Я Ун-Амун, привратник храмовых врат в святилище великого Амона-Ра, что в городе Фивы. Я встречаю людей, приходящих помолиться божеству и поднести ему дары; встретив же их, веду от пилонов входа к бассейну, а затем – через мощенный камнем двор в первую залу храма, где высится Амон, владыка престола Обеих Земель. Остальное – дело жрецов; они берут у людей приношения и творят вместе с ними молитвы, упрашивая бога даровать им то, чего не хватает для счастья: недужным – здоровье, бесплодным – детей, жадным – сокровищ, честолюбцам – славу, и всем и каждому – благоволение фараона, да живет он вечно!

Иноземец скажет: ха, привратник! Всего лишь сторож при храме! Но иноземцы глупы и не ведают наших обычаев. Начну с того, что привратником был мой отец, а до него – деды и прадеды. Это наследственная должность, и хотя я не жрец, но тоже служу Амону, имея толику почета и кое-что от приношений. Важное занятие – привратник! Надо разбираться в людях и знать, кого и как вести в святилище: вельмож – с поклонами и преклонением колен, тех, кто званием помельче – с одним поклоном, а немху можно лишь рукой махнуть, притом повелительно: идите за мной, жабий помет, и глаз не поднимайте. Если же вдруг явится очень большой господин, близкий к Великому Дому, следует пасть ему в ноги и лобызать сандалии, что тоже требует немалого искусства, иначе наглотаешься песка и пыли. Я все это умею, ибо служу при храме уже двадцать лет. Недаром сказано: у кого предки лепили горшки, тому привычен запах глины.

Еще я должен следить, чтобы входили в храм в чистых одеждах, омыв в бассейне ноги; чтобы двигались неторопливо, с почтением к богу и его жрецам; чтобы не болтали, но хранили молчание; чтобы не было знаков суетности на лицах, чтобы кланялись к месту и вовремя, а где положено, падали ниц. Еще я обязан знать службу, для чего обучен письму и чтению папирусов – ведь не во всякий день и час можно посещать святилище, ибо бывают времена великих таинств, когда лишь фараон, вечный Гор и сын Амона, может явиться к своему небесному отцу. Великий Дом, владыку нашего, я лицезрел не раз, и не только лицезрел, но и вел к храму, шагая перед ним в белоснежных одеждах, с опущенной головой и поднятыми к небесам руками. Можно ли счесть меня обычным сторожем? Меня, на которого падала тень фараона? Меня, который отирал губами пыль с его сандалий?.. Кто посмеет такое сказать! Только иноземец и безбожник, что молится всяким идолам! А идолы те – прах под стопою Амона!

Так, в верном служении, текли мои дни, и мудрый Херихор, верховный жрец, царский сын Куша и правитель столичного города Фивы, был мною доволен. Ныне его благоволение даже важнее, чем милость Великого Дома, ибо владыка Та-Кем сидит высоко и далеко, а Херихор близко, и может в любой миг явиться к храмовым вратам и обратить свой взор на некоего Ун-Амуна. К тому же всем известно, что верховный жрец главенствует над Фивами, рассылает приказы князьям, правителям земель, и без его слова фараон даже утиной ножки не съест и не выпьет чашу вина. Об этом знают все, но молчат или шепчутся так тихо, что не услышит севший на темя комар.

А я, пребывая всякий день у врат Амона, знаю еще больше.

Зачем человеку глаза? Чтобы видеть. Зачем ему ум? Чтоб размышлять. Зачем ему губы? Чтоб сжать их покрепче и не выпустить ни слова о том, что думаешь. Ибо болтливый быстро лишится головы и предстанет перед судом Осириса.

Но я не болтлив. Я видел, что владыка наш стар, болен и не отличается телесной крепостью. Словом, не великий Рамсес, который был высоким, могучим, на диво плодородным и прожил столько лет, что на две жизни хватит. Нынешний Гор, наш повелитель, клонится к закату лицо его желтое, кожа обвисла, и ноги он волочит, как подбитый стрелой журавль. И наследника у него нет, ни сына, ни даже дочери… А его священство Херихор – муж в расцвете сил, рослый и статный, с голосом, яки рык льва! Уйдет фараон в Поля Иалу, кто будет новым владыкой?.. Возможно, Несубанебджед, повелевающий Танисом и всеми Нижними Землями… Возможно, мудрый Херихор, возлюбленный Амоном – ибо кого же любит бог, как не своего верховного жреца?.. Херихор уже властвует над Фивами, и ему покорны маджаи, армия и Дом Войны, не говоря уж о жрецах.

И я, Ун-Амун, его доверенный слуга, тоже ему покорен. В храме возносят молитвы, во дворе святилища безмолвствуют, но у врат его слышны иногда разговоры – такие, что стоит мне запомнить. Особенно если беседуют знатные люди, семеры, военачальники, или болтают их жены, которым сказано нечто на ложе любви. Я слушаю, запоминаю, и если найдется в куче соломы финик, несу его господину. А господин мой Херихор ценит такие вести, ибо желает знать об умонастроениях в столице, особенно среди вельмож. Я шепчу ему в ухо, а он награждает за мои труды.

В один из дней правления владыки нашего – да живет он вечно! – призвал меня мудрый Херихор, повелев идти за ним к речному берегу. Случилось это в месяц эпифи, второй летний месяц, когда жара стоит такая, что не летают птицы, а крокодилы прячутся в глубине вод. Но господин мой Херихор будто не замечал зноя и шел так стремительно, что слуги с зонтом, опахалами и табуретом за ним не поспевали. На плечах его была пестрая шкура леопарда, знак высшего жреческого сана, одеяние сияло белизной, и казалось, что пыль не прилипает к его сандалиям.

Мы достигли берега у пристани, особого места, где нет других лодок, а только причалена священная ладья Амона. Тут Херихор подобрал свои одежды, сел на табурет в тени пальм и велел слугам нас оставить. А когда они это исполнили, произнес:

– Барка Амона-Ра совсем обветшала. Рассохся ее корпус, прогнила палуба, весла не раз ломались, а скамьи гребцов трещат и скрипят. Это недостойно божества.

Я промолчал, ибо слова Херихора не требовали ответа. Ладья и правда стала ветхой, а ведь на ней в праздник Долины возят статую бога, и статуя эта тяжела. Если треснут доски и пойдет изваяние на дно, беды не оберешься! Разгневается Амон, и дни наши, которые и так смутны и темны, станут совсем черными.

– Надо сделать новую барку, – сказал Херихор, хмуро глядя на священную ладью. – Клянусь Маат, эта и трех лет не выдержит! Полагаю…

Он снова замолк, и я, стоя перед ним, тоже хранил молчание. Ибо когда высший говорит, низший должен слушать и не давать непрошеных советов.

– Полагаю, – продолжил Херихор, – что в этом деле будут трудности. Прежде было так – дунет фараон в Фивах, поднимется буря за четвертым порогом, а в Хару и Джахи дрогнут стены крепостей. Но времена теперь не те. Оскудел Та-Кем, и знают об этом на юге и на севере. Не везут с юга золото, а с севера кедры.

В знак того, что разделяю мысли господина, я склонил голову. Херихор же велел мне приблизиться и сесть у его ног. А когда я сделал это, произнес:

– Собирайся в дорогу, Ун-Амун. Отправишься в Дельту, к владыке Таниса, а оттуда – в Джахи, за деревом аш для священной ладьи. Унофра, мой казначей, сочтет, сколько нужно бревен и сколько серебра и золота ты дашь за них князьям Тира, Сидона и Библа. Выполнишь все, будет тебе награда.

Но я совсем не жаждал той награды. Странствовать я не люблю и бывал лишь в ближних к Фивам городах, в Джеме, Коптосе и Дендере. В Фивах у меня уютный дом, жена Аснат, наложница Туа, трое детей и на столе хлеб и вино во всякий день. Веские причины, чтобы не ехать за море! Веские для меня, но не для мудрого Херихора.

Смутился я в сердце своем и сказал:

– Почему, господин, ты посылаешь меня? Кто же будет стоять у храмовых врат, пока я странствую по чужим морям и землям?

– Сын твой встанет, – ответил Херихор. – Знаю, что он уже видел пятнадцать разливов Реки и что он тобой обучен. Есть у тебя замена.

Смутился я еще больше и снова сказал:

– Почему, господин, ты посылаешь меня? Неопытен я в странствиях, редко покидал я Фивы, не видел моря и тех кораблей, что плавают в нем.

– Так и другие мои слуги того не видели, – ответил Херихор. – И не каждому из них я доверяю. Может так случится, что пошлю я в Джахи человека с серебром и золотом, пошлю его за кедром, а не увижу ни того, ни другого. – Тут он усмехнулся и уточнил: – Ни человека, ни кедрового бревна.

Склонился я перед ним, благодаря за доверие, а после в третий раз сказал:

– Почему, господин, ты посылаешь меня? Я из верных слуг твоих, однако не жрец, а порученное тобою дело – божественного свойства. Не лучше ли отправить кого-то в жреческом сане?

– Не лучше, – ответил Херихор. – Жрецы опытные и мудрые слишком стары и не снести им голод, жажду и другие тяготы долгого пути. А те, кто помоложе, слишком изнеженны, слишком любят вино и арфисток, и ни один не сравнится с тобой телесной крепостью. Вот в тебе я уверен, сын мой Ун-Амун. Уверен! Ты выдержишь голод и выдержишь жажду, ты молвишь нужные слова владыкам Джахи, а случится, и от разбойников отобьешься.

При упоминании о разбойниках я содрогнулся и начал опять:

– Почему, господин, ты по…

Но Херихор легонько стукнул меня по плечу и произнес:

– Вижу, давно моя палка не гуляла по твоей спине, Ун-Амун! Забыл? Хочешь попробовать?

Я не забыл. В жреческой школе, где я учился, Херихор, тогда молодой жрец, был моим наставником. И часто подвигал меня к усердию в письме, чтении и счете, приговаривая, как все учителя: «Ухо мальчика на его спине». Это верно. Но теперь я не мальчик, а мужчина, и принимаю неизбежное без палок. Палки веский довод только для глупцов.

– Покорен твоей воле, мудрейший, – пробормотал я, склоняясь к стопам Херихора. – Ты приказал, я услышал.

– Так-то лучше, – откликнулся мой господин. – Ты вернешься, Ун-Амун, обнимешь своих женщин и детей, получишь награду и упокоишься со временем в своей гробнице. И знаешь, почему я в этом так уверен?

– Почему, святой отец?

– Потому, что ты плут, Ун-Амун, большой плут и искусник в тех делах, что требуют упрямства и нахальства. А здесь необходимо то и другое. – Он наклонился ко мне и, хоть слуги стояли вдалеке, понизил голос: – Храм не так богат, как в былые времена, а в казне владыки нашего – да будет он жив, здоров и силен! – тоже поубавилось сокровищ. Поэтому не дам я тебе мешков с серебром и ларцов с золотом. Немногое ты получишь от Унофры… может, в Танисе что-то добавят, ведь Амон тоже их бог! Но будет это не плата за лес, а скорее дары правителям Джахи, и твой язык должен сделать их щедрыми. Подари медное кольцо с умным словом, и оно покажется золотым. Понимаешь?

– Да, мой господин. Но слышал я, что в Джахи много городов и много князей. К кому из них ты меня посылаешь?

Херихор задумался на недолгое время, потом сказал:

– К Закар-Баалу, правителю Библа. Бывает он слишком горд, бывает гневен, но больше других чтит богов Та-Кем, а в услужении его есть люди из нашей страны. Если помнят о земле предков, помогут тебе. Кроме того, торгует с Библом владыка Таниса, и к нему я дам тебе послание.

Мой господин ни разу не назвал Несубанебджеда по имени, только владыкой Таниса. Знак неприязни, и вполне понятной: два могущественных человека не могли испытывать дружеских чувств. Каждый думал на годы вперед, каждый мечтал о престоле и помнил, что есть у него соперник. Каждому было известно: бык умирает, но Апис живет. Так же и фараон в Обеих Землях.

Херихор молчал, уставясь в землю и о чем-то размышляя. С неба струился зной, Река катила воды на север, дряхлая ладья покачивалась у берега, и доски ее тоскливо скрипели, будто жалуясь на беспощадное время. Я, безмолвствуя, молил Амона о чуде – ведь мог же он превратить старую барку в новую, и тогда не пришлось бы мне ехать в дикий край, где обитают аму, хабиру, шерданы и прочие дети гиен. Мог он и другое сделать – вразумить Херихора, чтобы тот отправил в Библ не меня, а того же Унофру. Но мечты те были пустыми. Я понимал, что казначей и другие сподвижники – ценные люди для господина, и он не станет рисковать их жизнями. Ну а Ун-Амун – всего лишь слуга, полезный временами… Вернется – хорошо, не вернется – будет у храма другой привратник. Хвала Амону, если мой сын!

Но я ошибался, думая так о Херихоре. Внезапно он поднял голову и произнес:

– Одна рука в ладоши не хлопает. Ты красноречив, Ун-Амун, но речи твои надо подкрепить словом бога. Или хотя бы его видом, так как боги чаще молчат, чем говорят… Я дам тебе с собой великую святыню, дам Амона Дорожного, чтобы он охранял тебя в пути и помог столковаться с Закар-Баалом. Тот, с кем Амон, уже не просто мой гонец, а посланник бога! Понимаешь ли ты это, сын мой?

– Вижу, слышу и понимаю, – ответил я, простираясь в пыли.

– Хвалю твои глаза, уши и разум, – раздалось в ответ. – Береги же эту святыню! От чужих рук береги, от нечистых взглядов и поругания! Она дороже золота и серебра, что даст тебе Унофра!

На закате я вернулся в свой дом, велел Аснат и Туа собрать еду и кое-какую одежду и сказал им, что уезжаю надолго. Женщины взвыли, дети мои опечалились. Но печальнее всех был Брюхо, которому выпала честь меня сопровождать. Обойтись без него я не мог, ибо всякий, кого нагружают сокровищами, нуждается в помощнике. У сокровищ есть свойство привлекать алчные взгляды и воровские руки, и лучше, когда следят за ними четыре глаза, а не два. Я объяснил это Брюху, дал ему пива с лепешкой, и он утешился. Но женщины выли всю ночь.

Утром я простился с ними, обнял Шедау, сына Аснат, и двух маленьких дочек Туа, обул прочные сандалии и, как было велено, пошел к Унофре. Брюхо тащился следом, жалуясь то на жару, то на тяжесть дорожного мешка, то на сбитые ноги и слишком жидкое пиво. Оставив его у храмовых врат, я пересек двор, как делал это тысячи раз, миновал залу с огромными колоннами и изваянием Амона, юркнул в узкий полутемный коридор, спустился вниз по сорока ступеням и вошел в сокровищницу. Там меня ожидала большая, обтянутая ремнями корзина, а в ней – ларец и ящичек из кедра высотою в локоть. Унофра, шепча молитву, открыл дом бога, и мы склонились перед ним. Ящик внутри был обтянут пурпурной тирской тканью, и статуя божества прочно закреплена с помощью деревянных распорок.

Мы взвесили сосуды, что хранились в ларце, и каждый потянул на пять дебенов. Серебряные предназначались для возлияний и были украшены обычным орнаментом из листьев и стеблей папируса. На золотом, более искусной работы, мастер отчеканил ибисов, что шли чередою вокруг узкого горлышка. Ибис – священная птица бога Тота, которого почитают в Гермополе. Тот – писец богов, древний бог мудрости, и сосуд тоже был старинным, не очень чистого золота. Возможно, Унофра хотел избавиться от него, или не нашлось в сокровищнице другой вещицы, подходящей к случаю. Не так уж много хранилось в ней богатств.

Унофра отметил выданное в своих папирусах, и я взвалил корзину на плечи. Поднимаясь по лестнице, я думал о том, как одинок и беззащитен странник, оставивший дом свой, и землю, и город; поистине, в чужих краях он, словно испуганный мышонок под бычьим копытом. Но я не ощущал ни одиночества, ни страха, и это меня удивило. Потом я вспомнил, чт^'о несу на спине, и возрадовался: со мною был мой бог, и это дарило уверенность и спокойствие.

Я направился к пристани, где поджидала лодка, спустился в нее и велел Брюху сесть у моих ног. Кормчий распустил парус, гребцы навалились на весла, плеснула о борт вода, и Фивы, великий Град Амона с тысячей храмов и дворцов, неторопливо отступил назад и начал таять в утренней дымке, пока не исчез совсем.

Был шестнадцатый день эпифи, второго летнего месяца.