Отчего-то мнилось мне, что стоит отвлечься от повседневных дел, как мое сознание немедленно примется генерировать и фонтанировать. Каникулы, однако, были уже на исходе, а сольный проект еле-еле сдвинулся с мертвой точки. Фонтанировать сознание не спешило.

А в среду вечером, как раз в тот момент, когда мне только стало казаться, что у меня начинает что-то вырисовываться, в студию позвонил Чуч. Сердобольно глядя на меня с экрана, он вместо приветствия, спросил:

– Ну как фонтан?

– Фонтан сочится, – сдержанно откликнулся я.

– Ну-ну, – кивнул Чуч. – А радостное известие услышать хочешь?

По его интонации я легко догадался, что известие отнюдь не радостное, потому сказал честно:

– Не хочу.

– А придется, – сказал Чуч. – Послезавтра летим в Австралию.

– Шутишь?! – не поверил я своим ушам.

– Если бы. Неожиданное, по-по-нимаешь, предложение. На-настолько выгодное, что Аркаша не смог от-отказаться.

– А меня спросили?! – озверел я так быстро, что даже сам удивился.

– А чего ты на меня-то орёшь?!! – озверел в ответ Чуч.

– А на кого мне ещё орать?! – ответил я резонно.

– На кого хочешь ори, только не на меня, понял?! На Аркашу, например, ори, понял?!

Прекрасно сознавая слабость своей позиции и от этого раздражаясь еще сильнее, я упрямо гнул своё:

– Про Австралию мне не он сказал, а ты!

– Болван! – сказал Чуч мрачно и отключился.

Нужна мне ваша Австралия, как собаке пятая нога. Бывал я уже там. У меня еще и тапочки австралийские не износились. Из шкурок сумчатой белки.

И тут же на связь вышел наш замечательный «худрук» Петруччио. Я сразу подумал о том, что, не посовещавшись с ним, Аркаша никогда не принял бы решение о внеплановых гастролях.

– Ну как? – спросил Петруччио.

– Фонтан?! – свирепо откликнулся я.

– Что это с тобой, дружок? – удивился он.

– Кенгуру тебе дружок, – огрызнулся я.

– Ого?! – удивился Петруччио и тоже сразу отключился.

Значит, точно виноват, раз даже не попытался выяснить, почему я на него наехал.

… А через день, при посадке в гравилет, с неприязнью на него смотрел уже не только я, но и все прочие эр-эсовцы. Дело в том, что у нас в группе есть правило: подруг, невест и жен на гастроли не брать ни при каких обстоятельствах. Если ты по ходу дела обзавелся подружкой из числа группиз, тебя никто не осудит, но никаких женщин из дому.

Смысл в этом правиле заложен глубокий и практический, ведь с каждым из нас в турне может случиться какое-нибудь приключение той или иной степени романтичности. И нам вовсе не нужны женские глаза, женские уши и женские языки, которые вместе с нами вернутся домой.

Так вот. Петруччио явился на посадку под руку с девушкой. Впрочем, хотя он и слыл гением-одиночкой, сперва мы не придали этому особого значения, ведь всех нас кто-нибудь провожал. Правда мы не могли не заметить, что его спутница удивительно хороша. Совсем юная, с большими синими, как будто бы чуть испуганными глазами на тонком смуглом лице и с пепельными волнистыми волосами до плеч.

Но вот мы поднялись в салон, наши провожатые остались на перроне… А Петруччио вошел в гравилет вместе со своей дивой! И это уже ни в какие ворота не лезло. Мы, конечно, не могли устроить разборки прямо тут же, у девушки на глазах, но сверлили Петруччио многозначительными взглядами. Он же сидел в кресле, потупившись и делая вид, что ничего особенного не происходит.

Но надо отдать ему должное, демаркационную линию он перешагнул первый. Когда гравилет, выйдя в стратосферу, набрал скорость, и мы смогли расслабиться, Петруччио громогласно объявил:

– Эй, все! Это Ева. Вопросы есть?

Мы переглянулись. Вопросы у нас были, но задать их ему хотелось бы конфиденциально.

– Нет вопросов, – констатировал Петруччио, – тогда представьтесь ей сами.

И мы начали, было, называть себя, но девушка прервала нас с трогательной простотой:

– Незачем затруднять себя. Я знаю ваши имена. Я ваша давняя фанатка.

Пока она говорила, я загляделся на нее. Черт побери, ну где Петруччио откопал этого синеглазого ангела?! Ни единого изъяна не видел я в ее лице, не было оно к тому же ни слащавым, ни вульгарным, ни холодным, ни манерным. Просто красивый человек, который прекрасно об этом знает, но не придает этому факту значения большего, чем он того заслуживает…

– Петя сказал мне, – продолжала она, – что вы будете против, но я убедила его взять меня с собой. Прошу прощенья. Я не стесню вас. Обещаю.

Я набрал в грудь воздуха, собираясь рассыпаться в уверениях, что, мол, ей вовсе не о чем беспокоиться, что она никак не может нас стеснить, и что даже наоборот, сам факт ее присутствия рядом значительно облегчит нашу жизнь… И я уже, было, открыл рот, чтобы произнести эту, или какую-то похожую, галиматью, как услышал, что меня опередил Чуч:

– Что вы, что вы, Ева, мы только рады…

И это наш тормоз, наш грубый и неотесанный вокалист-подкладочник?!

– Лично я с удовольствием составлю вам компанию, – вторил ему Пилецкий, масляно прищурив глазки.

– Не думаю, что это очень уж интересное предложение, – заметил Чуч, нехорошо глянув на Пилу. Но тот, пропустив эту колкость мимо ушей, продолжал:

– Австралию я знаю, как свои пять пальцев, а Сидней – буквально мой дом родной. Уверен, Ева, мое общество принесет вам массу сюрпризов.

Я почувствовал, что ревную. Сильно. Видно, то же почувствовал и Чуч, потому что сказал, глядя на Пилецкого еще более недобро:

– Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

Тот парировал, говоря с нажимом:

– Рано КОШЕЧКА запела, как бы ПТАШЕЧКА не съела.

Петруччио молчал, но выглядел несчастным. В воздухе отчетливо пахло бедой. Женщина на корабле. Обстановку разрядила сама Ева. Обведя нас взглядом понимания и одарив открытой доброжелательной улыбкой, она сказала крайне многозначительно:

– Вот только давайте не ссориться из-за меня. Уверяю вас, хорошо будет всем.

Никто из нас не понял, что конкретно сулят нам эти слова, но продолжать открытую или завуалированную пикировку Чучу и Пилецкому стало уже как-то неловко. Мне же показалось, что взгляд Евы на моем лице задержался дольше, чем на остальных.

За все это время ни слова не вымолвил из нас только техник Боб, впрочем, я всегда подозревал, что он равнодушен к женским чарам.