16

Алику Овсееву готовиться к новому бою, собственно, было нечего: патронов хватало, винтовка в исправности, окоп довольно глубокий. Боец, расстегнув крючки шинели, навалился грудью на бруствер и стал посматривать на дорогу.

Каких-нибудь полчаса назад в грохоте короткого боя никто не заметил, что после первой очереди из транспортера Овсеев нырнул за бруствер и, как мышь, затаился в траншее. Он совсем не видел дороги, по которой ехали немцы, и не стрелял, только повернул голову, чтобы видеть Карпенко. Пока не прекратилась стрельба, Овсеев мучительно переживал, не переставая упрекать себя, что не сбежал ночью, когда стоял часовым, не удрал за лес, где можно было бы присоединиться к какому-нибудь подразделению и обхитрить смерть. Он уже догадался, что Пшеничный исчез совсем. Ему было обидно за свою недавнюю нерешительность, и вот теперь придется расплачиваться жизнью. Против возможной и даже неизбежной, к тому же бессмысленной, как считал Овсеев, смерти отчаянно протестовало все его тело, весь его напористый дух. Каждая клеточка напряглась, словно натянутая струна, и жаждала одного – жить.

Но прошло некоторое время, а гибели все не было, да и особого страха – тоже. Выстрелы с дороги стихли, только рядом грохало ПТР и тарахтел пулемет старшины. Овсеев осторожно выглянул из траншеи.

То, что он увидел на дороге, сразу отрезвило его. Исчезло мучительное ожидание конца. Боец схватил винтовку и начал стрелять. Он бил по немцам, удиравшим канавой. Вскоре ему даже показалось, что один из них упал, настигнутый его пулей. Это, оказывается, даже приятно – бороться и побеждать. И хотя Овсеев знал другое, давно уже определил свое отношение к этой борьбе, теперь что-то в ней невольно захватило его. Бой кончился быстро, и он в избытке чувств даже пожалел, что так мало досталось ему победной радости.

Чем больше проходило времени, тем настойчивее одолевали Овсеева другие мысли. Теперь он считал, что хорошо сделал, оставшись здесь, не поддавшись слабости и страху, что теперь и он может не только гордиться, но и испить сладость никогда еще не испытанного им приятного чувства победителя. Мысли плыли дальше, и Алик представлял уже, что, если им посчастливится выбраться отсюда живыми, их, вероятно, представят к награде, тогда и грудь Овсеева украсит медаль или орден – это было необычайно заманчиво.

Так в раздумьях шло время, а вокруг все еще было тихо. Где-то за поредевшими, прорванными до небесной синевы облаками пророкотали и ушли самолеты. Откуда-то донеслись глухие разрывы бомб. День снова обещал быть ветреным, по-осеннему ненастным и студеным, но теперь капризы погоды отступили для них на второй план.

Свист все никак не мог справиться со своим радостным оживлением. Не остерегаясь, он вылез из грязной траншеи и в незастегнутой шинели с поднятым воротом уселся на тыльном бруствере. Правда, сейчас можно было и не остерегаться, потому что дорога и поле впереди были пусты. Транспортер догорал, подставив ветру закопченный железный бок. Рядом валялись подбитые мотоциклы. Свист, посматривая туда и сосредоточенно о чем-то думая, не выдержал:

– Командир, – позвал он Карпенко, очищавшего лопаткой свою ячейку от грязи, – давай слетаю на минутку. А?

Карпенко выпрямился, глянул в поле, поморщился: видно было, он не одобрял намерения Свиста, но и отказать ему не хотел.

– А, командир? – не отставал бронебойщик. – Может, из жратвы найдется что? А то уже мыши крохи подобрали, ярина зеленая.

Карпенко помолчал, еще осмотрелся, нехотя согласился:

– Ладно, иди. Только смотри, кабы какой недобитый фриц не подстрелил.

– О, мы его быстренько прикокнем, – обрадовался бронебойщик и перепрыгнул траншею. – Овсеев, айда со мной.

– Нет уж. Спасибо.

– Отважен кролик, сидя под печкой, – пренебрежительно сказал Свист и позвал Глечика: – Айда, салажонок!

Глечик растерялся, не зная, как поступить. Ему очень хотелось посмотреть на совершенное ими, но боязно было вылезать из траншеи туда, где еще недавно лютовала смерть. Отказаться он все же не смог, тем более что Свист уже пренебрежительно бросил:

– Что, трусишь? Пошли.

Глечик взял винтовку и вылез в свободный, просторный и в то же время опасный мир. Они перешли железную дорогу и направились по дороге к ложбине.

Глечику как-то не по себе стало тут, на просторе, все тянуло отстать от Свиста, спрятаться за его спину, думалось, что вот-вот от тех вражьих машин раздастся очередь – и боль пронижет тело. Однако там пока что не видно было никого, и молодой боец сдерживался, преодолевая страх, и шагал рядом с товарищем. Так они перешли мостик. Никто не стрелял в них, и Глечик понемногу успокоился. Свист же довольно решительно, с засунутой за ремень гранатой подошел к стоявшему на дороге транспортеру, обошел его, заглянул в открытую сзади дверцу. Живых тут не было никого. Поодаль лицом в грязь уткнулся убитый немец, рядом с ним в канаве лежал второй. Воняло жженой резиной, тлеющим тряпьем и краской. Не видя опасности, Глечик тоже подошел к машине.

Осмотрев все снаружи, Свист схватился за дверцу и прыгнул внутрь транспортера. Глечик, выставив вперед винтовку, полез было следом, но тут же отпрянул: на черном клеенчатом сиденье, откинув голову и свесив вниз неподвижную руку, лежал гитлеровец. Преодолев первый испуг, боец с любопытством, смешанным со страхом, стал всматриваться в его бескровное белобрысое лицо, будто стараясь увидеть на нем разгадку той воинственной алчности, которую несла в Россию многомиллионная армия этих чужаков. Но лицо выглядело обычным, худощавым, небритым, и ни следа боли, ни какого-нибудь другого из прежних чувств на нем уже не было. Свист же, безразличный к убитому, бесцеремонно переступил через него и, лязгая каким-то железом, стал рыться в чреве машины.

– Глечик, держи!

Он просунул в дверцу новенький, совсем не обгорелый вороненый пулемет. Глечик принял его, а Свист еще покопался немного и соскочил с охапкой металлических пулеметных лент. Их он тоже отдал Глечику, а сам подхватил по дороге трофейный автомат, ногой перевернул на спину его владельца и брезгливо сплюнул в канаву.

Глечику все время было не по себе. Убитые лежали совсем как живые: в шинелях, подпоясанные, с круглыми коробками противогазов, только не двигались, но казалось, в любое мгновение они могут вскочить и броситься на них. Свист тем временем, не обращая на убитых никакого внимания, осмотрел мотоцикл, обошел второй транспортер, тот, который засел в канаве и продолжал дымить. Через борт боец влез в кузов.

– Черт, нет ничего, – недовольно сказал он. – Сгорел весь харч, ярина зеленая.

Глечик даже обрадовался, что ничего не нашлось, – какая там еда, тошнит от всего этого! Долго тут расхаживать они не стали и вскоре подались обратно.

Глечик тащил пулемет, тяжелый клубок металлических лент и теперь уже не чувствовал никакого страха. Эта вылазка даже понравилась ему, он продолжал восхищаться своими друзьями, учинившими такой разгром. Казалось даже невероятным, что пятерым бойцам удалось так искромсать прославленную германскую технику, разгромить тех самых немцев, которые завоевали Европу и которых от самой границы не могли остановить наши дивизии. Глечик не мог понять всего, но чувствовал, что и Карпенко, и Свист, может, и Овсеев за внешней своей простотой и неуклюжестью таят в себе что-то надежное и сильное. И только в нем, Глечике, видно, не было никакой военной силы, и поэтому он боялся и переживал: столько страху в недавнем бою натерпелось его мальчишечье сердце! Но он старался душить в себе этот страх, хотел хоть чем-нибудь помочь в том общем деле, которое творили они. Теперь же, познав радость первой победы и слегка успокоившись, он готов был сделать все, что угодно, и для командира Карпенко, и для отважного Свиста. До слез жаль было беднягу Фишера, с которым они даже немного подружились в последние дни и обычно ели из одного котелка. Молодой, одинокий и искренний Глечик тянулся к ним – к этой маленькой группке бойцов, в которой и он постепенно стал находить себя.

– Вот это дело, – сказал Карпенко, когда они подошли к траншее. – Вот за это хвалю.

Он перенял от Глечика его ношу, бережно осмотрел новенький пулемет, схватил и потянул на себя огромной пятерней рукоятку.

– Трофей, – засмеялся Свист и спрыгнул в траншею к командиру. – А шамать нечего. Была торба галет, да и та обгорела. А это тебе, командир, – все легче твоего пудового «дегтяря».

Карпенко вертел в руках пулемет, осматривая его со всех сторон, подергал затвором, прицелился, вскинув на руку. Пулемет ему явно нравился, но старшина все еще что-то взвешивал.

– А патроны? – спросил он Свиста. – Это и все? Нет, брат, не пойдет. На, Овсеев, осваивай, воевать будешь, а мне «дегтярь» больше по сердцу.

Свист, удивившись, присвистнул и тронул на вихрах пилотку.

– Ну и зря. Я его сам взял бы, да ПТР – с двумя не сладишь.

Овсеев без особой радости взял пулемет, а Витька, запустив руку в глубокий карман своей шинели, что-то достал и сунул под нос старшине.

– Ну, а на это что скажешь? А?

Карпенко осторожно взял с его ладони круглые карманные часы на длинной блестящей цепочке, заскорузлыми большими пальцами бережно открыл футляр, покрутил головку. Это были великолепные карманные часы с секундной стрелкой, выпуклыми, светящимися во тьме цифрами на кремневом циферблате.

– Пятнадцать камней, анкерный ход – вот, брат, трофей! – хвастал Свист. – Хочешь, бери. На именины не подарю, а теперь – пожалуйста.

– Смотри ты, ладная штуковина: пятнадцать камней, говоришь? – не то всерьез, не то с иронией спросил старшина. – Молодец ты, Свист, молодчина. Этак через годик-два из тебя отличный мародер получится. Первый сорт, ярина зеленая!

– Ну скажешь еще – мародер! – засмеялся Свист. – Не хочешь, давай сюда.

Он протянул руку, но Карпенко, не обратив на это ни малейшего внимания, размахнулся и изо всей силы ударил часами об иссеченную пулями стену сторожки. Посыпалась штукатурка, и, казалось, с тонким звоном разлетелись в разные стороны, наверное, все пятнадцать камешков из часов.

– Вот и все, и молчок! – сказал командир и отвернулся к своему пулемету.

Свист почесал затылок, подмигнул Глечику и действительно не сказал ни слова.