Глава шестнадцатая
Тимофей Редькин перекинул веревку через матрас на верхнем багажнике и сказал:
— Тяни сильнее. Вот так. Теперь держи крепко, я сейчас перехвачу.
И пошел вокруг машины. Алику было совсем худо. У него даже держать крепко не получалось — куда уж там сильнее тянуть. Накануне они уговорили почти два литра водки. Причем Маринка, жена Тимофея, помогла им в этом очень слабо, Вера Афанасьевна и Верунчик не пили по определению (у одной сердце больное, другая — беременная), Никита — зять-спортсмен не пил по идейным соображениям, ну и, наконец, тесть, или, как называл его Тимофей, «тесчим», потому что Маринке он был отчим, Петр Васильевич неожиданно ушел в ночь на свою синекуру.
Это-то и сгубило двух приятелей — на компанию и поддержку тесчима Тимофей очень рассчитывал. Разумеется, он помнил, что наутро надо вести машину и не куда-нибудь, а на дачу — три часа за рулем, так что старался наливать Алику побольше, себе — поменьше. Но два литра то все равно два литра, даже под хорошую закуску и сак ты там ни наливай, хоть по четверти рюмочки.
Поднялся-то Тимофей легко, уж больно пить хотелось. Сразу прошел на кухню, взял чайник и долго с наслаждением сосал из носика. Но теперь, после с трудом пропихнутого сквозь пересохший пищевод завтрака, стало ясно, что больше всего на свете хочется ему двух вещей: похмелиться и спать. Но похмелиться хочется даже сильнее, ведь без этого можно и не заснуть.
С некоторых пор Тимофей стал похмеляться всякий раз, если прилично выпивал вечером. Маринка такую практику жестоко осуждала, и принимать утреннюю дозу приходилось тайком. Потом зачастую она ловила его на запахе, и тогда Тимофей нагло уверял, что это с вечера такой сохраняется. В конце концов, не пойман — не вор. Главное — выпить незаметно. Доставать бутылку из холодильника так, чтобы никто не увидел, было практически нереально — на кухне с самого раннего утра кто-нибудь уже вертелся: теща, жена, дочка. Поэтому специальная заначка пряталась где-нибудь в шкафу или в углу за секретером, отчего жидкость, естественно, делалась теплой. А из теплых напитков для утреннего «декохта» идеально подходил только коньяк. Однако плохой коньяк новой, посткоммунистической эры иногда случался пострашнее самогона, а на хороший не всегда имелись деньги. Так что чем только не приходилось похмеляться Тимофею: и различными странными бренди «Наполеон» неизвестного происхождения, и дешевыми джинами из пластиковых бутылок, и каким-то канадским виски, сделанным, очевидно, в Польше, если не в Малаховке… Лучше всего из доступных напитков была кристалловская «Старка». Не всегда удавалось ее купить, но она с неизменным успехом проскакивала по утрам, даже теплая.
На этот раз в шкафу за ботиночными коробками ночевала как раз початая бутылка «Старки», да вот незадача — перед поездкой на машине Тимофей себе не позволял. Это было святое: если за руль — значит, ни капли. В дороге возможно всякое, и не дай Бог дыхнешь на гаишника, он на тебя все повесит при полной твоей невиновности.
И Тимофей страдал. Алик зачем-то страдал вместе с ним. Тимофей предложил ему поправить здоровье оставшейся грамулькой, а оставалось во второй бутылке добрых полстакана — как раз то, что надо. Но Алик гордо сказал, что водку по утрам не пьет, а вот проводит друзей на дачу и купит себе пива у метро.
— Ну, извини, старик, нет у меня пива. У меня от пива живот пучит, вот и не держу его дома.
— Ладно, ладно, — пробормотал Алик, — я потерплю. Ты давай еще вот здесь примотай.
Потом он отошел, поглядел со стороны на сотворенную ими конструкцию — огромный матрас от старого дивана смотрелся на крыше Тимкиной белой «Нивы» как шляпка гриба — и вдруг объявил:
— Все мы неправильно сделали. Надо его мягким вниз класть. Иначе мы эту гадость никогда плотно не прикрутим.
— Мягким вниз? — автоматически переспросил Тимофей. — Ты прав.
Они распутали веревки, кряхтя и матерясь, перевернули тяжелый матрас и принялись все завязывать по-новой. Страшно утомились и, не закончив, сели на ступеньки перекурить. Тут-то и вышла Маринка.
— Ребята, вы чего, обалдели?! Уже минут сорок этот несчастный матрас вяжете! А там еще барахла полно. Ты хочешь, чтобы мы ночью приехали? Только водку жрать умеешь!
Тимофей с тоской посмотрел на Маринку, поднялся, выбросил длинный бычок и ничего не сказал.
Когда-то, очень давно они вместе учились в школе, потом вместе поступали в один институт — в Бауманский. И одновременно с этим регистрировали брак. Родители с обеих сторон не порадовались, но, когда выяснилось, что Марина беременна, неожиданно подавляющим большинством голосов (при одном воздержавшемся — отце Тимофея) было решено рожать. Так решилась тогда их судьба и судьба Верунчика. Кто бы мог подумать, что брак окажется таким прочным, что Верунчик окажется зверушкой шустрой, пойдет по стопам мамочки и папочки и уже в тридцать шесть они будут готовиться стать бабушкой и дедушкой!
— Бред какой-то! — говорил накануне за рюмкой чая друг его Алик из Днепропетровска, внезапно свалившийся на семью Редькиных среди дня. — Тимка — и вдруг дед! Полная бредятина. Хотя бородищу ты и отпустил вполне дедовскую. А помнишь, как у нас на Южмаше горилку пили прямо в цеху?..
Вернулся с дежурства отчим. Помог таскать тюки и коробки.
— Ну вот, вроде все и собрали, — сказал Тимофей Маринке. — И чего было шуметь?
— Ага, — буркнула Маринка, впрочем, уже остывая, — только времени скоро двенадцать.
«Действительно, — подумал Тимофей, — и надо было в такую рань вставать, чтобы в полдень уехать».
Он совсем разучился рано вставать и быстро собираться с тех пор, как перестал ходить на службу. А это случилось еще в девяносто втором. С легкой руки Гайдара (за которого, впрочем, Тимофей и теперь собирался голосовать) оборонка тогда резко начала загибаться, и кандидату наук, специалисту по ракетному топливу на сверхзакрытом средмашевском «ящике» стали платить меньше, чем курьеру в какой-нибудь аудиторской — прости, Господи, за непонятное слово — фирме.
Поиски работы были лихорадочными и не всегда удачными. Худред в православном издательстве (помогло почти детское увлечение рисованием), переводчик с английского плохих романов для другого издательства, которое со страшной скоростью и жуткими опечатками гнало в свет фантастику и детективы (там он получил кличку Мальчик-Тима-наборщик — так назвала его бухгалтерша, не понявшая, что Тимофей не просто набирал текст на компьютере, но и сам переводил его). Дома у него стоял старенький агрегат, самолично собранный из кусков еще в те времена, когда фирменная персоналка была диковинкой и предметом зависти. Так что в какой-то момент пришлось «мальчику Тиме» действительно поработать наборщиком, потом набор он перевесил на Маринку, а сам освоил верстку на «вентуре».
В конце девяносто третьего они даже зарегистрировали свою семейную фирму, но момент был выбран не слишком удачный — издательский бизнес как раз пошел на спад, платить налоги сделалось окончательно невыгодным, и фирму в итоге пришлось похоронить. Знакомый с бизнесом еще со времен перестройки, Тимофей не унывал. «Продал же я однажды восемь тысяч веников! — любил повторять он. — Значит, и теперь прорвемся». Это еще в девяностом ему предложили на реализацию веники по очень низкой цене, а он не поленился, нашел через знакомых теток на трех рынках, и за какие-нибудь две недели вся партия товара ушла. С этой операции они с Маринкой купили себе видюшник, а видюшник в девяностом году — это не как сейчас, когда его чуть ли не с пенсии можно купить, видюшник тогда на полмашины тянул.
Тимофей не унывал. Поработал грузчиком в мебельном магазине, потом — водителем у коммерческого директора там же, потом докатился до коммивояжера (много их развелось нынче, хотя большинство торговцев и слова такого не слыхивали). Тимофей разносил по Москве и втюхивал китайские карманные радиоприемнички, якобы работающие от солнечной батарейки. Продавались они неплохо, но, конечно, с вениками не сравнить. Эхма! Раньше все лучше было.
Тимофей завел движок и по старой водительской привычке поднял капот — проверить, все ли в порядке. Алик тоже с видом знатока осмотрел внутренности машины.
— Тормозухи долей, — сказал он, — видишь, уровень недостаточный.
— Не буду я ничего доливать, — ответил Тимофей. — Машине четырнадцать тысяч от роду, и тормоза работают как звери.
Выскочила Маринка.
— Вот я так и знала! Боковинки от дивана забыл.
— Ну и куда я их теперь засуну?
Алик хотел посоветовать, куда засунуть боковинки, но, увидев рядом Веру Афанасьевну, передумал.
Неделю назад Редькины купили новую мягкую мебель, старые кресла отправились на помойку, а старый диван был демонтирован и подготовлен к отправке на дачу. Ну и, конечно, заодно была проведена генеральная уборка в квартире, в ходе которой обнаружилось немыслимое количество вещей самого разного характера, которые бросать жалко, а дома держать бессмысленно. Маринка с матерью вечно спорили из-за этого барахла. Вера Афанасьевна норовила убрать, припрятать на антресолях, охранить любую мелочишку, а дочь рвалась выкинуть все, сбросить с корабля современности, как большевики в семнадцатом.
Приобретение дачи в дальнем Подмосковье несколько сгладило эти противоречия, но Тимофей, разгружая горы хлама у крыльца весьма солидного дома, всякий раз прикидывал, на какое время еще хватит здешнего чердака и чулана. Конечно, заманчиво выбросить все старье и купить все новое, но на какие шиши? Иногда он вообще переставал понимать, на что они живут. Перебиваясь вроде бы мелкими заработками, очень неплохо питаются, бытовую технику покупают и вот хапнули новую тачку и новую мебель. Впрочем, на последние две покупки деньги известно откуда.
— Ну что, с Богом? — произнес тесчим солидным своим полковничьим басом. Он всегда так говорил, провожая их в путь. Сам же дачу терпеть не мог и был там всего раза два.
— Поехали, — вяло отозвался Тимофей.
— Ну, меня-то до метро подкинете? — спросил уже ошалевший от похмельного нетерпения Алик по пятому, наверное, разу.
— Мы тебя сейчас в помойку закинем, — несмешно пошутил Тимофей, — если еще раз спросишь.
Тесчим строго сказал:
— На даче много не пей. Маринка говорит, там работы невпроворот. А приедете, мы с тобой тут вздрогнем. Хорошо?
— Хорошо, — согласился Тимофей. — Обязательно.
Странный был человек, этот его тесчим. Женился на Вере Афанасьевне, когда той уже исполнилось пятьдесят. Нет, Тимофей ничего не мог сказать — женщина она была хоть куда: красивая, представительная, породистая такая и всегда выглядела лет на десять моложе. Работала всю жизнь в аппарате Министерства культуры, но, когда пришел Губенко, поругалась с кем-то и до пенсии скромно дорабатывала в Некрасовской библиотеке. Там, в библиотеке, и познакомилась с отставным полковником Чухановым на пять лет ее старше.
Муж Веры Афанасьевны, Маринкин отец, умер в восемьдесят четвертом от лейкемии. Страшная это болезнь, и даже Тимофею вспоминать было жутко, как ходили они гда все в больницу, обманывали его, говорили, что он скоро поправится, а тот, кажется, чувствовал уже. Отличный был мужик Виктор Иванович — инженер-электрик любитель преферанса, анекдотов и хорошей закуски, веселый такой, разговорчивый. С Тимофеем они всегда ладили.
Отставной полковник был совсем другим, но появился он вовремя — когда Вера Афанасьевна уже не то чтобы тосковала по мужу, а скорее просто маялась от одиночества и непонимания молодыми. Что это было — любовь? Может быть. В свои тридцать Тимофей плохо представлял, что такое любовь после пятидесяти, но брак оказался прочным. Маринка, правда, относилась к отчиму настороженно, подозревала его во всех смертных грехах и в последнее время утверждала, что ходит он не вахтером сидеть в институт, а к любовнице. Все могло быть (отчим — человек предельно скрытный), но Тимофея больше интересовало другое: откуда у Петра Васильевича деньги? Ну хорошо, раньше была приличная полковничья пенсия — это понятно. А потом, после путча и всех реформ?
Когда оставшийся от Виктора Ивановича «жигуленок» развалился буквально на ходу и с дачи его приперли на веревке, чтобы продать на запчасти, кто сказал: «Вам нужна новая машина»? Тесчим. А Маринка и говорит: «Нам на новую пока не хватает, а развалюху брать не хочется». — «Сколько не хватает?» — поинтересовался тесчим, и по тону вопроса было понятно, что любопытство у него не праздное. «Да штуки три не хватает, папа. — Иногда, в минуту жизни трудную, Маринка называла его папой, и отчим оттаивал, становился не таким суровым. — Штуки три, папа, мы же „Ниву“ хотим для дачи». В итоге он выдал на машину аж четыре штуки. Новенькими хрустящими стодолларовыми бумажками. Номера подряд, а год выпуска — восемьдесят восьмой. Никогда больше Тимофей такой валюты не видел. К тому же чувствовал: деньги у отчима не последние. Что и подтвердилось при покупке мебели. «Откуда?» — мучил Тимофея проклятый вопрос. С полковничьей пенсии этаких бабок не насшибаешь, на синекуре не заработаешь.
Удивительно, что никто в семье, кажется, даже Вера Афанасьевна, не знал, в каких войсках дослужился Петр Васильевич до полковника, по каким городам и весям пролегал его ратный путь. Не любил он вспоминать прошлое, и Тимофей догадывался, что служил его отчим не совсем в войсках, а в тех самых «органах», о которых говорить не принято. Пил Петр Васильевич хоть и часто, но немного и сильно разговорчивее от водки не становился. Однажды только поведал вдруг в связи с каким-то телерепортажем, что воевал в свое время в Эфиопии. Это было интересное откровение. Про Афган, про Египет, Никарагуа, про Анголу даже слышать приходилось, а вот то, что офицеры наши реально сражались в Эфиопии, было для Тимофея новостью, и оставалось только предположить, что это эфиопы и озолотили тесчима на всю оставшуюся жизнь. Ну и эфиоп их мать!
— С ручника снял? — спросила Маринка, когда они, высадив Алика, и попрощавшись с ним, ехали уже по Кольцевой.
Был такой случай еще на старых «Жигулях» — двадцать километров пилил он на ручнике и стер задние колодки в ноль. С тех пор вопрос стал дежурной шуткой. Но сейчас Тимофей даже не улыбнулся. Состояние было уж больно поганое, впору забыть не то что о ручнике, но даже о том, куда бензин заливают. Однако ручник был отпущен, а бак полон. Тимофей давил на газ и мечтал только об одном: как он доедет до дачи, а там у него в сарае припрятана плоская бутылочка грузинского коньяка. По октябрьской погоде коньяк будет прохладным, а в саду еще наверняка остались поздние сорта яблок, и можно будет тут же закусить сладким анисовым, ярко-розовым, с таким чудесным матовым налетом…