«Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водой.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы.

И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды».

Серов захлопнул маленькую карманную Библию на французском и сунул ее за обшлаг камзола. После небольшого шторма, слегка потрепавшего его флотилию, море было блестящим, как зеркало, спокойным и пустынным. Казалось, оно простирается до бесконечности – привычная иллюзия для морехода, которую легко разрушить, поглядев на карту. Карта утверждала, что они находятся в Тунисском проливе, где от берега до берега, от мыса Эт-Тиб в Тунисе до Сицилии, около семидесяти миль. По масштабам двадцатого века совсем небольшое расстояние; Серов даже слышал, что между Сицилией и Тунисом собирались проложить подземный тоннель.

Однако: «Земля безвидна и пуста, и Дух Божий носился над водой…» Может быть, носился и кувыркался именно в этом месте…

Вытащив из-за пояса трубу, Серов осмотрел горизонт. Ни мачт, ни паруса… Через триста лет такого бы произойти не могло – Средиземное море стало одной из самых оживленных транспортных артерий. Но сейчас на планете обитали не шесть с половиной миллиардов, а много меньшее число людей. Сколько, Серов не представлял, но наверняка меньше миллиарда, так что Земля в самом деле была пуста – разумеется, с его точки зрения.

Северо-западный ветер подгонял «Ворона» и две галеры; корабли плыли на восток со скоростью пять с половиной узлов и через сутки должны были оказаться в мальтийских водах. Конечно, если продержится попутный ветер и не случится нового шторма; зимние бури в Средиземноморье налетали с пугающей внезапностью. Серов нес утреннюю вахту, у руля стоял Стиг Свенсон, в «вороньем гнезде» на грот-мачте устроился Рик Бразилец, а прочая команда отдыхала, расположившись кто на верхней, кто на орудийной палубах. Корсары уже очухались после Кальяри, но это событие было еще свежим, порождавшим массу воспоминаний и споров: кто больше выпил и кому досталась девушка погорячей, самая страстная и ненасытная. Над кораблем повис раскатистый хохот, гул голосов и стук костей – те, у кого оставались монеты, играли, их безденежные приятели болели и советовали. Солнце грело умеренно, но Серов полагал, что сейчас никак не меньше пятнадцати градусов тепла, прекрасная погода для начала января. Впрочем, то было мнение северного жителя, а его моряки, привыкшие к африканской и вест-индской жаре, временами ежились.

Глядя на свой экипаж, Серов размышлял о грядущей атаке на Джербу, бомбардировке фортеций и высадке десанта. Все это нуждалось в четком планировании, которое он еще не мог произвести – слишком мало знал о топографии и укреплениях острова. Но, по утверждению де Пернеля, такие данные имелись у рыцарей-мальтийцев, неоднократно пытавшихся взять штурмом пиратский притон и спалить его дотла. Однако успеха они не имели и, невзирая на храбрость и упорство, были не раз биты.

Серов, бывший офицер спецназа, догадывался, где кроется ошибка. Военная доктрина этого столетия была примитивной, как в эпоху Александра Македонского: пехота строилась для битвы, пушки и конница располагались на флангах полков или за линией пеших солдат, затем начиналась пальба из орудий и мушкетов, после чего солдаты сходились шеренгами под барабанный грохот, чтобы колоть и резать друг друга. Артиллерия поддерживала их, стреляя временами в гущу собственных отрядов, конница наносила внезапный удар или отражала атаку вражеских всадников, но в любом случае битва была сражением тысяч и тысяч бойцов, сгрудившихся на небольшом пространстве. Такая тактика являлась, в общем-то, верной, ибо успех сражения решали сабля и штык, а не снаряд и пуля; пушки и ружья стреляли на небольшие дистанции, перезаряжались долго, и огонь был малоэффективным. Батальон не пошлешь в атаку разреженной цепью, если у солдат не автоматы, а кремневые мушкеты; цепь будет прорвана массой противника и, с вероятностью десять к одному, уничтожена. В эту эпоху солдат еще не стал автономной боевой единицей и мог сражаться и выжить только в отряде своих сотоварищей.

Были, однако, исключения. Русские и украинские казаки умели воевать небольшими мобильными группами, подбираться скрытно и атаковать неприятеля сразу во множестве мест, повергая его в хаос и страх. Эту же тактику приняли американские повстанцы, боровшиеся с войсками Британии; они считали ее изобретением трапперов и индейцев. Казалось, что на море она неприменима, ибо боевые корабли европейских флотов обстреливали врага из орудий и редко сходились борт о борт, но карибские пираты, мастера абордажей и внезапных десантов, доказали иное. Фактически они являлись морской пехотой, лучшей в мире, так как других прецедентов не было – и не будет еще долгие, долгие века. Ни «морских котиков», ни «зеленых беретов», ни иных бойцов, способных атаковать превосходящего числом противника и одержать над ним победу. Жестокость и хитрость, упорство и ярость, владение любым оружием, искусство драться на зыбкой палубе, высадиться на берег вплавь или на шлюпках, рубить и колоть, стрелять и бросать гранаты – все это было для них привычным, как и сознание того, что дерутся они не по приказу, не во славу короля, а как люди вольные, за добычу и собственную жизнь. Это делало их непобедимыми, как в Вест-Индии, так и в других морях. Хотя, конечно, магрибские пираты были противником вполне достойным.

– Ко-аа-бл! – долетело с мачты, где сидел Рик. – Ко-аа-бл на ист!

Серов встрепенулся, направил трубу на восток, поймал крохотные прутики мачт. Паруса и корпус судна были еще не видны, скрытые горизонтом, и оставалось неясным, то ли это двухмачтовый бриг, то ли пиратская шебека или торговая галера. Мачты дергались в поле видимости, то приближаясь, то отдаляясь – корабль шел галсами на север, к берегам Сицилии. Купеческая лоханка? – подумал Серов, не опуская трубы.

Минут через десять он понял, что ошибается. Две мачты с латинскими парусами, узкий корпус, пушки на палубе и прорези для весел в темном борту… Несомненно, то была пиратская шебека. Высокий корпус и мачты «Ворона» на ней уже заметили, но двигался пират по-прежнему неторопливо, словно хотел намекнуть: не трогай меня, и я тебя не трону. Причина такой беззаботности скоро выяснилась – за первой шебекой шли еще две. Втроем они могли напасть на боевой корабль, рассчитывая прорваться сквозь огонь бортовых батарей. Видимо, «Дрозд» и «Дятел», плывшие вслед за «Вороном» и сидевшие низко в воде, были пиратам еще не видны.

Три шебеки, подумал Серов, чувствуя, как пресеклось дыхание. У Карамана тоже три… по крайней мере, столько вышло из Эс-Сувейры… эти идут с юга на север – может, от тунисских берегов, а может, с Джербы… И их тоже три!

Он опустил трубу, шагнул к планширу и крикнул:

– Боцман! Свистать марсовых наверх, ставить все паруса, готовить абордажную команду! Магометане на горизонте!

Внизу, на шканцах, заорал Хрипатый Боб, и кубики костей, вместе с серебряными монетами, вмиг исчезли. Одни корсары полезли на мачты, другие, подгоняемые Куком и Тернаном, ринулись за мушкетами или нырнули в люк, спеша к орудиям, затем появился хирург Хансен со своим медицинским сундучком, а вслед за ним – Тегг и ван Мандер. Этот переход от мирных игр и шутливых перебранок к полной боевой готовности был таким стремительным, что Серов не успел сосчитать до тридцати. Его офицеры вдруг оказались на квартердеке, ватаги Кука и Тернана встали с оружием у бортов, раскрылись пушечные порты, а мачты оделись парусами. Этот сигнал был понятен для капитанов галер – там тоже подняли все паруса и часть команд села на весла. Серов знал, что от его гребцов пиратам не уйти: свободные люди, в чьих душах бушует ненависть, трудятся с большей охотой, чем невольники.

– Ну, что там у нас? – поинтересовался Сэмсон Тегг, разглядывая в трубу шебеки. – Вижу трех недорезанных козлов… Сейчас мы их опустим рожами в дерьмо! Во имя Бога, Сына и Святого Духа!

Магрибцы, кажется, заметили фрегат, но в бегство не пустились, а повернули навстречу. Ветер дул для них противный, но был слаб, и шебеки шли теперь на веслах. Их бесполезные паруса поползли вниз, на палубах, у мелких пушек, засуетились люди в фесках и чалмах, и над морем раскатился рокот барабанов. Вскоре темп ударов стал быстрей, заставляя гребцов выкладывать все силы; теперь три узких хищных корабля точно летели над волнами, и встречный бриз, раздувавший запальные фитили, относил за корму клочья сизого дыма.

– Наглые!.. – пробормотал Тегг. – Пальнуть из носового орудия? Что скажешь, капитан?

– Не нужно. Идут прямо на нас, и пугать их не стоит. Хорошо бы пройти между двух галер и ударить по палубам картечью… Но аккуратно, чтобы не задеть надстройки на юте.

– Сделаем! – кивнул бомбардир, приподнимая бровь. – Думаешь, это Караман? Думаешь, с ним наши и Шейла?

Серов пожал плечами:

– Не знаю. Если в самом деле Одноухий, то Шейла вряд ли с ним – ни к чему тащить в море женщину на пятом месяце. А вот наши могут оказаться на этих посудинах – внизу, на гребных скамьях.

– Я их не задену, капитан, – сказал Тегг, сбежал по трапу и скрылся в люке.

Серов велел Рику спускаться с мачты и принести его шпагу и пистолеты. Потом объявил команде, чтоб не забыли о пленных, пообещав особый приз за предводителя и за любого турка в богатых одеждах. Скорость сближения фрегата и шебек была слишком велика, и, по совету ван Мандера, он приказал спустить паруса на фоке и гроте. Внизу, на орудийной палубе, слышался зычный голос Тегга, скрип пушечных станков и лязг ядер, что катились в пушечные жерла.

Пиратские суда шли треугольником: две шебеки впереди, на дистанции полукабельтова друг от друга, а третья, более крупная, окрашенная в синий цвет, держалась ярдах в двухстах за передовыми кораблями. Серов изучал ее в трубу, пытаясь вспомнить, была ли лоханка Карамана синей. На палубе он видел турка в огромной чалме, судя по властным жестам – реиса, но разглядеть его черты не удавалось за дальностью расстояния. Подзорная труба сильно уступала цейссовскому биноклю.

Марсовые, спустив паруса, сидели на реях с мушкетами, упираясь спинами в мачты, чтобы не сбросило отдачей после выстрела. Над ними свисали канаты. Разрядив мушкет, стрелок перелетал на вражеское судно с тесаком в зубах и превращался в бойца абордажной команды. Опасный фокус, но пришедшие с Серовым с Карибов владели им в совершенстве.

Барабаны, подгонявшие гребцов, вдруг сбились с ритма – видно, пираты заметили «Дятла» и «Дрозда». Эти галеры были такими же, как магрибские шебеки, и вражеским реисам выпала тяжелая задача: сообразить, что происходит. Быстро, не теряя времени! Может быть, фрегат удирал от судов правоверных и вдруг напоролся на новую их флотилию; но, возможно, две шебеки рядом с ним – в союзе с христианами и охраняют корабль. Выбор между жизнью и смертью! Идти вперед или пускаться в бегство?.. Секунды шли, весла пенили воду, шесть кораблей сближались, срок решения истекал – и вот последняя капля скользнула в клепсидре судеб: «Ворон» очутился между пиратскими судами.

Серов поднял клинок с крестообразной рукоятью, запрокинул лицо к небу. Ввиду изрядной скорости фрегата и шебек, молитва была коротка:

– Да будет к нам милостив Господь! И пусть пошлет нам этих нехристей в добычу! – «А мне – одноухого гада», – добавил он про себя и рявкнул: – Картечью… огонь!

Дружно взревели пушки, сметая бойцов с вражеских палуб и круша фальшборт, мачты и реи. Серов бросился вниз, к абордажным ватагам, а на мостике уже распоряжался шкипер, приказывал живо спускать кливера и паруса с бизани. Теперь «Ворон» двигался по инерции, замедляя ход и целясь острым бушпритом в синий пиратский корабль. Столкновение казалось неизбежным, но в последний момент ван Мандер отвернул, и тут же затрещали весла, ломаясь о корпус фрегата. Полетели крюки, грохнул залп мушкетеров, «Ворон» потащил за собой шебеку, и вдруг ее низкий борт и заваленная телами палуба оказались совсем рядом, на расстоянии протянутой руки. Снова затрещали выстрелы – на этот раз с мачт фрегата; сидевшие там корсары били прицельно, истребляя канониров и тех, кто был еще способен оказать сопротивление. Не пришибли бы реиса, мелькнуло у Серова в голове. В следующий миг он ринулся со всей своей ордой на магрибское судно, выстрелил в грудь одному противнику, проткнул горло другому и очутился у люка, ведущего на гребную палубу.

Оттуда несло густой вонью, как из нечищенного нужника. Сумрак полнился хрипами, криками, проклятьями на десяти языках, мольбами о помощи; кто-то во весь голос читал молитву на латыни, кто-то стонал под ударами плети – резкий свист рассекаемого воздуха и влажный хлопок о кожу завершались мучительным воплем. То был ад, пекло в миниатюре, устроенное одними людьми для других.

Серов сунул за пояс разряженный пистолет, вытянул другой, с пулей, и, морщась от смрада, начал спускаться. Рик и кто-то еще – кажется, Черч из нового пополнения – шли за ним с мушкетами наперевес. Низкое и мрачное подпалубное пространство занимало середину корабля; в центре тянулся помост, вровень с ним, по обе стороны, виднелись скамьи для гребцов, заполненные невольниками. Картина была знакомой: разинутые в крике рты, выпученные глаза, спины и плечи в багровых рубцах, поникшие в ужасе головы, зловоние и грязь. «Дева Мария, – пробормотал Черч за спиной Серова, – Дева Мария, заступница!» Месяца не прошло, как он сидел на такой же скамье и, обливаясь кровавым потом, гнулся над веслом.

Турок с кривой короткой саблей заступил Серову дорогу, но Рик, черной тенью проскользнув вперед, проломил ему череп ударом приклада. Другой надсмотрщик, огромный, как буйвол, трудился в дальнем конце помоста, с яростью хлестал гребцов – толстая плеть свистела и брызгала кровью. Это тоже было привычно Серову, побывавшему на двух десятках пиратских шебек: в момент схватки на палубе невольников избивали, чтобы предотвратить мятеж. Обычно их не ковали в железо, кроме самых дерзких, – кандалы и цепи мешали грести, но тут был в оковах каждый второй, а может, и все.

– Возьмите его. Живым! – приказал Серов, вытягивая клинок к гиганту-надсмотрщику.

Рик и Черч бросили мушкеты, обнажили тесаки и, как пара волкодавов, устремились к турку. Черч перерубил рукоять бича, Рик, ловкий, как пантера, зашел сзади, накинул на шею османа петлю и потянул, упершись коленом в поясницу. Надсмотрщик захрипел, пытаясь освободиться, но тут же замер, глядя на саблю Черча, просунутую между ног.

– Дернешься, пес помойный, яйца отрежу, – пообещал Черч. Его глаза горели дьявольским огнем.

– Ведите на палубу, – приказал Серов, разглядывая невольников. – Спокойно, пропащие души! Я, капитан Серра, взял этот корабль. Все будут свободны, клянусь Господом. Считайте, что вы родились во второй раз. – Повторив это на французском, он спросил: – Кому принадлежит шебека? Кто тут реис? Караман?

– Эль-Хаджи, – зашелестело в ответ. – Проклятый Эль-Хаджи, зверь, негодяй, ублюдок… Дьявол из преисподней…

– Черт! Опять неудача! – Серов повернулся и полез по трапу наверх.

Там корсары уже обшаривали убитых, резали раненых и швыряли трупы за борт. «Дрозд» и «Дятел», сцепившиеся с двумя другими шебеками, в помощи не нуждались – там тоже шла резня, слышались вопли погибающих и пистолетные выстрелы. Не приходилось удивляться, что гребцы-невольники из Эс-Сувейры и с пиратских шебек так быстро слились с командой «Ворона», усвоив приемы и обычаи Берегового братства. Попавшие на гребные скамьи турецких или магрибских галер были солдатами и моряками, плененными в бою; они не могли надеяться на милосердие своих хозяев и даже на выкуп, ибо считались убийцами правоверных. Те, кто выжил на галерах, были яростны, жестоки и крепки, как сталь; отличный материал для вербовки в корсарское воинство.

Рик и Черч тащили турка-надсмотрщика на ют, Серов шел следом, перешагивая через мертвые тела. Доска не нужна, подумалось ему; живых, похоже, не осталось. Но он ошибся.

– Капитан! Капитан, якорь мне в бок! Сюда иди! Глянь, кого словили!

Серов обернулся. На палубе у грот-мачты был распластан турок в чалме и шитой серебром епанче; он лежал ничком, уткнувшись носом в доски, а на его спине и ногах сидели Мортимер и Алан Шестипалый. Турок, очевидно, задыхался и то и дело начинал ворочаться. Тогда Алан колол его в задницу острием кинжала.

– Моя добыча! – заявил Мортимер. – Он в меня из пистоля палил, и саблей размахивал, но я…

– Не ты, а я его взял! – ухмыльнулся Алан. – Ты, краб вонючий, уже штаны намочил, когда он едва до кишок твоих не добрался!

– Взял! Надо же, взял! Врезал сзади по башке, когда я с ним дрался! Мой сарацин, клянусь преисподней! И награда тоже моя!

Алан ощерился и стиснул кулаки.

– Язык у тебя длиннее тесака. Я твою печень спас, ублюдок!

– Спас! Ты, навоз черепаший, отродье шестипалое! От какой скотины тебя мать родила? Какой урод трахнул ее в сортире? И как у него пупок не развязался от напряги?

Алан начал багроветь.

– Заткнитесь оба, – приказал Серов, содрал с турка чалму и убедился, что уши у него целы. Затем, дернув за волосы, приподнял его голову и молвил: – Это не Караман. Точно не Караман! За этого я дам вам по двадцать талеров. Оружие поделите: одному – сабля, другому – пистолет. И никаких свар на судне! Хотите поплавать под килем? Так я сейчас кликну боцмана и…

Но боцман был уже тут как тут – стоял, расправив плечи, и поигрывал широким ножом, какими буканьеры с Эспаньолы свежевали бычьи туши. При виде Хрипатого Алан и Морти сразу присмирели, поднялись, дернули турка вверх и поставили перед Серовым. У пленника оказалось породистое и явно не восточное лицо: длинный нос, узкие скулы и серые глаза. Возможно, он был из черкесов, которых брали в янычары.

На палубу шебеки перебрался Тегг, спросил:

– Есть пленные, Эндрю?

– Только двое. Этот, – Серов ткнул пальцем в огромного турка, которого держали Рик и Черч, – надсмотрщик над гребцами, а второй, я думаю, Эль– Хаджи, реис. Сейчас я с ним побеседую. Ну-ка, Морти, отпусти его и поищи Деласкеса либо Абдаллу.

Но пленник внезапно заговорил, мешая французские, английские и итальянские слова:

– Я знаю ваш собачий язык. Псы и те приятней гавкают! Скоро я не услышу ваших речей и не увижу ваших мерзких лиц. Я буду пить шербет из рук гурий, а вы – плавать в помоях и блевотине! Ибо я попаду в сады Аллаха, а вы, неверные свиньи, – добыча Иблиса!

– Путь в сады Аллаха может быть нелегким, – сказал Серов. – Я бы не советовал тебе торопиться. Возможно, я отпущу тебя, Эль-Хаджи, и гурии поднесут тебе шербет в Тунисе или Стамбуле. Клянусь, так и будет, если правдиво ответишь на один вопрос: где Одноухий Караман?

Тонкие губы реиса искривились в усмешке.

– А! Ты ищешь Ибрагима Карамана и женщину по имени Сайли! Я слышал о тебе. Ты – шайтан Сирулла!

– Так меня называют. Повторяю вопрос: где Караман?

Пленник молчал.

Серов огляделся. Шебеку уже очистили от трупов. Снизу доносились лязг и грохот – там разбивали оковы гребцов и одного за другим выводили их на палубу. Рик и Черч стояли за спиной гиганта– надсмотрщика, Алан и Мортимер стерегли реиса Эль-Хаджи, и было ясно, что от этих четверых дельный совет не получишь. Вот Тегг и Хрипатый Боб – те были отличными советчиками!

– Надо бы его разговорить, джентльмены. Есть предложения?

– Само собой, – промолвил Тегг и подмигнул Хрипатому. – Видишь, Боб, этого бугая? – Он покосился на турка. – Башка как котел, шея бычья! Спорим, что ты ему глотку не перережешь – так, чтобы от уха до уха и за единый раз. Фартинг ставлю!

Боцман хмыкнул, и не успел Серов слова молвить, как сверкнуло широкое лезвие, на шее турка налилась алая полоса, и, заливая его мощную грудь, хлынули потоки крови. Но ни капли не долетело до палубы – Хрипатый, подхватив огромную тушу за ноги, отправил убитого за борт. Потом сказал:

– Ты должен мне фарртинг, Сэмсон, – и поднес окровавленный нож к лицу Эль-Хаджи.

Но тот не дрогнул, а уставился на Боба с надменным вызовом. Ищет смерти, сообразил Серов и поглядел на толпу невольников, что выбирались из люка.

– Быстрой кончины тебе не будет, – произнес он, кивая на гребцов. – Эти люди сказали, что ты – зверь и негодяй, дьявол из преисподней. Я тебя им отдам. Пусть порадуются!

На висках реиса выступил пот, дернулось веко на левом глазу. Вероятно, этот путь в сады Аллаха его не устраивал.

– Кто для тебя Караман? – продолжал Серов. – Он тебе не брат и не товарищ… Расскажи, что знаешь, и выбирай: жизнь или… – Он снова осмотрел невольников, чьи глаза, при виде Эль-Хаджи, вспыхнули хищным блеском. – Знаешь, что они с тобой сделают? Зубами и ногтями будут рвать! А мой боцман проследит, чтобы не с горла начинали, а с паха и прочих мягких частей.

– Пррослежу, – подтвердил Хрипатый. – Ты, Тегг, прро фарртинг-то не забудь! Хрр… Если хочешь, я потом еще трроих заррежу, и будет целый пенс!

Эль-Хаджи судорожно сглотнул.

– Хвала Аллаху, господу миров! Он взвешивает, Он судит, Он карает, и нет препятствий Его воле! Два дня назад я вышел с Джербы. Караман-реис там, и женщина у него… Только тебе их не взять, Сирулла, ни Карамана, ни женщину. У него дом неподалеку от касбы. Ты еще на берег не ступишь, как он в крепость уйдет. А в касбу ты не проникнешь! Не захотят твои псы гибнуть у ее стен даже из-за райской гурии! Да и маловато их. А правоверных воинов на Джербе многие и многие тысячи!

Серов покивал головой, пробормотал по-русски:

– Ну, ничего, ничего… На всякую хитрую задницу найдется свой штопор. – Потом продолжил: – Я обещал тебе жизнь, Эль-Хаджи. Если не врешь, отпущу, а до того посиди в цепях на собственной галере. Я ее возьму. «Дрозд» и «Дятел» у нас есть, а эта будет «Стриж». Пусть ее вычистят от клотика до киля и наберут экипаж из охочих людей. Остальных отпустить, пересадив на другие шебеки. Боб, проследи!

– Хрр… Будет сделано, капитан.

Серов повернулся и зашагал к высокому борту фрегата.

Пока сортировали, набирали команду «Стрижа», рассаживали бывших невольников по шебекам и чинили на скорую руку такелаж, миновала половина дня. К корсарам присоединились семьдесят три человека, а остальные, большей частью испанцы, португальцы и моряки из Генуи и Венеции, решили плыть под охраной фрегата на Мальту и просить о помощи великого магистра Раймонда де Рокафуля. Многие из них были ранены или до предела истощены, а в Ла-Валетте, мальтийской столице, находился огромный госпиталь с лучшими в христианском мире лекарями.

Наконец, в пятом часу пополудни, подняли паруса, и «Ворон», возглавляя флотилию из пяти галер, неторопливо двинулся на юго-восток, к грозному оплоту Мальтийского ордена. Серов, не слишком утомленный битвой с Эль-Хаджи, заканчивал свою вахту, размышляя о встрече с великим магистром – если тот, конечно, захочет принять вест-индского корсара, губителя испанцев. Здесь существовали определенные сомнения, но де Пернель утверждал, что прошлые грехи искуплены – все же, плавая в Средиземье, Серов и его сотоварищи спасли немало христианских душ, побили изрядно пиратов и не ограбили ни единого судна, даже испанского. Хотя временами удержаться было трудно.

На капитанский мостик поднялся Хрипатый Боб, доложил о взятом на шебеках грузе (кроме пороха, ядер, муки и фиников – ничего ценного), затем помялся и каркнул:

– Тут один висельник с саррацинской лоханки прросится к тебе. Я его на боррт взял из интерреса. Чего-то он хочет, капитан, а чего, не пойму – болтает по-таррабарски. Слово понятно, два – нет. Должно быть, этот… как их… китаец.

– У него что же, глаза косые, кожа желтая и нет бороды? – полюбопытствовал Серов.

– Глаза как глаза, а борродища – во! – Хрипатый провел ладонью над пупком. – И кррестится… только не так, как положено, а на свой дуррацкий манер.

– Тогда он точно не китаец. – Серов с задумчивым видом почесал в затылке. – Может, эфиоп? Я слышал, они тоже христиане, и бороды у них растут как у нормальных людей.

Боцман с сомнением хмыкнул:

– Эфиопы черрные, а этот белый, только рожа у него ширрокая, как пудинг. Прривести ублюдка?

– Давай. И Мартину скажи, чтоб был наготове – может, столкуемся на турецком.

Через минуту на квартердек в сопровождении Хрипатого поднялся высокий худой мужчина, густо заросший светлым волосом. Русая борода, сливаясь с усами, падала ему на грудь, соломенные патлы стояли нимбом вокруг головы, топорщились густые брови, обширная поросль золотилась на руках и плечах. Он уже вымылся – тело было чистым, и пахло от него не смрадом галерного чистилища, а соленой морской водой. Его обрядили в турецкие шаровары и суконную безрукавку – она не сходилась на широкой груди, и Серов увидел, как из-под кожи, испещренной полузажившими следами от побоев, проступают ребра. Широкоскулое крупное лицо незнакомца, обожженное солнцем и знойными ветрами, хранило странное детское выражение – возможно, так казалось из-за сочетания светлых волос и синих глаз, напоминавших о поле спелой ржи с цветущими васильками.

Серов посмотрел в эти глаза, и сердце у него захолонуло. Таких глаз не могло быть ни у немца, ни у британца или француза, ни у скандинава – тем более у китайца.

– Бью челом, милостивец мой, – произнес мужчина на русском и, кланясь земно, забормотал на двунадесяти языках, но на всех – что-то непонятное: Серов вроде бы уловил английское «сенкью» и арабское «рахмат».

– Ты из какой губернии, братец? – спросил он, и родная речь была как мед на языке. – Какого ты рода-племени и какого состояния? Дворянин или простой человек?

– Батюшка-капитан! Отец родной! – Незнакомец вдруг повалился на колени, обнял ноги Серова, прижался щекой к сапогу. – Неужли ты из наших? Пресвятая Богородица! Сколь годков я слова русского не слышал! С той поры, как Ивашку кнутом захлестали!

Оторвавшись от сапога, он поднял голову. По его щекам текли слезы, теряясь в бороде, лицо вспыхнуло лихорадочным румянцем.

– Выходит, не китаец он, – сказал Хрипатый Боб. – Не китаец, рраз ты, капитан, его понимаешь. Хрр… Откуда же взялось это черртово отрродье?

– Он русский, – пояснил Серов. – Из той земли, куда мы плыли на государеву службу. Ты, боцман, иди… Иди, а я с ним потолкую. Речь его мне немного знакома.

Боб, хрипя горлом и удивленно хмыкая, спустился на шканцы. Бывший невольник, все еще стоя на коленях, широко крестился, и крест клал по православному обычаю: от лба – вниз, потом к правой стороне груди и к сердцу. Руки у него были крупные, мощные, в мозолях от весла.

– Ты вот что, братец… – Серов похлопал его по макушке. – Ты кончай креститься да слезы лить. Думаю, не зря ты в гребцах очутился – наверное, и порох нюхал, и саблей махал, и басурманские головы рубил… Так что встань и доложись, как положено военному человеку. Повторяю вопрос: кто ты есть и какого чина-звания?

Незнакомец поднялся и стал во фрунт. Ребра выпирали из-под кожи, и шрамов от хлыста на ней было не счесть.

– Михайла Паршин, капитан третьей роты Бутырского полка! – отрапортовал он. – Взят в плен супостатом в Азовском походе! Раненым пленили и токмо потому, что душа едва не отлетела. – Он продемонстрировал рубец между плечом и шеей – след от удара ятаганом. – Четыре года ворочал весло на османских галерах, потом еще три – у песьей рожи Аль-Хаджака. Ну, этот самый лютый был! Прям-таки зверь неистовый! – Михайла помолчал, потеребил в смущении бороду и спросил: – А ты, батюшка мой, правда, из наших? И как мне тебя звать-величать?

– Зови Андреем Юрьевичем. Но я не из России, братец, я из Франции, из Нормандии. Слыхал про такую? – Паршин отрицательно помотал кудлатой головой. – Отец мой – знатный дворянин, маркиз, а я, Андре Серра, его непутевый отпрыск… Ты ведь, Михайла, тоже из дворян?

– Из дворян. По-новому, как государь повелел, из дворян, а по-прежнему – так из сынов боярских. Род наш из Москвы и прилеплен с давних пор к большим боярам, к Толстым… в свойстве с ними состоим, и Петр Андреич даже дозволил звать себя дядюшкой.

– Это какой же Петр Андреич? – насторожился Серов. Из Толстых он мог уверенно опознать лишь Льва Николаевича, но до «Войны и мира» и «Анны Карениной» было еще лет сто пятьдесят, а то и больше.

– Толстой Петр Андреич, царский стольник. Ба-альшой человек! Может, искал он меня, чтобы выкупить, да, видно, не нашел… – Михайла развел руками и снова бухнулся на колени. – Челом бью, батюшка-капитан Андрей Юрьич, и тщусь надеждой! Помоги добраться до отчизны! Век буду тебя поминать в своих молитвах! И детям, буде появятся они, закажу, чтоб во всякий день молили Господа о твоем благополучии, о фортуне твоей и здравии! А я тебе чем смогу, отслужу! Отслужу сей же час, живота своего не жалея!

– Отслужишь, – сказал Серов, крепко запомнив о свойстве Михайлы с царским стольником Толстым. – Непременно отслужишь, но как, о том мне нужно поразмыслить. А теперь иди, братец, бороду сбрей, патлы обрежь и стань похож на человека. Боцману передай, что я зачисляю тебя в экипаж и велю выдать нормальное платье, а не турецкие обноски.

Михайла замялся, переступая с одной босой ноги на другую.

– Спросить чего хочешь? Ну, спрашивай!

– Хочу, Андрей Юрьич, хочу… ты уж не гневайся на мои пустые речи… Где ты толковать по-нашему выучился? Хорошо говоришь, токмо непривычно.

– Носило меня по морям-океанам много лет, и видел я всяких людей, – молвил Серов. – Был среди них один купец из Калуги, ныне покойный, и встретились мы в Вест-Индии. От него и выучился. Я способен к языкам.

– Из Калуги… в Вест-Индии… – повторил Паршин и вздохнул. – Куда нашего брата не заносило… А я вот гораздо глуп к языкам, потому дядюшка Петр Андреич не изволил пристроить меня к государевой посольской службе, а испросил офицерский патент в Бутырском полку. Поручиком я служил, потом, в тридцать годов, вышел в капитаны… Рубиться да фузилерами командовать я мастак.

– Еще покомандуешь и генералом станешь, – пообещал Серов.

Он глядел вслед Паршину, думая, что вот свела его судьба еще с одним чистым душой человеком, с рыцарем вроде де Пернеля, а точнее – с витязем, ибо рыцарей на Руси отродясь не водилось. Этот русский офицер наверняка был потомственный воин, солдат отважный и умелый, ибо стать капитаном в тридцать лет было непросто, и царь Петр Алексеевич зря такими чинами не баловал. Похож на де Пернеля, похож!.. – думал Серов. Вот только счастье у него русское, такое, что приходит через кровь, и пот, и сорок бед… Де Пернель сидел у весла немногие месяцы, а этот – семь годов!

Вечером, когда вахту стоял ван Мандер, а остальные главари собрались на ужин в кают-компании, Серов велел привести Михайлу. Теггу, боцману и сержантам объяснил, что взяли с галеры Эль-Хаджи капитана русской армии, который в родстве с большим вельможей, и это изрядная удача. Если отправить его домой, снабдив деньгами и письмом, то, глядишь, посодействует родич, чтобы письмо в царские руки попало, и доброе слово замолвит. Тегг покивал головой и молвил, что доброе слово стоит многих талеров, тем более если посланец окажется речист и распишет, как бились с шайкой Эль-Хаджи. Хансен, хирург, с этим согласился, сказав, что раз царь сражался с турками, а они их нынче бьют, то можно считать, что вся флотилия уже на царской службе. Хрипатый Боб добавил, что в этом случае царю придется заплатить – ибо какая служба без жалования? Кук и Тернан заспорили, что за монета в России – гульден, как у голландцев, или же крона, как у шведов. Серов объяснил, что монета – рубль, а происходит ее название от слова «рубить». Это компании понравилось – рубить они умели и любили.

Рик привел Михайлу, уже в приличном платье, в сапогах и при оружии. Сели за стол, отужинали, принялись за ром и херес, поднимали кружки в честь победы над басурманами, и чем больше пили, тем лучше понимали Паршина. Хоть был он не горазд в языках, но смог каким-то чудом рассказать и про Азовский поход, и про своего полковника Патрика Гордона, и про османские галеры, и про Ивашку, своего солдата, тоже попавшего в плен и забитого насмерть плетьми. Тут он пустил слезу, но потом приободрился и сказал, что ром, конечно, не водка, но тоже мальвазея добрая и надо выпить за упокой ивашкиной души. С чем все общество охотно согласилось.

Что было потом, Серову запомнилось плохо. Вроде Паршин плакал в жилетку Хансену, жаловался на свою несчастную планиду и семь пропавших даром лет, и вроде Хансен свалился под стол, а он, Серов, успокаивал Михайлу и все пытался рассказать про грядущие победы русского оружия и про Полтаву, где они смогут найти великую честь и славную смерть; вроде Паршин этим утешился, и пили они с ним на брудершафт, бормоча друг другу: «Ты – капитан, и я – капитан, оба мы капитаны…»; вроде вспомнилась ему Шейла Джин Амалия, и, затосковав, выпил он цельную кружку хереса; вроде Хрипатый Боб пожелал дать салют из кормового орудия, отправился за порохом и исчез, а Тегг пошел его искать и тоже не вернулся; вроде Кук и Кола Тернан, достав топорик, принялись рубить серебряные ливры, утверждая, что делают рубли; вроде кончились и ром, и херес, и Паршин сказал, что хватит пить, теперь и поразмяться не грех, и начал искать весло, но не нашел, а упал на Хансена. Сколько продолжались эти чудеса, Серову не запомнилось, но очнулся он поутру в своей каюте и обнаружил рядом с койкой кружку, а в ней – кислое андалусийское. Не иначе как Рик постарался, решил он, выпил с охотой мансанилью и вылез на палубу.

Солнце уже взошло и озарило темно-синие морские воды и бурые скалы острова, встававшего на горизонте. «Ворон» и пять галер шли к нему на всех парусах, и ван Мандер, стоя на капитанском мостике, разглядывал берег в подзорную трубу. Из «вороньего гнезда» на грот-мачте, где сидел наблюдатель, долетело: «Мальта! Земля! Гавань с зюйда, сэр!»

Вот уже и Мальта, подумал Серов. Быстро течет жизнь! Чем больше пьешь, тем быстрей течет…