Это было тридцатого апреля восемьдесят девятого года. Я запомнила дату. Мы сидели с Тополем на Варшавке и я сказала:

— Слушай, давай, как весь советский народ, устроим себе нормальный сокращенный день. Все равно лично я уже ничего не соображаю, голова пухнет, а погода — смотри какая!

Он подбросил меня до дома на черной «Волге» с мигалкой, красавица Астра встретила у дверей, виляя хвостом с неумеренным для двухлетней собаки восторгом, и я почему-то, как никогда, обрадовалась, увидев свою верную подругу. Такой уж был день необычный. Словно кто-то там наверху нес очень полный кувшин со счастьем и неосторожно расплескал его на моем пути.

Я открыла все окна и занялась предпраздничной уборкой не по обязанности, а в охотку, напевая себе под нос песенки, любуясь протертыми от пыли полками, чистым линолеумом на кухне и прозрачными до полной невидимости стеклами.

Сергей тоже пришел не поздно. Он мотался весь день между Старой площадью и Лубянкой, но и там уже начали готовиться к празднику. Обычно из ЦК Ясень приходил понурый, буквально раздавленный бюрократизмом и чудовищным непониманием. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что между людьми вообще возможна такая пропасть. Настоящая бездна разделяла наш авантюрно-демократический романтизм и гниющее болото партийного аппарата, создававшегося десятилетиями деспотии и маразма.

В тот день Сергей пришел непривычно веселым.

— Тебя что, избрали Генсеком? — спросила я.

— Ага, — откликнулся он. — С параллельным исполнением обязанностей председателя КГБ, а Горбачева и Крючкова — на пенсию.

— Ну, ты уж тогда и всех остальных гони.

— Обязательно, — пообещал он. — Знаешь, на самом деле я нашел там человека, с которым можно говорить. В аппарате ЦК. Это невероятная удача. Ну ладно, все! О работе больше ни слова. Завтра мы едем в лес жарить шашлыки и пить сухое вино. А сегодня… Смотри, что мне привез из Англии Шишкин.

— Шишкин — это кто? — Я действительно не могла вспомнить.

— Шишкин — это майор из Четвертого главка. Ну, такой озабоченный, помнишь? Он даже у своих шпионов на допросах всегда норовит выведать что-нибудь новенькое о сексе. Но дело-то не в Шишкине. Ты смотри! Это самый последний писк в лондонском Сохо и «розовом квартале» Амстердама — «резиновые друзья» с древовидной поверхностью. Сегодня ночью ты узнаешь, что такое могучий ствол настоящего Ясеня!

— Сережка, ты такой дурак!

Я переняла любимое выражение его сестры Катюхи, и Сергею очень нравилось, когда я так говорила. У нас эта реплика служила сигналом к началу всяких взаимных нежностей. Его ответ последовал незамедлительно. К чему нам было ждать ночи? Но в какой-то момент я вырвалась из его объятий и шепнула:

— Только с сегодняшнего дня никаких «резиновых друзей»: ни древовидных, ни усатых, ни пупырчатых. Мы начинаем второй раунд.

Он отпрянул в дурашливом испуге, полюбовался на меня с расстояния, как на картину, и спросил уже без улыбки:

— Ты это точно решила?

— Точно, — сказала я.

Я не случайно запомнила эту дату. У некоторых народов днем рождения считается день зачатия, и это по-своему правильно. Я потом считала, и врачи мне считали — все сходилось. Может, Нанда, сам о том не догадываясь, научил меня регулировать месячный цикл и управлять движением яйцеклетки? А может, это была просто счастливая случайность счастливого дня? Но так или иначе, счет второго раунда был открыт. В мою пользу.

Девочка Маша родилась второго февраля, в девяностом. Зачем, зачем я назвала ее Машей? А с другой стороны, как еще я могла ее назвать?

Я лежала у Грауэрмана, в роддоме номер один на Калининском, и четвертого мимо наших окон с утра и до вечера текла необозримая толпа москвичей на одном из самых крупных митингов года. Трибуна была построена неподалеку, и, открывая форточки, мы могли слышать выступавших. Но открывали не только форточки — несмотря на холод, открывали окна, высовывались, кричали лозунги вместе с толпой, махали руками и кто чем мог, чтобы привлечь внимание. У одной девчонки нашелся красно-бело-синий платок, и мы все по очереди торжественно размахивали им над уличной толпой как знаменем.

Здорово было.

А вообще в тот год я не слишком интересовалась политикой. Больше занимали меня пеленки, распашонки, детское питание «Семилак» и книжка Спока. Я оказалась вполне нормальной бабой, умиляющейся крохотным пяткам, толстым щечкам, тому, как Машенька держит головку, как она улыбается, как переворачивается… В общем, как там у классика: все счастливые семьи счастливы одинаково, и рассказывать об этом скучно. К тому же теперь… Впрочем, не буду забегать вперед. Сергей был более сдержан в своих чувствах, он любил Машеньку как бы опосредованно, через меня, через мое к ней чувство, ему самому в то время ребенок был явно ни к чему. На девочку, причем не только на поступки, но даже на эмоции в отношениях с ней, Сергею не хватало ни времени, ни сил. Шли последние полтора года перестройки, приближался решающий момент в истории. Все дальнейшее зависело теперь от совсем небольшой горстки людей. Возможно, их было всего десять в целом мире, возможно, чуть больше, возможно, меньше. Но Ясень был одним из них — это я понимала. Порой, особенно в девяносто первом, он был на грани нервного срыва. Целыми днями, а иногда и ночами пропадал в Кремле.

Как-то он пришел утром, я только проснулась и, стоя на кухне у включенной кофеварки, решила вдруг посоветоваться с ним, а не купить ли импортные подгузники, или теперь уже поздно, все-таки Машеньке второй год пошел, но что поделать, ведь раньше-то у нас об этих памперсах-щвамперсах никто и не догадывался, не знали, что они вообще на свете существуют… Сергей слушал, слушал мою трескотню, а потом посмотрел диким взглядом и проворчал в сердцах:

— Мне бы твои проблемы! Вот уж действительно, нашла время и место рожать и младенцев выкармливать!

Он выпил кофе и ушел спать, поставив предварительно будильник. Он всегда так делал, уверяя, что кофе для него — снотворное. В тот день он мог себе позволить отключиться лишь на два часа. А я все эти два часа сидела на кухне в обнимку с Машенькой и плакала.

О девятнадцатом августа мы знали еще шестнадцатого. Поэтому паники не было. Было тревожное ожидание, было прослушивание бесед на знаменитом гэбэшном объекте АБЦ, были две бессонные ночи на телефоне, был молниеносный полет Сергея в Форос и обратно за четыре часа, и поездка к Ельцину в Архангельское, и переговоры с «Альфой». И он только твердил все время, серо-зеленый от недосыпа и нервотрепки:

— Все идет по плану, пока все идет по плану.

Уже потом Дедушка объяснил нам, что не все пошло по плану, но результат в целом устроил его. Нас он устраивал тем более.

Двадцать первого, когда все уже было ясно. Дедушка скинул по модему шифровку, из которой следовало, что перед нами стоит задача юридического оформления в новых структурах власти, после чего он ждет нас к себе. Как можно скорее. И обязательно вдвоем. А старшим по СССР велел оставить Тополя, которого очень уважал и в т год доверял ему уже как родному. Мы поняли, что готовится стратегически важное совещание на высшем уровне, и не только собаку, но и малышку Машу оставили на попечение Катюхи.

Тетя Катя, как мы теперь ее звали, все успешнее и увереннее исполняла роль второй мамы. Безумная перестроечная журналистика, в которой она крутилась как белка в лесе, не оставляла никакой возможности для личной жизни. Парней-то у нее было немерено, а вот мужа найти среди этой чехарды оказалось непросто. Катюха в свои двадцать шесть тоже мечтала о ребенке, особенно о девочке. В общем, племянницу она любила, как родную дочь, и оставляя ей Машуню, мы с Сергеем не волновались ни за ту, ни за другую.

На экстренном совещании у Дедушки присутствовали, естественно, Тимоти Спрингер, Судзуки Кумахира, ставший теперь третьим человеком в службе ИКС, и все региональные представители: Клаус Ван Клоден (Западная Европа), ухитрявшийся одновременно ухлестывать за Алиной Заборски (Восточная Европа) и Терезой Чикуито (Латинская Америка), депутат кнесета Узи Яар и член ООП Халим аль-Таан (оба — Ближний Восток), отлично ладившие друг с другом, Сынь Цзефэй (Дальний Восток), неожиданно бойко начавший говорить с Сергеем на одном из языков банту (у Ясеня до китайского как-то руки не дошли, а Сынь вырос в Гонконге и слабо понимал, зачем ему может понадобиться русский, зато они оба воевали в Анголе, где местное население говорит не только на португальском, но и на родном). Было еще несколько человек из Африки, Штатов, Канады, Австралии, Юго-Восточной Азии, но я их не запомнила, потому что со всеми пообщаться физически не успела. Совещание уложилось в три дня, а потом Дедушка предложил нам провести неделю отпуска на Майами-Бич.

— Неужели вам не хочется просто поваляться на песке? — спросил он.

— Хочется, — ответили мы практически хором.

— Тогда — вперед! Я разрешаю. Точнее, санкционирую и осуществляю практическое обеспечение вашего отпуска.

И мы с Сергеем почувствовали, что действительно пора.

— Только без нашей девочки грустно, — сказала я.

— Да ну! — удивился Дедушка. — Разве такой маленький ребенок даст отдохнуть?

— Отдых — понятие относительное, — объяснила я. Пока работаем, мы слишком редко видим свою дочку да и потом пусть Катя тоже в Карибском море искупается. Возражений нет?

Возражений не было.

— Я сгоняю за ними? — предложил Сергей.

— Зачем? — удивился Дедушка. — Ты же отдыхать собрался, а не работать. Зубы еще разболятся в полете. Зачем? Позвони, и пусть немедленно собираются к нам.

Мы позвонили в тот же вечер. Катя отказалась. Она как раз уже собиралась предупредить нас о своей срочной командировке в Осетию и передаче Машеньки с рук на руки Лидии Михайловне, жене дяди Семена. Мы пригласили их обоих в Штаты, и они с удовольствием дали согласие привезти нашу девочку, а заодно отметить на пляжах Флориды победу российской демократии. Потом мы звонили Тополю и Кедру с Пальмой, выдали самые свежие инструкции. Тополь с восторгом, буквально взахлеб рассказывал нам о Бакатине, называя его Вадиком и уверяя всех, что этому человеку еще поставят памятник в центре Москвы, например, на месте Железного Феликса. Потом мы звонили Платану, Осокорю, Рябине, Вязу — всем нашим. Я даже Стасу Чистякову звякнула из Майами. Мы все поздравляли друг друга с торжеством демократии, с началом счастливого этапа в истории планеты, с Новым годом, с Рождеством Свободы, черт знает с чем. Никогда не забуду совершенно сказочного ощущения эйфории, ощущения почти детского восторга. Коммунизму конец! Свобода! Мы победили! Господи, какая, на хер, свобода? Кто победил? Что изменилось?.. Как мы были наивны! Даже поверить теперь трудно.

Удар, жуткий отрезвляющий удар обрушился на нас очень скоро и совсем не с той стороны, откуда его ждали. Победа Ельцина над ГКЧП, предательство Болдиным Горбачева, чеченский суверенитет, назревающий пожар в Югославии и рассоединение Украины с Россией — все, все, все показалось полнейшей чепухой в одночасье, в один миг…

Мы сидели втроем в резиденции Дедушки и пили чай. Это было на пятый день нашего пребывания в Америке, и пить что-нибудь спиртное казалось уже совсем невозможно будь то шотландское солодовое виски умопомрачительной выдержки, коллекционнейший французский коньяк или изысканные итальянские вина. Мы пили чай.

Сосредоточенно, вдумчиво, медитативно. Как японцы. Мы сидели молча, смотрели друг на друга и оттягивались, пытаясь прочувствовать до мелочей, как лучший в мире сорт редкого китайского чая проникает в самое сердце через расширившиеся навстречу ему сосудики и сосуды. Такой чай пить с сахаром как бы даже оскорбительно, но сахарница в порядке соблюдения общих правил стояла на столе.

Вошел Корнелио. Шестидесятичетырехлетний помощник Базотти, его старейший верный соратник. Приблизился, наклонился к уху Дедушки, неслышно пошевелил губами. И Дедушка вмиг окаменел. Это не литературный образ — это констатация факта. Его лицо, плечи, руки сделались абсолютно неподвижными. А потом щеки и лоб приобрели в один миг дикий, неправдоподобный голубовато-серый цвет. Это было так жутко, что хотелось закрыть глаза, да только глаза не слушались.

— Самолет разбился, — проговорил Дедушка.

Он сказал это еле слышно, одними губами и по-итальянски, но я сразу поняла и даже не стала переспрашивать, какой самолет. Я перевела взгляд на Сергея и долго смотрела, как он кладет сахар в свою маленькую чашечку с чаем: одну ложку, вторую, третью, пятую, десятую. Чай перелился в блюдце, а потом и блюдце переполнилось, и рыжее пятно стало расплываться по белоснежной скатерти, а он все накладывал и накладывал сахар в крохотную чашечку из тончайшего, китайского фарфора…

Дальнейшее я помню в отрывках. Все куда-то звонят, входят и выходят люди в форме и полуобнаженные господа, срочно выдернутые с пляжа. Докладывают, получают новые распоряжения, кивают, козыряют. А я сижу и пью граппу. Из горлышка, как пепси-колу. Сколько там было в этой бутылке? Ноль семьдесят пять? Ни в одном глазу. Только становится очень жарко, и я иду в душ. Вдруг замечаю, что в ванной комнате я не одна. Неужели сексуальный маньяк? Нет, это Джуди из группы личной охраны руководящего персонала. «Джуди, дурашка, я не собираюсь вскрывать себе вены. Дай помыться спокойно». Одеваюсь. И не нахожу в карманах не только любимой «беретты», но и пружинного десантного ножа, и даже тщательно припрятанной стреляющей ручки «Стингер». Вот идиоты. Я выхожу на улицу, никто не останавливает меня. Совершенно не представляю, где в этот момент находится Ясень. На улице почему-то темно. Магазин фирмы «Таурус интернешнл» на Сорок девятой авеню. Я предъявляю им свое удостоверение сотрудника ФБР и покупаю пижонско-ковбойский револьвер, любимую игрушку Клинта Иствуда — «магнум-44». Правда, у него был «смит и вессон», но это неважно… Рядом со мной почему-то стоит Бенжамино из той же группы личной охраны. «Дай посмотреть», — говорит он ласково и берет у меня из рук тяжелый блестящий револьвер. Потом добавляет: «Тебе нельзя такой, ты еще маленькая». Я резко, не разворачиваясь, из случайного положения бью его по лицу…

Автобус, аэропорт, снова аэропорт, снова автобус. Нет, это не Москва, это Менло Парк, штат Калифорния, центр духовной помощи, или как там у супругов Гроф называется это богоугодное заведение. Теперь я все время пью коньяк, а мне объясняют, что это нехорошо, и пудрят мозги понятием трансформирующего кризиса и пробуждением энергии Кундалини. Наконец находится добрый доктор, который вкатывает мне порцию ЛСД. И сразу становится хорошо.

Я сижу на берегу ручья и, опустив в холодную быструю воду руки, промываю крупный песок и камешки, отброшенные на мелкую металлическую сетку. Камешки цветные, скользкие, очень разные, я отмываю их от крепко присохшего грунта, гнилых растений, дерьма и крови. Я отмываю их, и камешки тают, тают, растворяются один за другим. Это вообще не камешки — это сплошное засохшее дерьмо. Это моя жизнь. И я пытаюсь отмыть ее от всей налипшей за годы грязи. Вода холодная, чистая, и грязь уходит, уходит. Не остается ничего. Наконец в самом центре большой сетки сверкает нечто. Камешки вокруг превращаются в крошево, в жижицу, в мутные разводы. Все дерьмо утекает. Остается ясный, бесстыже желтый, сияющий самородок. Я беру его пальцами и подношу к лицу. Хорошо. Я засыпаю. Или просыпаюсь. Сама не поняла. Передо мной на одеяле лежит мое обручальное кольцо. Зачем я сняла его? Золотая поверхность ослепительно сияет в лучах солнца.

Когда я уже окончательно пришла в норму, мы встретились с Сергеем в нью-йоркском офисе Базотти. До отлета в Москву оставалось несколько часов. Под правым глазом у Ясеня расплывался разными цветами огромный фингал. Так эти синяки выглядят примерно на третий день после удара, но мне совершенно не хотелось спрашивать, что случилось: вряд ли это было по работе. И я спросила о другом:

— Какие-нибудь подробности известны?

— Да, но их немного. Самолет рухнул в океан в пятистах километрах от ближайшей суши. Экипаж не передал по радио ни единого сообщения о неисправностях. На месте аварии не найдено ничего: ни обломков, ни трупов. О «черном ящике» никто и не говорит — там глубина три километра. Есть только свидетельства моряков с испанского сейнера, что падал самолет практически «свечкой», носом вниз, и в воду вошел без взрыва. Имена всех пассажиров известны точно, все-таки, сама понимаешь, рейс отправлением из Москвы. Террористов на борту не было и быть не могло. Вместе с дядей Семеном и тетей Лидой (разумеется, они об этом не знали) летел любимый агент Дедушки Джеф Кауэн. Он тоже ничего не передал по каналам спецсвязи. Так что основная версия — неисправность двигателей, всю ответственность вешают на техников. Дополнительная версия — что-то вроде Бермудского треугольника, хотя до самого треугольника они как раз не долетели. Вот и все.

— Вот и все, — повторила я тихо. — Где мой «магнум»?

— Не «магнум», а «таурус», — поправил Сергей. — «Магнум» — это тип патрона. Револьвер только чайники так называют. — И добавил, помолчав: — Его вернули фирме, а деньги оставили в качестве компенсации за моральный ущерб.

— А-а-а, — протянула я. — Все равно новый куплю. И убью его из сорок четвертого калибра. Говорят, если все шесть зарядов высадить, от башки ничего не остается.

Я сделала паузу, наслаждаясь произведенным впечатлением.

— Верба, ты все еще бредишь, — выговорил он наконец. — Кого ты решила убить?

— Ясно, кого. Это что, по-твоему, несчастный случай? Неужели ты не

понял? Их всех убил Седой. Это его почерк. Возможно, он охотился на Джефа, возможно, главным для него был Семен Федорович, но скорее всего он убивал Машку. Снова убивал Машку. На остальных, то есть на экипаж и семьдесят девять пассажиров, ему, конечно, наплевать. Это его стиль. И раз убита Машка, значит, теперь очередь Машкиных родителей, то есть нас с тобой. Правда, со мной у него ничего не получится. Я же заговоренная. Вот тут-то и понадобится оружие сорок четвертого калибра.

Он слушал меня, и я читала в его глазах легкую панику, торопливую толкотню отчаянных вопросов: «Обнять ее? Прекратить монолог поцелуем? Закричать? Налить коньяку? Или вколоть дозу? Только чего — ЛСД, транквилизатора, усыпляющего?»

Он ничего не сделал. Я сама замолчала, шагнула к нему, прижалась щекой к груди. К чему говорить еще что-то — он не понимает меня. И от этого захотелось плакать. Но я уже не могла плакать. Слезы остались в тех, предыдущих жизнях, в этой — посреди необъятной и грязной решетки будней сиял самородным золотом лишь начищенный до зеркального блеска толстый короткий ствол револьвера «таурус-44 магнум».

По ночам мы с Сергеем любили друг друга. Страстно, по-настоящему. Мы и днем продолжали любить, было все: нежность, ласки, общие интересы, юмор, доступный лишь нам двоим, доверие, понимание, откровенность, но исчезло нечто большее и, быть может, главное, что связывало раньше, — исчезла общая цель. После той трагической потери цели наши сделались окончательно разными. Он не понимал, зачем копаться в прошлом и мстить загадочному злодею, а я не понимала, зачем копаться в будущем и пытаться осчастливить человечество, которое у нас пичего такого не просит. Это было очень тяжелое непонимание, и отношения наши сделались странными. Весьма странными.

Бороться в одиночку — красиво и романтично. Но союзники все равно нужны любому. И я нашла себе нового союзника. Я снова отправилась в Непал. Сергей знал об этом и не возражал. Там, на Тибете, в одинокой хижине великого отшельника, в комнате для медитаций — да, именно в комнате для медитаций — я еще раз рассказала все, от самого начала и до последних подозрений по поводу катастрофы. Он слушал, не задавая вопросов. Потом произнес:

— В этой истории есть страшная тайна. Чего ты хочешь от меня?

— Разгадки. Хочу, чтобы ты рассказал мне, где найти Седого.

— Я не волшебник, Таня. Не телепат, не лозоходец и не медиум. Я просто ученый. Мне казалось, ты поняла это еще в прошлый раз.

— Ты лукавишь, Анжей, — не поверила я. — Ты же творишь настоящие чудеса с людьми.

— С людьми, — подчеркнул он последнее слово. — Люди — это мой рабочий материал, как глина у скульптора. А вон они, мои чудеса. — Он кивнул в сторону огромных книжных стеллажей. — Кто не поленится прочесть это все, а после чуть-чуть пораскинуть мозгами, тот сможет делать почти то же самое, что и я.

— Почти, — поймала я его на слове.

— Разумеется, почти. Ведь каждый человек индивидуален. А некоторые, — он улыбнулся, перефразируя Оруэлла, — индивидуальное других. Естественно, чтобы писать, как Пушкин, недостаточно знать русский язык в том же объеме, что и он, но если буквально в том же, это уже полдела. Так что в первую очередь именно знания позволяют мне изменять людей. И если бы ты привела мне Седого, я бы, пожалуй, сумел сделать его другим, но сделать Седого из воздуха, из ничего — не могу. А розыск — не моя профессия. Во всяком случае, ты знакома с этим делом намного лучше меня.

— Так что, считать этот долгий пассаж отказом в помощи?

Я еще не злилась, но была уже близка к этому.

— Нет. — Он отрицательно покачал головой. — Я попытаюсь помочь тебе. Я ведь слушал очень внимательно и услышал гораздо больше, чем ты сказала. Поэтому теперь послушай меня. Ты ведешь свое расследование обычным способом, и тот, кого ты называешь Седым, ведет его параллельно с тобой. Убегая от тебя, он одновременно идет по пятам. Разумеется, он не всесилен, но могуществен, изощрен, многолик и многорук. Поэтому он будет всегда на шаг впереди. Старая задача про Ахиллеса и черепаху. Асимптота и бесконечное приближение к ней.

Я вздрогнула, услышав это слово.

— Чтобы шагнуть по ту сторону недостижимого предела, — продолжал Анжей, — нужно выйти из плоскости тривиальных представлений, отбросить стандартную логику, положиться на то, что мы называем интуицией. Поверь ощущениям, а не мыслям. Попробуй обобщить все известные тебе факты по какому-нибудь совершенно случайному признаку. Найди парадоксальные аналогии в своей судьбе и судьбе Маши, Маши и Ясеня, дяди Семена и твоего тренера. Рамазана и Кости Градова — словом, всех, кто мог иметь к этому хоть малейшее отношение. И даже тех, кто ни малейшего отношения не имел. Аналогии обязательно найдутся. Попробуй понять, что они означают. Вывод придет сам собою. Это единственный путь. А ни я, ни кто другой не раскроет за тебя эту тайну.

Да, еще имей в виду: обычное рутинное расследование, то есть сбор и накопление информации, сколь угодно пустой и даже лживой, совершенно необходимо. Без достаточного числа фактов, без достаточного приближения к заветному пределу скачок по ту сторону невозможен. Это как вольтова дуга: чтобы она возникла, требуется определенное напряжение и определенное расстояние между электродами. Я говорю не слишком сложно? — Он улыбнулся. — По-моему, все в объеме учебника физики для седьмого класса.

— Да, — сказала я почему-то шепотом. — Спасибо тебе. Анжей.

В тишине послышались раскаты далекого грома, и крупные капли редкого в этих краях дождя забарабанили ло пологой крыше, выложенной сплошь солнечными элементами.