Обыкновенное дельце (зеленая папка)
“…В ночь с 30 июня на 1 июля находившиеся в нетрезвом состоянии Носков и Орлов подъехали к пересечению автомобильной трассы Пермь-Кудымкар в пос. Менделеево. Там находились подростки Богданов, Корякин, Филимонов и потерпевшая Лихачева, которая электропоездом из Перми приехала на ст. Менделеево и пришла на этот перекресток, чтобы уехать на попутной машине к матери в Кудымкарский район…”
Прошу прощения у читателя за протокольный стиль, это записано в суде.
Итак… “с целью изнасилования Лихачевой Носков и Орлов стали настойчиво предлагать пойти с ними, с этой целью
Носков сорвал с плеча Лихачевой сумку с ее вещами и вместе с
Орловым отошел в сторону, полагая, что Лихачева из-за сумки пойдет за ними. Богданов и Корякин, с целью избавить
Лихачеву от домогательств первых двух, предложили ей проехать в шалаш, расположенный недалеко от контейнерной площадки ст. Менделеево, и она согласилась.
Догадавшись, куда увели Лихачеву, Орлов и Носков приехали в шалаш, прогнали оттуда Богданова и Корякина и, применяя физическую силу, попытались изнасиловать Лихачеву, но она оказала им активное сопротивление и, вырвавшись от них, решила бежать, но Носков догнал ее и сбил с ног.
Чтобы избежать дальнейших издевательств, Лихачева выхватила из кармана Носкова нож и пыталась покончить жизнь самоубийством, упала на клинок ножа и потеряла сознание.
Носков и Орлов взяли потерпевшую под руки и притащили волоком к шалашу, где находился и Ольшевский, который ранее подвозил их к шалашу. В присутствии Ольшевского Носков предложил отвести Лихачеву дальше в лес, изнасиловать, а затем убить и закопать, на что Орлов ответил согласием.
Заведомо зная о несовершеннолетнем возрасте Ольшевского, они предложили ему помочь им, и он согласился, остался с Орловым возле потерпевшей, а Носков пошел в поселок за лопатой, но не нашел лопаты и принес две мотыги.
Когда Лихачева пришла в себя, Орлов с целью подавления сопротивления несколько раз ударил ее по лицу, затем все трое привели ее в лесной массив и поочередно, на глазах
Лихачевой стали копать могилу для ее захоронения.
Носков и Орлов заставили Лихачеву раздеться и вместе с
Ольшевским, оказывая содействие друг другу, в частности удерживая потерпевшую за ноги, изнасиловали ее, в том числе
Носков и Орлов и в извращенной форме.
Затем, в соответствии с договоренностью, Орлов закрыл лицо
Лихачевой свитером, а Носков нанес несколько ударов клинком ножа в область груди и оставил его в теле потерпевшей, а
Орлов ногой наступил на клинок, вдавив его в тело, затем еще живую потерпевшую опустили в выкопанную яму, бросили туда ее вещи и все втроем стали закапывать.
Увидев, что под слоем земли Лихачева продолжает шевелиться,
Орлов и Носков встали на нее сверху, придавив тяжестью своих тел, а когда из-под земли высунулась нога потерпевшей,
Носков несколько раз ударил по ней мотыгой. После того как
Лихачева перестала шевелиться, все трое завалили захоронение ветками и ушли. Носков похитил деньги и вещи потерпевшей на сумму 87 рублей.
На следующий день они пришли к месту захоронения, выкопали труп, облили бензином и подожгли, затем углубили яму, вновь закопали труп и завалили ветками…”
Такое вот дело.
Одно из многих, из тех, что мы должны читать.
Но мы не были готовы, чтобы читать такое.
Я намеренно привожу текст в таком виде, в каком он представлен в приговоре суда, без всяких там эмоций.
Протокол, поражающий своей обычностью, обыденностью, что ли.
Познакомились, избили, изнасиловали, живьем закопали, а потом, значит, мотыгой по ноге!
Нога, правда, торчит тут особняком и как бы мешает общему беспристрастному описанию.
Про ногу почему-то особенно тяжко было читать.
Да, вот еще: нелегкая, но необходимая попытка понять ощущения этих трех… даже не знаю, как их назвать…
Обычные определения не подходят.
Какие же они?
Ну, хотя бы какие у них лица?
Нет, слово “лица” тоже не подходит.
Я согласен с Булатом, который во время обсуждения одного из дел, возможно этого самого, непроизвольно воскликнул: “Ну хоть бы фотография была, взглянуть!”
И правда, иной раз просто необходимо увидеть (не в жизни, а хоть на фотографии), как выглядит тот или иной преступник…
И вообще, такой ли, как все, или он – другой?
… Вчитываюсь в протокол, но не могу, хоть убейте, представить себе этих, троих… Они безлики.
Но в их одинаковости – их непреодолимая сила. Они это знают.
Должны знать и мы.
И все-таки, все-таки… Какие же они?
Пусть сами расскажут о себе.
Этот, вот, который Носков. Который мотыгой, взятой из ближайшего дома у какой-нибудь крестьянки… Чтобы по живой еще ноге…
Его ходатайство – своеобразная исповедь, тем более что пишут такие обращения, сознавая, что на другое, может, и не хватит времени.
“Я, Носков Александр Григорьевич, 1 января 1970 года рождения, обращаюсь с прошением о помиловании. Я не согласен с приговором областного суда. Считаю, что суд недостаточно разобрался по нашему делу, обвинив меня как организатора преступления. В процессе суда я первый давал показания, по малодушию взял вину в сожжении потерпевшей на себя. Хотя бензин в трехлитровой банке взял Орлов с нефтебазы, и он же обливал и поджигал потерпевшую. Я находился под влиянием
Орлова и не смог ему препятствовать, когда, находясь у
Суматохина, на следующий день он предложил сжечь девушку.
После приговора, находясь в камере смертников, я долго не мог прийти в себя, отчаялся, и вообще ничего не хотел, только после свидания с матерью написал кассационную жалобу на одном листе, фактически ничего не объяснив…”
Прерву послание Носкова, чтобы заметить, – пишет он сразу не о главном, то есть не об убийстве, а лишь о том, как они сжигали труп. Но и здесь избегает этого слова, заменяя судебным термином “потерпевшая” или даже: “девушка”, что звучит почти безобидно.
“…В тот день я и Орлов находились на свадьбе приятеля. Во втором часу ночи мы ушли со свадьбы и пошли в деревню
Харичи, по дороге мы встретили Ситникова Сергея на мотоцикле и попросили его довезти до деревни. На пересечении автомобильных трасс Пермь – Кудымкар стояли ребята. Мы попросили их закурить. Ребят было пятеро, и с ними была девушка. Орлов подошел к девушке и стал знакомиться. Я стоял в стороне и разговора их не слышал, а когда подошел, девушка говорила, что я уже еду с этими ребятами. Я решил пошутить и взял у девушки сумку… И я с Орловым пошли домой. Подходя к дому, нам навстречу ехал на машине Ольшевский. Мы попросили его довезти до шалаша, так как знали, что у рокеров есть шалаш, где они собираются… Зайдя в шалаш, я увидел
Корякина и девушку, лежавших на лежанке. Девушка встала и вышла, а Орлов догнал ее и держал за руку. Выйдя из шалаша, я подошел к Орлову. Он велел мне уйти, сказал, что хочет остаться один…”
Прерву снова эту исповодь. Хотя… Какая она, к черту, исповедь, так, занудное перечисление каких-то незначительных событий… Поток слов, из-за которых рассказчик, хотя и ненамеренно, но никак не может приблизиться к главному: как же он все-таки покусился на жизнь человека.
Но вот что примечательно: в словотворчестве Носкова, несмотря на всю примитивность пересказа, а лексика, как известно, многое открывает, не меньше, наверное, чем, скажем, выражение глаз, автор медленно, но уверенно сдвигает центр вины на своего дружка, а сам превращается в собственных глазах в наивного и смиренного наблюдателя, исполнителя чужой воли.
“…Я стоял в двадцати шагах от шалаша и разговора с девушкой не слышал. Выйдя из леса на тропинку, я увидел девушку, одевавшую трико, а рядом Орлова. Я сказал ей: не одевайся, так как никогда не видел голую девушку и хотел на нее смотреть. Девушка побежала в сторону Менделеево, я побежал за ней вернуть, чтобы она оделась. Девушка выхватила у меня нож из кармана и ударила себя в живот и упала…”
Трогательно, не правда ли, узнать, как наш герой просит девушку одеться, а та вдруг выхватывает нож из чужого кармана, как будто зная, что он там находится, и втыкает себе в живот. Вот какая странная девушка им попалась! Может, она сама себя и закопала? Да и версия о самоубийстве, которой суд, кажется, поверил, существует со слов тех же самых убийц.
“…Подозвав Орлова, перевернули девушку на спину. Она не шевелилась, я испугался и подумал, что зарезалась, сказав
Ольшевскому, чтобы сбегал за лопатой закопать девушку, но он отказался. Я сам побежал, а когда вернулся, девушка сидела одетая и говорила Орлову, что посадит. Орлов сказал мне, надо что-то с ней делать. Я сказал, что, убить? Он ответил – да и предложил увести ее дальше в лес…”
Образ испуганного и мало что смыслящего в происходящих событиях юнца получает дальнейшее развитие. И даже слово
“убить”, сказанное им самим, звучит как вопрос, а на самом-то деле убивать велит его дружок, после чего дает дельные советы, как это сделать. Да и девушка смеет им еще угрожать, обещает посадить… Интересно, за что же?
“Зайдя в глубь леса, мы стали поочередно копать яму…”
Видимо, всю картину происходящего надо представить так: она тут же сидит, смотрит, как они в поте лица роют какую-то яму, и не догадывается, что это ее могила?!
Повторю, чтобы слышней было:
“…Зайдя в глубь леса, мы стали поочередно копать яму.
Орлов сказал девушке, чтобы она разделась. Он велел девушке лечь на землю и пнул ее в живот. Я обмотал лезвие ножа в ее трико, а Орлов набросил ей на лицо свитер. Я ударил девушке ножом в живот и отошел, а Орлов дожал ногой…”
Вот это уже похоже на правду. Особенно насчет того, что тот
“дожал ногой”. Хотя и тут словчил: если и ударил, то тут же отошел, то есть как бы и не убил.
Десять минут у них ушло на это “втыкание” и “дожимание”.
А она-то еще в сознании… Она-то как?
Справка из обвинительного заключения: “Лихачева Вера
Григорьевна, 25 лет, незамужняя, работала портнихой в ателье
“Зима” города Перми, по месту работы и месту жительства характеризовалась исключительно положительно. Отец умер, когда была она подростком, мать пенсионерка…”
К ней на свидание она и ехала… Бедная мама!
“…Минут через десять мы втроем положили девушку в яму, туда сложили ее вещи и закопали. Орлов встал на могилу и стал утаптывать и сказал мне помочь. Закопав девушку и завалив ветками, Орлов предложил на следующий день прийти и сжечь. Я не стал ему припятствовать, так как боялся конфликта с ним, и согласился…”
Это я уже не комментирую. Лишь замечу, что стояли они и утаптывали ж и в у ю могилу, и когда вдруг высунулась нога, она тоже была еще ж и в о й, и об этом наш рассказчик ни гу-гу… Как он по ней мотыгой…
Нога им была страшна. Она как бы сопротивлялась. Ее просто надо было отрубить, что он и сделал!
А ведь до этого было еще групповое изнасилование. И наш романтично настроенный юноша, который до этого никогда не видел голой девушки, тоже насиловал, пока дружки держали ее в крепких руках… Как сказано в приговоре: в обыкновенной и извращенной форме. Ну, а ногу он уже обрубал потом.
“…На следующий день Орлов взял на нефтебазе трехлитровую банку с бензином и мы пошли, откопали яму и достали у потерпевшей ее одежду. Углубив яму, положили ее обратно. Я отошел в сторону, а Орлов облил потерпевшую бензином и поджег. Прогорев, мы закопали и пошли домой…”
С грамматикой у них, не трудно заметить, так себе, но в уменье лгать не откажешь.
О том, что все время Носков якобы отходит в сторону, я уже не говорю. Но хотел бы представить, как он пришел домой.
Судя по прошению, его ждала мама. Та самая, что и нынче печется о своем сынке, и письма судьям пишет, и ночей не спит, представляя, что не сегодня-завтра ее сынка поведут на расстрел…
Ну а он-то, вернувшись, он-то как смотрел ей в глаза?
Может, даже щец похлебал и никак в его чистых глазах не отразилось пламя того костра, где сжигали они женщину? Тоже будущую мать…
В конце он еще напишет: “Прошу учесть мою молодость и что некоторое время я занимался трудом…”
И – ни слова раскаяния.
А теперь закройте глаза и забудьте, если, конечно, сможете, эту шевелящуюся еще ногу и постарайтесь, собрав все силы души, вызвать хоть какую-то жалость к этому… Ну, опять не знаю, так и не нашел, как его, и всех их, обозначить.
И если вам, несмотря на весь этот кошмар, на презрение, на отвращение к ему подобным, удастся найти силы не поднять руку, не проголосовать за смертный приговор, хотя в душе вы осознаете, что они его заслуживают, вы поймете, что должен испытывать каждый из нас, когда мы, собравшись, решаем…
