3.

Я понимал, что затея моя не выдерживает и самой мягкой критики. Но выбора не было. Теперь мы голодали втроем – я, Жора и Сан-Саныч. «Электропитание» не могло, конечно, полностью заметить нормальную пищу. Происходила только энергетическая поддержка организма, а чувствовал я себя все-равно неважно – болел желудок, часто кружилась голова. Но хоть как-то чувствовал.

Зонов заметно нервничал. Но к обещанному «принудительному кормлению» пока не прибегал. Майор Юра вел с нами душеспасительные беседы, сам же при этом с аппетитом ел, спал, блаженно похрапывая, отдыхал, короче, на всю катушку и ни на что не жаловался.

Население НИИ ДУРА тем временем разделилось на несколько стабильных «семеек», говоря языком «зоны», со своими укладами и своими тайнами. Я часто замечал, что когда подхожу к оживленно беседующей кучке «дураков», разговор их становится каким-то уж очень неопределенным. Или смолкает вовсе. Хотя я, вообще-то, был в несколько привилегированном положении – я был мучеником за общую идею освобождения.

Безделье – как сумерки: всех красит в серый цвет. Мне кажется, большинство «дураков» уже напрочь забыло, что они – интеллигенция. Перед сном Юра командирским голосом сообщал: «Вот еще день прошел!» И остальные, поддерживая старый солдатский ритуал, с энтузиазмом хором отвечали: «Ну и хуй с ним!» А однажды я проснулся, разбуженный приглушенными стонами. В конце комнаты слышалась какая-то возня. Я встал и, пошатываясь от слабости, двинулся туда. На полдороги меня остановил Рипкин. Он сидел на постели. Одетый. Явно «на шухере».

– Слава, – сказал он, – не надо вам туда. – И как всегда принялся яростно протирать очки.

– Что там?

– Там «темная». Поверьте, все по справедливости. Человек поступил нечестно по отношению ко всем нам. Вам туда идти не следует.

Я вернулся и лег. И вдруг понял: я совсем забыл, как жил раньше. В смысле, всю прошлую жизнь. Точнее, головой-то я все помнил, но так, словно видел кино. А нынешний тоскливый кошмар это и есть единственная реальная жизнь.

Еще немного, и я не сумею терпеть дальше. Увеличу по жориному совету напряжение. Раз в пятьдесят. Наемся…

Слава богу, ожидаемые изменения произошли на следующее же утро. После завтрака, куда вся наша троица, естественно, не ходила, Юра дал команду на построение. Мы продолжали лежать. Но Юра специально заглянул в расположение и попросил персонально:

– Хлопцы, ну будьте ж людьми, встаньте. Все-таки из-за вас ведь Зонов строит. Тем паче, вы-то, наверное, в последний раз постоите.

Заинтригованные, мы великодушно соизволили подчиниться.

Самое жалкое из нас зрелище, как ни странно, представлял не я, а Жора: он осунулся, обвисшими щеками и грустным взглядом стал походить на собаку-сенбернара и вроде бы даже немного позеленел. Прошлой ночью он разбудил меня и спросил так, словно речь шла о чем-то страшно важном: «Братан, знаешь, как меня в детстве дразнили?» «Ну?» – спросил я из вежливости. «Жора-обжора…» – сообщил он и, утерев слезы, вернулся на свое место.

Зонов стоял перед строем, откровенно держа руку на кобуре. И правильно. Озлобление в наших рядах достигло наивысшего накала.

– Господа ученые, – начал он.

– Граждане, – поправил кто-то.

– Дураки, – добавил другой.

– Что ж, – согласился Зонов, – если угодно. Граждане дураки. Я попросил вас собраться здесь для того, чтобы сделать важное сообщение.

Надежда ударила в виски слушающим, но Зонов продолжал совсем не о том, о чем хотелось бы всем услышать:

– Вы знаете, что трое ваших товарищей голодают. Их требование – немедленное освобождение из-под охраны. В интересах успешного ведения эксперимента я не могу выполнить это требование. Тем более, это значило бы провоцировать на подобные действия и остальных. Однако, их жизни в опасности. Я мог бы применить к ним жесткие меры, вплоть до принудительного кормления. Но вы знаете, что процедура эта болезненна и вредна. Есть более гуманный путь. Надеюсь на вашу поддержку. Трое голодающих будут переведены в госпитальное отделение, где о их жизни и здоровье квалифицированно позаботятся. Но с тем лишь условием, что ни один из вас не воспользуется тем же или подобным методом борьбы.

Погудев, народ ответил согласием.

– Собирайтесь, шахтеры кузбасские, – приказал нам Зонов, распустив строй. – Через час за вами придут.

Мы послушно принялись за сборы. Но в этот час уложилось еще одно событие, не рассказать о котором нельзя.

Я заторможенно складывал в чемодан свои шмутки, когда меня окликнул Борис Яковлевич. Чувство у меня к нему сложное. Я сделал вид, что не слышу. Но он подошел, присел на корточки прямо передо мной и спросил:

– Слава, у вас есть девушка?

«Тебе-то, ё-моё, какое дело?» – подумал я. Но ответил. Ответил честно – утвердительно.

– А вы любите ее?

Я был окончательно обескуражен, но собрался с духом и снова ответил честно:

– Очень.

– Тогда пойдемте быстрей, – потащил он меня за руку, – у вас может получиться.

В лаборатории №1 двое бородатых ребят в джинсах (я давно их приметил, приятные ребята, но жутко законспирированные) колдовали над установкой, той самой, которую я во время своего первого визита сюда принял за модернизированный самогонный аппарат.

Перед установкой сидел тоже бородатый, но еще и рыжий экономист Павленко. Он сосредоточенно смотрел на нелепый металлический веник, торчащий из прибора ему в лицо, и напряженно шевелил губами.

– Мужики, – обратился Рипкин к нескольким мужчинам, сидящим, прислонясь к стене, поодаль, – позвольте Славе без очереди.

– Почему это? – зашумели ожидающие, – у нас тут ветеранам Бородинской битвы льгот не установлено. Пусть как все.

– Слышали же: через час он будет в изоляторе. А вы успеете еще.

– Ладно, фиг с ним, пусть идет, – сказал один. И остальные промолчали.

Один из бородачей (не знаю, может быть они и совсем разные по своим генетическим задаткам, но бороды, джинсы и худоба превратили их в однояйцевых близнецов) приблизился к Павленко и потряс его за плечо. Тот ошалело взглянул на него, потом на «веник», потом опять на него… Засмеялся, сказал: «Класс» и пошел к двери. Потом резко обернулся и попросил до истеричности проникновенно: «Еще немножко, а? Я там не успел…» «Все, все, – сурово ответили ему. – Следующий».

Борис Яковлевич подпихнул меня, я сел на табуретку и стал пялиться на «веник».

– Костя, – протянул мне руку бородач.

– Слава, – ответил я.

– Расслабься, Слава, – посоветовал он. – А смотришь правильно, сюда», – он стал делать что-то на пульте прибора, а я неожиданно испытал такую дикую тоску, такую щемящую, сладкую тоску…

Я ужасно давно не видел Эльку.

И вдруг я почувствовал, как соскучилась по мне она. Она сидит в «научке», перед ней учебник по термодинамике, но она не читает, а мысленно разговаривает со мной: «Славка-Сливка, – думает она, – куда же ты запропастился, обезьяна ты этакая? Я уже и запах твой забыла, еще немного, и я забуду, как я люблю тебя…» «А вот ты всегда пахнешь какой-нибудь косметикой, и только чуть-чуть – собой. Это очень вкусно» – подумал я. «Господи, мне кажется, ты сейчас где-то совсем рядом». «Пахнет обезьяной?» «Кажется, открою глаза, нет этой проклятой книги, этой проклятой библиотеки, а есть ты». «И мне тоже кажется, что протяну руку и коснусь тебя». «Но ведь я просто разговариваю с тобой про себя. Я все время разговариваю с тобой». «И ты всегда рядом». «Но не так, как сейчас. Мне кажется, я все про тебя знаю – где ты, как ты себя чувствуешь, как ты меня любишь, как тебе плохо… Ты почему такой худой, одни кости?..» «Все в порядке, я худею, чтобы зря время не терять». «Не лги, обезьяна. Знаешь, твоя мама болеет. Она вбила себе в голову…»

– Все, парень, – постучал меня по плечу Костя, – уступи место.

На ватных ногах я выбрался в коридор. Рипкин поддерживал меня под локоть и все спрашивал: «Получилось? Получилось?»

– Получилось, – выдавил я. – Это что, телепатия?

– Не у каждого получается. У меня, вот, например, не вышло.

– Это телепатия?

– А кто их знает. Так объясняют: «Любовь, – говорят, – это не элементарное чувство, как страх или радость. Это когда и страх и радость на двоих. Люди как бы настроены друг на друга, в унисон. И когда звучит один, другой резонирует». Влюбленные понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Мы так к этому привыкли, что не считаем чем-то сверхъестественным. А у них вот такая теория. И прибор этот усиливает резонанс.

– Какая романтическая гипотеза – психополе любви, пронизывающее пространство… И все-таки я не понял, я разговаривал с ней? То есть, она слышала мои мысли?

– Они и сами не знают. Проверить-то нет возможности. Слава Богу, у нас тут между собой влюбленных еще не появилось. Но вообще-то Костя говорит, что связь скорее всего, одностороння. Между вами всегда есть слабая связь, и они на одном конце сигнал усилили. Как если люди говорят по телефону, и вдруг к одному из аппаратов подключили усилитель. У тебя – орет на всю улицу, а на другом конце ничего даже и не заметили.

Вот же черт, у меня даже ее фотографии с собой нет.

Под конвоем я, Жора и Сан-Саныч прошли вслед за Зоновым через дворик. Там в мерзлой земле копался один наш «дурак» – селекционер из института Вавилова. Мы подошли к небольшому двухэтажному каменному домику. Мы уже успели выяснить, что на первом его этаже находятся склады и живет Зонов, а на втором канцелярия, оружейная комната охраны и госпитальное отделение на шесть коек. Вслед нам брехали сторожевые псы, и Жора, плутовато ухмыльнувшись, пропел: «Собака лаяла на дядю-фраера, сама не знаяла, кого кусаяла…»

Всё. Доступа к моей системе электропитания больше нет. Если мы еще хоть пару дней поголодаем, не миновать нам дистрофии. Особенно мне, я же раньше начал. А можно и вовсе коньки отбросить. А это в наши планы не входит. Так что, когда Зонов на новом месте предложил нам обед, мы благосклонно ответили согласием. Но дали понять, что это – в первый и последний раз, как бы небольшая уступка в благодарность за заботу и честное ведение игры. Съели мы лишь по несколько ложек бульона и по кусочку хлеба. Но животами после этого маялись до самого отбоя.

А ночью состоялся «военный совет». Решили: ждать смысла нет, вряд ли что-то изменится к лучшему. Тем более, завтра должны появиться врачи, которые будут нас лечить, и задача усложнится. Нынешние условия – наиболее благоприятные.

И вот Сан-Саныч лезет под матрац и достает внесенные сюда контрабандой флакончики. По нашему плану, преодолеть предстоит минимум три стены – от нас в оружейку, из нее в коридор и, спустившись на первый этаж, из коридора в комнату Зонова. Поэтому Сан-Саныч экономен.

Он отрывает клочок от простыни, смачивает его одним раствором и рисует им на стене небольшой, в половину человеческого роста, прямоугольник. Затем повторяет операцию с другим раствором.

Сели на две-три минуты, и я затеял разговор:

– Заметили, все здесь чего-то изобретают? Интересно, почему?

– Со скуки, – проворчал Жора. – Если б только изобретали. Ты знаешь, что прошлой ночью Псих учудил?

«Психом» мы за глаза называли толстого носатого дядьку, сотрудника института то ли психиатрии, то ли психологии. В нашем засилье технарей он смотрелся белой вороной.

– Мужики рассказывают, – продолжал Жора, – засиделись вечером за преферансом, глядь, Психа нету, как ушел – не видели. Ладно. Только начали снова играть, глядь, Псих на месте. Спит. Разбудили его, где был? А он глазами хлопает, ничего понять не может. Тогда его спрашивают, снилось что? «Снилось, – гундосит, – что еще не родился…», представляете? Тогда ему рассказали, как он исчезал, и у него всю печаль, как рукой сняло: «Я, – говорит, – много лет работаю над реализацией сновидений, изучаю мексиканский оккультизм, заклинания многие знаю. И вот, похоже, во сне что-то правильно сказал, и всё вышло!» Мужики теперь дежурить будут, спать ему не давать. А то ведь мало ли что ему приснится – потоп или землетрясение. Или, что он-то как раз родился, а вот все остальные – нет.

– Если даже и приключится такая нелепость, – вмешался Сан-Саныч, – опыт показал, что в момент его пробуждения, все вернется на свои места.

– Ага, а если ему приснится, что мы не только не родились, но уже никогда и не родимся? – возразил Жора. – Или родимся, но не мы?

Призадумались. Сан-Саныч нарушил молчание глубокомысленным высказыванием:

– Надо бы его поставить на службу экономике страны. Пусть видит во сне необходимые вещи.

– Точно, – подхватил Жора, – А то ведь отечественная промышленность-то зачахла совсем. Пусть ему каждую ночь в больших количествах снятся русские компьютеры, покруче маккентошей, русские машины, надежнее шестисотых…

– Пусть уж ему сразу приснится, взамен нашего, благополучное общество, – мрачно перебил его Сан-Саныч. – А вместо нас – счастливые и благородные люди.

– Не пора? – кивнул я на стенку.

– Давно пора, – согласился он, подошел к стене и слегка толкнул в центр нарисованной им рамки. Неожиданно кусок стены не просто поддался, а плавно, как по маслу прошел внутрь и с грохотом рухнул по ту сторону. Матюгнувшись, Жора первым ринулся в образовавшийся проем.

Я успел лишь схватить автомат из пирамиды, Жора уже снял с предохранителя и передернул затвор, а Сан-Саныч только-только протиснулся в оружейку, когда властно и отчетливо прозвучал в наших ушах голос Зонова:

– Оружие бросить. Руки за голову.

Ствол его пистолета злобно обнюхивал нас.

Мы с Жорой подчинились.

– Я знал, шахтеры Кузбасса, что вы и здесь не угомонитесь, – процедил Зонов. Он стоял отгороженный от нас запертой дверью-решеткой.

– До какого, в конце концов, дьявола! – пискляво, но все-таки грозно вскричал Сан-Саныч, отряхивая кожаный пиджак от цементной пыли и будто бы не замечая направленного на него оружия. – Что вам от нас нужно?! Долго вы еще будете истязать нас?!

– Руки, руки, – напомнил Зонов. – Я не шучу.

Сан-Саныч нехотя поднял руки, но продолжал обличать:

– Если бы вы не скрывали, кому и зачем все это нужно, мы бы, возможно, еще терпели. Но так люди долго не могут! Они бунтовать начинают! Вы должны это понимать, вы ведь не очень глупый человек.

– Ни в ваших комплиментах, ни в ваших советах я не нуждаюсь. – Зонов вынул свободной рукой из кармана связку ключей и, продолжая держать нас на мушке, попытался открыть висячий замок. Было ясно, что он находится в затруднительном положении: он мог приказать нам вернуться через пролом в комнату, но тогда мы, во-первых, выпали бы из его поля зрения, во-вторых, доступ к оружию остался бы. Скорее всего, он открывает дверь для того, чтобы сработала сигнализация и прибежали охранники.

Замок звякнул о прутья решетки, Зонов приоткрыл дверь, и, как я и ожидал, где-то далеко, синхронно с замигавшей над дверью тревожной красной лампочкой, забился колеблющийся визг сирены. И в тот же миг за спиной Зонова я уловил какое-то движение. Он обернулся и увидел то, что за секунду до него успели разглядеть мы: толпу «дураков» во главе с майором Юрой. В руках Юра сжимал конец шланга, выходящего из громоздкого сооружения, которое держали за ручки четверо. Вокруг наконечника-раструба клубился дымок.

– Что это? – спросил Зонов, глядя на раструб дикими глазами.

– Дистанционный рефрижератор, – проинформировал Юра. – Для здоровья не опасно, в крайнем случае – легкая простуда. – Он деловито водил наконечником, словно поливая из него руки Зонова невидимой жидкостью.

Тот резко перевел ствол с нас на новоприбывших, но пистолет неожиданно выскользнул из его рук и глухо ударился об пол. Зонов поднес к глазам скрюченные пальцы и оторопело уставился на них.

– Поверхностное обморожение конечностей, – констатировал диагноз Юра.

Наверное, это было смешно, но нам было не до комизма ситуации. Я и Жора схватили брошенные автоматы, и это спасло всех нас, так как еще через пару секунд в корпус вломились пятеро охранников. Увидев шефа безоружным, они растерянно остановились.

– Бросили пушки, живо, – скомандовал Сан-Саныч, – а не то мы этого парня пристрелим к чертовой матери.

– Все, ребята, я проиграл, – нервно сказал Зонов охранникам, – делайте, что они говорят.

– У нас другие инструкции на этот случай, отозвался сержантик – пацан-пацаном.

– Какие, к матери, инструкции! – начал злиться Зонов, и его трудно было не понять. – Если вы немедленно не сдадите оружие…

Но тут он примолк, наблюдая неожиданную сцену. Юра, бормоча про себя «такие гарные хлопчики, а такие непонятливые», «поливал» охранников из своего шланга. Мы увидели, как бляхи на их ремнях покрылись инеем. Моментально побелели и автоматы. Майор Юра проворчал при этом: «Кто сказал, что автомат – не холодное оружие?» Воины стали испуганно отдергивать руки от обжигающего морозного металла. Сан-Саныч крикнул в этот момент: «Бросьте, ребята, уходите по-хорошему, без вас разберемся!» «Делайте, что они говорят», – повторил Зонов.

– А! Пошли вы! – вдруг обиженно воскликнул сержантик. – В гробу я видел такую службу! Хуже, чем в Чечне! – Все пятеро развернулись и, продолжая костерить на чем свет стоит армию, внутренние войска, институты, ученых, страну и жизнь вообще, побрели к лесенке.

На пресс-конференции (или допросе?) с Зоновым присутствовали все. Проходило это дело в столовой. Мы с Жорой держали его на прицелах, хотя он и сказал укоризненно: «Ну, хватит, мы же интеллигентные люди…» «Мы тут уже месяц бачим, какой вы интеллигент», – ответил майор Юра, неожиданно оказавшийся лидером засекреченного-пересекреченного подполья. Мы уже узнали: это чистейшей воды счастливое совпадение, что захват Зонова и побег подполье назначило именно на эту ночь.

Борис Яковлевич (поправляя очки): Итак, Зонов, по вашему собственному признанию, вы проиграли. Будьте же так любезны, проясните нам суть этой странной игры.

Зонов: Я не намерен ничего объяснять до тех пор, пока не перестану служить мишенью для ваших «голодающих».

Жора: Дядька, не капризничай, убьем ведь.

Майор Юра: Кто вами руководит?

Зонов: Все что здесь происходит – моя личная инициатива. Содействовать же мне дали согласия все учреждения, в которых вы работаете. После того, как я представил документы из Академии наук и заручился поддержкой Министерства обороны и ФСБ.

Борис Яковлевич: Ближе к делу. Зачем мы здесь?

Зонов (массируя обмороженные пальцы): Очень жалко расставаться с идеей, сулившей большие результаты. Второй раз мне уже не пробить всех инстанций.

Сан-Саныч (как всегда ехидно и пискляво): Григорий Ефимович, мы понимаем вас. Но помочь, увы, ничем не можем.

Зонов: Коротко. Идея моя состоит в том, что в наших научных учреждениях скопился огромный творческий потенциал, не имеющий практически никаких перспектив на реализацию. Я говорю о так называемых «неудачниках», чудаках, дурачках. Наука обескровлена. Кто-то ушел в бизнес, кто-то торгует на рынке. Остались лишь те, кто не желает или не может изменить себя. Но они никому не нужны. Исторически сложилось так, что воплотить свои идеи в жизнь может у нас лишь горстка ученых, так или иначе добившихся определенных высот…

Борис Яковлевич: И это логично. Ведь на высотах люди оказываются благодаря таланту, работоспособности.

Вокруг зашумели, заспорили, кто-то отреагировал горьким смешком. Зонов же покачал головой и стал говорить дальше:

– Самый подлый вид рабства – рабство, принимаемое с благодарностью. Как видите, ваши коллеги не согласны с вами. Опыт показывает, что в продвижении к «высотам» не менее, нежели талант, важны способности к плетению интриг, отсутствие принципов, связи, иногда случай, иногда внешность и многое другое. Я лично не вижу, как с этим бороться.

Жора: Выходит, все наши директора и профессора – подлецы и дураки? Так что ли?

Зонов: Нет, среди них встречаются порядочные и неглупые люди. Но это, скорее, исключение, чем правило. И на каждого такого приходится добрая сотня не менее талантливых мэнээсов, которые мэнээсами и останутся, мэнээсами и умрут. И уверен, любой из вас знает хотя бы одного спившегося гения. Но еще больше даже не тех, кто спивается, а тех, кто смиряется. Кто превращается в ноль. Дай им средства, возможности, людей, они все равно ничего уже не сделают. Они привыкли сознавать себя нолями в той системе, которая их к этому привела. Их таланты заблокированы сознанием собственного ничтожества. Это – вы.

– Ёлки! – стукнул себя по лбу носатый, нехарактерно для него оживившийся Псих. – И вы решили изъять нас из привычной среды, собрать вместе, дать все для работы и поддерживать в состоянии неопределенности, странности, непривычности. Дерзко!

Зонов: Но я не предполагал, что вы так скоро сумеете организовать «освободительное движение». Я с радостью наблюдал, что многие из вас принялись за работу, но по моим наблюдениям никто, кроме Юрия Николаевича не довел ее до конца. Да и это-то я узнал только что. Испытал на себе. (Он продолжал массировать обмороженные пальцы). А значит меня ждут неприятности.

Жора (с пролетарской иронией в голосе): А чего, мужики, может останемся здесь, а? Пожалеем дядю Зонова? – (И, повернувшись к Зонову.) – Идешь ты пляшешь вдоль забора и болт ворованный жуешь!..

Зонов (подчеркнуто сдержанно): Если бы вы и остались, теперь, без того психологического настроя, который я вам задавал, без ощущения экстремальности ситуации, вы бы работали здесь точно так же, как в своих полумертвых НИИ – безрезультатно.

Борис Яковлевич: Кто вам отстроил этот концлагерь?

Зонов: Это склады одного закрытого предприятия. Предприятие свернули, а здесь все пока осталось – забор, КПП, вышки… Больше меня, конечно, сюда не подпустят. У нас ведь только победителей не судят.

Сан-Саныч: Выходит, вы и сами – неудачник. Добро пожаловать в родную компанию.

Зонов: Да, это был мой единственный шанс. Авантюрный, но шанс. И я упустил его.

Сан-Саныч: Я не хотел бы хоть чем-нибудь помочь вам оправдать это ваше хулиганство, но не могу не заметить: рассчитали вы все правильно. Видели дыру в стене? А ведь мы ее не проламывали. Мы вытравили ее специальным веществом за какие-то две-три минуты. Мое изобретение, сделанное здесь, стоит дорого.

Майор Юра: А чего вы так пренебрежительно отзываетесь о моем рефрижераторе? Я на него полжизни угробил. Да за такой патент за рубежом глотки друг другу будут грызть.

Моложавый брюнет-социолог: Я был уверен, что ваш эксперимент носит чисто социологический характер и решил вести наблюдения параллельно. И вот у меня готова стройная теория поведения замкнутой группы интеллигентов. Не бог весть что, конечно, но эта теория поможет разобраться кое в каких исторических неясностях.

Я (не без гордости, которую пытаюсь спрятать за безразличием тона): Прибавьте мой преобразователь электрической энергии в физиологическую. Вы думали, мы голодаем, а мы электричеством питались!

Народ недоверчиво загудел, а Юра хмыкнул, поглаживая усы, дескать, недооценили «дураков», недооценили.

… Минут за двадцать мы выяснили, что за время нашего заключения в НИИ ДУРА обитателями его сделано двадцать два изобретения и проведено два серьезных теоретических исследования, не имеющих, правда, пока практических перспектив. Кроме того, исчезновения носатого Психа, которые, оказывается, имели место в действительности, а не были, как я думал раньше, сочиненной Жорой байкой, получили название «непосредственное влияние психики спящего на объективную реальность» и признаны зародышем фундаментального открытия.

Даже больше нас поражен был Зонов. «Как это могло случиться? Признаюсь, среди вас находится мой человек. Правда, он и сам не знал, что конкретно меня интересует, но он информировал обо всем, что у вас происходило, и он не мог пройти мимо…» Прервал Борис Яковлевич: «Не утруждайте себя откровениями, мы уже давно вычислили, кто ваш осведомитель и позаботились о том, чтобы утечки информации не было». Я вспомнил ту мерзкую ночь, стоны, Рипкина на «шухере»… «Темная». Интересно, все-таки, кто?

Майор Юра сменил тему, обратившись ко всем:

– Что будем делать, хлопцы? Казнить Зонова Григория Ефимовича или же миловать?

Жора, для которого все уже было ясно, удивился:

– Да вроде бы победителей и правда не судят. Он хоть и гад, а ведь вон сколько всего наизобретали. По всей стране, наверное, сейчас столько не изобретают. Одно обидно: почему я-то тут так ничего и не сделал?

– Наверное, Жора, ты не такой пропащий, как мы, – успокоил я его, – а вся эта система на совсем уж законченных бедолаг рассчитана. А про Зонова я согласен. Хоть меня здесь и били, хоть я и похудел здесь килограммов на двадцать…

Но тут со своего места сорвался Рипкин:

– Если мы оставим безнаказанной эту выходку, мы тем самым признаем право на насилие во имя благих целей. А это – иезуитство и фашизм. Мало ли что тут изобретено?! Это мы сделали, мы, а не он. А он издевался над нами, и больше ничего. Я не удивлюсь, если узнаю, что следующий эксперимент Зонова будет связан с пытками. Его деятельность антигуманна в корне. В войну тоже изобретают, но кому придет в голову оправдывать этим войну? Лично я даже предложил бы во имя гуманизма отречься ото всего здесь созданного.

– Бред, – сказал Зонов уверенно. – Ни один этого не сделает.

– Знаю, – Борис Яковлевич не удостоил его и взглядом. – И все-таки я призываю хотя бы к тому, чтобы не считать Зонова причастным к нашим изобретениям. Предлагаю не разглашать, а в случае разглашения, всячески опровергать слухи о том, что изобретения эти, якобы, сделаны в стенах НИИ ДУРА. В застенках, точнее.

Мы были несколько ошарашены таким оборотом. Возмутился Сан-Саныч:

– Борис Яковлевич, насчет того, что Зонов не должен уйти от справедливой кары, я с вами полностью солидарен, нельзя ему спускать. Но то, что предлагаете вы – такое же иезуитство: ради гуманизма все должны врать. Войну никто не оправдывает. Но если что-то во время войны создано, никто этого факта не скрывает. Факт есть факт.

Зонов поднял руку:

– Можно мне два слова?

Но того, что хотел сказать он, мы так и не узнали. Потому что эхом рассуждений о войне прогремел внезапный оглушительный взрыв. И вспышка. И звон стекла. И вонь гнилого чеснока. И моментальное, выворачивающее наизнанку удушье. Захлебываясь слезами и соплями, я успел увидеть, как с двух сторон – из двери в коридор и из двери в подсобку – в зал ввалилось с десяток слоноподобных монстров цвета хаки с черными палками в лапах. ОМОН.

Я корчился на кафельном полу, и моим единственным желанием было разорвать ворот рубахи, но тот не поддавался и душил, душил… Я и думать забыл об автомате, а когда очухался, его у меня уже не было.

ОМОНовцы в противогазах, орудуя резиновыми дубинками, выгнали нас в коридор, а оттуда – в спальное помещение. Вот они – «другие инструкции» пацана-сержантика.

… В горле першило, глаза хотелось тереть и тереть, все тело ныло от кашля, который не прекращался уже полчаса. Проклятый слезоточивый газ выветривался удручающе медленно. Никто, казалось, и не собирается объяснять нам происшедшее.

Зонов, разделивший на сей раз с нами участь арестанта, в промежутках между приступами кашля поведал нам, что и сам не имеет понятия, какие события ожидают нас далее. Ведь солдаты, оказывается, находятся в непосредственном подчинении МВД и в соподчинении ФСБ, официально оставаясь охраной секретного склада. А Зонов для них – начальник только в том, что касается внутреннего порядка. Все наиболее важные распоряжения они получают непосредственно из Москвы.

– Самое смешное, – закончил он, – что только высшему командованию известно истинное положение вещей. Материалы об этом эксперименте проходят в режиме «два ноля» – «совершенно секретно», и для всех промежуточных военных начальников вы – особая категория заключенных. В документе так и написано: «В целях государственной безопасности подвергнуть изоляции сроком на шесть месяцев».

– Сколько, сколько? – выпучил свои голубые глаза самый молодой из нас, – да у меня жена, может, сегодня рожает уже!

– Зонов, я вас убью, – решительно поднялся Рипкин, но его сумели усадить на место. Тогда он крикнул: – Это провокация! Все продумано! Это запасной вариант!

Зонов, кажется, наконец, впервые смутился.

– Уверяю вас, это не так. Я думаю, мне позволят пройти в кабинет, позвонить, и я все улажу. Эти дуболомы потому нас сюда и согнали, что растеряны. А когда они растеряны, они начинают метаться.

– Ох, Зонов ей богу, ваше будет счастье, если вы не врете, – сжал кулаки Юра. – Как мне хочется дать вам по роже. Но ничего, вы еще будете публично, перед всеми хлопцами, прощения просить.

Смирный наш майор-то, оказывается, крут. Представляю, как трудно ему было столько времени разыгрывать перед Зоновым его правую руку.

Зонов поднялся и, сдерживая ярость, с расстановкой произнес:

– Я не требую от вас извинения за эти слова, хотя и имею на это все основания. Я понимаю вас. Но и сам я не считаю нужным извиняться перед кем-либо за все то, что здесь произошло. Как не извиняется хирург за то что он вас режет. Вы еще будете благодарны мне. Что же касается последнего эпизода, то тут виной – единственно ваша самонадеянность. Вы сами себе навредили. Себе и мне.

– Да как вы смеете! – снова дернулся Борис Яковлевич. – Как вы смеете ставить людям в вину нежелание терпеть унижение?!

Но Зонов не слушал его. Он подошел к двери и принялся колотить в нее.

Ему открыли. Мы видели, как он, перекинувшись парой слов с сержантом, пошел, конвоируемый двумя охранниками, к выходу.

– Зря мы его отпустили, – огорчился Сан-Саныч, – надо было его заложником оставить.

– Лучше наложником, – хохотнул Жора. – Из него сейчас заложник, как из меня балерина: он тут больше не котируется.

Мы ждали полчаса, час… Потом расползлись по койкам.

«Если следовать логике Зонова, думалось мне, – то сейчас каждый из нас должен совершить по великому открытию. Да нет, теперь-то нас может спасти только одно, зато мощнейшее изобретение человечества – бюрократическая система…»

Следующий день прошел так, будто ночью ничего не случилось. Хотя нет, изменения были. Во-первых, мы встали только к обеду и обошлись без всяких построений. Во-вторых, двери в лаборатории были заперты на огромные амбарные замки. В-третьих, сначала в столовой, а потом и в расположении за нами постоянно наблюдал теперь молодчик с автоматом.

Мы были озлоблены, мы требовали немедленно выдать нам предателя-Зонова для расправы. Но охранник в разговор не вступал. А когда кто-нибудь подходил к нему ближе, он замахивался прикладом или передергивал затвор.

Флакончики с растворами были у Сан-Саныча при себе, и их содержимого вполне хватило бы на то, чтобы выбраться отсюда. Но при том режиме боевой готовности, в котором находилась сейчас охрана, повторять попытки бегства было небезопасно: нас, безоружных, перестреляли бы как котят. «В целях государственной безопасности».

На ужине мы принялись колотить тарелками по столам, скандируя: «Зо-но-ва, Зо-но-ва!» И моментально получили добрый «урок демократии»: группа солдат, орудуя, как и вчера, дубинками и прикладами, загнала нас назад в спальню.

Если вчера, во время «пресс-конференции» с Зоновым многие склонились в его сторону, сегодня, пережив новые унижения и побои, все окончательно согласились с Борисом Яковлевичем. Согласились с его яростью и желчью.

Он все-таки появился. Он появился только на следующее утро с дипломатом в руке.

– Все, – сказал он, – отправляетесь домой.

Тем, что именно эту фразу он произнес первой, он спас себя от десятка желающих прикончить его тут же, не сходя с места. Услышав эти слова, майор Юра вновь взял командование в свои руки и объявил построение. Как ни странно и теперь его послушались, видно, понимая: в последний раз.

– Значит, так, – сказал Зонов, похаживая перед строем, – еле сумел убедить Академию, что эксперимент успешно завершен задолго до планируемого срока. Но, сами понимаете, пока все согласовывались МВД и ФСБ, пока оттуда дали кодограммы нашим доблестным защитникам… Короче говоря, вас освобождают. Но, как я уже сказал, только потому, что налицо уже готовый результат. И сейчас каждый из вас, точнее те, кто не потерял здесь времени зря, напишут мне письменные заявления о том, что они здесь изобрели или открыли. Напишете, будете свободны, не напишите – не будете. Ясно?

Мы молчали.

– Что, еще посидеть хотите?

Мы молчали. Тишина длилась долго и становилась тягостной.

– Поймите меня правильно, – снова прервал ее Зонов. – Через два дня сюда прибудет правительственная комиссия. Чем я перед ней отчитаюсь за истраченную сумму, немаленькую, надо заметить?

Юра почесал затылок и сказал:

– Не лежит у меня душа это заявление писать. Что же получится? Что вы не просто молодец, а вдвойне молодец – такие результаты в такой короткий срок. Я вот что думаю: подождем-ка мы здесь эту комиссию. Жили месяц, еще два дня поживем.

– Ладно, – сказал Зонов, – видно не провести мне вас. С самого начала предполагал, что кто-нибудь заупрямится, но, чтобы все, это для меня – сюрприз. Вот, – он достал из дипломата небольшую стопочку бланков и пустил их по рукам.

– «Под руководством…» – фыркнул Борис Яковлевич.

– Вы можете подать на меня заявление в прокуратуру, а можете заполнить эту бумагу и отправить ее в институт, адрес на обороте, – сказал Зонов, – поступайте, как вам подскажет совесть. Я прошу только взять этот бланк, сохранить его и не рвать так демонстративно, как это делает сейчас Борис Яковлевич Рипкин, которому, кстати, и пожелай он, нечего туда вписать. Всё. А с комиссией я уж как-нибудь сам разберусь. Идите, собирайтесь.

… С сумками и портфелями в руках мы гурьбой валили через КПП. Вел нас Зонов с двумя солдатиками. Сначала я думал, они его от нас охраняют, но потом мне стало казаться, что наоборот: его-то они как раз и конвоируют.

Старик-сторож, пропуская нас, сердобольно сипел:

– Счастливенько доехать, дураки. Эх, дома-то вам, небось, трудно будет. Вертайтесь, давайте. Мы зла не помним. У нас-то тут с вами, как с людями…

– Дураки, свобода! – звонко прокричал на выходе Сан-Саныч.

А часовые так и продолжали расхаживать по периметру.

– Они что, и пустой барак охранять будут? – спросил я Зонова.

– Зависит от вас. Или месяца через три все здесь снесут, или я приведу сюда новую партию гениальных неудачников.

– А эти зачем? – кивнул я на его «сопровождающих».

– Всякая деспотия рано или поздно оборачивается против своих же создателей, – не без горечи усмехнулся Зонов. – Вас-то им отпустить приказано, а меня на всякий случай, наоборот, арестовать. До прибытия комиссии и окончания разбирательства.

– И когда оно закончится?

– Когда вы пришлете мне свои подтверждения.

– А вы уверены, что пришлем?

– Поживем, увидим.

– Рискованный вы человек, Зонов, рискованный, – встрял Жора и злорадно мне подмигнул.

Я внимательно посмотрел на воинов. Очень они были молодые и очень сердитые. Мы протопали через пустырь, вышли к лесу и двинулись по узенькой тропке, которая привела нас в конце концов к автостраде. Верный себе Жора продекламировал анекдот: «Штирлиц шел по лесу и увидел – голубые ели. Пригляделся – голубые еще и пили.»

«Вот и все, – подумалось мне, – кончилась моя командировочка».

– Вот и все, – словно прочел мои мысли Зонов. – Отсюда до вокзала ходит маршрутный автобус. Остановка, правда, далеко, но автобус всегда пустой, если помашете, возьмет. Всего доброго.

Он повернулся и двинулся назад к лесу, но остановился и оглянулся, услышав визг покрышек об асфальт. Это тормознула прямо перед нами желтая «Волга» – такси, примчавшееся со стороны вокзала. Тоненькая, изумительно красивая девушка, хлопнув дверью, легко побежала к нам.

Элька?!

– Элька! – крикнул я, и она тигренком прыгнула на меня, повисла, обхватив мою шею, – «Славка-Сливка – обезьяна…»

И мы стояли так, замерев, наверное, лет двести.

– Как ты меня нашла?

– Я не знаю. Я как будто вспомнила. Я сидела позавчера в библиотеке и как всегда про себя с тобой разговаривала. Потом задремала, а потом вдруг вспомнила, что ли. И где ты, и что с тобой… Я сразу на вокзал и сюда. Господи, да на кого ж ты похож, как ты похудел!.. А это – Зонов?

Он вздрогнул и окончательно обернулся, вскинув удивленно брови. Воины жадно разглядывали Эльку и, кажется, даже немного оттаяли.

– Эй, Костя! – крикнул я бородачу в джинсах с рюкзаком за спиной. – Слышишь? Была обратная связь! Была телепатия!

Но он, оказывается, уже и сам расслышал Элькины слова и обо всем догадался. Два бородача обнялись, по-братски стуча друг-друга ладонями по спинам. Потом Костя полез во внутренний карман куртки и окликнул все еще глядевшего на нас Зонова:

– Подождите, Григорий Ефимович, я сейчас…

Он достал из записной книжки сложенный вчетверо бланк, сел по-турецки прямо на холодную, чуть припорошенную снегом, землю и принялся, развернув, торопливо заполнять его. А Костин «брат-близнец» сперва нахмурился, потом пожал плечами, а потом плюнул, махнул рукой и полез в рюкзак.

– Эх, лирики, лирики, – осуждающе произнес Жора. – И изобретение-то у них какое-то лирическое.

А я подумал: «Завтра все, что здесь пережито, покажется забавным приключением. А прибор, мой гениальный прибор будет красоваться на столе у шефа, ребята будут хлопать меня по плечам, радуясь за меня и завидуя мне, и шеф скажет: «Ну, добре, добре…» Его назовут моим именем, и, наверное, я повезу его на какую-нибудь заграничную выставку. Пойдут контракты, договора… Куда я положил этот бланк?

Я осторожно поставил Эльку на ноги и сказал ей:

– Погоди-ка минутку…