ГЛАВА 36
Все получилось точно так, как и планировалось. Агранов ознакомил с новиковской разработкой не только Трилиссера, но и начальника контрразведывательного отдела Артузова, и начальника фронтовых особых отделов Петерса, во многом разделявших взгляды заговорщиков на дальнейшие судьбы России и ВЧК. Информация должна исходить из разных источников, в пределах компетенции каждого.
Латыш Петерс, обстоятельный и неторопливый, долго листал документы, особо тщательно вчитывался в те, что были составлены от лица его службы.
— До чего же хитрый человек делал, — сказал он с едва заметным акцентом. — Везде, где требуется, оговорки сделаны, что данные «источника» нуждаются в дополнительных проверках, а кое-где вообще обозначено, что подозревается провокация против надежных товарищей. А в другом месте и совсем из других источников все эти «сомнительные места» находят полное подтверждение. От-чень умно все сделано. Кто же это так постарался, неужели ты, товарищ Агранов? Хотя ты-то как раз и можешь, клиентура у тебя образованная, что закажешь, то и напишут, не так, а? — Он запрокинул голову с длинными, вьющимися черными волосами, придававшими ему сходство с поэтом-декадентом, и не слишком весело рассмеялся. — Может быть, следующий раз они и на меня такое напишут?
— Как себя вести будешь, Яков Христофорович, — без улыбки ответил ему Артузов. — Известно, что заговоры часто проваливались как раз потому, что их руководители слишком мало доверяли друг другу. Всем советую об этом помнить. Не передраться бы нам раньше времени…
— Поэтому я и предлагаю — никому из нас к представительным постам не стремиться. Гораздо лучше управлять событиями, оставаясь в тени, — сказал Агранов. — Случится, не дай бог, конечно, что-нибудь с Феликсом Эдмундовичем, которого все мы глубоко уважаем, давайте все дружно ставить на его пост Вячеслава. Он человек очень способный и… управляемый. Главное для всех нас — полная победа мировой революции. И каждый, кто этому мешает, должен уничтожаться беспощадно, невзирая на прошлые заслуги. Все согласны?
— Разумеется, — кивнул Петерс. — Контрреволюция развивается везде, во всех сферах нашей жизни, она проявляется в самых различных формах, поэтому очевидно, что нет такой области, куда не должна вмешиваться ЧК. А что в каждый данный момент является контрреволюцией, будем определять мы. А вот когда с ней будет покончено окончательно, тогда и подумаем, каковы заслуги каждого и чем они должны быть вознаграждены. По справедливости.
— Говоришь, как по писаному, тезка, — похвалил его Агранов. — Так и нужно будет объяснить в газетах, когда мы устраним всех действительных и потенциальных мятежников. Без последней фразы, конечно…
— Сообщить же Дзержинскому о наличии антисоветского заговора поручим Ягоде. Ему Феликс поверит…
— Только надо добавить, что выступление намечается на день открытия съезда. Тогда им некогда будет перепроверять разведданные. И будем настаивать, чтобы аресты начать немедленно, — сказал Трилиссер.
— Можно даже начать их, не ожидая санкции. За исключением самых важных лиц. И кроме того, я бы хотел добавить в списки еще десяток фамилий. Они там почему-то пропущены, — поддержал его Артузов.
— Такую инициативу мы приветствуем, — снова засмеялся Петерс.
— У кого-нибудь еще есть подобные пожелания?
Расставались, распределив обязанности, в приподнятом настроении. Лишь на прощание Агранов, как бы между прочим, спросил у Петерса, есть ли в его распоряжении абсолютно надежные воинские подразделения, на случай непредвиденных обстоятельств.
— Есть в Алешинских казармах три конвойные роты, которые будут выполнять любые мои приказы. Муралову они не подчинены.
Муралов, командующий Московским военным округом, был фанатичным сторонником Троцкого, и сказать с уверенностью, какова будет в предполагаемых событиях его позиция, было трудно.
— Не беспокойтесь, с Троцким побеседуют другие люди. Твои конвойцы потребуются для другого. У меня тоже есть абсолютно верная рота, подготовленная к боям в городе, — если вдруг контрреволюция выступит раньше времени.
— А у тебя-то откуда, Яков? — удивился Петерс. — Из стукачей и шпиков сформировал?
— Завербовал среди военспецов. Чем я хуже Льва Давидовича? — отшутился Агранов.
Часом спустя взволнованный, даже забывший побриться Ягода перехватил Дзержинского у дверей его кабинета.
— Совершенно неотложное дело, Феликс Эдмундович. Второй час вас караулю. Разрешите войти и доложить.
— Нет у меня времени, Генрих Григорьевич. Скоро совещание в Кремле, а мне еще доклад писать надо. Завтра коллегия, там и доложите. Или к Менжинскому идите.
— Никак невозможно, Феликс Эдмундович. Если вы не выслушаете меня, вынужден буду через вашу голову обратиться к Владимиру Ильичу. Или к Троцкому.
Упоминание о Троцком было точно рассчитанным ходом. Дзержинский дернул головой, зло сжал губы.
— Хорошо, заходите. Даю вам пять минут.
Ягода в отведенное время уложился.
— Вы понимаете, о чем говорите? — медленно спросил Председатель ВЧК, как всегда при сильном раздражении резко побледнев. От волнения польский акцент стал особенно заметен.
— В такой сложный, почти критический момент вы заявляете, что половина руководителей партии и армии — предатели и заговорщики. При сохраняющейся опасности наступления белых и накануне открытия съезда…
— Вот именно, Феликс Эдмундович, вот именно. — Ягода изогнулся над столом подобострастно, и лицо его выражало неприкрытое волнение, растерянность, но и упорство стоять на своем до конца. — В том-то и дело. Мы раскрыли и обезвредили за годы революции множество заговоров. Но там были настоящие классовые враги, а сейчас заговор составили бывшие наши товарищи, имеющие бесспорные заслуги. Их толкнул на это страх перед победой Врангеля, неверие в способность вождей революции уберечь Советскую власть. И личные амбиции тоже. За ними могут пойти многие. Такой мятеж будет пострашнее левоэсеровского. Я вас умоляю, Феликс Эдмундович, немедленно доложить Ленину и принять решение. ВЧК готова действовать, нужна лишь команда.
— А почему я узнаю так поздно, буквально в последний момент?
— Мы работали, Феликс Эдмундович, без сна и отдыха. Очень боялись ошибиться, все перепроверяли. Каждый начальник отдела головой ручается за достоверность своей информации…
Ягоде даже не нужно было актерствовать. Страх перед Дзержинским, страх провала был вполне искренним, но внешне он не отличался от паники не слишком умного, старательного сотрудника, перепуганного свалившейся на него ответственностью за судьбы революции.
— Если прикажете, я их всех сейчас вызову к вам…
— Некогда. Раз вы ручаетесь… Сейчас же еду. А вы поставьте в известность Менжинского и поднимайте людей. Возможно, начнем немедленно. И еще — звоните, нет, езжайте в штаб округа, от моего имени прикажите Муралову выделить в ваше распоряжение тысячу наиболее надежных красноармейцев… — За два минувших года Дзержинский не забыл пережитого 6 июля восемнадцатого года, когда бойцы спецотряда ВЧК арестовали его, своего Председателя, и почти сутки продержали заложником. Могли бы и расстрелять…
— Введите их во двор здания, пусть будут в резерве. Да, Петерс на месте?
— Так точно.
— Передайте, пусть действиями армейских частей руководит он. Ждите, я скоро вернусь…
Почти бегом Дзержинский спустился к автомобилю.
Ленин возбужденно метался по кабинету. Дзержинский и Троцкий сидели напротив друг друга по обе стороны приставного столика. Феликс отслеживал взглядом перемещения Председателя Совнаркома, а Троцкий едва заметно улыбался в усы. Ничего лучшего, чем внезапное появление Дзержинского с целой папкой убийственных (в буквальном смысле) материалов, он и желать не мог. Он столько размышлял, как бы поаккуратнее провести на съезде свой замысел, а тут такой подарок. Гордиев узел разрубается, причем чужими руками. Феликсу он поверил. Во-первых, слишком прямолинеен, чтобы самостоятельно задумать и осуществить столь тонкую и сложную интригу, а во-вторых, в списке Дзержинского больше половины обвиняемых — как раз те фигуры, от которых сам Лев Давидович мечтал избавиться. Не подвела, значит, безошибочная интуиция.
Ленин тоже поверил. Для того он и поставил Дзержинского на его пост, чтобы тот беспощадно искоренял контрреволюцию. И Феликс его ни разу не подвел, если не считать недолгие колебания по поводу Брестского мира. Зато с левыми эсерами, ярославскими и рыбинскими мятежниками он разделался быстро и решительно. И если сейчас созрел новый нарыв — вскрыть его со всей возможной радикальностью. Он всегда чувствовал, что без внутренней измены Врангель никогда не добился бы нынешних успехов. Временных, безусловно временных. Вот сейчас отсечем пораженные гангреной оппортунизма и измены ткани и с удесятеренными силами обрушимся на золотопогонников!
— Действуйте, Феликс Эдмундович. Со всей быстротой и беспощадностью. И лучше пересолить, чем недосолить. На то и диктатура, то есть никакими законами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть. Кого успеете — изолируйте немедленно. Остальных будете изымать прямо на съезде. Это будет иметь огромное воспитательное значение. Делегаты увидят, как наша власть, наша партия умеют очищаться от скверны, невзирая на лица. Да, Лев Давидович, обсудите с Феликсом Эдмундовичем, как поступить с военспецами. Они ведь тоже есть в его списках? Чтобы аресты не отразились на боеспособности войск.
— В списках нет моих военспецов, — с видимым удовольствием отчеканил Троцкий. — Всю необходимую работу мы провели заблаговременно, в рабочем, так сказать, порядке. И те, кто служит сейчас, абсолютно надежны… — Лицо Предреввоенсовета и Наркомвоенмора сияло самодовольством.
— Да? А я, признаться, подумал… Ну, тем лучше, тем лучше. Но я, заметьте, тоже прав. Разве я не говорил, что в партии надежен лишь тончайший слой старых большевиков? Нет, на съезде обязательно надо принять решение о проведении беспощаднейшей чистки всех партячеек, снизу доверху. Я набросаю тезисы…
Автомобиль Дзержинского ехал по Никольской улице, покрякивая медным клаксоном на лениво расступающихся перед радиатором прохожих.
Сжимая худыми пальцами заветную папку, в которой прибавилась всего одна бумажка — листок с грифом «Председатель Совета Народных Комиссаров» и крупной карандашной надписью: «Тов. Дзержинский! Быстрейшая и полная ликвидация всех мерзавцев-заговорщиков — дело абсолютной важности. Примите все необходимые меры. Осведомляйте меня часто и точно о ходе дела. Ленин».
Говорят, что Дзержинский был очень добрым человеком. Страдал от необходимости производить репрессии, не раз будто бы повторял, что даже кратковременное заключение человека под стражу является невыносимым злом, которое следует применять только в самом крайнем случае, болел душой о несчастных детях-беспризорниках, и вообще, как написано в его дневниках: «Я хотел бы обнять все человечество, поделиться с ним моей любовью, согреть его, отмыть от скверны современной жизни». И что за беда, если «скверна жизни» зачастую смывается только вместе с кожей и нижележащими тканями, а «отмытый» таким образом человек почему-то вдруг умирает в страшных мучениях (кто сомневается, может сходить на экскурсию в ожоговый центр), если любящий человечество бывший польский шляхтич создал самую мощную и самую страшную тайную полицию в мире, которая даже при его жизни уничтожила больше ни в чем не повинных людей, чем все инквизиции до него и гестапо после него, вместе взятые… В душе он их всех любил.
Может быть даже, он был совершенно искренен, за полчаса до своей странной смерти на пленуме ЦК ВКП(б) в 1926 году, заявляя об опасности сталинской диктатуры. Может быть…
Но сейчас, на коротком пути из Кремля на Лубянку, Феликс Эдмундович не отвлекался на прекраснодушные мысли, он прикидывал, с кого начать, в каких камерах размещать арестованных и каких следователей бросить на самый важный сегодня участок работы. А незадолго до этого он еще и выторговал у ЦК для своей любимой ЧК право выносить внесудебные приговоры и на месте приводить их в исполнение.
Поскольку хорошо знал на личном опыте, что от идиотской практики, когда следствие ведут одни, а приговоры выносят совсем другие, ничего в текущей политике и задачах момента не смыслящие, проку мало. Он бы сам в свое время, доведись ему служить в жандармерии, любого из нынешних своих соратников, и Владимира Ильича тоже, законопатил бы в бессрочную каторгу, чтоб неповадно было вести антимонархическую пропаганду. А то отвешивали им по паре лет ссылки в приятные для жизни места и получили в благодарность ипатьевский подвал и многие тысячи безымянных рвов. Потому и проиграли, что о «законности» и «справедливости» думали, а настоящий марксист-ленинец должен понимать, что «мы не ищем форм революционной справедливости. Нам не нужна сейчас справедливость. Я возглавляю орган для революционного сведения счетов с контрреволюцией».
Ничего этого не знал в недавнем прошлом корнет, а со вчерашнего дня штаб-ротмистр Ястребов. Он был корнетом гвардии, генерал Врангель произвел его в следующий чин поручика, но поскольку гвардейских частей в Русской армии пока не существовало, то по петровскому еще указу он автоматически стал армейским штаб-ротмистром.
Его не интересовали тонкие душевные движения главного советского инквизитора. Он о них даже и не подозревал по молодости лет и политической малограмотности. Ястребов знал только, что все невинные жертвы и бессудные казни в его любимой России связаны с именем этого худого человека с мушкетерской бородкой, восседающего на заднем сиденье открытого автомобиля. И что пуля от патрона образца одна тысяча девятьсот восьмого года навылет пробивает железнодорожный рельс.
Штаб-ротмистр пристроился на корточках за парапетом китайгородской башни, запирающей выход с Никольской улицы на Лубянскую площадь.
Рядом лежала винтовка «СВД» с четырехкратным оптическим прицелом и магазином на десять патронов с утяжеленными, специально сбалансированными пулями.
Ястребов принял позу для стрельбы с колена, вжал приклад в плечо и сдвинул вверх флажок предохранителя. На дистанции в двести метров лицо объекта заполнило почти все поле зрения прицела. Штаб-ротмистр мог бы попасть в цель и из кремневого ружья, условия простейшие, даже упреждения брать не надо. Ястребов плавно выбрал свободный ход курка, задержал дыхание и легонько двинул пальцем.
Во лбу Дзержинского, чуть-чуть ниже козырька знаменитой фуражки появилось круглое отверстие. Он привстал на сиденье, сделал жест, будто пытался закрыть лицо руками, и резко опрокинулся назад. Сидевший с ним рядом порученец секунду смотрел на кровь, толчками выплескивающуюся из раны, потом отчаянно, срывая голос, закричал.
…Следующие два дня происходящее в Москве можно было бы назвать своеобразным хеппенингом. Специалисты, вроде Агранова и его друзей, занимались своим делом спокойно, скрупулезно и целеустремленно, Шульгин же устроил из него маленький праздник. На открытом «додже» с установленным в кузове пулеметом «ПК» на турели он носился по городу в сопровождении кортежа из двух «роллс-ройсов», нескольких легковых «рено», набитых веселыми, слегка выпившими и продолжавшими поддерживать указанное состояние умеренным отхлебыванием из фляжек рейнджерами, а также наскоро приспособленных под «черные вороны» автобусов, производил аресты согласно проскрипционным спискам и, не стесняясь, сообщал всем случайным свидетелям акций, что настало время Советов без коммунистов.
Чем-то все происходящее напоминало картинки латиноамериканских «пронунсиаменто», то есть военных переворотов, в которых больше карнавала, чем политического ожесточения. И еще раз Сашка убедился, подтвердив свой опыт тридцать седьмого года, что коммунистические функционеры, насмерть отравленные идеей «демократического централизма», поднимали руки и шли в тюрьму, не делая ни малейших попыток к сопротивлению или бегству. Партии виднее…
Анна неизменно сопровождала его на правом сиденье «доджа», являя собой воплощенную фурию контрреволюции, своеобразный антипод пресловутой женщины-комиссара из «Оптимистической трагедии». Правда, пистолета ей Шульгин не давал, несмотря на просьбы.
И откровенно торжествовал полковник Басманов, возведенный в ранг командира спецотряда ВЧК.
— Изумительно, Александр Иванович. Никогда не думал, что доживу до такого. Мотаемся по Москве, арестовываем коммунистов, делаем, что хотим, и все без стрельбы, без потерь… Гениально. Видели бы это друзья, умиравшие в Кубанских степях зимой восемнадцатого! Никогда бы не поверил, что такое возможно…
— Все нормально, Михаил Федорович. Как раз так все и делается. Переворот семнадцатого года в Питере никто и не заметил. Власть большевики взяли тихо. А вот когда толпы на улицы выходят, демонстрации всякие устраивают, флагами машут, стреляют без толку — дело проиграно — как в Будапеште в пятьдесят… Тьфу, в смысле — в девятнадцатом году. Сейчас только вы да я знаем, что на самом деле происходит. Оно и к лучшему. В нужное время сообщим кое-что в газетах, и ладно… Народу слухами даже интереснее обходиться.
Однако Новиков все равно вынужден был сделать Сашке внушение.
— Ты, брат, слишком увлекся. К чему вся эта показуха? Не дразни гусей. А то какой-нибудь дурак невзначай опомнится раньше времени. Когда заканчивать думаешь?
— Да мы и закончили уже. По спискам все намеченные изолированы. И на самом деле почти никто ничего не заметил. Мало ли в Москве облав было? То бандитов ловили, то заговорщиков, то просто заложников брали. Все путем… Тут утром сценка была, лично наблюдал. Вроде забавная, а то и плакать хочется. Послушай для разрядки. …Во внутреннюю тюрьму на Лубянке привезли очередную партию арестованных. Послали за комендантом, в ожидании его Шульгин с Басмановым, случайно оказавшиеся в одно время в одном месте, закурили, присев на подножке автобуса.
Комендант появился и с ходу начал протестовать, заявляя, что у него все камеры переполнены и новых арестантов принимать некуда. Везите, мол, в Бутырки. Заранее надо было предупреждать, тогда он расчистил бы площади.
— Иди-ка сюда, дорогой товарищ, — ласково улыбаясь, сказал Басманов. — А что там у тебя за клиентура сейчас сидит?
— Нормальная клиентура. Какую привозили, такая и сидит…
— Ну, неси нам списки. Тех, что до вчерашнего дня посадили…
— А кто ты такой, чтобы мне приказывать? Я, может, только товарищу Менжинскому подчиняюсь… — коротконогий рыжий комендант только что на носочки не привстал, чтобы выглядеть достойно против высокого, пока еще сдерживающего злость, но уже начавшего раздраженно втягивать воздух сквозь сжатые зубы Басманова.
— Эт-то я тебе сейчас обозначу, кто я есть… — Рука в лайковой перчатке сжалась в кулак.
— Спокойнее, Михаил Федорович, — предостерег его Шульгин. — Товарища пока не поставили в известность. Тебя, товарищ комендант, эта бумага устроит или вправду за Менжинским послать? — Он протянул ему соответствующий мандат, подписанный Аграновым.
— Уяснил, товарищ? Врубайся дальше. Операция настолько ответственная, что придется всех твоих предыдущих клиентов выпустить. До следующего раза. Кроме уголовников. Уголовники есть?
— Откуда? — обиделся комендант. — Только контра… И заложники, само собой.
— Вот, значит, контру пока выпускай. Потребуется — еще раз наловим. — Басманов явно упивался своей новой ролью.
Комендант пребывал в тяжком раздумье.
— А оформлять как будем? — наконец спросил он.
— Я же тебе человеческим языком сказал — неси списки или что там у тебя есть. Напишу распоряжение, поставлю дату — и адью. Что тебе еще надо, мать твою через семь гробов с присвистом в центр мирового равновесия…
— Интересно выражаешься, товарищ, — с уважением сказал комендант. — Боцманом на флоте служил?
— Ага. На самоходном пароме товарища Харона.
— Как же, слышал…
Из открытых дверей тюрьмы плотно повалил арестантский люд. По стандартному советскому обычаю не проинформированный ни о чем, кроме двусмысленного «выходи с вещами».
Квадрат двора-колодца, низкое небо с быстро летящими серыми тучами, автобусы у ворот, цепь вооруженных людей — о чем может подумать проведший в лубянских застенках несколько месяцев нормальный человек?
Из плотной массы арестантов выбился, расталкивая их плечами, худой, обросший седеющей бородой мужчина в потрепанной офицерской шинели.
— Басманов, сволочь, ты тоже с ними?! Стрелять нас будешь? Ну, стреляй, иуда…
Шульгин на секунду растерялся, а Басманов — нет. Схватил человека за борт шинели, рывком подтянул к себе.
— Заткнись, дурак. Стой здесь, смотри!
Офицеры басмановского отряда, оттеснив охранников ВЧК, распахнули ворота. Ошеломленная, не верящая в свое счастье толпа хлынула на волю.
— Капитан барон фон Лемке-второй, — шепотом представил Басманов Шульгину узника, похожего на Эдмона Дантеса. — Вместе служили в гвардии. Ты как, Генрих, сюда-то попал?
— Как все, — отмахнулся барон. — Объясни лучше, что здесь происходит, да ты сам-то сейчас кто?
— Кто был, тот и есть. Будешь с нами порядок наводить? Или отдых требуется?
Шульгину не то, чтобы интересно было смотреть на происходящее, сказать так было бы кощунством, он испытывал сочувствие и даже некоторую зависть к людям, которые переживали момент исполнения самых сокровенных и невероятных желаний. Хотел бы он на минутку оказаться в положении этого барона…
Комендант тюрьмы чувствовал нутром, что происходит нечто неправильное. И лица одетых в новую красноармейскую форму людей, оккупировавших святую святых Лубянки, внушали ему классовую неприязнь. Уж слишком они были непереносимо породистыми. В подвалах их место, а не на воле с оружием. Настоящий красноармеец должен быть в меру бестолковым, исполнять команды с длительной выдержкой, хлопая глазами и мучительно пытаясь понять, что следует делать, а эти — как на пружинах. И уже почти собрался комендант бежать к телефону, как особенно неприятный ему человек, прикинувшийся революционным боцманом, сам поманил его пальцем.
— Ты, товарищ, не знаю, как тебя, рассади тех, что в автобусах, по камерам, а потом поднимись к Ягоде. Спросишь, что с кем делать. Мы еще сейчас привезем, так разберитесь, кого сразу в распыл, а кого и подержать. И распишись, что принял. Сто двадцать голов… Пусть Генрих Григорьевич, против кого нужно, кресты поставит. А уж за нами не заржавеет…
Отошли к воротам. У барона тряслись руки.
— Миша, так что это? Вы что, Москву взяли? Почему тогда стрельбы даже не было и в тюрьме все тихо? Они же нас расстрелять должны были при вашем приближении. Или как?
— Успокойся, Гена. Водки хочешь? Я тебе потом все объясню. Контрреволюция, которой так долго боялись большевики, совершилась. Ты уже и историю забыл? Все настоящие крепости берутся именно изнутри. И высший шик — чтобы защитники этого даже не поняли. А ты давно здесь сидишь?
— Полгода, не меньше. Два раза на расстрел выводили, да почему-то передумывали… Дай мне хоть наган, Миша, я их видеть не могу…
— Что, господин полковник, — повернулся Басманов к Шульгину, — может, назначим барона комендантом тюрьмы? Вот уж потешится. Пойдешь, Гена?
— Ты что, ты что, Михаил? — Фон Лемке словно испугался предложения. Взял протянутую ему флягу, дважды глотнул. — И покурить, покурить дай, а?
Задохнулся крепкой папиросой.
— Я, наверное, там одурел. Ничего не понимаю. Мысли путаются. — Ноги у офицера подкосились, Басманов его поддержал, посадил на цементное ограждение подвального окна.
— Видите, Александр Иванович, что с людьми сделали…
Барон, отдышавшись, встал.
— Мне бы поспать пару часиков, Миша, и можешь на меня рассчитывать. Хоть ротным возьми, хоть рядовым. Господи, дожил все-таки…
…Шульгин закончил рассказ, и Новиков с удивлением увидел, что глаза у Сашки как бы даже увлажнились. Это у Шульгина-то, который всю жизнь демонстративно избегал любых проявлений слабости духа.
— Так это же всего один человек из ихних застенков, которого я лично вблизи увидел, а сколько их…
Операция закончилась. Ко всеобщему удовольствию (за исключением тех, кто оказался в числе «изъятых»). Как-то так интересно получилось, что компьютер Берестина отобрал жертвами данного переворота как раз тех, кто восемь лет спустя оказался главной опорой Сталина в его «Великом переломе», а потом все равно получил свое. Все эти молотовы, шверники, шкирятовы, ярославские, постышевы, косиоры, чубари и прочие эйхе. Зиновьев, Каменев, Троцкий, Рыков, Бухарин были не лучше, конечно, но в них просматривалась хоть какая-то человеческая индивидуальность.
Ленин после смерти Дзержинского впал в прострацию. Он, как известно, был довольно трусливым человеком, лишенным вдобавок способности адекватно реагировать на сложности реальной жизни. Не зря комфортно чувствовал себя только в эмиграции. А в июле семнадцатого сбежал в Разлив, где Зиновьев утешал его и успокаивал. В течение восемнадцатого года он тоже несколько раз порывался бросить все и рвануть в Финляндию или Германию. Когда бандит Кошельков остановил на улице его автомобиль, покорно отдал тому и удостоверение, и пистолет, и машину, истерически предупреждая шофера и охранника, чтобы не вздумали сопротивляться. А при первом же намеке на мозговой удар отъехал в Горки и, окруженный заграничными профессорами, просидел там до самой смерти, которой тоже панически боялся. Там он то просил у Сталина яду, то тоскливо выл на луну от страха перед неизбежным концом.
Зато Лев Давидович блаженствовал. Что бы о нем ни говорили, человек он был талантливый, созданный как раз для острых ситуаций. «Нужно — значит возможно», — любил повторять Лев Давидович. Неизвестно, насколько он доверял чекистам, но все их действия принимал как должное.
Обеспечив, правда, Кремль надежной, по его мнению, системой обороны.
Пригласив к себе Менжинского, долго слушал его путаные объяснения и понимал, что с таким начальником ВЧК каши не сваришь. Интеллигентен, знает семь языков, но и ничего больше… Никого из евреев, окопавшихся на Лубянке, Троцкий тем более не хотел видеть в этой роли. Лев Давидович был истинным интернационалистом, брал пример с Багратиона, считавшего себя не грузинским князем, а русским генералом. Его бы больше устроил обрусевший швейцарец Артузов или лишенный национальных предрассудков Петерс. Но это дело будущего — переставлять кадры в ВЧК и на местах. Пока же все шло так, как надо.
Новиков был с ним согласен. Все выходило более чем великолепно. Господин Ленин и его ближайшие «твердокаменные товарищи» (почему-то у них такое считалось комплиментом) сделали все для запуска процесса негативного отбора в РКП(б), ВЧК и республике в целом. Желаемого результата они добились. Теперь их, без всякого личного сопротивления и без протестов со стороны пока еще занимающих значительные посты соратников, начнут гноить в камерах, выбивать из них никому, по большому счету, не нужные показания, а потом на основании четко выраженной воли партии приводить в исполнение приговоры, соответствующие потребностям текущего момента.
— Что же ты делаешь, Андрей? — спросил его вдруг совершенно аполитичный, но чуткий ко всяким намекам на классовые и клановые интересы капитан «Валгаллы» Дмитрий Воронцов. — Кого ты наверх тянешь? Троцкий же, он негодяй и мерзавец хуже всех прочих. Расстрелы он придумал, особые отделы, борьбу с линией партии и космополитизм. Меня от одного его имени дрожь прошибает. Историю КПСС я наизусть знаю: «Троцкий опять навязал партии дискуссию», — глава восьмая, страница триста шестьдесят шестая. А ты собрался ему верховную власть в России отдать, помимо нашего любимого Ильича…
Воронцов был слишком умный человек, даже с точки зрения Новикова, и невозможно было сообразить с достоверностью, ерничает ли он или выражает свою мировоззренческую позицию. Имя Троцкого и у самого Андрея вызывало привычную идиосинкразию, но путем изучения архивов он постепенно понял, что проблема стоит несколько шире.
Это романтик революции Ленин и жесткий термидорианец Сталин склонны были сражаться до последнего солдата, но не поступиться принципами (каждый — своими), а с Львом Давидовичем можно было иметь дело, договориться на определенных условиях, минуя очередное кровопролитие.
Обстановка в Москве на вечер описываемого дня стороннему наблюдателю представилась бы парадоксальной.
Власть уже фактически перешла в другие, контрреволюционные руки, но внешне все оставалось так, как надо. В Кремле заседал ЦК, отшлифовывая последние резолюции съезда, по-прежнему призывали к немедленной победе над Врангелем «Окна РОСТА». Вооруженные патрули контролировали улицы, не подозревая, чем они занимаются на самом деле.
В бывшем «Метрополе» размещались по комнатам прибывающие с фронтов и из провинций делегаты съезда.
…Перед решающими событиями все снова собрались на «Валгалле».
Шульгин привел с собой Анну. Познакомившись с ней поближе, он решил, что уже можно раскрыть ей кое-какие тайны, для начала — возможность внепространственных переходов.
Пришлось, конечно, провести подготовительную работу, путем долгих и нарочито туманных разговоров о грандиозных достижениях современной науки, сотворившей не только радиосвязь, кинематограф и летательные аппараты тяжелее воздуха. И девушка в результате действительно почти не удивилась, из квартиры на Столешниковом перенесясь в один из салонов корабля, где Левашов развернул приемный терминал СПВ.
Гораздо сильнее ее потрясла невиданная ранее роскошь и гигантские размеры «Валгаллы». До этого она всего раз в жизни прокатилась с родителями на колесном пароходике по Волге до Нижнего Новгорода.
И еще — великолепные, царственно красивые дамы, с которыми ее познакомил Александр Иванович. Рядом с ними она показалась себе жалкой замарашкой, очередным воплощением Золушки. Впрочем, по просьбе Шульгина женщины приняли ее со всем возможным радушием. Им и самим было забавно повозиться с юной девушкой из нынешних времен. Особенное участие в Анне приняли Наташа с Ларисой, давно мечтавшие о подобной роли. Правда, они планировали помочь с устройством судьбы Берестину, а получилось наоборот. Алексей утешился с Сильвией, зато невеста-аборигенка объявилась у Шульгина.
Часа три, а то и больше дамы потратили на то, чтобы с применением самых эффективных и ароматных шампуней отмыть гостью в турецких банях, сделать ей маникюр, изготовить подходящую прическу, благо волосы у нее были густые и пышные. Разложили перед ней полсотни комплектов современного им белья и иных необходимых в женской жизни аксессуаров, объяснили, как всем этим пользоваться. В гардеробной подобрали элегантные и подходящие к ее типу внешности платья, туфли, украшения и в заключение нанесли на лицо легчайший дневной макияж.
Анна взглянула в огромное, занимающее всю стену зеркало и задохнулась от восторга. Пока любезные, веселые дамы, обмениваясь непонятными выражениями, хлопотали вокруг нее, она не могла представить, что именно они делают, теперь она увидела результат.
Тонкая девушка, с пышной гривой платиновых волос, огромными, оттененными краской и накладными ресницами глазами, лаково поблескивающими бледно-алыми губами, одетая в невесомое светло-сиреневое платье, отражалась в волшебном зеркале, и потребовалось усилие воображения, чтобы понять, что это она так выглядит теперь. Сказка Гауфа или из «Тысячи и одной ночи»!
Только вот открытые выше колен ноги ее ужасно смущали. Да и там, где их прикрывал короткий подол, они все равно бесстыдно просвечивали сквозь тонкую ткань. Почти то же самое, что появиться в обществе в одних панталонах. Здесь-то на нее смотрят только женщины, а показаться в таком виде перед мужчинами…
Но почти сразу же Анна успокоилась. Если Наталья Андреевна, явно дама из высшего света и лет на десять ее старше, отнюдь не стесняется своей еще более короткой юбки и блузки, вообще ничего не скрывающих, так о чем говорить? Значит, здесь принято одеваться именно так. Наподобие Древней Греции. Скромная девушка еще не догадывалась, насколько она близка к истине и какие увлекательные открытия ее ждут.
Шульгин, увидев результат трудов Наташи и Ларисы, только развел руками и закатил в немом восхищении глаза.
Анна его увлекла даже в «исходном облике», но того, что из нее получилось сейчас, он не мог представить своим внутренним взором. И уж теперь-то он точно ее не упустит. Хотя, насколько он понимает в женщинах, проблемы у него вряд ли возникнут. Шульгин только совершенно пока не представлял, каким образом сделать первый практический шаг. Вряд ли, с ее воспитанием, она правильно воспримет обычные для конца XX века приемы. Но, с другой стороны, как-то же ухитрялись соблазнять даже высоконравственных замужних дам и в этом и в прошлом веке? Вспомнить того же Пушкина с его бесчисленными пассиями… Ладно, бой покажет. И девчат попросить можно, чтобы и в этом направлении ее просветили, кино какое-нибудь показали, что ли…
С фронта прибыл Берестин, из Лондона Сильвия. Новиков, который единственный из всех владел в данный момент всей полнотой информации об осуществляемом стратегическом плане, вначале побеседовал с каждым из друзей по отдельности и лишь после ужина, прошедшего в непринужденной и праздничной обстановке, пригласил соратников в каминный зал, чтобы расставить необходимые точки над соответствующими буквами.
Стюарды подали фрукты, ликеры, кофе, курительные принадлежности. С удивлением Шульгин увидел, что и Анна взяла из портсигара Ирины тонкую сигарету. Он как-то упустил из виду, что еще перед мировой войной в кругах аристократок и просто интеллигентных дам курение стало считаться шикарным занятием. А уж в гражданскую курили чуть ли не поголовно, и не мексиканские пахитоски, а банальную махорку.
Начал свою речь Новиков с того, что принес извинения за слишком долгое и в принципе недопустимое политическое лицемерие. Проявленное им, Андреем Новиковым, отнюдь не из неуважения к друзьям и не оттого, что он преследовал какие-то свои личные цели. Извиняет его то, что он опасался дать могущественным врагам хоть один лишний шанс.
— Точно так, как было в начале нашего поединка с агграми, — он сделал извиняющийся полупоклон в сторону Сильвии. — Мы не знали их реальных возможностей и перестраховывались в меру своей фантазии. Сейчас была аналогичная ситуация. Но даже в этих обстоятельствах я никого из вас не обманывал. Просто старался говорить правду такими дозами и в таком преломлении, чтобы полноту картины по моим словам составить было бы невозможно…
— Да хватит тебе оправдываться, — перебил его Воронцов. — Не на партийном собрании. Говори по делу, если время пришло.
— Разгон нужен, без преамбул у меня плохо выходит. А если по делу, то вот что получается. Теорию Гиперсетей и так называемых «Держателей Мира» я сейчас излагать не буду. Сам ее пока плохо представляю. А вот следствия из нее более-менее понятны. Тут и профессор Удолин нас с Сашкой немного просветил, и Антон, с которым я то ли во сне, то ли наяву опять пообщался. Получается так, что мы, по неизвестным для нас причинам, оказались наиболее продвинутыми не только для прямого контакта с пресловутой Гиперсетью, но и для того, чтобы активно в ее деятельность вмешаться. Может быть, мы из себя какую-то мутацию представляем, а может, просто время пришло. Человечество как единый организм для такого созрело. Напряженность земного психополя, ноосферы тоже достигла критического уровня. А мы с вами оказались на гребне, как серфингисты на волне.
Еще я понял, что означенная Гиперсеть настроена так, что, если вероятность включения в Игру новых участников становится достаточно высокой, происходит своеобразный сброс потенциала. Реальность меняется таким образом, что вся психоэнергия людей переключается на внутренние проблемы. Или, по другому сказать, нам устраивают короткое замыкание… — Андрей не готовился к своей лекции и сейчас на ходу приводил эмпирические озарения и полуоформленные мысли в более-менее логически непротиворечивую форму.
— Древний Рим взять, крушение Киевской Руси, Возрождение, перешедшее в религиозные войны, Реформацию… Ну и наш родимый двадцатый век — эпоха войн и революций. Весь пар уходит в свисток. Люди сами себе устраивают такое кровопускание, столько душевных и физических сил тратят на разрушение и восстановление разрушенного, что на ближайшие века им становится не до галактических проблем…
— А что, очень убедительно, — поддержала его историк Лариса. — Тем более убедительно, что все названные тобой катаклизмы логическому и научному объяснению никак не поддавались. Даже исторический материализм здесь спасовал. Я вот первопричинами первой мировой занималась, так ведь точно — все дружно пишут об охватившем цивилизованный мир иррациональном безумии…
— Правильно, Лариса, благодарю. Все это больше похоже на массовые самоубийства китов и леммингов… Так вот, продолжаю. Если согласиться с Антоном, говорившим, что нас поддерживает благожелательная к нам сила, то есть тот из «игроков», кому существование Земли и землян выгодно, сила, которая надоумила или обязала Антона втянуть нас в войну с агграми, запереть в Замке, а потом спихнуть в двадцатый год, то остальное понятно.
— Мне непонятно, — резко сказала Сильвия. — Выходит, что мы с Ириной представляем исконно враждебную землянам силу? У нас по этому поводу особое мнение…
— Да какая разница, леди Спенсер? — развел Новиков руками. — Я уже как-то сравнивал и вас и нас с шахматными фигурами и одновременно игральными картами. Ну, когда мы в преферанс играем, и при очередном раскладе фишки по-другому ложатся, они что — врагами становятся? Сейчас дама с королем марьяж составляют, а через десять минут на разных руках друг друга ловят и бьют. Так что забудьте про идеологию. Я вот о чем — долго мне было непонятно, чего это вдруг загорелось нам гражданскую войну переигрывать? Занимались мы этим, вон с Олегом чуть насмерть не разругались, а все как-то внутри дискомфорт присутствовал, как-то с души воротило. То вдруг ваши коллеги с планеты Таорэра нас на вторую мировую отправили, то Антон намекнул, чтобы мы на этой войне душу отвели… Непонятно было, оттого и разлады между нами начались…
После этих слов спонтанно вспыхнула общая дискуссия, участники которой с облегчением освобождались от тайных сомнений и явных комплексов.
Андрей только сейчас в полной мере постиг, насколько близко от рокового рубежа находился их маленький социум. Еще немного — и началась бы цепная реакция конфликтов и распада.
— Однако я продолжу, с вашего позволения, — вновь взял он инициативу, когда страсти поутихли. — Не претендую на гениальность, скорее даже могу предположить, что и эта идея была нам внушена свыше. Чтобы не допустить очередного сброса. В нашей исходной Реальности он случился, мир вообще подошел к рубежу физического уничтожения, что входило в замысел одного из игроков. Тогда другой, который якобы за нас, сделал сильный ход. Вроде как Остап в Васюках. Замысел — резко и неожиданно изменить геополитическую и психологическую обстановку на Земле. Внезапное прекращение гражданской войны — не победа белых, как мы поначалу задумали, а именно прекращение. С ничейным, если угодно, результатом.
Вместо дальнейшей раскрутки противостояния, бесконечного повышения накала страстей, сначала в России — со всеми предполагаемыми коллективизациями, репрессиями против дворян, крестьян, интеллигенции, Большим Террором, потом в Германии с приходом Гитлера, с ее концлагерями и Холокостом, второй мировой, холодной войной, национально-освободительными движениями и тэдэ и тэпэ, — мы все это устраняем одномоментно. Психополе Земли меняется практически мгновенно. Я не знаю, в каких единицах можно измерить отрицательную энергию миллиардов людей, но уровень ее упадет в тысячи раз. Эффект будет такой, как если бы Солнце вдруг изменило свой спектральный класс. Для инопланетных наблюдателей оно как бы исчезнет. Их «телескопы» продолжают искать его в видимых лучах, а оно уже инфракрасное..
— И что из этого? — спросил Воронцов.
— Есть основания полагать, что мы тоже как бы «потеряемся» для наших «игроков». А в масштабах Галактики и при темпах их «жизнедеятельности» такое выпадение может продлиться века. За это время мы, в смысле человечество, вполне можем как следует овладеть «правилами игры «и посоревноваться с «большими дядьками» на равных…
Вот в чем, как я представляю, главный смысл нашей с вами работы.
Опять начались споры, посыпались реплики и провокационные вопросы. По сути никто не возражал, потому что гипотеза оставалась чисто умозрительной, а знание, полученное Новиковым во время трансов, ни проверке, ни критике не поддавалось. Но весь совокупный опыт собравшихся на очередную «тайную вечерю» друзей говорил, что случится может все, что угодно, и из всех перипетий их выручала как раз готовность к самым неожиданным решениям и поступкам. Вкупе с доведенным чуть ли не до уровня инстинкта единодушием в острых ситуациях.
Анна сидела в уголке, внимательно слушала, не понимая двух третей сказанного ее новыми знакомыми, но все равно ей было интересно и просто хорошо. Невозможно поверить, что одновременно существуют на свете захваченная большевиками, полувымершая Москва и этот зал, с великолепной мебелью, крахмальными скатертями, никогда не виданными фруктами в серебряных вазах, а главное — не похожие ни на кого из известных ей люди. Действительно, словно сошедшие со страниц романа Уэллса «Люди, как боги». Хорошо бы остаться с ними навсегда. Вдруг, предположим, Александр сделает ей предложение? Она не раз уже замечала, какие взгляды он на нее исподтишка бросает. Ведь и то, что он взял ее с собой сюда, говорит о многом. Да вдобавок она стала теперь такой красавицей… Непонятно даже, что он в ней нашел там, в Москве, как заметил, имея возможность вращаться в обществе таких изумительных дам, как Наталья Андреевна, Ирина Владимировна, англичанка леди Спенсер… Лариса попроще, да и моложе, почти ровесница ей, хотя тоже очень хороша.
Вот только мысли о маме заставили Анну загрустить. Каково ей сейчас дома одной. Конечно, там Сергей, он защитит и поможет, но он же офицер, ему воевать надо. А если попросить, чтобы маму тоже взяли сюда? Неужели откажут?
Знал бы Шульгин о ее мыслях…
— Ну а практически, практически ты как себе все это представляешь? — допытывался у Андрея Воронцов, откручивая задрайки иллюминатора. Дыма в салоне набралось столько, что через трубу камина он уже вытягиваться не успевал.
Получилось так, что Дмитрий оказался наименее информированным в подробностях и деталях кампании. С одной стороны, слишком много времени у него отнимали чисто капитанские заботы, да еще он со своими роботами помогал адмиралу Бубнову приводить в должный порядок остатки Черноморского флота, состоявшие сейчас из одного линкора, старого броненосца, такого же старого крейсера и полудюжины миноносцев, а с другой — по причине их давнего, почти подсознательного соперничества, Новиков не то чтобы избегал его, а как-то не находил времени пообщаться по душам. После попытки торпедирования «Валгаллы» и боя в особняке они, почитай, и не разговаривали наедине.
— Практически мы уже все главное сделали. Если еще вот Сильвия добьется, чтобы союзнички нас в покое оставили хоть на полгода, вообще отлично будет. Как, леди Спенсер, дипломатические успехи имеются?
— Скоро только кошки любятся, достопочтенный сэр, — с очаровательной улыбкой ответила Сильвия. — А я пока восстанавливаю забытые связи. Будут, будут успехи, не беспокойтесь. Я планирую направить активность британской дипломатии на Дальний Восток. Пусть попытаются посоперничать с японцами и американцами. Процесс дележки германских колоний в Африке тоже сулит много интересного. А там посмотрим…
— Ну и отлично. Обязуюсь ходатайствовать о награждении вас орденом Подвязки…
— Не пойдет, — развеселился, услышав его слова, Шульгин. — Энтот орден Сильвии придется исключительно при мини-юбке носить, а сие при дворе не допускается…
Сильвия обожгла своего бывшего любовника взглядом, но ничего не сказала. Возможно, до более подходящего момента.
— Главное, считай, сделали, — повторил Новиков. — Остались детали. Стройплощадку в Москве мы, так сказать, расчистили. Теперь нужно руками Троцкого задвинуть Владимира Ильича, прочие и сами не дернутся. И уже с ним начинать серьезные мирные переговоры. Цель — создать две России. Если и не союзных, то хотя бы лояльных друг к другу. Вроде как ГДР и ФРГ. Сумеем это сделать — психополе народа станет почти нейтральным. Вместо войны и ненависти — экономическое соревнование, исключение террора, возможность свободного обмена людьми. Кто хочет капитализма — на юг. Утописты-коммунисты пусть попробуют на севере свои идеи воплощать… Можем даже и им золотишка подкинуть. С немцами тесный контакт наладить, им это в самый раз сейчас будет, и для нацизма всякая почва исчезнет.
— Ну это ты хватил… — Воронцов пренебрежительно махнул рукой. — Так тебе Троцкий и согласится. Ему мировую революцию делать надо, а не социализм в отдельно взятой половинке России строить…
— Куда он на… гм, к черту денется? Есть у меня и для него кнут, совмещенный с пряником. Расскажу чуть позже. А знаешь, чем я Олега на нашу сторону перетянул?
— Хотел бы узнать. Меня, кстати, эта метаморфоза сильно озадачила. Ортодоксы обычно перевоспитанию не поддаются, а тут вдруг…
— Ничего загадочного. Попервой я ему ту самую теорию про Гиперсеть и Игры Реальностей изложил, с пояснением, что весь коммунизм — просто очередная «Ловушка сознания». — О! — удивился Новиков. — Опять игра слов получилась! Олег, как специалист по теории игр, сразу врубился. А второй мой ход — предложение, с целью непоступления идеалами, занять пост нашего наместника в Советской России. Будет сидеть в Москве, вроде как Председатель Союзной контрольной комиссии в Берлине после той войны, и наблюдать, чтобы большевики от «ленинских норм партийной жизни» и «социалистической законности» не отступали. Заодно и проверим, возможно ли построение коммунизма по Ефремову и Стругацким.
— А они его не грохнут там, чтобы не возникал?
— Ничего, как-нибудь… — вставил Левашов, до этого молча слушавший версию Андрея о своем «перевоспитании».
— Это уже вопрос технический. Резиденция будет в Столешниковом, там его никто не достанет, а в город выезжать потребуется, басмановские орлы защитят. Да и Троцкий — ненадолго. Заменим на какого-нибудь коммуниста с человеческим лицом, вроде Бухарина, а то и самого Олега в Генсеки кооптируем.
— Ну ты прямо точно прогрессором себя вообразил… — Новиков не совсем понял, всерьез говорит Дмитрий или тонко иронизирует.
— Почему нет? Стругацкие, кстати, вроде бы к тому пришли, что прогрессорство невозможно и как бы даже аморально. Ну а чем американцы в Германии и Японии после войны занимались? Прогрессорство в чистом виде. Кого нужно — повесили, остальных — позитивно реморализировали. И без всяких стонов и сомнений по поводу — а имеем ли мы право лишать людей их истории? Лишили — и все о'кей.
— Так это вроде как свои, сопланетники, а там…
— Не вижу разницы. Японцы даже дальше расово от американцев, чем земляне от арканарцев. Но это уже схоластика. В целом тебе моя схема нравится?
— Ага. Сейчас начнем друг друга хвалить, восхищаться… Попробуем, да. Тут я согласен. А там видно будет.
— Господа-товарищи! — вдруг провозгласил удивительно веселый сегодня и по-хорошему раскованный Левашов. — Отчего бы нам дружно не отправиться в сауну? Сто лет мы уже, как белые люди, не отдыхали. Все дела, войны, революции…
— Во разошелся, — подмигнул Воронцов Андрею.
— Да и вправду — отчего бы нет? Голосуем?
Противников идеи не оказалось, за исключением Ларисы, которая сослалась на известное недомогание.
— Дело хозяйское, — словно бы даже обрадовался Шульгин. — Как раз и Аней займешься. Ей по молодости лет спать пора, да и вообще…
Анна сначала не поняла, в чем дело, и стала возражать, пока Лариса не объяснила ей смысла предстоящего мероприятия. Девушка вспыхнула от смущения. Для первого раза нагрузка на ее пуритански ориентированную психику оказалась великовата.
Лариса повела Анну вниз. Предложила сегодня переночевать в ее каюте, а уж завтра подобрать собственную. И мгновенно сдружившиеся девушки проболтали почти до утра. Ларисе пришлось трудно — каким образом объяснить гостье нравы и обычаи ограниченного корабельными бортами мирка, не слишком ее шокируя, и как увязать здешнюю свободную мораль с ханжескими порядками «Большой земли»? Ненамного легче, чем ввести девушку из хомейнистского Ирана в сообщество каких-нибудь амстердамских хиппи…
Из сауны возвращались часа через три, распаренные, умиротворенные, довольные вновь вернувшимся ощущением давних уже, общинных эмоций жителей «фронтира», которые они испытывали на планете Валгалла, она же и Таорэра, когда позади были безжалостные боевики аггров, а впереди и вокруг — чужой неисследованный мир и очередные местные «пришельцы», кванги, которых правильнее считать аборигенами. Перед тем, как разойтись в разные стороны, Берестин, Воронцов и Новиков подзадержались на площадке трапа.
— Так все же, Андрей, ты окончательно решил на Троцкого ставку делать? Фигура уж больно мерзостная… Может быть, еще кого поискать? — спросил Дмитрий. Отчего-то именно эта проблема его сейчас занимала, будто ничего важнее не было.
— Мало ты фигур видал, — возразил ему Берестин. — Я, когда в виде Маркова в Первой конной служил, на этого Троцкого только что не молился. И вся армия так. Это уж потом на него Сталин и компания собак навешали. Жестокий он был, не возражаю, но в отличие от прочих большевистских вождей — прагматически жестокий. В отличие от Ленина и Сталина для собственного удовольствия никого не расстреливал. Потому и пришлось после тридцатого года всю верхушку армии выбивать, что за исключением Ворошилова и Буденного, все они были чистыми троцкистами.
— Да и не в том еще дело, — добавил Новиков. — Нам сейчас на моральные проблемы вообще наплевать надо. Сталин при необходимости с Гитлером союз заключил, с Черчиллем… На моральный облик партнера только на Нюрнбергских процессах внимание обращают, а так и людоеда Бокассу Брежнев награждал орденом Дружбы народов, и Пол Пота верным ленинцем величали. Нормально, да?
Распрощались, увидев, что по коридору приближаются задержавшиеся в предбаннике женщины.
Андрей подождал Ирину, взял у нее из рук сумку с банным инвентарем. Но у дверей каюты она его остановила:
— Пойди лучше к себе. И вечер был хороший, и баня. А сейчас половина третьего, и я просто хочу спать. До завтра, а?
Новиков хотел было возмутиться — чем, мол, помешает он ее отдыху? В двенадцатиместной каюте всем места хватит. Но сдержался. Наверное, и вправду лучше тихо, молча, спокойно отправиться в собственные апартаменты. Набиваться в гости к женщине стоит лишь тогда, когда сама она подпрыгивает от нетерпения. А иначе это… Он не подобрал подходящего эпитета, махнул рукой, подчеркнуто галантно с Ириной раскланялся и побрел по бесконечно длинным палубам и многочисленным трапам между ними, пока не добрался до своей каюты.
