Итак, был конец весны 1982 года, вернее, уже почти лето. Мишка, вернувшийся из поездки в Тюменскую область, заканчивал свой рассказ, стоя передо мной или даже подпрыгивая на бывшей раненой ноге, но я слушал его вполуха — слишком невероятную новость он привез мне о Галине.

— Постой, — перебил я его, когда он принялся рассказывать о родителях Черкасова. — Еще раз повтори о том, как ты увидел Галку и как твой дед выбежал из дома, чтобы с ней разобраться?

— Ну, я и говорю, мол, Афанасий Степаныч, никакая это не Мария, я ее прекрасно знаю: это девчонка, с которой я учился в техникуме, ее Галка Звягинцева зовут.

— Ее могут как угодно звать, — отвечает, а сам — в дверь и на улицу.

Ну, я сижу в кухне, смотрю, как Галка водителю рукой махнула, он дверь закрыл, автобус тронулся, и тут мой дед показался: бежит как молодой, руками размахивает, кричит что-то Галке, мне ж не слышно что. Та обернулась, на лице какое-то выражение: не то брезгливое, не то испуганное, смотрит на деда. Ему уже шагов десять до нее… И вдруг, смотрю, дед мой прыть потерял, за грудь руками схватился, еще шага два сделал и упал. Я, естественно, тоже выбегаю, и к деду. Над ним человека три прохожих нагнулись. Я их раздвинул, взял деда за запястье — пульса нет. Поднимаю голову, хотел крикнуть, чтоб «Скорую» вызвали, и тут мои глаза с Галкиными встретились. Веришь, сразу и бесповоротно понял, что никакая помощь деду уже не поможет, он мертв, и мертв основательно, и что убила его именно она. Да, как я это понял, не соображу и сам: мгновение я видел ее глаза, и все. Просто преисполнился уверенности…

— Как ты мог в такое поверить?

— Ты меня из госпиталя забирал? Я тебе раны свои показывал?

— Показывал.

— Где они? Где следы хотя бы? Я здоров, абсолютно здоров! Тебе этого мало? И в том, что Галка — это Мария, я тоже уверен. И не выпытывай почему, — ты ее глаз не видел, понял?

Я не понял, но вытягивать из Мишки еще какие-то подробности расхотелось. И триумфально рассказывать ему о том, как я утер нос профессору Никитину, тоже не осталось желания. Вообще ничего больше не хотелось. Какое-то тусклое настроение стало. Я любил Галку. Любил каждой клеточкой своего тела, каждой в отдельности и всеми фибрами вместе взятыми, сколько бы их ни было в моей душе. Я мечтал о ней… Всегда. Но она и раньше-то держала меня на расстоянии, а теперь, и вовсе Мишкин рассказ отодвинул ее от меня на противоположный край галактики, и сейчас чувства вступили в единоборство с рассудком. Они не желали признавать поражение, хотя я и понимал, не мог не согласиться разумом с доводами единственного на всю жизнь друга. Мишка не врет — в этом я не сомневался. Как теперь быть и что теперь делать, я не знал.

Зато мой организм 22-летнего парня, видимо, знал и теперь заявлял почти вслух свои требования: мол, хозяин, хватит терпеть, смотри? сколько вокруг девушек, не пора ли тебе жениться? И я сдался.

Если раньше встречных девушек я окидывал равнодушным взглядом, заранее уверенный в том, что вряд ли они окажутся красивее Галки, то теперь стал смотреть внимательнее, выискивая присущие Галке черты, например, походку или изгиб бедер, стройность талии, прическу… Иная спешащая мимо красавица поражала гармонией с какими-то укоренившимися во мне критериями женской красоты, и я оглядывался, чего раньше со мной никогда не случалось. Вскоре выяснилось, что я вообще, ну, извращенец, что ли: меня привлекали, оказывается, девушки не просто с широкими бедрами, но еще имеющие на них «галифе», что в женской среде считалось как минимум недостатком или даже уродством. Но что со мной делать? Таким уж вырос. Вообще, если честно, я как-то задумался: а какую женщину можно считать идеально сложенной? Мои вкусы явно расходились с мировыми стандартами. Во-первых, как я уже говорил, у женщины должны быть широкие бедра, тонкая талия, высокая, не маленькая грудь и узкие плечи. Причем она не должна выглядеть полной при росте примерно 165 см. К сожалению, в Ставрополе мне встречались девушки либо с полной грудью, либо с широкими бедрами (последнее — гораздо реже), либо не обладающие ни тем, ни другим достоинством.

Я это к чему? А к тому, что в конце мая к нам в отдел приняли на должность инженера-механика в группу нестандартного оборудования девушку, наделенную всеми этими внешними атрибутами красоты, — мой, так сказать, идеал. Оказалось, что я работаю с такими же «извращенцами». Все наши мужчины примерно с неделю выходили из шока самцов-производителей (материальных благ, разумеется). Первыми избавились от наваждения женатые и те, кому далеко за тридцать. Однако реальных соперников у меня было четверо: молодые, не обремененные семьей парни. Но серьезные намерения возникли только у меня, так что я и их за соперников не принимал. А новенькую звали Людмила Петровна Никонова. В общем, набравшись как-то смелости, я подсел к ней, вооружившись рукописью Ивана Ивановича, и попытался с карандашом в руках объяснить, что она самой судьбой послана мне в спутницы жизни и лучшего кандидата в мужья она вряд ли сыщет, а настроен я весьма решительно и бесповоротно. Для примера я просчитал своих соперников, двое из которых относились к стихии дерева, а двое — к стихии воды. Людмила внимательно меня выслушала, потом спросила:

— Юра, вы что, делаете мне предложение?

— Конечно, — ответил я. — Я очень хочу, Люда, чтобы вы стали моей женой. Обещаю, что буду вам примерным, нежным и любящим мужем. Вы согласны?

— Но мне разрешено будет подумать?

— Конечно, Люда. Однако желательно недолго.

— Вы куда-то опаздываете?

— Нет. Это у меня шутка такая.

— Тогда к чему спешка? Или вы уезжаете?

— Куда? — не понял я.

— Ну, вам видней. Просто впечатление такое создается, — хихикнула она.

— Люда, — сказал я, — признаюсь честно, я чуть живой от страха, я боюсь, что вы мне откажете. Где-то я слышал такую фразу: человеку всегда было легче пожелать, чем отказаться. Не скажу, что я умру тут же, но жизнь без вас я просто не могу представить. У меня есть квартира, есть деньги на машину, я хороший, поверьте. Я просто умоляю вас рискнуть и выйти за меня замуж.

— Так вы не шутите? Но ведь вы же меня совсем не знаете!

— Вот это руководство по нумерологии написал мой хороший друг. Я называл его отцом, хотя он был моим техникумовским преподавателем. У меня нет оснований ему не доверять. Даже если бы вы, Люда, не были так красивы, я все равно сделал бы вам предложение. Ваши имя, отчество и фамилия сказали мне гораздо больше того, что вы о себе знаете сами. Ну как?

— Мне еще никто так оригинально не делал предложения. Я отвечу вам завтра, но я хотела бы и сама ознакомиться с рукописью. Надеюсь, до завтра с вами ничего не случится.

— Не должно. А вы не забудьте паспорт, хорошо?

— Зачем?

— После работы поедем в загс подавать заявление.

После работы я застал Мишку у меня дома: он с интересом знакомился с результатами вычислений по дурмашине, которые я проделал в его отсутствие.

— Юрка, — сказал он мне, — а ты уверен, что составил алгоритм без ошибок?

— Уверен, — мрачно ответил я.

— Где же тогда сфера? Почему вместо нее получается жгут?

— Спроси у своей дурмашины, я пока не знаю.

— Ты чего такой злой? Случилось что?

— Случилось.

— Что?

— Завтра я иду в загс подавать заявление.

— Ну а злишься-то на кого?

— На себя, на Галку, на жизнь. Мало ли?..

— Что-то я тебя не пойму… Вроде должен, наоборот, радоваться… А на ком хоть женишься? — Мишка мне явно не верил.

— Она у нас третью неделю работает. Зовут Людой.

— То есть, пока я по Тюменской области скитался, ты… уже? Ну и шустрый ты мужик. За три недели охмурил, значит?

— Да нет. Я только сегодня сделал ей предложение. А раньше и не подходил ни разу.

— Во Казанова! — Мишка захохотал, опрокинувшись на диван и болтая для убедительности ногами. — Ну, Юрка, ты и орел! Я всегда знал, что мужик ты резкий, но чтоб до такой степени… Она хоть красивая?

— Красивая. Завтра сам увидишь. Ты должен подъехать к «Сельхозтехпроекту» к половине пятого, подождать нас и отвезти к загсу.

— Ты что, серьезно, Юрка?

— Мишка, ну какая мне теперь разница? Ты же не шутил, называя Галку ведьмой? Уверяя меня, что она с самим Гомером беседовала, то есть что ей как минимум три тысячи лет. Что не Галка она, а Мария. Шутка это или правда?

— Истинная правда!

— На кой я сдался бессмертной леди? Роду я не дворянского, так, дворняжка обыкновенная, из предков одного деда помню, и то смутно, а уж кто прадед был — совсем не знаю. Мне и жена такая же нужна, а Людмила в общежитии живет.

— И ты вот так, с бухты-барахты? Что же ты еще о ней знаешь?

— Какая мне разница. Мне себя блюсти больше не для кого, а так, согласно Кубовой рукописи, мы с ней одноактивные, одностихийные. Жениться — так по расчету. По нумерологическому.

— Ты и к этому серьезно относишься?

— Вполне. У меня нет оснований не верить Кубу. Ты, кстати, железно вписываешься в его теорию. Сам жениться не хочешь или лавры Штирлица все еще не дают покоя?

— Все еще не дают… Просто начал в целесообразности сомневаться. Не верится мне, что американцы горят желанием поучаствовать в большой драке, слишком они хорошо живут.

— Ну, твое-то дело солдатское: партия велела, а ты — под козырек. Или не навоевался еще?

— Пошел ты…

— Да я-то пойду. Просто интересно знать твои планы. Можно тебя в расчет принимать или опять интернациональные интересы партии и «лично Леонида Ильича» в Афганистан защищать рванешь?

— Пожалуй, в Афгане я уже навоевался.

— Ангола еще есть. Все-таки Африка. Экзотика кругом: слоны там, жирафы, лианы, пальмы…

— Ты чего ко мне привязался?

— А того. Может, все-таки на работу теперь устроишься? Чай, не инвалид.

— Устроюсь. Вот погуляю на твоей свадьбе и устроюсь. Однако умные люди говорят: «Что такое счастье, ты узнаешь, только женившись, но тогда уже будет поздно». Удивляюсь я тебе, Юрка, сколько раз уже было у тебя: сначала сделаешь, а потом за голову хватаешься: мол, что же я натворил-то?

— Ты зато здорово все обдумываешь, небось в Афган по зрелому размышлению попросился?

— По зову души. Не твое дело.

— Ну, и ты не мешай мне, самого сомнения грызут, хотя и не на смерть иду. Я просто верю Кубу, да и жениться пора. Приспичило.

— А быть однолюбом, как я, не желаешь?

— Это как?

— Ну… Разок полюбил, и до свидания.

— Нет, потому что на поиски дам и совращение времени жалко.

— А-а… Ну, тады о-о! Тады, значит, завтра в загс. Но плакать будешь, учти, не в мою жилетку, я умываю руки, я тебя всячески отговаривал.

Утром, собираясь на работу, я на всякий случай оделся по-праздничному, сунул во внутренний карман пиджака паспорт, в другой — пачку денег. Шел, ощущая непонятную дрожь в каждой клеточке тела. Людмила тоже явилась в нарядном платье. Сердце мое екнуло. Минут через десять после начала работы она подошла к моему столу.

— Здравствуйте, Юра. Вот ваша рукопись. Спасибо.

— Паспорт взяли? — почему-то шепотом спросил я.

Она кивнула, и мир сразу же расцвел для меня всеми цветами радуги.

— К концу работы, — поспешил я ее проинформировать, — за нами заедет мой самый лучший друг и отвезет нас. Потом, наверное, в кабак?

Она пожала плечами:

— Как скажете.

— Люда, давайте перейдем на «ты», хорошо?

— Как скажешь.

— Ты делаешь меня счастливым, скорее бы рабочий день кончался!

— Может быть, мы зря торопимся?

— Нет, не зря. Мы оба будем счастливы. — Я произнес это как заклинание.

На следующий день Люда из общежития перешла жить ко мне. Так началась наша семейная жизнь. Сейчас я не могу вспомнить без смеха, как мы, оба новичка, погружались в мир секса. Помню, на вторую ночь, лежа подо мной, она вдруг закатила глаза, застонала и стала мотать головой из стороны в сторону. Я испугался, думая, что с ней произошел припадок, вроде эпилептического. Еще мелькнула мысль, что я действительно зря не познакомился с ней поближе. Не зная, что предпринять, я стал хлестать ее ладонями по щекам, стараясь привести в чувство. Наконец она посмотрела на меня осмысленным взглядом и спросила:

— Ты что?

— У тебя припадок! — сказал я.

— Дурак! — услышал я в ответ. — Мне просто хорошо. А что я делала?

— Ты стала мотать головой, вот так, — сказал я. — А глаза — вот так, и я испугался, что тебе стало плохо.

— У тебя действительно до меня не было женщин? Приближаясь к оргазму, так, наверное, делает каждая.

И я вспомнил, что изредка рассказывал мне Мишка, и, хлопнув себя по лбу, расхохотался!

— Ну и дурак же я! Прости меня, Людмилушка, как говорится, первый блин — комом. Просто я не знал, что тебя это так захватит!

Действительно, откуда мне было знать? Сам я никогда не терял над, собой контроля, и так было всю оставшуюся жизнь. Но, в общем, дело житейское, поправимое, хотя Люда мне напоминала об этом эпизоде еще долго.

Регистрацию мы прошли 28 июня, тогда сыграли и свадьбу, а затем потекли семейные будни, которые мне ужасно нравились. Мишка все допытывался у моей жены, нет ли у нее сестры или подруги с такой же фигурой, он бы, мол, тоже женился. Я предлагал ему устроиться на работу к нам в «Сельхозтехпроект», где незамужних девчат было полным-полно, авось кого-нибудь и подберет. Но он отнекивался, говоря, что пенсию ему будут платить до Нового года и раньше он хомут на себя надевать не собирается, а сейчас у него каникулы, причитающиеся ему за выполнение интернационального долга. И вообще, он собирается поступить в институт, чего и мне желает. Мишка действительно обзавелся кучей литературы для абитуриентов и, видимо, усердно готовился к вступительным экзаменам. Я как-то полистал его пособия и подумал, что сдал бы эти экзамены без всякой подготовки.

Мама, узнав о том, что я собрался жениться, и познакомившись с Людмилой, вздохнула, но выбор мой одобрила, и с моей женой они ладили потом прекрасно. Сама Людмила родом была из станицы Новотроицкой, где жили ее родители и многочисленная родня. Все они приезжали на свадьбу на колхозном автобусе «КАВЗ», гуляли по-деревенски, с ряжеными, потом увезли нас с Людой в Новотроицкую и резвились еще там.

Я был до безумия рад, когда все кончилось и мы остались одни. Через три месяца жена обрадовала меня тем, что вскоре я стану отцом. Мы оба были счастливы, и я считал, что обязан своим счастьем Ивану Ивановичу. Поэтому мы с женой сообща выбирали имя будущему ребенку, решив, что он непременно будет нашей с Людой огненной стихии. Сына решили назвать Алексеем, а дочь — Ириной.

Мишка между тем сдал вступительные экзамены в Ставропольский политехнический институт, пообещав, что через шесть лет он непременно станет обладателем инженерного диплома.

— «Инженер-электронщик» — звучит? — спрашивал он.

— Звучит, — соглашался я. — Теперь главное — выдержать эти шесть лет.

— Ошибаешься, главным для меня было поступить, а теперь… Вот по утрам важно что? Влезть в троллейбус, а там хоть до конечной езжай, так и здесь.

В ноябре мы с Людмилой смотрели по телевизору похороны любимого вождя и генсека Леонида Ильича Брежнева. Я с невольным злорадством наблюдал, как двое дюжих молодцов, не выдержав тяжести, упустили гроб в яму.

— Ну, тебе лично что он плохого сделал? — спрашивала меня жена.

— Мне лично Леонид Ильич не сделал ничего плохого, как в равной степени и хорошего.

— Знаешь, Юра, это плохая примета. У нас вот так же хоронили председателя колхоза и тоже неаккуратно гроб в яму опустили. Пьяные были все. Так потом три председателя один за другим сменились, а последнего мало что с должности сняли, еще и колхоз расформировали и присоединили к соседнему. Как бы с нашим государством того же не стало.

— А к кому нас присоединять будут? — спросил я легкомысленно. — Держава-то огромная. Впрочем, если к Аляске, то я «за». Мы тех фермеров быстренько в колхозы загоним. А то распустились без руководящей и направляющей. Нехорошо… — говорил я, слушая квартет альтистов — больше по телевизору ничего не показывали. — Ладно, женушка, Бог с ними со всеми, лучше займемся телом. Ты Рембрандта читала?

Эта фраза была взята нами на вооружение после того, как Мишка рассказал анекдот. Мол, жена недовольно говорит мужу: «Ты совершенно со мной не разговариваешь. Приходишь с работы и командуешь: в койку, и все». «А о чем с тобой разговаривать?» — удивляется муж. «Ну, хотя бы об искусстве», — отвечает жена. На следующий день муж, придя с работы и поужинав, спрашивает: «Жена, ты Рембрандта читала?» «Нет», — отвечает та растерянно. «Тогда — в койку!» Так что мы с Людмилой стали довольно часто использовать эту кодовую фразу.

Между тем время даже не шло, а летело. За столь захватывающей семейной жизнью я и думать забыл о дурмашине. Приближался март — время родов. Алешка, или Иринка, так пинался изнутри Людиного живота, что мне за нее порой было страшно. И вообще, сколько я ни пытался представить себя в роли отца, у меня это совершенно, не получалось. Я просто ждал, и все. Мишка учился в институте, у него началась совсем другая жизнь, к нам он теперь заглядывал лишь время от времени. Но нас, в частности меня, это даже устраивало: я жил Людмилой. Сейчас я вспоминаю о том периоде жизни со светлой грустью, ибо тогда я был по-настоящему счастлив. Как жаль, что со временем все проходит. А возможно, человеку и не положено быть постоянно счастливым? Может быть, земное существование и придумано для того, чтобы быть отдушиной от бесконечного счастья, начинающегося тогда, когда Бог приютит наконец грешную душу и окружит ее неземным блаженством?

Десятого марта 1983 года Людмила родила мне дочь Ирину. Поначалу я не испытывал никаких отцовских чувств, даже немного ревновал жену к этому появившемуся так внезапно комочку жизни, отбиравшему у меня процентов восемьдесят былого внимания и любви моей Людмилы. Но время шло и все расставляло по своим местам. Желудочек у Иринки не справлялся даже с маминым молоком, девочка плохо спала, а то и во весь голос жаловалась на дискомфорт. Людмила недосыпала, мне было безумно жалко жену, и я старался, как мог, облегчить ей жизнь. Обычно Люда с утра, выпроводив меня на работу, спешила переделать все домашние дела, заключавшиеся в стирке, уборке и готовке пищи, ну и, естественно, в занятиях с Иринкой. К моему приходу она обычно успевала справиться со всем, и тогда я забирал у нее дочку. Моя задача состояла в том, чтобы как можно дольше дать Людмиле отдохнуть, поспать. Я научился перепеленывать девочку не хуже мамы, кормить ее из бутылочки, качать и баюкать, словом, делать все от меня зависящее, чтобы Иринка не нарушала в квартире тишину. Порой даже я выкатывал во двор коляску и гулял с малышкой, пока не надоедало. К одиннадцати вечера Люда успевала выспаться и даже уделить мне оставшийся до полуночи час.

Майскими вечерами, гуляя с Иринкой и не зная, чем при этом занять голову, я снова обратился мыслями к дурмашине. Если мои догадки о локальном замедлении времени были верны, следовало, допустить, что, кроме известных уже четырех взаимодействий веществ во Вселенной: сильного, слабого, электрического и гравитационного, — должно существовать еще как минимум одно, даже пока не знаю, как его назвать. Или два.

В самом деле, если сильное взаимодействие сцепляет нейтроны, протоны и электроны в единый атом, но действует только на расстояниях, сравнимых с размерами самих частиц, почему бы не допустить, что гравитация — не более чем отголоски сильного взаимодействия. И именно поэтому чем больше масса тела, тем она (гравитация) сильнее.

«Оригинально, — подумал я. — Но в таком случае время обязано быть отголоском слабого взаимодействия, способствующего распаду тяжелых элементов и присутствующего при ядерных реакциях с выделением нейтрино». Затем мысли покатились совсем без удержу. «В принципе на уровне микромира уже давно замечено нарушение закона причинности, а некоторые ученые поспешили ввести понятие тахионов — микрочастиц, существующих при скоростях только больше фотонов…» Далее пошли размышления уже настолько сугубо специальные, что приводить их здесь по меньшей мере бессмысленно, тем более что в конечном итоге они частично были, как оказалось, неверными.

Все размышления — не более чем гипотезы, а они, как известно, без практического подтверждения так и остаются гипотезами. Не строить же мне собственный ускоритель элементарных частиц…

Между тем Людмила как-то все же забралась в сервант, где я хранил свои записи и распечатки вычислений компьютера, а заодно и сберкнижки. При всех моих тратах их еще оставалось 39 штук — все в различных городах. Уж даже не знаю, как она сумела дождаться меня с работы, но ждал меня допрос с пристрастием. Узнав, что мы с ней действительно богаты, на следующий день она выложила передо мной список вещей, которые бы ей хотелось иметь. Я едва убедил ее в том, что не следует привлекать к нам внимание ОБХСС, тем не менее она, в свою очередь, настояла, чтобы я с одной из книжек снял 20 тысяч и она раз в жизни подержала бы в руках именно деньги, а не то, что мы называем получкой.

Чего не сделаешь для любимой жены? Пришлось уговаривать Мишку съездить в Нальчик, все равно у него начались каникулы. Впрочем, в Нальчик мы поехали вчетвером: я с Людой и Иринкой, Мишка — за рулем. Видимо, в эту поездку Людмиле и загорелось водить машину. После поездки она все вздыхала, что у нас нет своей машины. Это было что-то новое. Я, например, никогда не чувствовал в себе потребности крутить баранку, предпочитая за рулем видеть Мишку. А шоферил он классно и любил в свободное время поковыряться в машине, чего я старался избегать, хотя поверхностно и знал, как в случае чего определить, куда пропала искра.

Все доводы «против» я выложил Людмиле единым духом, однако огненная стихия уже горела неугасимым огнем. Наконец я сдался. Мое поражение, а скорее свою победу, жена загладила самой безумной сладкой ночью, после которой мне уже самому хотелось иметь машину. Я, правда, выторговал себе право никогда не вмешиваться в ее шоферские проблемы, оставив за ней и ЕО, и ТО-1, и ТО-2, а также прочие проблемы с ремонтом и обслуживанием автомобиля. Людмила тут же записалась на курсы, затем договорилась с тестем, чтобы он встал в колхозе в очередь на автомашину; выхлопотала было место под строительство гаража, но я эти ее поползновения пресек, купив готовый гараж в том же кооперативе, где мы с Мишкой хранили теперь уже бесповоротно Мишкину «шестерку». К концу лета тесть купил на наши деньги «Ниву» и оформил дарственную на Людмилу.

Надо сказать, что машину жена полюбила, наверное, крепче, чем меня, — так она ее холила и лелеяла. Иринка — этот несмышленыш — машину тоже признавала главнее родителей. Она умолкала и спокойно засыпала, только оказавшись на заднем сиденье. С чисто женской любовью к побрякушкам Люда натащила в салон машины всякую всячину, украшая алую «Ниву» как могла.

А теперь, с позволения читающих мою рукопись, я вынужден пропустить несколько лет, точнее, три с половиной года, и продолжить повествование с конца ноября 1987 года, ибо ничто под луной не вечно, все когда-нибудь кончается, да и наверняка вряд ли кому-нибудь интересно обыкновенное, спокойное человеческое счастье. К тому же, как все уже поняли, счастливый человек от добра добра не ищет, он по уши в своем счастье, и ничего ему больше не надо. Вот так и со мной. Я слишком любил свою жену и свою дочь и ничего более на свете не хотел, но ведь говорят. «Пришла беда — отворяй ворота»…

Ноябрь, особенно ставропольский, славен своей переменчивостью: утренний снег к вечеру может смениться дождем или наоборот. Так и было в тот день, 29 ноября 1987 года. Люда сама отвозила, а вечером забирала Иринку из садика. Он располагался в Юго-Западном районе, то есть довольно далеко от дома. К вечеру резко похолодало. Прощаясь на работе с Людмилой, я скорее для профилактики, нежели серьезно, напутствовал ее, чтобы сегодня ехала поосторожней. И мы расстались: она поехала за Иринкой, я пошел домой, чтобы к их приезду разогреть еду.

Через час я начал беспокоиться. Еще через час поднялся к Мишке, поделился с ним беспокойством. Я уже не находил места, а Мишка, сев за телефон (как он догадался?) и позвонив в ГАИ, вдруг подошел ко мне с изменившимся лицом и сказал:

— Они попали в аварию, Юра.

— Живы? — только и удалось мне спросить, потому что внутри у меня как будто что-то оборвалось, ноги ослабли, глаза наполнились слезами, руки дрожали.

— Не знаю, — соврал Мишка. — Их отвезли в реанимацию, в четвертую больницу.

В голове у меня, как испорченная пластинка, крутились слова: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!..», и, видимо, я повторял их вслух. Мишка встряхнул меня за плечи:

— Возьми себя в руки, Юрка!

Легко сказать: «Возьми себя в руки», — я уже представлял залитое кровью лицо Людмилы, а еще больнее — Иринки, и руки отказывались мне повиноваться. Болело горло где-то в области гланд, ноги не держали, в кончиках пальцев правой руки покалывало, как будто я их отсидел. Тетя Вера накапала что-то в стакан и предложила мне выпить. Я машинально подчинился. Наконец Мишка побежал в гараж за машиной. Тетя Вера, видя мое состояние, достала какие-то таблетки, дала одну и велела положить под язык. Таблетка была маленький, но с очень резким вкусом. Я глотнул, и тут же заболела голова, словно меня стукнули по башке чем-то тяжелым.

Мы приехали в больницу, и в приемном покое дежурная медсестра, сверившись с записями, коротко сказала:

— В морг идите… Там они.

После этих слов я почувствовал в груди нарастающую боль. Свет вокруг стал меркнуть, ноги подогнулись. Не хватало воздуха.

— Душно у вас, — успел сказать я, и в это время свет померк окончательно.

Очнулся я лежащим на скамье. В груди ощущалась боль, не так чтобы очень уж сильная, но чувствительная Мишка стоял рядом и обмахивал меня газетой; сестры не было.

— Обморок, наверное, — виноватым голосом сказал я Мишке. — Я чуть-чуть полежу еще, а то вот здесь больно, — и, приложив руку к груди, почувствовал, что одежда на мне расстегнута.

— Лежи, лежи, — сказал Мишка. — Сейчас дежурный врач придет.

Вскоре послышались шаги и в помещение вошел парень моих лет в белом халате. Его сопровождала дежурная медсестра, посылавшая нас в морг.

— Что случилось? — спросил врач, беря стул и садясь рядом.

— Обморок, наверное, — ответил я, не отнимая от груди руку.

— Позвольте, — сказал врач, убирая ее. — Я вас послушаю, — и приложил к груди фонендоскоп.

Некоторое время он слушал мое сердце, затем, оторвавшись, негромко распорядился, обращаясь к медсестре:

— Позвоните в реанимационное, пусть пришлют сестру с кардиографом.

Одним словом, кардиограмма показала, что у меня случился инфаркт, причем довольно обширный, и меня, запретив шевелиться, переложили на каталку и отвезли в реанимационное отделение. Три дня я пролежал там, находясь в полузабытьи (мне вводили наркотик), затем перевели в палату, а чтобы я не рвался на похороны, всю одежду увез с собой Мишка. В больнице меня продержали в общей сложности тридцать дней.

Людмилу и Иринку похоронили родители жены в станице Новотроицкой, я ни жену, ни дочку мертвыми не видел, только на фотографиях. Но Мишка, который забирал тела из морга, сказал, что так даже лучше, иначе не миновать мне еще одного инфаркта. За время моего лечения отчаяние переросло в хроническую печаль, осложнившуюся приступами стенокардии. Дома я оказался в канун Нового года и куда бы ни ткнулся — все напоминало мне о жене и дочке. По ночам я плакал в подушку — это приносило некоторое облегчение. Я и в больнице плакал, но присутствие соседей по палате стесняло меня. Мишка притащил елку, однако, подумав, я отказался: елку мы ставили в основном для Иринки. И сейчас в одиночку наряжать ее только для себя показалось мне кощунством. Встречали Новый год у Мишки. Когда уселись за стол, он спросил:

— Ты андроповку будешь пить или горбачевку?

— А что, новая, водка появилась?

— Не то чтобы новая… Сейчас чай называют горбачевкой. Тебе, короче, пить можно?

— Ну, в больнице мне врачи говорили, что лучше 100 граммов, чем сигарета, на что я обычно отвечал, что два килограмма в день я не осилю. Можно.

— Ты ничего не слышал о профессоре Козыреве? — завел разговор Мишка, когда мы проводили старый год.

— Нет, а что? — поинтересовался я.

— По-моему, он единственный человек, который всерьез занимался изучением времени. Ну, это тот астроном, который открыл вулканическую деятельность на Луне еще в пятидесятых годах. Об этом хоть слышал?

— Об этом слышал, ну и что?

— А то. Попался мне в руки журнальчик один, «Уральский следопыт», а там статья «Маятник Вселенной», кажется. Что-то этот профессор изобрел, за что на него апологеты науки ополчились. Статья туманная, сам понимаешь, писал ее не специалист, но я так понял, что что-то там со временем связано. Приборчик он какой-то к телескопу приделывал, потому этот самый вулкан на Луне и обнаружил. Я для интересу сам проверял: набирал в ванну воды, открывал пробку, так если не вмешиваться, воронка образуется с водоворотом против часовой стрелки.

— Ну и что?

— А то. У дурмашины вихрь в какую сторону закручивается?

Я подумал, вспоминая.

— Кажется, против часовой.

— А если переделать, чтобы по часовой? Что будет?

— Надо посчитать на компьютере. И что, этот Козырев, где он сейчас?

— К сожалению, скончался в семидесятых.

— Жаль.

— Слушай, Юрка, ты бы занялся дурмашиной, все меньше о Людмиле думать будешь. Правда, займись, а? Я тебе по мере сил… Скоро вообще диплом получу, младшим научным возьмешь? Чему-то и меня научат, в конце концов.