ГЛАВА 14
ЦК РКП(б) действительно заседал непрерывно. Появление «Ильи Муромца» по странной случайности совпало с перерывом, и самолет видели практически все участники расширенного Пленума.
Председательствовал Ленин. Он собирался произнести очередную, на горе многим грядущим поколениям студентов, программно-историческую речь, которую надо будет заучивать наизусть. Вроде той, где «учиться, учиться и учиться»! Однако и дерзкий полет, и листовки, а особенно золото, которое ему уже успели доставить с нарочным из ЧК, совершенно выбили вождя из колеи.
Скомкав процедуру, он возбужденно потребовал у Предреввоенсовета республики Троцкого и Главкома Каменева (не того, который «и Зиновьев»), а у другого, Сергея Сергеевича, бывшего полковника Генштаба, объяснений, как стала возможной столь наглая демонстрация, которая архиопасна не так даже в военном, а именно в пропагандистском плане!
— Сколько сил и изворотливости пришлось нам приложить, чтобы убедить партийцев и пролетариат в том, что польская неудача является на самом деле крупным успехом в деле воздействия на революционное движение Европы, особенно Англии! А что прикажете говорить теперь? Что сдача Курска бесценна для пробуждения рабочего движения в Сиаме?
Владимир Ильич говорил раздраженно, в голосе проскакивали истерические нотки, и картавость была особенно заметна.
— А эта глупейшая история с червонцами! Кто утверждал, что врангелевская казна пуста? Может быть, товарищ Дзержинский способен объяснить? Или это как раз то золото, которое якобы отбито вашими людьми у Колчака? Снова очковтирательство? Тут кто-то заявил, что на Москву сброшено чуть ли не сто тысяч листовок! Это что же, миллион рублей золотом? Я требую немедленно выяснить точную цифру. И принять все меры к изъятию…Не останавливаясь перед расстрелами! И кстати, почему все деньги оказались в городе, почему золото не сбросили и на Кремль? Враг хочет еще и таким образом внести раскол в наши ряды?
Пока Дзержинский, нервничая и оттого говоря почти бессвязно, пытался объяснить ситуацию с колчаковским «золотым эшелоном», в которой действительно было очень много странного, Ленин выпил воды и, уловив в общем шуме неосторожно брошенную кем-то из президиума фразу, стремительно повернулся, выбросил вперед обличающим жестом руку.
— Что?! Вы заявляете, будто Врангель оказался сильнее, чем мы рассчитывали? Вздор! Я всегда говорил, что у него слабые, даже ничтожные силы, он силен только быстротой, наглостью офицеров, техникой снабжения и вооружения! Мы гораздо сильнее врага! Надо просто биться до последней капли крови, держаться за каждую пядь земли, и победа будет за нами! Нам не нужно ваших псевдоученых объяснений, товарищ Каменев. Буденный никаких наук не изучал, а если бы ему не мешали, давно бы взял Варшаву без всяких царских полковников егоровых и генералов гиттисов!.. И Варшаву и Берлин! Германские трудящиеся ждали нашу армию с нетерпением и надеждой! Если вы не в состоянии обеспечить перелом, замена всем вам найдется. И обратите внимание, товарищ Троцкий, мы были правы, когда осуждали ваше увлечение так называемыми «военспецами»…
Троцкий, криво усмехаясь и поблескивая сиреневыми стеклышками пенсне, не вставая с места, посоветовал Ленину лично возглавить Реввоенсовет, а на место Каменева назначить…ну хотя бы Сталина, что ли.
На скулах предсовнаркома выступили красные пятна, он с размаху ударил по столу раскрытой ладонью и чуть было не заявил о том, что, если его позицию не понимают и не поддерживают, он готов сам подать в отставку со всех постов и обратиться непосредственно к массам. Подобные штуки он проделывал не раз, но сейчас политическое чутье вовремя подсказало, что номер может и не пройти.
Засыпавшие кремлевские площади листовки немало способствовали идейному разброду в и так далеко не едином ЦК. В отличие от тех, что предназначались населению, эти содержали сжатый, но реалистический анализ военной и экономической обстановки по обе стороны фронта, указывали советскому руководству, что в силу тех-то и тех-то факторов кампания двадцатого года выиграна ими быть не может, и фактически представляли собой предложение прекратить боевые действия и начать мирные переговоры, исходя из стратегической реальности.
Отличавшийся быстрым умом и развитым инстинктом самосохранения Бухарин уже шепнул одному из близких друзей, что, кажется, пришло время забирать «пети-мети» и смываться, лучше всего — в Аргентину. Чем ровно на двадцать пять лет предвосхитил идею деятелей «Третьего рейха».
Взяв себя в руки, Ленин обратился к Троцкому тоном ниже и почти дружелюбно:
— А вот скажите, Лев Давыдович, в этой белогвардейской мерзости есть хоть доля правды?
— Все правда, Владимир Ильич. Наш Южный фронт действительно сейчас не в силах разгромить Врангеля. Хуже того, сейчас это не армия, а сброд, деморализованный непрерывными, а главное — непонятными успехами противника. В самом лучшем случае можно надеяться до зимы удержать нынешние позиции. Тем более, что товарищи Сталин, Буденный и Тухачевский сделали все, чтобы оставить нас без резервов. Революционизация европейского пролетариата дело, безусловно, архиважное, но на позиции мы его пока послать не можем. Нам нечего перебросить под Курск. Разве что…Снять войска из Сибири и Туркестана, развернуть Кавказский фронт на север, попытаться нанести фланговый удар от Ростова к Перекопу. Но тогда придется надолго отказаться от надежды завершить войну даже и в будущем году. Или… Смириться с тем, что граница РСФСР надолго останется на линии Урала и предгорий Кавказа.
— Пусть! Пусть так! Разгромить Врангеля — вот сегодня дело архиважнейшее! Вы обязаны устранить опасность для Москвы, для самого существования Советской власти. Вы обязаны это сделать любой ценой! Мы пошли на подобный шаг в Бресте, можем, если надо, и сейчас. А подумать об остальном у нас еще будет время. История работает на нас. А если…Если не удержим Москву, вот тогда! Нам придется бежать в Самару или Екатеринбург… — Произнеся последнее слово, он вдруг замер с полуоткрытым ртом, лицо его конвульсивно дернулось. Ленин закрыл глаза и сильно надавил на них пальцами. Опомнился, вскинул голову и закричал фальцетом: — Немедленно развернуть самую бешеную подготовку к наступлению! Мобилизуйте всех, абсолютно всех, способных носить оружие. У нас в Красной армии четыре миллиона человек, а вы не можете разбить этих мерзавцев, которых едва сто тысяч! Позор!
— Воюют не числом, а умением, — буркнул себе в длиннейшие усы Каменев. — Если снова дать покомандовать Тухачевскому, нам и пяти миллионов не хватит. Очень бы сейчас пригодились дивизии, которые он интернировал в Германии.
И Ленин опять его услышал обостренным до крайности слухом.
— Вздор! Товарищ Тухачевский — один из лучших наших полководцев. Абсолютно преданный делу мировой революции, не то что ваши спецы, которые делают все, чтобы мы проиграли. Перебрасывайте боеспособные части откуда угодно, плевать на дашнаков, на мусаватистов, на этих… грузинских меньшевиков и прочую сволочь! Пусть живут, пока их не сметет собственный пролетариат.
В заднем ряду кто-то сдержанно хихикнул, очевидно — товарищ, знакомый с настроениями тамошнего «пролетариата».
— Отзовите Фрунзе, — продолжал свои стратегические импровизации Ленин. — Бухарский эмир — не та фигура, чтобы держать против него нашего лучшего военачальника. А военспецов расстреливать без пощады, при малейшем подозрении, и с широким распубликованием в печати. Расстреливать чем больше, тем лучше. И выйдет лучше меньше, да лучше…
Он переждал вызванные каламбуром смешки, довольно редкие, впрочем, потому что по понятным причинам товарищи не могли оценить всей тонкости шутки вождя, предвосхитившего сейчас один из пунктов своего политического завещания.
— Но и Дальний Восток мы тоже обязаны сохранить. Ни одного бойца не снимать с Амурского фронта. Да вот еще — необходимо немедленно созвать десятый съезд партии. Срок — неделя. И потом всех делегатов — тоже на фронт. Комиссарами и политбойцами! Чтобы личным примером. Надеюсь, ко дню открытия съезда вам уже будет чем порадовать товарищей и партию, Лев Давидович…
К сожалению, Новиков не знал, что сейчас происходило за Кремлевскими стенами, он как раз в это время, простившись с Шульгиным, стоял напротив «Метрополя» (в описываемый период — 2-й Дом Советов) и изучал длиннейший лозунг на выцветшем кумаче, натянутом поверх врубелевской «Принцессы Грезы»: «В мире есть только одно знамя, под которым стоит сражаться и умирать. Это Знамя III Интернационала! (Л. Троцкий)».
— Ну-ну, — сказал он с легкой иронией и, забывшись, вместо махорочной самокрутки прикурил от латунного патрона-зажигалки «Кэмел». Не в тот карман руку сунул. Но заметить этот анахронизм было некому. Впрочем, в Москве двадцатого года курили и не такое.
…В самом центре города, между Солянкой и Покровским бульваром, располагался знаменитый, прославленный в литературе и устном народном творчестве Хитров рынок. Не просто рынок как место торговли продовольственными и иными товарами, а гигантский общегородской притон, неприступная крепость уголовного мира, где с удобствами, соответствующими рангу, устроены все — от аристократии, вроде налетчиков, медвежатников и иных классных специалистов, до последней шпаны и рвани. Десятки трактиров, ночлежек, подпольных борделей и опиекурилен еще с середины прошлого века располагались в лачугах и огромных доходных домах, самые знаменитые и самые страшные из которых имели собственные имена — «Утюг» и «Сухой овраг».
По словам поручика Рудникова, в царское время полиция там предпочитала не появляться. И жили хитрованцы в свое удовольствие. За годы мировой войны и революции Хитровка как бы пришла в упадок — закрылись трактиры, угасла частная торговля. Большевики разом ограбили тех, кого хитровские аборигены десятилетиями стригли, как рачительный овцевод свое стадо. Но зато никогда в ее разрушающихся бастионах не собиралось такое мощное и беспощадное воинство — кадровые уголовники, дезертиры из царской и Красной армий, новые люмпены из бывших и такая мразь, которой даже в новых совструктурах и прочих комбедах не нашлось места.
Да и милиция в первые три года советской власти, кроме отдельных, по наводке надежных агентов, операций, никаких целенаправленных действий против Хитровки не предпринимала. Ни сил, ни, похоже, желания у нее для радикального решения вопроса не было.
Тем более что в отличие от дворян и интеллигентов, уголовники были официально объявлены «социально близкими», сиречь — почти союзниками.
И человек, которому вдруг потребовалось бы бесследно затеряться в столице, всегда имел такую возможность. Если он, конечно, не боялся при этом сгинуть навеки в зловонных лабиринтах. Здесь, правда, имело значение и то, на какое место в новой жизни он рассчитывал. Щель под нарами или угол сырого подвала голому и босому находились всегда и практически даром. А за право жить в тепле, есть сытно и пить пьяно принято было платить…
В десятом часу, когда пасмурный день сменился туманным, промозглым вечером, а на столицу первого в мире государства рабочих и крестьян опустилась глухая тьма, лишь кое-где пробиваемая мерцанием редких уличных фонарей и красноватым светом керосиновых ламп и свечей за грязными стеклами окон, четыре понурые фигуры брели от Политехнического музея через слякотную площадь.
Сторожко озираясь, они направлялись к шестиэтажному, действительно напоминающему утюг своим заостренным торцом домине.
Обойдя его справа, углубились в щель между рядом зловещих, зияющих пустыми оконными проемами корпусов, темных и безмолвных, от которых на много сажен тянуло мерзким смрадом. В кулаке идущего впереди на короткий миг блеснул луч карманного фонаря.
— Сюда…
По облепленным грязью ступеням спустились в полуподвал. Удушливая темнота, настолько липкая, что хотелось тут же вытереть лицо, густо пропитанная вонью махорки, прелых портянок, мочи и растоптанного дерьма, охватила вошедших, будто они погрузились в некую жидкость, не такую плотную, как вода, но намного концентрированнее обыкновенного воздуха.
Точнее всего было бы назвать эту субстанцию перенасыщенным гнилым туманом.
А из невидимых дверей и просто из каких-то проломов и щелей в стенах — дым, крики, многоэтажный мат, визг не то избиваемых, не то насилуемых женщин, керосиновый чад коптилок. Где-то верещала терзаемая неумелой рукой гармошка, где-то пели дурными голосами.
Проводник, все тот же поручик, вновь на мгновение включил фонарь. Даже он, бывавший здесь неоднократно, в темноте дорогу найти был не в состоянии.
— Гаси огонь, падаль, чего рассветился! — раздался из темноты голос, одновременно гнусавый и шепелявый.
— Сгинь, паскуда, — в тон ему огрызнулся Рудников и прошел мимо, предупредительно придержав под локоть Новикова, который думал только о том, как бы не вляпаться сапогами в какую-нибудь мерзость. Брезгливость — единственное чувство, которое он не научился подавлять волевым усилием.
Дважды спустившись и вновь поднявшись по скрипящим лестницам без перил, сделав чуть ли не десяток поворотов, четверка разведчиков добралась, наконец, до цели. Толкнув облупленную, но на удивление тяжелую и крепкую дверь, они сначала оказались в просторной прихожей, а потом вошли в большую, метров тридцати, комнату, разгороженную на две неравные части бархатным театральным занавесом.
Здесь было намного чище и, главное, светлее, чем в подземных переходах. Горели сразу три семилинейные лампы, освещая середину помещения, где за облезлым, но все равно величественным овальным столом выпивала, закусывала и резалась в карты компания человек в десять. Для здешних мест если и колоритная, то как раз своим относительным человекоподобием.
Примерно половина из них сильно напоминала марьинорощинскую шпану, какой ее застал и запомнил с раннего детства Новиков, все в возрасте между двадцатью и тридцатью годами. Среди остальных выделялись мордастый жлоб в матросском бушлате и бескозырке без ленточек, франт с усиками а-ля Макс Линдер в хорошем кремовом пальто и еще трое были облика неопределенного, темными грубыми лицами похожие не то на мастеровых, не то на бывших городовых с не самых центральных улиц.
На столе — сугубое для тогдашней голодающей столицы изобилие — белые калачи, громадная чугунная сковорода, явно не с перловкой, миска соленых огурцов, пара литровых штофов и стаканы.
Все это Новиков охватил единым взглядом и тут же прикинул, что ежели Рудников не знает какого-нибудь пароля, то сговориться с такой компанией будет трудновато. Тем более что поручик так и не раскрыл до конца свой замысел, сказав только, что знает надежное место для предстоящего дела.
Кому и как себя вести, он тоже не объяснил. Оставалось полагаться на универсальное правило: «там видно будет».
Еще Андрей отметил, что в буру резалась только молодежь, а левый край стола с «матросом» во главе беседовал почти степенно, помаленьку при этом выпивая.
Рудников, небритый и мрачный, с кривоватым носом и тяжелой нижней челюстью, козырек надвинут на глаза, руки в карманах поддевки, очень, надо сказать, подходящий по типажу к здешнему обществу, и не скажешь, что человек образованный, а в офицерской форме даже и благообразный, вразвалку направился к столу. Новиков и Шульгин с Басмановым остались у стены, почти сливаясь с ней и с пляшущими изломанными тенями. Шульгин по пути сюда перевернул свою кожанку наизнанку, бурой байковой подкладкой вверх, отцепил звезду с фуражки, а маузер спрятал сзади под ремень и сейчас тоже мог вполне сойти, скажем, за шофера, если бы не ухмылочка на губах, совсем не свойственная в то время людям столь почтенной профессии.
— Здорово, народ честной! — сипло провозгласил поручик. — Пал Саввич дома?
Картежники его как бы не заметили, а остальные ответили хмурыми взглядами и недобрым молчанием, только из полутьмы по ту сторону стола кто-то спросил высоким — то ли баба, то ли скопец — голосом:
— А ты-то кто будешь? И какого…. тебе надо?
— Не видишь — человек. А раз пришел — дело есть. К хозяину, не к тебе. Покличь, что ли…
— Хозяев теперя нету. Теперя все хозяева. А что ты за человек, щас позырим…
От стола отделились, бросив карты, безо всякой команды, двое плотных парней, одетых по-фартовому, шагнули разом, потянулись руками — один к мешку Рудникова, второй — чтобы обхлопать карманы.
Не слишком торопясь, поручик извлек из кармана тяжелый американский «кольт» на плетеном кожаном шнуре (когда в пятнадцатом году стало не хватать наганов, этими пистолетами вооружали на Кавказском фронте новопроизведенных офицеров, так с тех пор и сберег его Рудников) и почти без замаха ударил подошедшего справа парня между глаз. А левого пнул юфтевым, подкованным с носка сапогом. Блатной, захлебнувшись воем, упал и скорчился. И тут же рванулись вперед Шульгин, Басманов и Новиков.
Драки не было, такой, как их любят снимать наши и заграничные режиссеры в фильмах из бандитской жизни.
Успел вскочить и схватить штоф за горлышко «матрос» — Сашка снес его подсечкой. Взвизгнул что-то матерное, чиркая крест-накрест перед собой финкой золотушный шкет — его тычком ствола в зубы отбросил с дороги Рудников, вывернул кому-то челюсть ребром ладони капитан Басманов.
Грохнул вдруг выстрел — усатый по-пижонски пальнул через карман пальто, и на правой поле возникла дыра с обожженными краями.
Его пришлось успокоить Новикову броском десантного ножа. И все. Непонятно даже, как это, по всему судя — опытные, битые воры отважились на неподготовленную схватку с четырьмя незнакомыми, но никак не похожими на фраеров мужиками.
Впрочем, не все так просто оказалось.
— Товарищи, товарищи, не стреляйте, тут свои!.. — тем самым бабьим голосом вскрикнул один из «мастеровых», введенный в заблуждение комиссарским нарядом Шульгина.
И тут же его призыв перекрыл командирский рык забывшегося Басманова:
— Живьем брать, поручик!
Поняв свою ошибку, «мастеровой» на карачках метнулся к занавесу, шмыгнул под его нижний, украшенный бахромой и кистями край, затопотал ботинками по половицам, удаляясь.
Рудников, остановленный было криком Басманова, бросился следом, наугад стреляя в темноту.
За ним, выхватив маузер, рванулся Шульгин. После шестого или седьмого выстрела раздался отдаленный грохот. Потом — тишина. Андрей, подавив желание бежать на помощь Сашке, стал вместе с Басмановым укладывать уцелевших бандитов на пол, мордой вниз, руки за голову.
Шульгин, светя мощным галогеновым фонарем, догнал Рудникова в конце длинного коридора. Поручик хладнокровно перезаряжал пистолет, а беглец скорчился у его ног с разнесенным крупнокалиберной пулей затылком.
— Поспешил, Виктор Петрович, — упрекнул Сашка Рудникова.
— Никак нет. Едва успел. Смотрите-ка…
Шульгин только сейчас, подняв луч фонаря, увидел, что «мастеровой» едва не спасся. Бамбуковая этажерка, стоявшая у стены, была повалена, по полу раскатились жестяные банки, скорее всего — с краской, а рядом в стене зияла черная щель, откуда тянуло сквозняком.
— Извольте. Я предполагал, что тут есть запасный выход, и, возможно, не один…
— Молодец, поручик, четко соображаете! А что это он про своих кричал?
— Да как бы не агент ихнего сыскного, то есть угро по-нынешнему. Или вообще все они тут «товарищи». Я слыхал еще в восемнадцатом, что есть у них такие, под налетчиков работают.
Шульгин фыркнул. В свое время ему приходилось читать книжки из серии «Подвиг» про бандитов, которые маскировались под чекистов, чтобы грабить буржуев и разжигать ненависть к советской власти. Но если верна прямая теорема, то так же верна и обратная…
— Тогда нужно и остальных поспрашивать. Сумеете?
— Делов-то…
Знаток уголовного мира, поручик Рудников у Деникина служил в контрразведке. Для допроса он отобрал троих. «Матроса» и двух других, подходящих по внешности. Прочие у Рудникова интереса не вызвали. «Раскололись» его пациенты быстро, ему даже бить как следует никого не пришлось. Быстрота, агрессивный напор и тычки в зубы благоухающим свежим дымом стволом.
В своей принадлежности к губрозыску признался только один, напарник убитого, с которым они внедрились на Хитровку еще в прошлом году. Из сбивчивых и путаных слов трудно было понять, чем они больше занимались, «освещением» замыслов преступного мира или собственным обогащением. «Матрос» и в самом деле был из гельсингфорсской братвы (одичавшей и озверевшей от безделья на шестой год) стоящих без дела у стенки линкоров, а третий — «мастеровой» — оказался бывшим приказчиком молочного магазина Чикина, соблазненным возможностью широко пожить в голодное время под надежной милицейской «крышей».
Они даже и не грабили по-настоящему, а просто выезжали на обыски по добытым у наводчиков адресам и выгребали подчистую то, что состоятельным людям удавалось укрыть от предыдущих изъятий и реквизиций. А заодно распродавали и делили выручку за имущество того самого Пал Саввича, к которому и шел Рудников. Сам же хозяин квартиры недавно умер.
— Все ясно, господа? — Шульгин сказал «господа», но смотрел только на поручика, справедливо считая, что от гвардейца Басманова сейчас пользы будет мало.
Рудников молча кивнул и указал «кольтом» в сторону коридора.
— Пошли, соколики. А ты со мной, Михаил Федорович, рядом постоишь, мало ли что…
Басманов без удовольствия, но понимая необходимость происходящего, встал с табурета. Против ожидания Новикова никаких неприятных сцен с мольбами о пощаде, паданием на колени и размазыванием соплей по щекам не произошло. Смертники покорно, хотя и на подгибающихся ногах, поплелись в указанном направлении. И вправду, к концу гражданской войны жизнь человеческая сильно подешевела. И чужая и своя.
Выстрелы из подвала прозвучали едва слышно. Все это время Андрей, оставаясь в передней комнате, держал под прицелом лежащих на полу воров. Для них все происшедшее было не совсем уж неожиданным, к осложнениям в трудной бандитской жизни тут все привыкли, но стремительность и беспощадность пришельцев ошеломляли.
Все-таки в первых десятилетиях века темп жизни был значительно медленнее.
Но их еще ждала отдельная мизансцена.
— Встать! Подойти к стене! Мордой, мордой…Руками опереться, ноги подальше. Вот так… Ну, шелупонь, кто тут у вас главный? — проверив карманы и загашники хитрованцев на предмет оружия, спросил продолжающий играть роль пахана новой банды Рудников. На него обыскиваемые смотрели со страхом и почтением. Быстрота и жестокость расправы произвели должное впечатление.
Нынешнего, послереволюционного блатного языка поручик не знал и настоящего вора разыгрывать не пытался, да и необходимости в том не было. К уголовному миру за последнее время прибилось столько случайного люда, от бывших гимназистов и офицеров до попов-расстриг и аптекарей, что все давно смешалось, верх брал тот, кто «круче», невзирая на происхождение и стаж. Ничего не поделаешь, здесь тоже вступили в свои права «либерте, эгалите, фратирните».
— Вон наш главный лежит, Хряк его звали, — указал один из парней на незадачливого стрелка.
— Хряк! — презрительно сплюнул поручик. — На подсвинка не тянет, а туда же… — Наклонился над убитым, перевернул на спину, без усилия выдернул из-под ключицы нож. Вытер об его же пальто, протянул Новикову рукояткой вперед.
На вид Хряку было лет двадцать пять, лицо почти интеллигентное, особенно когда смерть стерла с него томно-наглое выражение. Откуда вдруг у этого парня такая нелепая кличка?
В руке он сжимал никелированный пистолетик калибра 6,35. Действительно пижон, что тут скажешь.
— А по профессии вы кто здесь? — продолжал спрашивать Рудников. — Портяночники все?
— Обижаешь, кореш, — прогудел дьяконский бас из середины строя. — Домушники мы тут, природные. А тех и не знали почти, так уж не к ряду вышло. Хабар толкнуть зашли, ну и обмыли чуть…
— Кореша твои в подвале валяются, — осадил фамильярность Рудников. И повернулся к Новикову: — Покараульте их еще, а я тут осмотрюсь по закоулкам, мало ли что…
Вернулся поручик минут через десять, обойдя все примыкающие комнаты, коридоры и чуланы.
— Порядок. — И засунул свой устрашающего вида «кольт» под ремень. — Однако загадили они квартиру и распотрошили все. Пал Саввич полвека наживал, аккуратист был. Куда старика подевали, хевра, дядьку моего?
— Да не трогали мы его, ей-бо, вот те крест! — снова ответил дьяконский голос. — Помер он, сам помер, от старости, скоро уж сороковины. У Хряка с ним дела были, да у того, Копченого, что вы шлепнули, он вроде как и наследство принял. Хабар стал скупать. Ну а наше дело какое — украл, продал на блат, выпил, и вся радость…
— Кончай базарить. Знач так, сявки. Теперь мы тут жить будем. Забирайте свою хурду — и у… Сами запомните и другим передайте, кого в ближнем коридоре увижу, замочу без понта. Вы меня в деле видели. Узнаю, что языком ляскаете, — в сортире утоплю…
— Обожди, Мизгирь, я лучше придумал, — вмешался в игру Шульгин, который тоже рос в воровском квартале, хоть и на сорок лет позже.
— Вы, убогие, жить хотите? Хорошо жить, я имею… Тогда вот так — очищайте себе хавиру напротив нашей и живите. Кто из соседей пасть разевать станет — заткните. У нас на подхвате будете. За службу поимеете больше, чем от Копченого. Но делать все будете, что я скажу. Кликуха моя — Пантелей. Не слыхали? Ничего, еще услышите. Или у питерских поспрашайте, те уже хорошо знают. Я — Пантелей, он — Мизгирь, это — Князь, это — Таракан…
Басманов, услышав, как его назвал Шульгин, поморщился. А тот, разбрасывая клички, не имел никакой задней мысли, говорил, что в голову пришло, лишь бы без запинки.
— А тут будет наша хаза. По делу, без дела, но чтобы двое-трое ваших сявок всегда на стреме стояли, только свистну. Местная рвань ошиваться станет — гнать в шею, чужого увидите — перо в бок и в аут. Сами не справитесь, кого из нас позовите, но это вам уже в глупость будет. Не одобрю. А позовем — на цырлах сюда. И ни в каком разе больше. Теперь — так…
Он по очереди развернул к себе лицом каждого, буквально на секунду фиксируя взглядом глаза очередного «пациента», и, словно теряя интерес, небрежно отталкивал. Но они этот взгляд запомнили…
— Ну и все. Узнаю каждого хоть в Сухуме, хоть в Одессе. Теперь, Мизгирь, пригляди. Всю хурду, а первей всего жмуриков из хазы долой. Лучше всего — в реку. И полы выдраить, как в Бутырках учили… Потом еще глянь, где квартировать будут. И за труды дай чего-нито.
Через полтора примерно часа, когда домушники, обращенные в шестерок, закончили уборку и удалились, тихие и вежливые, не совсем еще понимая, повезло им или наоборот, прихватив с собой массу всякого тряпья и прочей дряни, имеющей тем не менее определенную рыночную стоимость, Рудников устроил экскурсию по квартире.
— Я ведь давно ее в виду имел, сам не зная, для чего, — повествовал он. — Павел Саввич, еще с восьмидесятых годов (прошлого века, ХIХ, разумеется) съемщиком этого корпуса состоял и главным хитровским «каином», скупщиком краденого, одновременно. Деньги жуткие зарабатывал. Я у него с десятого года, как в газету поступил, бывал здесь иногда. Очень ему мечталось в книгу попасть, он книги уважал, особенно Крестовского и Гиляровского любил почитывать. Ты, говорил, Витя, и про меня что-нибудь такое изобрази, вроде как в «Парижских тайнах». А вот не дождался, помер. Однако живы будем, непременно напишу, колоритнейшая был личность. А помер, скорее всего, действительно своей смертью, хоть и крепкий был, но уж за семьдесят. Про Хряка с Копченым еще выясню, что да кто, однако обратите внимание, полы не взломаны, подоконники на месте. Значит, или знали, где старик деньги свои прятал, или, наоборот, знали, что искать нечего…
— А может, Виктор Петрович, после победы сам его место займешь? Куда как прибыльно, а я уж прослежу, чтобы тебя и новая полиция не трогала? — Шульгин вроде как пошутил, но и Рудников, вежливо хохотнув, словно бы задумался.
Квартира же Павла Саввича на самом деле была недурна. Специально ли ее так спланировали, или она образовалась в процессе многочисленных перестроек? Четырехкомнатная, метров в сто полезной площади, она отличалась длиннейшими, изломанными, вдоль и поперек ее пересекающими коридорами. Все комнаты были расположены на разных уровнях, соединенные то крутыми, то пологими, от десяти до трех-четырех ступенек лестницами, с окнами, выходящими на все четыре стороны света. И решетки на окнах из прутьев в вершок толщиной, и ставни дубовые тесаные на болтах.
Обшарпанные, конечно, стены, штукатурка кое-где отстает пузырями, и масляная краска шелушится, но в целом жить можно. Из кухни с закопченными печью и потолком над ней, оттого что четыре зимы топили черт знает чем, вплоть до газет и соломы, железная дверь черного хода вела на задний двор, а та, потайная в коридоре, соединялась кирпичным тоннелем с подвалами соседнего корпуса, а люк из чулана вел вообще неведомо куда, возможно, и в кремлевские подземелья.
Даже ватерклозет в квартире действовал, хотя ржавая вода еле-еле сочилась из склеротических труб.
Правда, из былой обстановки в квартире осталось только то, чего не удалось вынести или спалить в буржуйках — дубовый стол, титанических размеров диван, разностильные стулья и табуретки, наверняка принесенные позже, и резной буфет с остатками посуды.
— Живем, господа. Вам, Виктор Петрович, особливая благодарность и рукопожатие перед строем…
— Да что ж…Рад стараться, если пригодилось. И вы молодцом, Александр Иванович, в жилу мне подыграли. Словно сами из этих… А Пантелей — это кто? Я вроде не слышал.
— Есть такой в Питере налетчик знаменитый. В полную силу еще не вошел, но знающие люди считают — через пару лет королем будет. Ежели не остановит кто…
Новиков извлек из вещмешка предусмотрительно упакованные баллончики мощного универсального дезинсекталя.
— Давайте, братцы, санобработку проведем. Каждый аршин протравить, клопов да блох со вшами тут наверняка тьма. Хорошо хоть публика эта, не искушенная прогрессом, даже про ДДТ не догадывается, так что мы их разом. И будем обживаться. Павел Саввич надежно устраивался, в случае чего неделю можно обороняться. Крепость…
В маленькой дальней комнате, выходившей единственным окном на примыкающий к Москве-реке пустырь, Шульгин бросил на пол свой и Новикова матрасы, надул их с помощью ножного насоса, притащил сюда же табуретку и два стула, растопил чугунную, заводской работы буржуйку, стал разбирать и раскладывать принесенное с собой имущество.
Мешки не выглядели слишком тугими, но поместилось в них немало, да еще и под одеждой, в карманах и подсумках, кроме оружия и боеприпасов, удалось спрятать массу полезных в здешней жизни предметов.
На вбитых в стены еще прошлыми постояльцами гвоздях развесили «АКСУ», сумки с запасными магазинами и гранатами. Недельный продовольственный запас отнесли на кухню. Пригодится на крайний случай, а вообще они заметили, что за золото даже в голодающем городе можно приобрести все, включая икру и балык, невзирая на «военный коммунизм».
В чуланчике Басманов обнаружил две ведерные бутыли довольно чистого самогона.
— Пойдет гвардейцам нашим с дорожки для сугрева.
— Я бы и сам не прочь, двенадцать часов на ногах, да барахла на себе чуть не два пуда потаскал… — Шульгин со стоном потянулся. — И что там у нас сегодня будет на ужин?
Рудников, с которым они раньше и знакомы-то были едва-едва, оказался человеком во всех смыслах незаменимым.
— Готово уже. Минуток пять — и все. Калачи свежайшие, в сковородке колбаска…
Новиков поднял крышку огромной, как автомобильное колесо, чугунной сковороды. Действительно, колбаса зажарена прямо полукольцами, в застывшем тускло-белом сале.
— Нет, я воздержусь. — Он с сомнением покачал головой. — Она, может, собачья, если не хуже…
— Да что вы, Андрей Дмитрич! — Рудников засунул в рот порядочный кусок, вдумчиво разжевал.
— Чудесная колбаса, крестьянская, с чесночком. Стали б фартовые собачатину жрать. Я ее сейчас разогрею. Дрова вон даже наколотые…
Коньяк во фляжках решили пока поберечь, выпили по полстакана самогона. Вполне ничего на вкус оказался, лучше того, который приходилось пить в студенчестве на сельхозработах.
С опаской Новиков попробовал шкворчащую и стреляющую жиром на раскаленной сковороде колбасу. Нет, на самом деле, вкуснятина!
После второго полустакана Басманов вдруг спросил:
— Простите, Андрей Дмитриевич, что за нужда была вам лично на дело идти? Рисковать зачем? Неужели мы б сами не справились? А вы уж потом, на подготовленные позиции…
— Ну, Михаил Федорович, — ответил Новиков, хрустя огурцом, — я же не спрашиваю, на кой ляд вам потребовалось в эти добровольческие дела ввязываться, по кубанским степям с винтовкой по колено в снегу бродить. От Петрограда до Гельсингфорса совсем близко, куда ближе, чем от Питера до Ростова и Екатеринодара. Свободно могли бы со всем семейством к Маннергейму перебраться, он ведь сослуживец ваш? Не иначе полковником сейчас были бы, по Эспланаде шпорами звенели… Вы нас до сих пор за патрициев каких-то держите. Мол, дружина пусть воюет, а мы на веранде чайком будем баловаться…
— Оно, конечно, кому как, — вмешался Шульгин. — А вот я так просто развлечься намереваюсь. Заскучал, можно сказать. После Африки совсем ничего интересного в жизни не случалось. — Сашка посмотрел на часы.
— Однако пора.
В своей комнате он выставил в окно антенну рации, передал короткий условный сигнал, дождался ответов от командиров рассеянных по городу групп:
— Я третий, нахожусь в Сокольниках…
— Я пятый, на Рогожском кладбище…
— Одиннадцатый, иду дворами вдоль Ордынки…
Никто не потерялся. Указав место сбора и включив непрерывную подачу пеленга, Шульгин послал Рудникова с фонарем обеспечивать встречу.
К трем ночи прибыли все. Зря большевики пугали комендантским часом и бдительностью своих патрулей. Сорок вооруженных бойцов пересекли Москву насквозь по всем азимутам и обошлись не то, что без стрельбы, а даже и без ножей. Но при этом и изобретательность проявили… Одна из групп раздобыла где-то бочку золотаря и провезла на ней все снаряжение плюс десять ящиков патронов и гранат. Другая воспользовалась кладбищенскими дрогами, командир третьей просто провел своих людей строевым шагом от самой Таганки, нарочито не пряча оружия.
Отдав последние распоряжения, Новиков с Шульгиным наконец остались одни. Чертовски усталые, но довольные собой. Их коварный план начал удаваться.
В оконное стекло барабанил всерьез разошедшийся дождь. И это почему-то успокаивало. Гудел жаркий огонь в буржуйке, насыщаемый сухим до звона мебельным деревом. Ореховым или грушевым.
— Ну вот и снова мы дома, Андрюх, самая малость осталась, — произнес элегически Сашка, с усилием стащил узкие, отсыревшие сапоги, белые шерстяные носки и протянул к печке сопревшие ноги, блаженно шевеля пальцами.
— Только уж дом-то больно загажен…
— Какой ни есть, а наш. Другого теперь не будет. С утра пойдем, налегке прогуляемся. Только тебе надо бы поприличнее одеться. Комбригом каким-нибудь. Автомобиль раздобудем, покатаемся, местность изучим…
Шульгин задул лампу, предварительно раскурив у верхнего обреза стекла сигару, густыми клубами дыма заполнил комнату, чтобы перебить запахи дезинсекталя и прежних хозяев.
В плотной гуталиновой темноте, которую почти не рассеивали багровые блики из поддувала, огонек сигары полыхал, словно сигнальный фальшфейер.
— Возьми рацию, пока не лег, — попросил его Новиков, уже заползший в спальный мешок. — Попробуй с Берестиным связаться. Что там у них новенького случилось?
— Успеется. — Судя по голосу, можно было представить, как Сашка пренебрежительно махнул рукой. — Давай лучше еще по граммульке примем, в узком, значит, кругу. А то я заметил, после наших космических приключений людское общество меня утомляет. С трудом выношу, когда больше трех человек рядом суетится…
Слышно было, как он гулко глотнул из фляжки, словно не коньяк пил, а воду через край ведра, передал посудину Андрею.
— Я вот сегодня целый день в одиночку гулял, мыслей всяких передумал уйму. Поначалу все удивлялся — отчего это я чувств никаких таких не испытываю? Вроде бы черт знает что — прошлое все-таки, и вокруг родные в будущем места… А я хожу — ну словно просто в какой-нибудь захолустный Усть-Сысольск случайно заехал. Помнишь, как первый раз в Суздаль попали… А чтобы как следует проникнуться — по нулям…
Новиков не отвечал, предоставляя Сашке возможность выговориться. Наверняка он не просто так разговор затеял, что-то поважнее, чем впечатления от встречи с Москвой, его волнует. И не ошибся. Еще немного порассуждав об увиденном в городе, коснувшись совершенно безнадежной картины с женским вопросом, Шульгин подошел к главному.
— Вокруг Кремля я тоже побродил. И вот что надумал — а на кой нам ждать? Совершенно свободно можно произвести десантно-штурмовую акцию… Запросто. Ночью, с трех сторон, через стены. Потом блокировать изнутри ворота — и делай, что хочешь…
Идея эта в первый момент показалась Новикову дикой.
— Ты что? Нас сорок человек. А там одного гарнизона тысячи полторы. Да в городе войск уйма…
— А наплевать! Рабочих ворот там трое. На каждые по пять человек нужно, чтобы захватить и удерживать. В башнях бойницы, все подходы простреливаются насквозь. Патронов хватит. А остальные двадцать пять захватывают дворец со всем содержимым. Как в Кабуле…
— И что?
Шульгин в темноте фыркнул:
— Что-что! Чего ты девочку из себя корчишь? Как захотим, так и сделаем. Когда мы всю компашку захватим, тогда и будем решать. Тем, кто снаружи останется, ультиматум предъявим. Или капитуляция, или…
Андрей лежал, вытянувшись, в своем мешке. Уставшее за день тело медленно расслаблялось, выпитые самогон и коньяк на голову совсем не подействовали, просто мысли стали быстрее и легче. И Сашкино предложение вдруг показалось вполне разумным. Только с другой стороны.
— Нормально. Это ты здорово сообразил. Мы здесь для чего? Разведка боем, правильно? Вот и проверим. Если нас кто-то пасет и в состоянии наши действия контролировать, пусть так и воспримет… Зачем мы сюда пришли? А вот за этим. Кремль взять, Ленина шлепнуть… Будем готовиться, не слишком даже маскируясь. Засекут, меры какие-то примут — хорошо. А если нет — доведем замысел до конца. Белые начинают и выигрывают…
Шульгин, вскочив с матраса, отобрал у Андрея фляжку, устроился на подоконнике, под струей вливающегося в форточку сырого и холодного воздуха.
— Я о таком сначала не думал. А теперь очень мне захотелось раз и навсегда с ними разобраться, особенно как по городу погулял. Не знаю, что ты увидел, а я насмотрелся. Нельзя им позволить жить на свете. Ты поэзию лучше меня знаешь. И Ахматову знаешь. Что мужа ее, твоего любимого Гумилева, они скоро расстреляют ни за что, ты помнишь? А я недавно узнал, что у нее еще и брат был родной, морской офицер. Его в Крыму убили, в ноябре двадцатого. Она стихотворение тогда написала:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
— Вот так вот. А ты говоришь! Я поначалу как игру все это воспринимал, и когда с Антоном договаривались, и когда с Олегом спорили. А пожил здесь месяц — все! Я теперь в натуре готов и стрелять, и вешать… Не должны они в России существовать ни в каком качестве!
— Да что ты меня агитируешь? — удивился Новиков. — Это ж я твой идейный отец и учитель. Ради бога — сумеешь эту кодлу живьем захватить, делай, что хочешь. Военно-полевой суд учини или на усмотрение народного веча передай. Я о другом размышляю. Мне интереснее до корней добраться. А так что ж, почему и не побаловаться?
Андрей обсуждал с Сашкой детали и все больше убеждался, что замысел вполне реален. Не только по чисто военным параметрам, а просто психологически. Тут ведь что важно — в двадцатом году и у рядовых, и у командиров стиль мышления принципиально иной, чем к концу века. Это они уже отметили во время боев в Таврии. Никто понятия не имеет о тактике спецназа, о действии малых групп в уличных боях и внутри зданий. Оказавшись под внезапным ударом неизвестного противника, да еще и спросонья, защитники Кремля инстинктивно будут сбиваться в кучу. Все, кто не потеряет голову совершенно, станут стремиться организовать оборону на заранее намеченных рубежах и позициях, группироваться вокруг взводных и ротных командиров. И правильно, их так учили.
Но тем самым они полностью отдадут инициативу атакующим, для которых чем плотнее боевые порядки противника, тем лучше.
Само собой, ничего не зная о тактике и целях напавших, красные командиры не смогут предпринять разумных контрмер. А если вовремя приоткрыть одни из ворот, многие защитники с удовольствием разбегутся…
И все это пока даже без учета подавляющего огневого превосходства. Три-пять автоматов в скоротечных схватках на лестницах, в коридорах и многочисленных внутренних двориках куда эффективнее, чем полсотни трехлинеек. Да ведь, и кроме автоматов, есть еще много всего…
Как это обычно с ним бывало, Андрей уже зрительно представлял планируемую операцию.
Ночь, темнота, туман, желательно — ветер посильнее. Забросить кошки на стены в нескольких местах сразу. Через ноктовизоры караульные, если они вообще окажутся на стенах и башнях, будут как на ладони, а рейнджеры останутся невидимками. Пока будет возможно — работать без шума, ножами и штыками…
Он вообразил, как бежит с автоматом наперевес по длинному-длинному коридору, распахивает ногой пятиметровой высоты дверь в зал, где заседает ЦК или Совнарком. Отчего-то во всех фильмах про революцию съезды и прочие сборища проходили непременно глубокой ночью. Словно на них собирались какие-то морлоки…
Очередь в потолок, сверху — дождь штукатурки и хрустальных подвесок от люстр. «Которые тут временные — слазь…»
Очень эффектно. Какою мерою мерили, такою и отмерилось вам.
Глядишь, новый, а может, и тот же самый Эйзенштейн уже про это фильм снимет. Или про штурм Зимнего не он, а Эрмлер расстарался?
— Хорошо, Саш, считаем, что идея принимается. Только так — ты работаешь на ее практическое осуществление — рекогносцировку провести, расположение постов узнать, хоть примерную численность гарнизона… А я со стороны посматривать буду — вдруг да и клюнет кто?
Слышно было, как Шульгин громко плюнул снизу вверх в открытую форточку.
— Знать бы только — существуют ли вообще те, о ком ты думаешь, и если да, то не в состоянии ли они читать наши замыслы, как прошлогоднюю газету?
— Почему — прошлогоднюю? — не понял Новиков Сашкиной ассоциации.
— Ну, без особого интереса, потому что и так все давно известно.
— Изящная посылка. Только, исходя из нее, лучше сразу мешки в охапку и — на Палм-Бич…
— А вот этого не дождутся. Иль погибнем мы со славой, иль покажем чудеса. Еще коньяк будешь или я допью?
— Не буду, и тебе хватит. Ложись, утро скоро, хоть часика четыре соснем…
