-то соображал, то не выдержал бы, определенно.

— Ладно, — буркнул начальник, должно быть, свою любимую присказку. — Отошлите его в камеру, пусть отоспится. И покормите. Я потом решу, что это было.

Рост едва не сделал новую ошибку, чуть не повернулся и не отправился в «камеру» самостоятельно. Но решил не рисковать, как стоял столбом, так и остался стоять. Похоже, это надсмотрщиков немного успокоило. Простецкий ткнул его концом плетки в грудь.

— Пошевеливайся, смышленый, жрать пора. — И пошел впереди, чтобы Рост следовал за ним.

Да, чтобы не только вернуться, но и уцелеть в том положении, в каком оказался Ростик, ему следовало все как следует взвесить. И принимать решения, не ошибившись. Он знал, что займется этим с удовольствием, теперь у него была такая возможность — оценивать и планировать. Он действительно вернулся.