ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тело его лежало на кровати, и боль в ноге была длинной и тяжелой, как рельс.

И боль и тело существовали отдельно. Он уходил от них все дальше. Он уходил от Тулина, от неразберихи собственных переживаний, от всей путаницы, какая была на комиссии.

Почему не сработал указатель? Он восстанавливал по памяти монтажную схему. Проводники, колодки, участок за участком, пока не стал ощущать ее, как ощущают собственные мышцы. Что, как, где было расположено в момент аварии? Он сам был указателем. Он входил в сырую свежесть облаков. Трещали молнии. Заряды наводились на пластины, пробивались сквозь фильтры. Лампы подхватывали сигналы. Гудели дроссели. Сотни сопротивлений, конденсаторов, катушек очищали, выпрямляли, усиливали сигналы, и все это в конце концов завершалось движением стрелки. Весь этот сложный организм существовал и работал ради этой простой тоненькой стрелки. Так и человеческий организм — живет, чтобы рождать мысль, поступок. Редко удается жить вот так нацеленно. Без отвлекающей суеты, ненужных разговоров и переживаний. Чтобы не думать про Наташу. Хорошо, что сознание не умеет раздваиваться. Когда думаешь только про вопросы Голицына, все остальное перестает существовать. Ведь для амперметра существует только сила тока, ни на что другое он не реагирует.

Судя по всему, указатель должен был сработать.

Возражения Голицына были серьезны и аргументированы, разложены по полочкам: верно, неверно. Для старика это была всего лишь сумма сведений, кости скелета…

Скрипнула дверь.

— Спишь?

Крылов закрыл глаза. Вспыхнул свет. Тулин постоял, постоял и снова повернул выключатель. Было слышно, как он прошел, задевая за стулья, с треском распахнул окно.

— Спектакль прошел с успехом. Теперь они такие добренькие, такие добренькие… Голицын предлагает к себе в институт. И тебя возьмет, если попросишь. Даже с шиком. Блудный сын вернулся. Лагунов и тот великодушен. Нет, все же они гуманисты. Какая доброта! Какой жест!

— Послушай, Олег, а как у нас был заземлен датчик?

Тулин засмеялся:

— Пример преданности своему делу. Он героически продолжал выполнять свой долг. Вот он перед нами, простой советский человек!

Крылов прищелкнул пальцами.

— Вдруг двойное замыкание? А? Тогда… минуточку… Нет, не выходит, — разочарованно признался он и открыл глаза.

Тулин сидел на диване, притиснув кулаки к глазам.

— Обрыв в цепи питания — вот что могло быть! — сказал Крылов.

— Теперь ничего нам не поможет.

— Но все сходится. Я могу доказать!

— Зачем?

От этого пустого голоса Крылов растерялся.

— Тогда они должны будут пересмотреть…

— Зачем? — снова тем же голосом спросил Тулин. — Ничего не может измениться. Мертвые не оживают. Мы с тобой прикованы к этому мертвецу навечно. И что бы ты ни доказал, тебе всегда покажут на могилу Ричарда. — Он выругался тоскливо, без злости. Одна горькая мысль не давала ему покоя. — Представляешь себе, если бы указатель сработал? Мы бы с тобой сейчас сидели в Москве в номере люкс и готовили бы доклад. Все было бы наоборот. Завтра конференц-зал, стенографистки, корреспонденты. Агатов, Лагунов заискивают, поздравляют. Южин ходит гоголем: недаром, Олег Николаевич, я в вас поверил. Банкет. Премии. Загранкомандировки… Какая ж это лотерея! И для всей этой сволочи я авторитет, прав — от начала до конца. Почему ж мне так не повезло? За что? Нелепый случай — и такое, такое дело накрылось. Начисто. Три года как проклятый я вкалывал…

— Мало ли что. Надо как-то перенести…

— О, у нас всегда достаточно сил, чтобы перенести несчастье ближнего! — Тулин откинулся к спинке, вытащил конфету. — Хочешь? «Белочка»! Раньше, когда я плакал, мать подсовывала конфетку. Теперь самому себе приходится подсовывать.

— Ты согласился пойти к Голицыну?

Тулин бросил ему конфету. Крылов не хотел никаких конфет, но почему-то не мог отказаться. Теплая, смятая конфета была тошно-сладкой.

— Будешь делать у него то, над чем смеялся, — сказал Крылов. — Нехорошо!

— А что такое «хорошо»? И что такое «плохо»?

— Все равно ты не имеешь права.

— Перестань орать. До чего же вы все любите орать!

Он скинул туфли и начал стягивать рубашку.

— Ты только о себе думаешь, — тихо сказал Крылов.

Из-под рубашки послышался ленивый смешок.

— А может, только о тебе.

— Как? — оторопел Крылов.

Рубашка полетела на стул. Тулин снял брюки, потянулся до хруста.

— Думаешь, шуточки с тобой шутили? За такую аварию тебе могли подвесить статью будь здоров. Один ты пошел бы под суд. Но у меня своя корысть — как подумал, что придется к тебе в тюрьму передачи таскать, так говорю: нет, господа, Крылов мне друг, а истины не видно, закрывайте нашу лавочку… — Он кривлялся, выламывался, при слабом свете луны голое тело его зеленовато поблескивало. — Все ради тебя делалось.

Крылов привстал.

— Нечего мной прикрываться. Пожалуйста, оставайся, работай, а я пойду под суд. Впаяют за халатность, но тема наша ни при чем.

Что-то произошло. Они не видели глаз друг друга, но каждый смотрел туда, где были глаза другого, и вдруг Тулин впервые почувствовал нелепость своего тона и, еще не понимая, не веря своему смущению, зябко передернувшись, сказал прежним наигранным тоном:

— Ах ты, христосик!

— Я понимаю, тебе трудно сейчас. Ты отдохни. Это — настроение, — сказал Крылов.

Тулин лег в кровать, укрылся одеялом.

— А знаешь, все логично, — задумчиво сказал он. — Пока у меня шло хорошо, ты дружил со мной и уважал, как уважают всякого удачника. Прибавь к этому, что ты нуждался во мне и я всегда помогал тебе, как мог. А теперь… когда падаешь с седла, становишься последней тварью. Упавшего топчут, и больше всего те, кто поклонялся.

— Нога болит, — сказал Крылов. — А то бы я тебе дал по морде.

Тулин медленно закинул руки за голову.

— Меня уже били. По щекам. Можешь добавить. Лежачего бить удобнее.

— Шут с тобой, — сказал Крылов с трудом. — Тебе сейчас тяжелее… — Он вдруг смутился: а что, если это так? — Ладно, не принимай во внимание. Все это чушь собачья. Пусть делают что угодно. Мне куда хуже видеть тебя вот таким.

Тулин усмехнулся.

— Да ты что ж, полагаешь, что я бы не смог вывернуться, если бы захотел?

— Ну так что ж ты?

— Не хочу.

— Что с тобой, Олег?

Тулин долго не отвечал, потом спросил с интересом:

— Слушай, а зачем тебе все это надо?

— То есть как так?

— А вот так, — повторил Тулин. — Зачем? Зачем ты стараешься?

— Так это ж все несправедливо… и потом — дело. Мне интересно знать…

— Ах, несправедливо, — подхватил Тулин. — Скажи на милость, какой праведник. А я не хочу… Хватит. Мы мучаемся, у нас какие-то нравственные проблемы, а прибыль получает со всего этого кто? Агатовы? Посмотри, как он взыграл на нашей аварии. И Лагунов. У нас высокие цели, творческие мучения, мы жаждем помочь человечеству, а они делают себе карьеру, приезжают сюда выносить нам приговор. Добьемся мы своего или нет, в выигрыше будет Лагунов. Не беспокойся, они проживут в свое удовольствие, ни капельки не терзаясь ни своим эгоизмом, ни беспринципностью или как там еще.

— Ну какое мне дело до них? — Крылов тоскливо вздохнул. — Я ж тебе совсем не про то. Чихать я хотел на них.

— Знаешь ты, юный натуралист, ты мне надоел. Я спать хочу.

Пружины матраца зазвенели. Стало слышно, как за окном трещат цикады.

— Увидим, как ты объяснишь это ребятам, — сказал Крылов.

— Дожили! Ты мне угрожаешь! А я на комиссию сошлюсь. Что с меня взять. Голубушка-комиссия все запретила. Да что там, наши все понимают, смирились.

— А я не смирился.

— Ты? — Тулин присвистнул, но тут же привстал, и Крылов увидел белое пятно его лица. — Кто ты такой? Ах да, ты пророк! Ты ж предсказывал, ты меня уличал, сам Голицын подтвердил твои прорицания. Теперь ты тоже вправе поучать меня. Значит, ты готов без меня продолжать работы? И даже занять мое место? Полагаешь, у тебя есть на это право? Так вот что. Я тебя щадил до сих пор, но я тебе могу открыть глаза. Ты неудачник. На кой черт я связался с тобой? Это же заразительно… Не будь тебя, полет прошел бы отлично. Все это знают. Агатова прислали тоже из-за тебя. Помнишь тогда, в Москве, я говорил тебе. Я так и знал. Не тебе стыдить меня. Он не смирился! Храбрец!.. Тебе нечего терять, вот и вся твоя храбрость. — Тулин неожиданно перешел на шепот: — А кто помешал Ричарда отослать? Ты, ты! Я согласен был отправить его, а ты оставил. Это ты виноват во всем, не я, а ты. Если б ты не вмешался, он был бы жив.

Заглянула луна. Выбеленные стены стали зелено-белыми, и по полу колыхались зыбкие тени. На шкафу лежал чемодан. Никель замков его блестел. На подоконнике лучился волосатый кактус. Льняная скатерть на столе тоже блестела. Все было очень красиво, как в театре.

Крылов вышел в коридор. В коридоре пахло уборной. Он вышел на крыльцо. Каменные ступени были холодные, и Крылов заметил, что он в одних носках. Он вернулся назад в номер и лег.

Было ли заземление датчика припаяно? Теперь это не играет роли. Может, припаяно, может, его вовсе не было.

Конфета была приторной, и собственный голос казался ему таким же сладким.

— Будет тебе, подумаем насчет возражений Голицына. Я боюсь, что без тебя не осилю, фосфору не хватит. — Он перевел дух, до чего ему было мерзостно от этого заигрывания. — Ну надо же ему ответить. Что ты на меня злишься? Мне хочется как лучше.

Он умасливал его, отбросив всякое самолюбие. Он избегал думать о себе, о словах Тулина, он больше не жалел Тулина, перед ним был человек, которого следовало использовать, взять от него то, что нужно.

Показалось, что он добился своего, они начали обсуждать возможные причины, почему записи не показывали мест, где возникают молнии.

— Нет, не могу, — вдруг сказал Тулин. — Ничего я не могу. Я все представляю себе, как разнесется по Москве…

— Погоди, не мешай, — попросил Крылов, но Тулин не слушал.

— Нет, нет, мне нужно заняться чем-то другим, совсем другим. Если б я мог вообще плюнуть на все. Объясни мне, зачем разрушать грозу? Зачем надо что-то создавать? Зачем указатель?

Вдруг Крылов улыбнулся.

— Ты что? — спросил Тулин, почувствовав в молчании Крылова эту невидимую уличающую улыбку. — А впрочем… И объяснения твои не нужны. Никто ничего не может объяснить. Все бессмысленно. Давай закурим.

— Давай.

Они встали у окна. Тулин зажег спичку, поднес Крылову, пристально рассматривая при свете огня его глаза. Никогда он не видел у Крылова таких глаз, непроницаемо твердых, совсем чужих. Маленькое пламя плясало в черноте зрачков.

— Да, все бессмысленно, — вызывающе повторил Тулин, — и жить надо без всякого смысла. К Голицыну так к Голицыну. Какая разница! Буду жить, как все, ничего выдумывать не желаю. Ну еще один индикатор, ну выясню, что центры возникают случайно. Что от этого изменится?

— Для кого?

— Например, для матери Ричарда. Ничем рисковать и жертвовать больше не хочу. Голицын был прав. Второй раз я жить не буду. Сейчас надо найти что-то быстрое, эффективное. Наверстать. И ты тоже не обольщайся. Уймутся волнения страсти, тогда видно будет.

— Нет, я не могу так оставить, — сказал Крылов. — Я все же попытаюсь разобраться.

— Сам?

— Да.

— Думаешь, что справишься? — с коротким смешком спросил Тулин.

— Не знаю. Но мне хочется попробовать.

— Давай, давай, мне это даже выгодно.

— А как же твоя мечта разрушать грозу, управлять грозой, самолеты в грозу, энергия грозы…

— Ты праведник, вот и благодетельствуй. Только с твоим моральным кодексом ничего не добьешься. Скажи мне, какой смысл быть хорошим, если хорошие люди пропадают? Им всегда хуже. Вот ты следуешь своим высоким правилам, а что в результате? Чего ты добился? Только облегчаешь торжество подонкам.

— Зато я не иду на компромисс.

— Вся-то наша жизнь — компромисс, — сказал Тулин. — Мы никогда не можем быть до конца честными и делать что хотим.

— Я не знаю, какой смысл быть хорошим. А какой смысл быть человеком? Раз уж ты живешь, то живи человеком, а не гусеницей. Не знаю, может быть, для себя надо быть хорошим, может, для других. Я не отказываюсь бороться, только я буду бороться честно, а если я сам буду подлость применять, тогда мне уже не с подлецами бороться, а за свое местечко среди них.

…Невозможно припомнить все, что он делал для Крылова, начиная со студенческих лет, и потом, когда он помог Крылову попасть на завод и в лабораторию и улаживал его размолвки с Леной, заставлял писать диссертацию, выручал деньгами… Развлекал, поддерживал в трудные минуты. Вытащил его сюда, когда он поругался с Голицыным. В их дружбе один все давал, а другой только брал. А теперь, когда первый раз меня тряхнуло, он уличает, обвиняет. Я защищал его на комиссии, а он… До чего ж это страшная штука — неблагодарность, хуже всего переносится! Неужто и после этого я не научусь плевать на всех и думать только о себе?

Здорово быстро все рухнуло. Тр-рах — и не осталось никого и ничего. Только что был ведущим физиком, руководителем большой темы, были друзья, поклонники. Женя, была известность, авторитет. И вот все исчезло. Ни работы, ни друзей, ни будущего. Теперь перед всеми только его ошибки. Поражение оголило ошибки, а была бы победа — и все сомнения и требования Крылова растворились бы в ее сиянии.

Поражение поглощает разом все. Никто не пытается рассмотреть в неудаче когда-то гениально составленную схему датчика, хитроумно добытые приборы, ночи, проведенные за вычислениями, желтые, облезлые от кислоты пальцы.

Он осторожно провел ладонью по щеке, и сразу кожа вспыхнула, словно еще чувствуя ожог от удара. Забавно: впервые за много лет увлекся, и, кажется, по-настоящему, а она с такой легкостью отшатнулась от него. Однако за что его сейчас любить? Сергей был последним убежищем, последней крепостью, последним, что оставалось от прошлого.

Всему виной талант. Талантливым людям всегда плохо. Будь ты побездарней, никто бы тебе не завидовал, никто бы от тебя ничего не требовал, Женя жалела бы, Сергей не был бы разочарован. Видите ли, ты не оправдал их надежд. Но не торопитесь, все еще может перемениться.

…И это тот человек, за которым ты шел без оглядки. Порвал из-за него с Голицыным, лабораторию бросил, работы оставил незаконченными. Прощал его слабости, защищал его перед всеми. Ради него ты мог пожертвовать многим и не пожалел бы. Гордился им — Тулин, твой друг Олег Тулин.

Будь он пустышкой, можно было бы понять его, но ведь он талантлив, зачем же ему так нужен успех, признание, слава, вся эта труха, к которой рвутся агатовы и за которую держатся лагуновы? Зачем такому человеку становиться подонком? Ну-ну, какой же он подонок, он просто устал, обижен, ему надо отдохнуть… Опять ты ищешь ему оправданий. Он сам умеет подыскивать себе оправдания, у него сколько угодно красивых оправданий.

Это всегда странно, и Лагунов был когда-то способным электриком, у него несколько крепких работ. А потом его сделали начальником отдела, председателем какого-то комитета, научился выступать, кого-то громить, и пошло, и пошло. Появились работы аспирантов с его подписью, а потом появлялись только брошюрки, интервью «Мои впечатления о конгрессе в Англии», «Ответ мистеру Вайнбергу». Начались хлопоты о выборах в членкоры…

Но то Лагунов, а тут Олег, твой Олег. Старая петроградская квартира на Фонтанке, ночные споры, поход на паруснике по Вуокси, как он плакал после похорон Дана, а как он рвался в Новосибирск. Что же произошло? И когда, когда они разошлись?

Вдруг он почувствовал, что это — прощание. Они ссорились и раньше, они много раз ссорились, но то было совсем иначе. Можно и сейчас рассмеяться и хлопнуть друг друга по плечу: «замнем для ясности», выпить, в шкафу еще стоит бутылка рислинга. А дальше? В том-то и дело, что дальше возникнет то же, они опять вернутся к этой развилке. И тут они распрощаются.

Ты сам виноват, что так получилось. В дружбе нельзя подчиняться, ты хотел сохранить дружбу, уступая, и сам шел на компромисс, чего ж ты его упрекаешь в компромиссах? Ты теряешь единственного друга, лучшее, что у тебя оставалось от молодости, и это непоправимо, теперь уже ничего нельзя изменить, вы расходитесь, и никак нельзя по-другому. «Но ведь это Олег, — сказал он себе. — Ужас, сколько нас связывает. Он-то это переживет, а вот тебе будет без него совсем худо…»

— Серега! — словно из глубины прошлого, донесся этот озорной голос, как будто ничего и не случилось. — Серега, у меня из головы вон, я же видел твою Наташу.

— Где?..

И, выслушав, ответил со спокойствием, радующим его самого:

— Я знаю. Она мне звонила.